Текст книги "Советская поэзия. Том первый"

Автор книги: авторов Коллектив

БЕРДЫ КЕРБАБАЕВ

(1894–1974)

С туркменского

ШЕСТИСТИШИЯ

 
*
 
 
В жизни не надо по многим причинам
Званьем кичиться и хвастаться чином
Следует помнить и старым, и юным,
И самым вознесшимся в этом числе:
Быть человеком в мире подлунном —
Высшая должность на грешной земле.
 
 
*
 
 
Зря стрелу не спустит тетива,
Зря с перчатки не слетает кречет.
Пусть произнесенные слова
Правде жизни не противоречат.
Слово лжи лжеца пред белым светом
Вскоре поражает рикошетом.
 
 
*
 
 
Душа в тебе и пламенно и властно
Не стеклодувом вдунута была,
Но для нее, возвышенной, опасна
Обида, словно камень для стекла.
А души есть у всех, и потому
Быть справедливым надо самому.
 
 
*
 
 
Ветрено механика превратности
Колесу судьбы диктует ход.
Кто творит другому неприятности,
Сам в капкан однажды попадет.
Род ведут, неся свое тавро,
Зло от зла и от добра добро.
 
 
*
 
 
Моим сединам оказавший почести,
На то, что я в годах, не намекай.
В заботливом и вежливом пророчестве
Ты мне покоя, друг, не предрекай.
Еще я молод и чего-то стою,
Еще пленяюсь женской красотою.
 
 
*
 
 
Тот не бедняк, кто новые одежды
Купить не смог по бедности своей.
Бедней его богатые невежды
И люди, у которых нет друзей.
Но всех бедней улыбчивый завистник,
Чужих успехов тайный ненавистник.
 
 
*
 
 
Невежество похоже на проказу,
Гноятся язвы у него в мозгу.
Я, словно врач, по предрассудкам сразу
Определить невежество могу.
Как прокаженный, должен, может быть
Невежда с колокольчиком ходить?
 
 
*
 
 
– Меня, – сказал один, – который год
Не любит этот и не любит тот,
А третьего любовь – любовь казенная,
По виду – пламя, а по сути – лед. —
Его не возражал я словесам,
Он пожинал то, что посеял сам.
 
 
*
 
 
Неотличим, клянусь я головой,
От холостого выстрел боевой.
И больше стало храбрых после боя,
Чем было храбрых на передовой.
Историограф собственной отваги —
Фантаст и на словах и на бумаге.
 
 
*
 
 
Меж собой беседуют два века —
Мать и дочь, два близких человека.
Мыслит дочь светло и непредвзято,
Чужды ей законы шариата.
А в глазах у матери тревога:
– Лань моя, зачем гневишь ты бога?
 
 
*
 
 
Держа под рукою бутылку чернил,
Разыгрывать стал из себя патриота.
И «вывел на чистую воду» кого-то,
Кого-то в смертельном грехе обвинил.
Имею я к власти лишь просьбу одну:
Спаси от таких «патриотов» страну!
 
 
*
 
 
Ах, скажи, кому в угоду
Молоком зовешь ты воду,
Из соломы хлеб печешь,
Называешь правдой ложь?
Волю дай тебе, ты сдуру
Истребишь литературу!
 
 
*
 
 
Напрасны были все старания,
Тебя не выбрало собрание.
Когда авторитета нет,
Его не словишь и арканом.
И схож со стриженым бараном,
Кто потерял авторитет.
 
 
*
 
 
За круглым полем щедрого стола
Был долог звон заздравного стекла.
И целый вечер я держался стойко,
А утром: вскачь вселенная пошла…
Ах, дуралей! Зачем я выпил столько?
В башке моей звенят колокола.
 
 
*
 
 
Успех человеческий – старый кочевник —
Приходит к достойным. И в этом, брат, суть.
Когда тебя честно обходит соперник,
Подножку не ставь ему. Рыцарем будь!
А станешь завидовать – жить не захочешь,
Сам свое бедное сердце источишь.
 
 
*
 
 
Меня ты женолюбцем называешь,
Не обижаюсь я. Ну что ж, зови!
Ты одного еще не понимаешь:
Что я, земной, замешен на любви.
Со мной ее и радости и раны,
Я не произошел от обезьяны.
 
 
*
 
 
Бывает, что раздор в семье иной
Начнется между мужем и женой.
И видно всем, как в зеркале житейском,
Закат любви стал этому виной.
Ушла любовь, как солнце с небосвода,
А начиналось все с ее восхода.
 
 
*
 
 
Одного, кто достойней и лучше,
Из мужской избери ты среды,
А поклонников прочих не мучай,
Не дразни. Стерегись чехарды.
А не то проглядишь – и осел
Сядет рядом за свадебный стол!
 
 
*
 
 
– Эй, редактор, не режь мою строчку,
Лучше палец ты мне отруби.
Удали запятую иль точку,
Только строчку мою не губи.
Ты – не ножницы, я – не бумага,
Соверши милосердье и благо.
 
 
*
 
 
На лихоимстве свой не строй достаток,
Опасна алчность – пагубная страсть.
Кто украдет, кто снизойдет до взяток,
Тому в позоре долго ли пропасть?
Раскаянье бывает слишком поздним,
Когда возмездье проявляет власть.
 
 
*
 
 
Верблюду горб в дороге, как назло,
Натерло деревянное седло.
Но седоку с надменной вышины
В глазах верблюда слезы не видны.
Беды верблюжьей не в седле причина,
А в седоке: недоглядел, скотина.
 
 
*
 
 
Узнавший радость позже, чем другие,
Друг позвонил, а было время сна.
– Проснись! – сказал. – Есть новости благие!
Сейчас зайду. Готовь кувшин вина! —
Полнее радость он переживает,
Ведь первозданней для него она.
 
 
*
 
 
– Проснись, – заворковала возле уха
С улыбкою лукавой молодуха.
Я говорю: – Быть мы не можем парой,
Ты – молода, а я, смотри какой! —
Она в ответ: – Ах, греховодник старый! —
И обняла арканящей рукой.
 
 
*
 
 
У лицемерья два гонца,
Два вероломных близнеца.
Один мне шепчет: – Дорогой! —
И льстит в глаза при этом,
А за спиной меня другой
Чернит пред белым светом.
 
 
*
 
 
Я очарован был до немоты
Красавицей, откинувшей яшмак.
Она сказала: – Слишком робок ты! —
И бросила цветок в меня: – Чудак! —
Влюбленно я смотрю вослед плутовке
И чувствую, что связан без веревки.
 
 
*
 
 
Когда б интригу млад иль стар
Принес однажды на базар,
Я за любую цену откупил бы
Произведенный подлостью товар.
Его забросив в бездну океана,
На мель я посадил бы интригана.
 
 
*
 
 
Взявшись за гуж,
Не скажи, что не дюж,
Если не мальчик ты,
Если ты – муж.
Славные так завещали мужи:
– Вылезь из кожи, а слово сдержи!
 
 
*
 
 
Извечно обновляется сознанье —
Природы наивысшее созданье.
Но иногда, как бы в пещерной темени,
Под полушарьем собственного темени
Дикарству предается человек,
Хоть на дворе стоит двадцатый век.
 

ЗЕЛЕНЫЙ ЧАЙ

 
В моей равнинной стороне,
Привычкой дорожа седою,
Ни дома и ни в чайхане
Его не пьют перед едою.
Не схож он с водкой оттого
И с ледяной водой колодца,
Что пред едою от него
Во рту лишь горечь остается.
Всему свой срок, всему свой час.
И после сытного обеда
Отраден каждому из нас
Он, как сладчайшая беседа.
И ходит грудь, легко дыша,
И, бодрость придавая силам,
До самых пальчиков
по жилам Блаженство льется не спеша.
И те минуты мне милы,
Милы и дороги по праву,
Когда из чистой пиалы
Пью чай, заваренный на славу.
Пускай ваш чайник в должный срок
Разгорячится, словно кречет.
И если кто-то занемог,
Зеленый чай его излечит.
 

ГУСИ

 
Путь ваш по синему небу пролег,
Тень ваших крыльев легла на песок.
Гуси, найдите поблизости воду,
Гуси, зачем вам лететь на восток?
Дождь обойдет нас – постигнет беда.
С неба, быть может, видна нам вода?
Если ее вы увидите, гуси,
Мы испечем вам лепешек тогда.
Ваша дорога лежит высоко,
Гуси, и вам без воды нелегко.
Воду найдите поблизости, гуси,
Не улетайте от нас далеко!
 

САЙФИ КУДАШ

(Род. в 1894 г.)

С башкирского

ПРОХОДЯ ПО УЛИЦАМ УФЫ

 
В родной Уфе не только каждый дом,
Пожалуй, каждый камень мне знаком.
Иду и, словно свой дневник, читаю
Листок воспоминаний за листком.
Вот зданье трехэтажное. Оно
Задумалось как будто… Вот окно
Той комнаты, где жил Тукай когда-то,
Гостя в Уфе… Все было так давно!
Впервые здесь Тукай и Гафури,
Богатыри-поэты, бунтари,
Друг другу мыслей тайники раскрыли,
Беседуя по-братски до зари.
Как Гафури мечтал в те дни о том,
Чтобы на резвых лошадях верхом
По живописному прибрежью Демы
Проехать с гостем дорогим вдвоем!
Мечтал об этом страстно он тогда, —
Порадовать хотелось гостя… Да,
Но у ворот, увы, друзей не ждали
Два резвых аргамака, – вот беда!..
С тех пор прошло почти что сорок лет, —
Двух наших пламенных поэтов нет.
А перед старым домом на Свердловской
Всегда стоит блестящий ряд «побед».
Сияет день, горят ли фонари —
Машины здесь, и, хоть держи пари,
Так кажется, что ждут автомобили
Тех двух друзей – Тукая с Гафури,
Которые как бы еще живут,
Как бы вот-вот вдвоем сюда сойдут…
И, горячо в свою мечту поверив,
Я сам, волнуясь, жду Тукая тут.
 

ГРУЗЧИК И ПОЭТ

 
Однажды грузчик и поэт,
Над морем сидя в час прибоя,
Покуда гаснул солнца свет,
Так рассуждали меж собою.
«Мой труд и тяжек и суров, —
Промолвил грузчик. —
Спорить буду:
Ношу до сорока пудов,
Такое впору и верблюду!»
«А я, вот скоро сорок лет,
Ношу в себе все муки слова», —
Спокойно отвечал поэт.
И поняли один другого.
 

САКЕН СЕЙФУЛЛИН

(1894–1939)

С казахского

В СТЕПИ

 
В стороне степной, с рожденья мне родной,
Ожидал я ветра раннею весной,
И поднялся теплый ветер-непоседа,
И оделась мигом степь в наряд цветной.
Плыли ветры из-за гор в сиянье дня,
Над ковыльными просторами звеня,
И дарили мне неслыханные вести,
Обнимая с братской радостью меня.
«Те, кто к равенству стремился с давних пор,
Кто к свободе устремился с давних пор,
Против злобных угнетателей восстали,
Ниспровергнув рабства тяжкого позор».
И от счастья грудь расширилась моя,
Словно смелый сокол, встрепенулся я,
Звонким криком ширь степную оглашая,
Я приветствовал родимые края.
Мне в ответ склонились чашечки цветов,
И свершеньем самых лучших в жизни снов,
Бурной радостью мне сердце охватило
Дуновение стремительных ветров!
 

‹1917›

ПРЕДКАМ

 
В черный век меня постигла тьма невзгод,
Уповаю на творца я в тяжкий год.
Нашим пращуром был Тока вдохновенный,
От него и начался наш славный род.
Деды – Ескене, Байбек и Жанибек…
Пращур мой, благослови меня навек,
Испытал я много трудностей и бедствий,
Но провел я жизнь как честный человек.
Ор, Оба, Есён, Нураи – мои края,
Куандыка-Каратока грозный род – родня моя
На защиту предков, отпрыск их строптивый,
В час тяжелый возлагал надежды я.
Вся вина моя написана на лбу,
Против сильных мира начал я борьбу,
Равноправья я для бедных добивался,
Добывал народу лучшую судьбу.
Весь мой грех – я получил па время власть,
Посбивал с господ кичливых спесь я всласть,
Бедноту оберегал от произвола,
Не давал богатым баям вволю красть.
Беднякам я не давал чинить вреда,
С ними шел я рука об руку всегда
И на подкупы и взятки не польстился,
Правый путь не покидая никогда.
Век злодейства разлучил меня с конем,
По чужбине указал брести пешком,
Подчинил сперва мне знатных и богатых,
А затем меня низверг одним броском.
Из потомков наших предков только мне
Довелось пускаться в путь не на коне,
И покрылись мои ноги волдырями
На дорогах в чужедальней стороне.
В тех селеньях, где пешком я проходил,
До конца я чашу горечи испил,
Выдавал себя за путника простого,
А о прошлом тайну в сердце сохранил.
С малолетства я избрал особый путь,
И, намеренно ветрам подставив грудь,
Поднял знамя угнетенного народа
И сумел его над степью развернуть.
Был мой путь тернист и труден до конца,
Уповал я на единого творца,
Предки наши! Спорит с морем ваш потомок
Поддержите в буре смелого пловца!
 

‹1919›

СКОРБНЫЙ ДЕНЬ

 
Сегодня скорби пробил час,
Сегодня скорбь пронзила нас,
Сегодня алые знамена
Склонил, скорбя, рабочий класс.
Сегодня, хмурым зимним днем,
Об Ильиче мы слезы льем,
Его заветы вспоминая,
Народ прощается с вождем.
В рабочем классе скорбь и стон,
Но, до зубов вооружен,
Шагает с траурной повязкой
Он впереди людских колонн.
В своей печали он суров
И до конца разбить готов,
Борясь за дело ленинизма,
Любые происки врагов.
Ильич к борьбе призвал народ,
На сто веков глядел вперед,
И путь, который указал он,
К счастливой жизни нас ведет.
Отметим горечь этих дней,
Сплотив ряды еще тесней
Вокруг знамен непобедимых
Великой партии своей!
 

‹23 января 1924 г.›

ЛАСТОЧКА

 
После долгой спячки зимней
Пробуждается земля —
И вершины и низины
Вышивают зеленя.
И весенний темперамент
За узором ткет узор,
За орнаментом орнамент
На степной кладет ковер.
Виснут капли дождевые,
Как жемчужины, с небес,
И концерты птиц живые
Оглашают звонкий лес.
Снова мать-земля сырая
Соком все поит, растя, —
Словно грудью мать родная
Кормит милое дитя.
Полдень ясный и высокий.
Вытирая потный лоб,
Слышит: бьют земные соки! —
Благодарный хлебороб.
Пробудилось все живое,
С каждым часом жизнь живей.
Начал дело трудовое
Даже малый муравей.
У засеянного клина
Шустро ласточка снует.
В клюве – прутик или глина.
Гимн весне она поет.
Прославляя труд и братство,
Пой, ударница труда!
Коль бедняк взрастил богатство —
Будет с хлебом он всегда!
 

‹1927›

ЯН СУДРАБКАЛН

(1894–1975)

С латышского

ВЕСЕННИЙ ГИМН ДЕРЕВЬЕВ

 
Мартовский утренник. Холод. Лед.
Но, дебри хрупкие ломая
И землю к небу поднимая,
Древесный сок в стволах поет!
Мил мне, деревья, ваш голос живой!
Мне ведь казалось, что поздно бороться.
Думал: увидеть вас вновь не придется
И не удастся одеться листвой.
В чудной ошибке признаться я рад.
В сотнях смертей жизнь, бессмертна, таится,
Где б я ни скрылся, вновь превратится
Мир вкруг меня в этот яблочный сад.
Живо прекрасное, чтоб освежить
Души жасмином сквозь пыль суховея.
Я в половодье! Всегда на волне я!
Омут? Упрямец, я выплыву жить!
В зорях над городом вейся, ветвь!
Ветры морей вас, деревья, качали.
Точно спартанцы, мы зиму встречали.
С вами я в путь собираюсь и впредь.
Кто, точно мать, мне поет? Я исчез
Между стволов. Голос в них раздается.
Это не жаворонок несется.
Это – весна. Ветви. Бездна небес!
 

‹1919›

СЕРДЦЕ

 
О сердце, ты такой заботы
Не знало много сотен лет!
Нет меры, нет счета
Смертям и горю… предела нет.
Сердечное ожесточенье,
Семь вечностей ты длилось – семь веков
Гнев гонит воина в сраженье.
Бой – избавленье от оков.
Сердца солдатские пылают.
В бой! И – бороться до конца!
Цель высока – солдаты знают,
Что счастьем зацветут сердца!
 

‹1941›

ЛАТЫШИ ИДУТ В БОЙ

 
Я слышу вести: морозной ранью
Идут полки латышские в бой,
И зарево северного сиянья
У них не меркнет над головой.
Горит над стрелками в огне и дыме,
Сердца согревает лучом золотым,
Чтоб вместе с жаворонками родными
Весной вернуться на родину им.
И русский солдат говорит в окопах:
«Слыхали, друзья, о латышских стрелках?
Их Ленин послал на штурм Перекопа,
Мечом они были в его руках.
А нынче наследники их продолжают
Старинного братства закон боевой.
Советскую землю освобождая,
Идут латыши вместе с нами в бой».
А в Латвии вести о них синица
Разносит, вещунья, во все уголки.
И в воздухе запах весны струится,
Для встречи девушки вьют венки.
И только предатель дрожит, бледнея,
В той вести он слышит себе приговор:
Растоптаны будут коварные змеи
И начисто выметен весь наш двор.
В семье Красной Армии перстень свободы
В жестоких битвах латыш кует,
Чтоб Латвия вечно на счастье народу
Носила сверкающий перстень тот.
 

‹Январь 1942 г. Москва›

О БУДУЩЕМ

 
Пусть говорят, что, ветром исщербленный,
С годами осыпается гранит,
Что поле битвы зелень молодит
И материнства не скудеет лоно,
Что зарастают мхом следы былого,
Сочиться медом соты будут снова.
Иное скажет тот, кому судьбою
Годину бедствий пережить дано…
Пройдут десятилетья – все равно
Он будет помнить все пережитое
И до последнего сердцебиенья
Не ведать ни забвенья, ни прощенья.
Войны жестокой заживятся раны,
И солнечными станут дом и сад,
Но вдруг опять, как много лет назад,
В поту проснется ночью он нежданно:
«Сигнал атаки… Танки! Где гранаты?…»
И до рассвета не уснуть солдату.
Душа мечтать о вечном счастье рада,
Жизнь расцветет, но, друг, не позабудь, —
Уже сиял пред нами светлый путь,
Как вдруг поднялся зверь из бездны ада.
Лишь красная звезда все эти годы
К рассвету новому вела народы.
Войны предшествующей стихли бури,
И голос мой о братстве пел, но он
Был громом новой битвы заглушен.
Но поклянусь, что вечною лазурью
Отныне будут небеса лучиться, —
Что не посмеет зло с добром сразиться.
Не кончена борьба. Ей нет предела.
В борьбе природу покоряем мы,
Сражаемся с приспешниками тьмы,
Чтоб ярче с каждым днем заря алела,
И в дайнах будет внуками воспета
Борьба со злом, борьба во имя света.
 

‹1944›

КЛЕНЫ ЦВЕТУТ

 
Прекрасна Латвия в цвету кленовом!
С травой ручей болтает говорливый,
Клен в воду зонтики цветов роняет,
И пахарь грома первого разрывы,
Сняв шапку, слушает: «Весна меня встречает
И урожай богатый обещает.
Нетерпеливо Сивка бьет копытом,
Жизнь скоро встанет колосом налитым».
Кленовый зонтик падает, порхая,
Скользит и вновь взлетает, легкокрылый.
Весна идет, цветами осыпая
Тех, кто за счастье бился, чьи могилы
Сиянье вечной славы озарило;
Мы помним, помним лица дорогие —
Но о живом заботятся живые.
Пусть родником могучей силы вечно
Воспоминанья остаются с нами.
Пусть мысль терзает сонных и беспечных:
«Что сделал ты, чтоб увенчать их память
Достойными бессмертия делами?»
Кто видел землю, политую кровью,
Тот ждет весны с особенной любовью.
Жизнь, воскресая, к радости стремится.
Редеет скорбь туманом предрассветным.
Летит в грядущее мечта-синица,
И подымается в труде заветном
Земля родная кленом златоцветным,
Что ветви новой жизни предо мною
Раскинул первой мирною весною.
Прекрасна Латвия в цвету кленовом.
 

‹1946›

СИРЕНЬ В ЗИМНЮЮ НОЧЬ

В годовщину смерти Александра Пушкина

 
Полной пригоршней черпают время часы,
Мне четырежды прокуковала кукушка:
«Похороны не проспи!
Путь неблизок до Пушкинских Гор.
Там могила разверзнется скоро
В монастырском саду.
Бьют ломами промерзлую землю!»
Нет, я рано проснулся, но я опоздал.
Все случилось давно, в беспросветные годы,
Когда выстрел раздался
И – Поэт онемел.
Но я ночь эту чувствую, вижу,
Как на склонах заснеженных Пушкинских Гор
Распускаются кисти сирени.
Может, царь запретит и жандармов пошлет,
Чтоб зимою сирень не цвела?
Мрак развеян теперь навсегда.
Осененная красной звездой,
Твоя родина стала свободной, Поэт!
Всех народов посланцы приходят к тебе,
Как предвидел пророчески ты.
И всяк сущий язык повторяет:
Счастье, братство, свобода!
К торжеству наших дел ты причастен, Поэт!
Из темницы ты вывел свободу,
В радость ты переплавил печаль,
Напоил вдохновением племя младое
И на братство людей созывал.
Бьют часы мои старые.
Ты, кукушка седая, трудись
И минуты сгребай!
Вот уж солнце свой лик показало.
А Поэт, молодой и бесстрашный, идет,
Далеко слышен голос его,
И бессмертья сирень расцветает.
 

‹1962›

ГЕОРГИЙ ШЕНГЕЛИ

(1894–1956)

БЕТХОВЕН

 
То кожаный панцирь и меч костяной самурая,
То чашка саксонская в мелких фиалках у края,
То пыльный псалтырь, пропитавшийся тьмою часовен, —
И вот к антиквару дряхлеющий входит Бетховен.
Чем жить старику? Наделила судьба глухотою,
И бешеный рот ослабел над беззубой десною,
И весь позвоночник ломотой бессонной изглодан, —
Быть может, хоть перстень французу проезжему продан?
Он входит, он видит: в углу, в кисее паутины
Пылятся его же (опять они здесь) клавесины.
Давно не играл! На прилавок отброшена шляпа,
И в желтые клавиши падает львиная лапа.
Глаза в потолок, опустившийся плоскостью темной,
Глаза в синеву, где кидается ветер огромный,
И, точно от молний, мохнатые брови нахмуря,
Глядит он, а в сердце летит и безумствует буря.
Но ящик сырой отзывается шторму икотой,
Семь клавиш удару ответствуют мертвой немотой,
И ржавые струны в провалы, в пустоты молчанья,
Ослабнув, бросают хромое свое дребезжанье.
Хозяин к ушам прижимает испуганно руки,
Учтивостью жертвуя, лишь бы не резали звуки;
Мальчишка от хохота рот до ушей разевает, —
Бетховен не видит, Бетховен не слышит – играет!
 

‹1923›

ПЛАНЕР

 
Мячик футбольный тиская,
Выкруглилась фанера, —
Тело супрематистов,
Веретено планёра.
Гнутся, как брови умные,
Вздрагивая от страсти,
Крылья его бесшумные,
Кинутые в пространстве.
Это не рев и ржание
Конных бригад мотора, —
Ветреное дрожание,
Пульс голубой простора.
Небо на горы брошено,
Моря висит марина
Там, где могила Волошина,
Там, где могила Грина.
Именно над могилами
Тех, кто верил химерам,
Скрипками острокрылыми
Надо парить планёрам.
Там, где камни ощерились,
Помнящие Гомера,
Надо, чтоб мальчики мерялись
Дерзостью глазомера.
Там, над памятью старого,
Надо, чтобы играла
Юная блажь Икарова
Мускулом интеграла.
Иначе требовать не с кого,
Иначе не нужны нам
Радуги Богаевского,
Марева по долинам.
Надо ж в горнем пожарище
Выверить (помощью метра),
Правда ль, что мы – товарищи
Воздуха, неба, ветра?
 

‹1933›

ВАСИЛЬ ЭЛЛАН (БЛАКИТНЫЙ)

(1894–1925)

С украинского

УДАРЫ МОЛОТА И СЕРДЦА

 
Удары молота и сердца —
И перебои… и провал…
Но снова должен разгореться
Огнем пронизанный хорал:
– Небо стеною встало —
Гряньте с размаху: р-раз…
Храбрые, – мы лишь начало.
Миллион подпирает нас.
Мы – только высекли искры,
Вспыхнут миллиарды «Мы»,
Копья движением быстрым
Распорют завесу тьмы.
 

‹1920›

ПИСЬМО

 
Я пришел с тобою попрощаться…
– Что ж, прощай. Забудь напевы ветра.
Голоса чуть слышные забудь
В зарослях, в таинственных глубинах
Милого, заброшенного парка.
И забудь – безмолвного партнера.
Так упрямо он шагает рядом —
Словно тень твоя (иль тень его сама ты?)
По одним путям и перепутьям,
Так упрямо взором ловит взоры,
Пьет – читает тайнопись души
И, прервавши, – снова прочь уходит,
Яростным исканием вливаясь
В боевое море коллектива.
Только знаю я: ты не забудешь
(Будешь, будешь жить минувшим юным!).
– Не скрывайся; знаю, понимаю,
Как тяжки пласты покорности бывают.
Знаю, знаю, вижу – замечаю,
Все томление, всю жажду мая.
Это жизнь – смотри, – бушует, кличет,
И не только в тишь библиотеки,
В звездные владения науки, —
Но и в гущу, на завод, в районы,
В сборища людей – то наших, то враждебных
– Что ж, иди, упрямый и активный,
Будет все, как быть должно,
Будет славно, славно, славно будет…
Ну, а жизнь бушует, бьет, искрится, —
И в той жизни я, партнер незваный,
Буду жить лет с тысячу, никак не меньше.
И тебя зову с собою.
– Ну, прощай…
А может, снова: здравствуй?…
 

‹1922›

ЭДУАРД БАГРИЦКИЙ

(1895–1934)

СТИХИ О СОЛОВЬЕ И ПОЭТЕ

 
Весеннее солнце дробится в глазах,
В канавы ныряет и зайчиком пляшет,
На Трубную выйдешь – и громом в ушах
Огонь соловьиный тебя ошарашит…
Куда как приятны прогулки весной:
Бредешь по садам, пробегаешь базаром!..
Два солнца навстречу: одно над землей,
Другое – расчищенным вдрызг самоваром.
И птица поет. В коленкоровой мгле
Скрывается гром соловьиного лада…
Под клеткою солнце кипит на столе —
Меж чашек и острых кусков рафинада…
Любовь к соловьям – специальность моя,
В различных коленах я толк понимаю:
За лешевой дудкой – вразброд стукотня,
Кукушкина песня и дробь рассыпная…
Ко мне продавец:
«Покупаете? Вот
Как птица моя на базаре поет!
Червонец – не деньги! Берите! И дома,
В покое, засвищет она по-иному…»
От солнца, от света звенит голова…
Я с клеткой в руках дожидаюсь трамвая.
Крестами и звездами тлеет Москва,
Церквами и флагами окружает!
Нас двое!
Бродяга и ты – соловей,
Глазастая птица, предвестница лета,
С тобою купил я за десять рублей —
Черемуху, полночь и лирику Фета!
Весеннее солнце дробится в глазах.
По стеклам течет и в канавы ныряет.
Нас двое,
Кругом в зеркалах и звонках
На гору с горы пролетают трамваи.
Нас двое…
А нашего номера нет…
Земля рассолодела. Полдень допет.
Зеленою смушкой покрылся кустарник. Нас двое…
Нам некуда нынче пойти;
Трава горячее, и воздух угарней —
Весеннее солнце стоит на пути.
Куда нам пойти? Наша воля горька!
Где ты запоешь?
Где я рифмой раскинусь?
Наш рокот, наш посвист
Распродан с лотка…
Как хочешь —
Распивочно или на вынос?
Мы пойманы оба,
Мы оба – в сетях!
Твой свист подмосковный не грянет в кустах,
Не дрогнут от грома холмы и озера…
Ты выслушан,
Взвешен,
Расценен в рублях…
Греми же в зеленых кустах коленкора,
Как я громыхаю в газетных листах!..
 

‹1925›

КОНТРАБАНДИСТЫ

 
По рыбам, по звездам
Проносит шаланду:
Три грека в Одессу
Везут контрабанду.
На правом борту,
Что над пропастью вырос:
Янаки, Ставраки,
Папа Сатырос.
А ветер как гикнет,
Как мимо просвищет,
Как двинет барашком
Под звонкое днище,
Чтоб гвозди звенели,
Чтоб мачта гудела:
«Доброе дело!
Хорошее дело!»
Чтоб звезды обрызгали
Груду наживы:
Коньяк, чулки
И презервативы…
Ай, греческий парус!
Ай, Черное море!
Ай, Черное море!..
Вор на воре!
Двенадцатый час —
Осторожное время.
Три пограничника,
Ветер и темень.
Три пограничника,
Шестеро глаз —
Шестеро глаз
Да моторный баркас…
Три пограничника!
Вор на дозоре!
Бросьте баркас
В басурманское море,
Чтобы вода
Под кормой загудела:
«Доброе дело!
Хорошее дело!»
Чтобы по трубам,
В ребра и винт,
Виттовой пляской
Двинул бензин.
Ай, звездная полночь!
Ай, Черное море!
Ай, Черное море!..
Вор на воре!
Вот так бы и мне
В налетающей тьме
Усы раздувать,
Развалясь на корме,
Да видеть звезду
Над бушпритом склоненным,
Да голос ломать
Черноморским жаргоном,
Да слушать сквозь ветер,
Холодный и горький,
Мотора дозорного
Скороговорки!
Иль правильней, может,
Сжимая наган,
За вором следить,
Уходящим в туман…
Да ветер почуять,
Скользящий по жилам,
Вослед парусам,
Что летят по светилам…
И вдруг неожиданно
Встретить во тьме
Усатого грека
На черной корме…
Так бей же по жилам,
Кидайся в края,
Бездомная молодость,
Ярость моя!
Чтоб звездами сыпалась
Кровь человечья,
Чтоб выстрелом рваться
Вселенной навстречу,
Чтоб волн запевал
Оголтелый народ,
Чтоб злобная песня
Коверкала рот, —
И петь, задыхаясь,
На страшном просторе:
«Ай, Черное море,
Хорошее море!..»
 

‹1927›

Т В С

 
Пыль по ноздрям – лошади ржут.
Акации сыплются на дрова.
Треплется по ветру рыжий джут.
Солнце стоит посреди двора.
Рычаньем и чадом воздух прорыв,
Приходит обеденный перерыв.
Домой до вечера. Тишина.
Солнце кипит в каждом кремне.
Но глухо, от сердца, из глубины,
Предчувствие кашля идет ко мне.
И сызнова мир колюч и наг:
Камни – углы, и дома – углы;
Трава до оскомины зелена;
Дороги до скрежета белы.
Надсаживаясь и спеша донельзя,
Лезут под солнце ростки и Цельсий
(Значит: в гортани просохла слизь,
Воздух, прожарясь, стекает вниз,
А снизу, цепляясь по веткам лоз,
Плесенью лезет туберкулез.)
Земля надрывается от жары.
Термометр взорван. И на меня,
Грохоча, осыпаются миры
Каплями ртутного огня,
Обжигают темя, текут ко рту.
И вся дорога бежит, как ртуть.
А вечером в клуб (доклад и кино,
Собрание рабкоровского кружка).
Дома же сонно и полутемно:
О, скромная заповедь молока!
Под окнами тот же скопческий вид,
Тот же кошачий и детский мир,
Который удушьем ползет в крови,
Который до отвращенья мил,
Чадом которого ноздри, рот,
Бронхи и легкие – все полно,
Которому голосом сковород
Напоминать о себе дано.
Напоминать: «Подремли, пока
Правильно в мире. Усни, сынок».
Тягостно коченеет рука,
Жилка колотится о висок.
(Значит: упорней бронхи сосут
Воздух по капле в каждый сосуд;
Значит: на ткани полезла ржа;
Значит: озноб, духота, жар.)
Жилка колотится у виска,
Судорожно дрожит у век.
Будто постукивает слегка
Остроугольный палец в дверь.
Надо открыть в конце концов!
«Войдите». – И он идет сюда:
Остроугольное лицо,
Остроугольная борода.
(Прямо с простенка не он ли, не он
Выплыл из воспаленных знамен?
Выпятив бороду, щурясь слегка
Едким глазом из-под козырька.)
Я говорю ему: «Вы ко мне,
Феликс Эдмундович? Я нездоров».
…Солнце спускается по стене.
Кошкам на ужин в помойный ров
Заря разливает компотный сок.
Идет знаменитая тишина.
И вот над уборной из досок
Вылазит неприбранная луна.
«Нет, я попросту – потолковать».
И опускается на кровать.
Как бы продолжая давнишний спор,
Он говорит: «Под окошком двор
В колючих кошках, в мертвой траве,
Не разберешься, который век.
А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
Иди – и не бойся с ним рядом встать.
Твое одиночество веку под стать.
Оглянешься – а вокруг враги;
Руки протянешь – и нет друзей;
Но если он скажет: «Солги», – солги.
Но если он скажет: «Убей», – убей.
Я тоже почувствовал тяжкий груз
Опущенной на плечо руки.
Подстриженный по-солдатски ус
Касался тоже моей щеки.
И стол мой раскидывался, как страна
В крови, в чернилах квадрат сукна,
Ржавчина перьев, бумаги клок —
Всё друга и недруга стерегло.
Враги приходили – на тот же стул
Садились и рушились в пустоту.
Их нежные кости сосала грязь.
Над ними захлопывались рвы.
И подпись на приговоре вилась
Струей из простреленной головы.
О мать революция! Не легка
Трехгранная откровенность штыка;
Он вздыбился из гущины кровей,
Матерый желудочный быт земли.
Трави его трактором. Песней бей.
Лопатой взнуздай, киркой проколи!
Он вздыбился над головой твоей —
Прими на рогатину и повали.
Да будет почетной участь твоя;
Умри, побеждая, как умер я».
Смолкает. Жилка о висок
Глуше и осторожней бьет.
(Значит: из пор, как студеный сок,
Медленный проступает пот.)
И ветер в лицо, как вода из ведра.
Как вестник победы, как снег, как стынь
Луна лейкоцитом над кругом двора,
Звезды круглы, и круглы кусты.
Скатываются девять часов
В огромную бочку возле окна.
Я выхожу. За спиной засов
Защелкивается. И тишина.
Земля, наплывающая из мглы,
Легла, как не струганая доска,
Готовая к легкой пляске пилы,
К тяжелой походке молотка.
И я ухожу (а вокруг темно)
В клуб, где нынче доклад и кино,
Собранье рабкоровского кружка.
 

‹1929›