Текст книги "Советская поэзия. Том первый"

Автор книги: авторов Коллектив

АБУЛЬКАСИМ ЛАХУТИ

(1887–1957)

С таджикского

* * *

 
Горю, в тебя влюбленный, – если не знаешь, узнай!
Люблю, тобой сожженный, – если не знаешь, узнай!
Что мне судьбы жестокость, соперников коварство?
Сломлю я все препоны, – если не знаешь, узнай!
Не слушай злоречивых, я чту любви обеты,
Я чту любви законы, – если не знаешь, узнай!
Умру я, к изголовью ты встанешь – я воспряну,
Тобою оживленный, – если не знаешь, узнай!
Ты локоном летучим привязываешь сердце,
Я раб завороженный, – если не знаешь, узнай!
Сопернику на зависть тебя я поцелую,
Всегда не утоленный, – если не знаешь, узнай!
О, разве ты не знаешь, что Лахути – скиталец,
Твоим лицом плененный? Если не знаешь, узнай!
 

_{‹Стамбул, 1920›}

* * *

 
Сними чадру – доколе длить изгнанье Красоты?
Пускай увидит целый мир блистанье Красоты.
Цепей и пут не признают в республике любви —
Пою кудрей коротких власть, восстанье Красоты.
К чему коса, тугой аркан? И без него к себе
Сердца плененные влечет сверканье Красоты.
Любви заветную скрижаль читал я и, твое
Встречая имя, постигал призванье Красоты.
В совете сердца моего на месте первом был
Твой образ несравненный в день избранья Красоты.
Меч революции крушит все званья, всех владык,
Но не владычицу-любовь, не званье Красоты.
На тысячу вопросов даст нам логика ответ,
Но где уста, что отразят воззванье Красоты?
Всем счастье дарит Красота, один лишь Лахути,
Гонимый роком, испытал терзанье Красоты.
 

_‹1925›

ПЕСНЯ О ВОДЕ

 
Как застава великанов – гор могучая гряда.
Там в журчанье неустанном льется праздная вода.
А у нас земля томится, – нет колодца, чтоб напиться,
Я пойду за воду биться – приведу ее сюда.
Истомлен народ мой жаждой, сушит рот проклятый зной…
Здесь у нас мечтает каждый о глотке воды всегда.
Я верну лугам их свойство – расцветать и зеленеть,
Тополей седое войско зашумит листвой тогда.
Пусть взовьется над садами яблонь розовое пламя,
В речке вместе с облаками отразятся пусть стада.
Я на радостях надену белоснежную чалму,
Для гостей амударьинских приготовлена еда.
А пока пора проститься, я иду за воду биться,
Не желаю я хвалиться, но она придет сюда!
 

_‹1929›

РОДИНЕ

 
Я тот, о милая отчизна, кто за тебя на смерть пойдет,
Кто сотней уст неутомимых тебе во славу гимн поет.
Я тот, кто пламенно и страстно в тебя до старости влюблен,
Кому любовь к тебе дарует и юный жар, и смелый взлет.
Я тот, кто в час беды грозящей, при свисте вражеской стрелы
Вперед кидается без страха и грудью за тебя встает.
Урок для юношей – в сраженьях промчавшаяся жизнь моя,
Рассказ о том, как люд рабочий встает на бой, свергает гнет.
Сегодня юноши педаром отцом зовут меня; я тот,
Кого своим солдатом старым зовет трудящийся народ.
Но к знанью разум мой стремится и к очищению – душа,
Пустых невежд самодовольство во мне приюта на найдет.
Таков при жизни; а настанет мой час глаза сомкнуть навек —
С живыми рядом я незримо продолжу боевой поход.
Когда услышишь дальний голос, что каждой песней и стихом
Тебя с восторгом прославляет, – знай, это голос мой поет.
Цветок, в чьем аромате – верность, увидишь на своем пути, —
Вглядись в него: меж лепестками мой взор живой тебе сверкнет.
Любовью к дорогому краю все существо мое полно,
С рассветом родины бессмертной мой дух бессмертье обретет.
Певец отчизны я, не диво, что людям громко говорю:
Я – Лахути из Кермапшаха, пусть каждый так меня зовет.
 

_‹1956›

САМУИЛ МАРШАК

(1887–1964)

ВОТ КАКОЙ РАССЕЯННЫЙ

 
Жил человек рассеянный
На улице Бассейной.
Сел он утром на кровать,
Стал рубашку надевать,
В рукава просунул руки —
Оказалось, это брюки.
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной!
Надевать он стал пальто —
Говорят ему: не то.
Стал натягивать гамаши —
Говорят ему: не ваши.
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной!
Вместо шапки на ходу
Он надел сковороду.
Вместо валенок перчатки
Натянул себе на пятки.
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной!
Однажды на трамвае
Он ехал на вокзал
И, двери открывая,
Вожатому сказал:
– Глубокоуважаемый
Вагоноуважатый!
Вагоноуважаемый
Глубокоуважатый!
Во что бы то ни стало
Мне надо выходить.
Нельзя ли у трамвала
Вокзай остановить?
Вожатый удивился —
Трамвай остановился.
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной!
Он отправился в буфет
Покупать себе билет.
А потом помчался в кассу
Покупать бутылку квасу.
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной!
Побежал он на перрон,
Влез в отцепленный вагон,
Внес узлы и чемоданы,
Рассовал их под диваны,
Сел в углу перед окном
И заснул спокойным сном…
– Это что за полустанок? —
Закричал он спозаранок.
А с платформы говорят:
– Это город Ленинград.
Он опять поспал немножко
И опять взглянул в окошко,
Увидал большой вокзал,
Удивился и сказал:
– Это что за остановка —
Бологое иль Поповка? —
А с платформы говорят:
– Это город Ленинград.
Он опять поспал немножко
И опять взглянул в окошко,
Увидал большой вокзал,
Потянулся и сказал:
– Что за станция такая —
Дибуны или Ямская? —
А с платформы говорят:
– Это город Ленинград.
Закричал он: – Что за шутки!
Еду я вторые сутки,
А приехал я назад,
А приехал в Ленинград!
Вот какой рассеянный С
 улицы Бассейной!
 

1616–1949

 
Я перевел Шекспировы сонеты,
Пускай поэт, покинув старый дом,
Заговорит на языке другом
В другие дни, в другом краю планеты.
Соратником его мы признаем,
Защитником свободы, правды, мира.
Недаром имя славное Шекспира
По-русски значит: потрясай копьем.
Три сотни раз и тридцать раз и три
Со дня его кончины очертила
Земля урочный путь вокруг светила,
Свергались троны, падали цари…
А гордый стих и в скромном переводе
Служил и служит правде и свободе.
 

* * *

 
Цветная осень – вечер года —
Мне улыбается светло.
Но между мною и природой
Возникло тонкое стекло.
Весь этот мир – как на ладони,
Но мне обратно не идти.
Еще я с Вами, но в вагоне,
Еще я дома, но в пути.
 

* * *

 
Как поработала зима!
Какая ровная кайма,
Не нарушая очертаний,
Легла на кровли стройных зданий.
Вокруг белеющих прудов —
Кусты в пушистых полушубках.
И проволока проводов
Таится в белоснежных трубках.
Снежинки падали с небес
В таком случайном беспорядке,
А улеглись постелью гладкой
И строго окаймили лес.
 

* * *

 
На всех часах вы можете прочесть
Слова простые истины глубокой:
Теряя время, мы теряем честь.
А совесть остается после срока.
Она живет в душе не по часам,
Раскаянье всегда приходит поздно.
А честь на час указывает нам
Протянутой рукою – стрелкой грозной.
Чтоб наша совесть на казнила нас,
Не потеряйте краткий этот час.
Пускай, как стрелки в полдень, будут вместе
Веленья нашей совести и чести!
 

* * *

 
Порой часы обманывают нас,
Чтоб нам жилось на свете безмятежней.
Они опять покажут тот же час,
И верится, что час вернулся прежний.
Обманчив дней и лет круговорот:
Опять приходит тот же день недели,
И тот же месяц снова настает —
Как будто он вернулся в самом деле.
Известно нам, что час невозвратим,
Что нет ни дням, ни месяцам возврата,
Но круг календаря и циферблата
Мешает нам понять, что мы летим.
 

* * *

 
Как призрачно мое существованье!
А дальше что? А дальше – ничего…
Забудет тело имя и прозванье, —
Не существо, а только вещество.
Пусть будет так.
Не жаль мне плоти тленной,
Хотя она седьмой десяток лет
Бессменно служит зеркалом вселенной,
Свидетелем, что существует свет.
Мне жаль моей любви, моих любимых.
Ваш краткий век, ушедшие друзья,
Исчезнет без следа в неисчислимых,
 Несознанных веках небытия.
Вам все равно, – взойдет ли вновь светило,
Рождая жизнь бурливую вдали,
Иль наше солнце навсегда остыло
И жизни нет и нет самой земли…
Здесь, на земле, вы прожили так мало,
Но в глубине открытых ваших глаз
Цвела земля и небо расцветало,
И звездный мир сиял в зрачках у вас.
За краткий век страданий и усилий,
Тревог, печалей, радостей и дум
Вселенную вы сердцем отразили
И в музыку преобразили шум.
 

* * *

 
Ты много ли видел на свете берез?
Быть может, всего только две, —
Когда опушил их впервые мороз
Иль в первой весенней листве.
А может быть, летом домой ты пришел,
И солнцем наполнен твой дом,
И светится чистый березовый ствол
В саду за открытым окном.
А много ль рассветов ты встретил в лесу?
Не больше, чем два или три,
Когда, на былинках тревожа росу,
Без цели бродил до зари.
А часто ли видел ты близких своих?
 

* * *

 
Все то, чего коснется человек,
Приобретает нечто человечье.
Вот этот дом, нам прослуживший век,
Почти умеет пользоваться речью.
Всего только несколько раз, —
Когда твой досуг был просторен и тих
И пристален взгляд твоих глаз.
Мосты и переулки говорят.
Беседуют между собой балконы.
И у платформы, выстроившись в ряд,
Так много сердцу говорят вагоны.
Давно стихами говорит Нева.
Страницей Гоголя ложится Невский.
Весь Летний сад – Онегина глава.
О Блоке вспоминают Острова,
А по Разъезжей бродит Достоевский.
Сегодня старый маленький вокзал,
Откуда путь идет к финляндским скалам,
Мне молчаливо повесть рассказал
О том, кто речь держал перед вокзалом.
А там еще живет петровский век
В углу между Фонтанкой и Невою…
Все то, чего коснется человек,
Озарено его душой живою.
 

* * *

 
Исчезнет мир в тот самый час,
Когда исчезну я,
Как он угас для ваших глаз,
Ушедшие друзья.
Не станет солнца и луны,
Поблекнут все цветы.
Не будет даже тишины,
Не станет темноты.
Нет, будет мир существовать,
И пусть меня в нем нет,
Но я успел весь мир обнять,
Все миллионы лет.
Я думал, чувствовал, я жил
И все, что мог, постиг
И этим право заслужил
На свой бессмертный миг.
 

* * *

 
Дождись, поэт, душевного затишья,
Чтобы дыханье бури передать,
Чтобы легло одно четверостишье
В твою давно раскрытую тетрадь.
 

* * *

 
Года четыре был я бессмертен,
Года четыре был я беспечен,
Ибо не знал я о будущей смерти,
Ибо не знал я, что век мой не вечен.
Вы, что умеете жить настоящим,
В смерть, как бессмертные дети, не верьте
Миг этот будет всегда предстоящим —
Даже за час, за мгновенье до смерти.
 

* * *

 
Полные жаркого чувства,
Статуи холодны.
От пламени стены искусства
Коробиться не должны.
Как своды античного храма —
Души и материи сплав, —
Пушкинской лирики мрамор
Строен и величав.
 

* * *

 
Все умирает на земле и в море,
Но человек суровей осужден:
Он должен знать о смертном приговоре,
Подписанном, когда он был рожден.
Но, сознавая жизни быстротечность,
Он так живет – наперекор всему, —
Как будто жить рассчитывает вечность
И этот мир принадлежит ему.
 

* * *

 
Даже по делу спеша, не забудь:
Этот короткий путь —
Тоже частица жизни твоей.
Жить и в пути умей.
 

* * *

 
Старайтесь сохранить тепло стыда.
Все, что вы в мире любите и чтите,
Нуждается всегда в его защите
Или исчезнуть может без следа.
 

* * *

 
Читатель мой особенного рода:
Умеет он под стол ходить пешком.
Но радостно мне знать, что я знаком
С читателем двухтысячного года!
 

* * *

 
Человек – хоть будь он трижды гением
Остается мыслящим растением.
С ним в родстве деревья и трава.
Не стыдитесь этого родства.
Вам даны до вашего рождения
Сила, стойкость, жизненность растения.
 

* * *

 
Пусть будет небом верхняя строка,
А во второй клубятся облака,
На нижнюю сквозь третью дождик льется,
И ловит капли детская рука.
 

ПЕТР ОРЕШИН

(1887–1938)

ПЛОТНИК

 
Я сегодня – красный плотник,
Песню выпилю пилой…
Я – помощник, я – работник
В этой жизни трудовой!
Р-раз! – летят из бревен щепки,
Щепки красные в закат.
Мой топор живой и крепкий
Топором быть очень рад!
Пой, струганок, звонче, глуше,
Пой на разные лады.
С бревен шелковые стружки
Лезут в снежные пруды.
Сжал смертельно топорище,
Вспыхнул мой веселый взмах…
Пусть не шляется, как нищий,
Тень былого в городах!
Мой топор – живое Слово,
Мысль – упрямая пила.
Будет весел дом наш новый,
Дом – и два больших крыла,
Чтоб подняться во вселенной,
Чтоб сказать иным мирам:
– Мы идем от жизни пленной,
Мы сегодня – в гости к вам!
 

_‹1921›

* * *

 
Вы меня не таким загадали
И напрасно связали с избой.
Ураганы железа и стали
Пронеслись над моей головой.
Будет врать о любви, и о боге,
И о многом и многом другом.
Не вернут нас ни кони, ни дроги
В старорусский родительский дом!
 

_{‹1922–1933›}

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН

 
Сказка это, чудо ль
Или это – бред:
Отзвенела удаль
Разудалых лет.
Песня отзвенела
Над родной землей.
Что же ты наделал,
Синеглазый мой?
Отшумело поле,
Пролилась река,
Русское раздолье,
Русская тоска.
Ты играл снегами,
Ты и тут и там
Синими глазами
Улыбался нам.
Кто тебя, кудрявый,
Поманил, позвал?
Пир земной со славой
Ты отпировал.
Было это, нет ли,
Сам не знаю я.
Задушила петля
В роще соловья.
До беды жалею,
Что далеко был
И петлю на шее
Не перекусил!
Кликну, кликну с горя,
А тебя уж нет.
В черном коленкоре
На столе портрет.
Дождичек весенний
Окропил наш сад.
Песенник Есенин,
Синеглазый брат,
Вековая просинь,
Наша сторона…
Если Пушкин – осень,
Ты у нас – весна!
В мыслях потемнело,
Сердце бьет бедой.
Что же ты наделал,
Раскудрявый мой?!
 

_‹1926›

* * *

 
Прошли года, а я все тот же,
Душой мятежен и крылат.
Не потому ль мне все дороже,
Все ближе человечий сад?
Не потому ль глаза все шире,
Заветный путь певуч и прям?
Я рад: огонь в мятежном мире
И по моим скользнул крылам!
 

_‹1933›

ВЛАДИМИР НАРБУТ

(1888–1944)

РОССИЯ

 
Щедроты сердца не разменяны,
и хлеб – все те же пять хлебов,
Россия Разина и Ленина,
Россия огненных столбов!
Бродя тропами незнакомыми
и ранами кровоточа,
лелеешь волю исполкомами
и колесуешь палача.
Здесь в меркнущей фабричной копоти,
сквозь гул машин вопит одно:
– И улюлюкайте и хлопайте
за то, что мне свершить дано! —
А там – зеленая и синяя,
туманно-алая дуга
восходит над твоею скинией,
где что ни капля, то серьга.
Бесслезная и безответная!
Колдунья рек, трущоб, полей!
Как медленно, но всепобедная
точится мощь от мозолей.
И день грядет и – молний трепетных
распластанные веера
на труп укажут за совдепами
на околевшее Вчера.
И Завтра… веки чуть приподняты,
но мглою даль заметена.
Ах, с розой девушка – Сегодня!
Ты —
обетованная страна.
 

_{‹Воронеж, 1918›}

* * *

 
России синяя роса,
Крупитчатый, железный порох
И тонких сабель полоса,
Сквозь вихрь свистящая в просторах, —
Кочуйте, Мор, Огонь и Глад —
Бичующее Лихолетье:
Отяжелевший век огляд
На борозды годины третьей.
Но каждый час, как вол, упрям,
Ярем гнетет крутую шею;
Дубовой поросли грубее,
Рубцуется рубаки шрам;
И, желтолицый печенег,
Сыпняк, иззябнувший в шинели,
Ворочает белками еле
И еле правит жизни бег…
Взрывайся, пороха крупа!
Свисти, разящий полумесяц!
Россия – дочь!
Жена!
Ступай —
И мертвому скажи: «Воскресе».
Ты наклонилась, и ладонь
Моя твое биенье чует,
И конь крылатый, молодой
Тебя выносит – вон из тучи…
 

_{‹Харьков 1919›}

КОБЗАРЬ

 
Опять весна, и ветер свежий
качает месяц в тополях…
Стопой веков – стопой медвежьей —
протоптанный, оттаял шлях.
И сердцу верится, что скоро
от журавлей и до зари,
клюкою меряя просторы,
потянут в дали кобзари.
И долгие застонут струны
про волю в гулких кандалах,
предтечу солнечной коммуны,
поймой потом на полях.
Тарас, Тарас!
Ты, сивоусый,
загрезил над крутым Днепром:
сквозь просонь сыплешь песен бусы
и «Заповит’а» серебром…
Косматые нависли брови,
и очи карие твои
гадают только об улове
очеловеченной любви.
Но видят, видят эти очи
(и слышит ухо топот ног!),
как селянин и друг-рабочий
за красным знаменем потек.
И сердцу ведомо, что путы
и наши, как твои, падут
и распрямит хребет согнутый
прославленный тобою труд.
 

_{‹Харьков, 1920›}

ОКТЯБРЬ

1

 
Неровный ветер страшен песней,
звенящей в синее стекло.
– Куда брести, Октябрь, тебе с ней,
коль небо кровью затекло?
Сутулый и подслеповатый,
дорогу щупая клюкой,
какой зажмешь ты рану ватой,
водой опрыскаешь какой?
В шинелях – вши, и в сердце – вера
ухабами качает путь.
Не от штыка – от револьвера
в пути погибнуть: как-нибудь.
Но страшен ветер, что в окошко
поет протяжно и звенит,
и, не мигая глазом, кошка
ворочает пустой зенит.
Очки поправив аккуратно
и аккуратно сгладив прядь,
вздохнув над тем, что безвозвратно
ушло, что надо потерять, —
ты сажу вдруг стряхнул дремоты
с припухших красноватых век,
и (Зингер злится!) – пулеметы
иглой застрачивают век.
В дыму померкло: «Мира!» – «Хлеба!»
Дни распахнулись – два крыла.
И Радость радугу в полнеба,
как бровь тугую, подняла.
Что стало с песней безголосой,
Звеневшей в мерзлое стекло?
Бубнят грудастые матросы,
что весело-развесело.
И пестует, пятью мечами
пронзая дряхлый Вифлеем,
звезды струящееся пламя
ребенка перед миром всем.
И, старина, за возмужалым,
за мудрым, за единым – ты
бредешь с «Интернационалом»,
крутя пожухлые листы.
 

2

 
Семнадцатый!..
Но догорели
в апреле трели соловья.
Прислушайся:
не в октябре ли
звучат весенние свирели
ликующего бытия?
Перебирает митральеза,
чеканя, четки все быстрей;
взлетев, упала «Марсельеза»;
и из бетона и железа,
над миром, гимн, греми и рей!
«Интернационал»!
Как узко,
как узко сердцу под ребром,
когда напружен каждый мускул
тяжелострунным Октябрем!
Горячей кровью жилы-струны
поют и будут петь вовек,
пока под радугой Коммуны
возносит молот человек.
 

3

 
Октябрь, Октябрь!
Какая память,
над алым годом ворожа,
тебя посмеет не обрамить
протуберанцем мятежа?
Какая кровь, ползя по жилам,
не превратится вдруг в вино,
чтоб ветеранам-старожилам
напомнить о зиме иной?
О той зиме, когда метели
летели в розовом трико,
когда сугробные недели
мелькали так легко-легко;
о той зиме, когда из фабрик
преображенный люд валил
и плыл Октябрь (а не октябрик!) —
распятием орлиных крыл…
Ты был, Октябрь.
И разве в стуже
твоей не чуялась сирень?
И даже был картуз твой, друже,
приплюснут лихо набекрень.
 

_{‹Тирасполь, 1920›}

БАСТИЛИЯ

 
Мы не забыли, как в садах Пале-Рояля
И у кафе Фуа ты пламенно громил
Разврат Людовика, о Демулен Камилл,
Как дым Бастилию окутал, день вуаля!
Сент-Антуанское предместье наша память,
Как раковина жемчуг, помнит и хранит,
И ненавистен башен спаянный гранит,
Возлегший, чтоб глухим венком позор обрамить
Но пали, пали королевские твердыни:
Аристократа опрокинул санкюлот!
О, Франция!
О, времени тяжелый лёт!
О, беднота воинственная, где ты ныне?
Одряхший мир – в параличе, и участили
События набухший кровью пульс его.
А в недрах зреет – зреет мести торжество
И гибелью грозит последней из Бастилий.
Так.
Рухнет и она.
От пролетарской пули
Кипит и пенится вселенская заря.
И сменим Двадцать Пятым Октября
Четырнадцатое Июля!
 

_‹1921›

НИКОЛАЙ АСЕЕВ

(1889–1963)

РОССИЯ ИЗДАЛИ

 
Три года гневалась весна,
три года грохотали пушки,
и вот – в России не узнать
пера и голоса кукушки.
Заводы весен, песен, дней,
отрите каменные слезы:
в России – вора голодней
земные груди гложет озимь.
Россия – лен, Россия – синь,
Россия – брошенный ребенок,
Россию, сердце, возноси
руками песен забубенных.
Теперь там зори поднял май,
теперь там груды черных пашен,
теперь там – голос подымай,
и мир другой тебе не страшен.
Теперь там мчатся ковыли,
и говор голубей развешан,
и ветер пену шевелит
восторгом взмыленных черешен.
Заводы, слушайте меня —
готовьте пламенные косы:
в России всходят зеленя
и бредят бременем покоса!
 

_{‹Владивосток, 1920›}

КУМАЧ

 
Красные зори, красный восход, красные речи у
Красных ворот и красный, на площади Красной, народ.
У нас пирогами изба красна, у нас над лугами горит весна.
И красный кумач на клиньях рубах, и сходим с ума
о красных губах.
И в красном лесу бродит красный зверь
И в эту красу прошумела смерть.
Нас толпами сбили, согнали в ряды, мы красные в небо врубили следы.
За дулами дула, за рядом ряд, и полымем сдуло царей и царят.
Не прежнею спесью наш разум строг, но новые песни все с красных строк.
Гляди ж, дозирая, веков Калита: вся площадь до края огнем налита!
Краснейте же, зори, закат и восход, краснейте же, души, у Красных ворот!
Красуйся над миром, мой красный народ!
 

_‹1921›

СИНИЕ ГУСАРЫ

 
1
 
 
Раненым медведем
мороз дерет.
Санки по Фонтанке
летят вперед.
Полоз остер —
полосатит снег.
Чьи это там
голоса и смех?
«Руку
на сердце свое
положа,
я тебе скажу:
ты не тронь палаша!
Силе такой
становясь поперек, ты б хоть других —
не себя —
поберег!»
 
 
2
 
 
Белыми копытами
лед колотя, тени по Литейному —
дальше летят.
«Я тебе отвечу,
друг дорогой, – гибель нестрашная
в петле тугой!
Позорней и гибельней
в рабстве таком,
голову выбелив,
стать стариком.
Пора нам состукнуть
клинок о клинок:
в свободу —
сердце мое
влюблено!»
 
 
3
 
 
Розовые губы,
витой чубук.
Синие гусары —
пытай судьбу!
Вот они,
не сгинув,
не умирав,
снова собираются
в номерах.
Скинуты ментики,
ночь глубока,
ну-ка – вспеньте-ка
полный бокал!
Нальем и осушим
и станем трезвей:
«За Южное братство,
за юных друзей!»
 
 
4
 
 
Глухие гитары,
высокая речь…
Кого им бояться
и что им беречь?
В них страсть закипает,
как в пене стакан
впервые читаются
строфы «Цыган»…
Тени по Литейному
летят назад.
Брови из-под кивера
дворцам грозят.
Кончена беседа.
Гони коней!
Утро вечера —
мудреней.
 
 
5
 
 
Что ж это,
что ж это,
что ж это за песнь?!
Голову
на руки белые
свесь.
Тихие гитары,
стыньте, дрожа:
синие гусары
под снегом лежат!
 

‹Декабрь 1925 г.›

* * *

 
Не за силу, не за качество
золотых твоих волос
сердце враз однажды начисто
от других оторвалось.
Я тебя запомнил докрепка,
ту, что много лет назад
без упрека и без окрика
загляделась мне в глаза.
Я люблю тебя, ту самую, —
все нежней и все тесней, —
что, назвавшись мне Оксаною,
шла ветрами по весне.
Ту, что шла со мной и мучилась,
шла и радовалась дням
в те года, как вьюга вьючила
груз снегов на плечи нам.
В том краю, где сизой замятью
песня с губ летит, скользя,
где нельзя любить без памяти
и запеть о том нельзя.
Где весна, схватившись за ворот,
от тоски такой устав,
хочет в землю лечь у явора,
 у ракитова куста.
Нет, не сила и не качество
молодых твоих волос,
ты – всему была заказчица,
что в строке отозвалось.
 

‹1926›

ДОМ

 
Я дом построил из стихов!..
В нем окна чистого стекла, —
там ходят тени облаков,
что буря в небе размела.
Я сам строку свою строгал,
углы созвучьями крепил,
венец к венцу строфу слагал
до самых вздыбленных стропил.
И вот под кровлею простой
ко мне сошлись мои друзья,
чьи голоса – не звук пустой,
кого – не полюбить нельзя:
Творцы родных, любимых книг,
что мне окно открыли в мир;
друзья, чья верность – не на миг,
сошлись на новоселья пир.
Летите в окна, облака,
входите, сосны, в полный рост,
разлейся, времени река, —
мой дом открыт сиянью звезд!
 

‹1955›

ПРОСТЫЕ СТРОКИ

* * *

 
Я не могу без тебя жить!
Мне и в дожди без тебя – сушь,
мне и в жары без тебя – стыть,
мне без тебя и Москва – глушь.
Мне без тебя каждый час – с год,
если бы время мельчить, дробя;
мне даже синий небесный свод
кажется каменным без тебя.
Я ничего не хочу знать —
слабость друзей, силу врагов;
я ничего не хочу ждать,
кроме твоих драгоценных шагов.
 

‹1960›

ЗЕРНО СЛОВ

 
От скольких людей я завишу:
от тех, кто посеял зерно,
от тех, кто чинил мою крышу,
кто вставил мне стекла в окно;
Кто сшил и скроил мне одежду,
кто прочно стачал сапоги,
кто в сердце вселил мне надежду,
что нас не осилят враги;
Кто ввел ко мне в комнату провод,
снабдил меня свежей водой,
кто молвил мне доброе слово,
когда еще был молодой.
О, как я от множеств зависим
призывов, сигналов, звонков,
доставки газеты и писем,
рабочих у сотен станков;
От слесаря, от монтера,
их силы, их речи родной,
от лучшего в мире мотора,
что движется в клетке грудной.
А что я собой представляю?
Не сею, не жну, не пашу —
по улицам праздно гуляю
да разве стихи напишу…
Но доброе зреет зерно в них
тяжелою красотой —
не чертополох, не терновник,
не дикий осот густой.
Нагреется калорифер,
осветится кабинет,
и жаром наполнятся рифмы,
и звуком становится свет.
А ты средь обычного шума
большой суеты мировой
к стихам присмотрись и подумай,
реши: «Это стоит того!»
 

‹1960›

КОГДА ПРИХОДИТ В МИР…

 
Когда приходит в мир великий ветер,
против него встает, кто в землю врос,
кто никуда не движется на свете,
чуть пригибаясь под напором гроз.
Неутомимый, яростный, летящий,
валя и разметая бурелом,
он пред стеной глухой дремучей чащи
сникает перетруженным крылом.
И, не смирившись с тишиной постылой,
но и не смогши бушевать при ней,
ослабевает ветер от усилий,
упавши у разросшихся корней.
Но никакому не вместить участью
того, что в дар судьба ему дала:
его великолепное несчастье,
его незавершенные дела.
 

‹1960-е годы›