Текст книги "Советская поэзия. Том первый"

Автор книги: авторов Коллектив

АРВИД ГРИГУЛИС

(Род. в 1906 г.)

С латышского

ВЕТКА СИРЕНИ

 
Мы с боем шли через селенье.
Вокруг весна, и смерть вокруг.
И ветка сбитая сирени
К моим ногам упала вдруг.
Как талисман, я ветку эту
У сердца спрятал, под плащом.
А вскоре я очнулся где-то
С пробитым пулею плечом.
И вот палатка медсанбата
И ты, печальная, и ты…
Блестят ли волосы, как злато?
Твои возможны ли черты?
По всем законам этикета
И первым признакам любви
Я подарил сирени ветку
Тебе… она была в крови…
Но почему я вижу слезы?
Тебе улыбка так пойдет!
Придут другие скоро весны,
Сирень другая расцветет…
Тебе цветы на стеблях длинных
Другие руки принесут…
А душу песней журавлиной
От горькой памяти спасут…
 

‹Под Насвой, 1944›

СОНЕТ О МОРЕ И РЫБАКЕ

 
Пусть бьет волна, ты устоишь над ней.
Пусть голос бури обретает море,
Страх смерти не знаком душе твоей,
Душе, рожденной в штормовом просторе.
Под Полой, где в лучах прожекторов
Враги метались под твоим прицелом,
А ты не дрогнул под огнем врагов, —
Ты видел смерть и знаешь жизни цену.
Пусть море машет паруса крылом,
В твоих ушах еще орудий гром.
Идешь ты, как за плугом, за волною,
И даль обводит взгляд спокойно твой,
Ты знаешь: море грозное – с тобой,
Как вся страна Советская с тобою.
 

‹1945›

СОНЕТ О МОРЕ И ЖИЗНИ

 
Как долго были мы в разлуке, море!..
Когда-то вдаль простор твой звал меня.
Но мне пришлось идти сквозь смерть и горе
Дышать пространством дыма и огня.
И я разрушил темной силы своды!
И небо наше с каждым днем светлей.
Мы шли снасти, и мы спасли народы.
Свободный парус – символ наших дней.
К моим ногам швырнув янтарь и гальку,
Уходишь вспять и вновь синеешь далью.
Но не привыкнуть к тихим берегам
Тому, кто знал и гром, и ярость боя.
Клянусь тебе: мне не найти покоя, —
В крови моей ревет твой ураган.
 

‹1945›

ВОЗМОЖНО ЛИ?…

 
Возможно ли, что ты отныне не со мною?
Еще ты здесь, я слышу шаг твой легкий,
Но звук его уже такой далекий,
Как будто ты идешь дорогою другою.
Когда звучит твой смех веселый в этом зданье,
Взлетает стая голубей почтовых,
На крыльях счастье принести готовых.
Но я напрасно жду их, затаив дыханье.
На ветке, обожженной холодом и болью,
Мох равнодушья вырастает летом,
Владеет ржа заброшенным железом,
А жалость – и цветком завядшим и любовью.
Возьми, душа, в дорогу этот хлеб с собою
И кутайся в покой, чтоб холод не ужалил!
Куда б ты ни пошел, к чему бы ни причалил:
Пойдешь отныне одиночества тропою.
 

‹1955›

КРЫМСКИЕ МОТИВЫ

(В горах)

 
Иду с кизиловою палкой
Я с пастухами в царство гор.
Кругом пылают розы жарко,
А небо выгнуто дугой.
Под чертовым мечтаю камнем
Зарыть назойливую боль,
А вместе с ней одну любовь,
Чтоб снова стала жизнь легка мне.
Садится жаркое светило.
Затихло стадо. День потух.
Ко мне пастух подходит тихо
И говорит: – Напрасно, друг…
 

‹1959›

МУСА ДЖАЛИЛЬ

(1906–1944)

С татарского

МОИ ПЕСНИ

 
Песни, в душе я взрастил ваши всходы,
Ныне в отчизне цветите в тепле.
Сколько дано вам огня и свободы,
Столько дано вам прожить на земле!
Вам я поверил свое вдохновенье,
Жаркие чувства и слез чистоту.
Если умрете – умру я в забвенье,
Будете жить – с вами жизнь обрету.
В песне зажег я огонь, исполняя
Сердца приказ и народа приказ.
Друга лелеяла песня простая.
Песня врага побеждала не раз.
Низкие радости, мелкое счастье
Я отвергаю, над ними смеюсь.
Песня исполнена правды и страсти —
Тем, для чего я живу и борюсь.
Сердце с последним дыханием жизни
Выполнит твердую клятву свою:
Песни всегда посвящал я отчизне,
Ныне отчизне я жизнь отдаю.
Пел я, весеннюю свежесть ночуя,
Пел я, вступая за родину в бой.
Вот и последнюю песню пишу я,
Видя топор палача над собой.
Песня меня научила свободе,
Песня борцом умереть мне велит
Жизнь моя песней звенела в народе,
Смерть моя песней борьбы прозвучит.
 

‹26 ноября 1943 г.›

ВЕСНА

 
Я открываю солнцу грудь.
«Чахотка», – доктор говорит…
Пусть лижет солнце эту грудь,
Она от прежних ран болит.
Ну что ж, ей надо отдохнуть.
И солнцем вновь она блеснет
На белом камне я сижу,
Мне слышится весны поход —
Идут деревья, ветры ржут…
Преступен разве отдых мой?
Дышу я теплотой ночей,
Готовящих работу дней…
Я взял свое от войн и гроз.
Зачем же не смеяться мне,
Прошедшему сквозь грохот гроз,
Когда весна, сломав мороз,
Скачет, как бешеный снеговой поток.
Скачет, как бешеный снеговой поток,
Кружится безумный водоворот.
Тонкий, как кружево, как пушок,
Челтыр-челтыр, – ломается лед
От жара-богатыря – весны…
В небе лазурном, как взор Сарвар,
Тихая тень облаков-ресниц
Расходится, задрожав сперва,
Лаская уколами небосклон…
Ну как мне не радоваться и не петь,
Как можно грустить, когда день – как звон,
Как песня, как музыка и как мед!
За то, чтобы крикнуть идущим дням
«Эти весны нам принадлежат!» —
Я легкое отдал, я жизнь отдам,
Не оборачиваясь назад…
Я радуюсь дрожанью вен —
Весна по руслам их течет.
И я кричу: «Ломая плен,
Не кровь ли двинулась вперед
В днепровский яростный поход,
Трудом вскипает и поет?!»
«Чахотка», – доктор говорит…
Не прав он: это гул годин,
Которые, теснясь в груди,
Хранят походов грозный ритм
И пламя флагов впереди.
 

‹1933›

СЛЕЗА

 
Покидая город в тихий час,
Долго я глядел в твои глаза.
Помню, как из этих черных глаз
Покатилась светлая слеза.
И любви и ненависти в ней
Был неиссякаемый родник.
Но к щеке зардевшейся твоей
Я губами жаркими приник.
Я приник к святому роднику,
Чтобы грусть слезы твоей испить
И за все жестокому врагу
Полной мерой гнева отомстить.
И отныне светлая слеза
Стала для врага страшнее гроз,
Чтобы никогда твои глаза
Больше не туманились от слез.
 

‹Февраль 1942 г. Волховский фронт›

ВОЛЯ

 
И в час, когда мне сон глаза смыкает,
И в час, когда зовет меня восход,
Мне кажется, чего-то не хватает,
Чего-то остро мне недостает.
Есть руки, ноги – все как будто цело,
Есть у меня и тело и душа.
И только нет свободы! Вот в чем дело!
Мне тяжко жить, неволею дыша.
Когда в темнице речь твоя немеет,
Нет жизни в теле – отняли ее,
Какое там значение имеет
Небытие твое иль бытие?
Что мне с того, что не без ног я вроде:
Они – что есть, что нету у меня,
Ведь не ступить мне шагу на свободе,
Раскованными песнями звеня.
Я вырос без родителей. И все же
Не чувствовал себя я сиротой.
Но то, что было для меня дороже,
Я потерял: отчизну, край родной!
В стране врагов я раб тут, я невольник,
Без родины, без воли – сирота.
Но для врагов я все равно – крамольник,
И жизнь моя в бетоне заперта.
Моя свобода, воля золотая,
Ты птицей улетела навсегда.
Взяла б меня с собою, улетая,
Зачем я сразу не погиб тогда?
Не передать, не высказать всей боли,
Свобода невозвратная моя.
Я разве знал на воле цену воле!
Узнал в неволе цену воли я!
Но коль судьба разрушит эти своды
И здесь найдет меня еще в живых, —
Святой борьбе за волю, за свободу
Я посвящу остаток дней своих.
 

‹Июль 1942 г.›

ПТАШКА

 
Бараков цепи и песок сыпучий
Колючкой огорожены кругом.
Как будто мы жуки в навозной куче:
Здесь копошимся. Здесь мы и живем.
Чужое солнце всходит над холмами,
Но почему нахмурилось оно?
Не греет, не ласкает нас лучами, —
Безжизненное, бледное пятно…
За лагерем простерлось к лесу поле,
Отбивка кос там по утрам слышна.
Вчера с забора, залетев в неволю,
Нам пела пташка добрая одна.
Ты, пташка, не на этом пой заборе.
Ведь в лагерь наш опасно залетать.
Ты видела сама – тут кровь и горе,
Тут слезы заставляют нас глотать.
Ой, гостья легкокрылая, скорее
Мне отвечай: когда в мою страну
Ты снова полетишь, свободно рея?
Хочу я просьбу высказать одну.
В душе непокоренной просьба эта
Жилицею была немало дней.
Мой быстрокрылый друг! Как песнь поэта,
Мчись на простор моих родных полей.
По крыльям-стрелам и по звонким песням
Тебя легко узнает мой народ.
И пусть он скажет: – О поэте весть нам
Вот эта пташка издали несет.
Враги надели на него оковы,
Но не сумели волю в нем сломить.
Пусть в заточенье он, поэта слово
Никто не в силах заковать, убить…
Свободной песней пленного поэта
Спеши, моя крылатая, домой.
Пусть сам погибну на чужбине где-то,
Но будет песня жить в стране родной!
 

‹Август 1942 г.›

ЗВОНОК

 
Однажды на крыльце особняка
Стоял мальчишка возле самой двери,
А дотянуться пальцем до звонка
Никак не мог – и явно был растерян.
Я подошел и говорю ему:
– Что, мальчик, плохо? Не хватает роста?…
Ну, так и быть, я за тебя нажму.
Один звонок иль два? Мне это просто.
– Нет, пять! —
Пять раз нажал я кнопку.
А мальчик мне:
– Ну, дяденька, айда! Бежим!
Хоть ты большой смельчак, а трепку
Такую нам хозяин даст, – беда!
 

‹Декабрь 1942 г.›

ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ

 
Какая вдали земля
Просторная, ненаглядная!
Только моя тюрьма
Темная и смрадная.
В небе птица летит,
Взмывает до облаков она!
А я лежу на полу:
Руки мои закованы.
Растет на воле цветок,
Он полон благоухания,
А я увядаю в тюрьме:
Мне не хватает дыхания.
Я знаю, как сладко жить,
О, сила жизни победная!
Но я умираю в тюрьме,
Эта песня моя —
последняя.
 

‹Август 1943 г.›

ДОРОГИ

Амине

 
Дороги! Дороги! От отчего дома
Довольно гостил я вдали.
Верните меня из страны незнакомой
Полям моей милой земли.
Забыть не могу я Замостье родное
И ширь наших желтых полей.
Мне кажется часто – зовут за собою
Глаза чернобровой моей.
Когда уходил я, дожди бушевали;
Подруга осталась одна.
Не капли дождя на ресницах дрожали, —
Слезу вытирала она.
С тревогой родные края покидая,
Пол-сердца оставил я там…
Но, вместе с любовью, и воля стальная
В дороге сопутствует нам.
Дороги, дороги! Людские мученья
На вас оставляли следы.
Скажите, кому принесли огорченье,
Кого довели до беды?
Дороги! Чье смелое сердце впервые
Над вами стремилось вперед?
Надежда крылатая в дали чужие
Кого, как меня, занесет?
Мы странствуем смело. Так юность велела
И гонят нас волны страстей.
В далеких краях проторили дороги
Не ноги, а чувства людей.
Я с детства, бывало, пускался в дорогу,
Бродягой считая себя.
Тот юный «бродяга» к родному порогу
Вернулся, отчизну любя.
Дороги, дороги, в сторонку родную
Ведите из дальних краев.
Я в думах тревожных, по милой тоскуя,
Лечу под отеческий кров.
 

‹Октябрь 1943 г.›

СЛУЧАЕТСЯ ПОРОЙ

 
Порой душа бывает так тверда,
Что поразить ее ничто не может.
Пусть ветер смерти холоднее льда,
Он лепестков души не потревожит.
Улыбкой гордою опять сияет взгляд.
И, суету мирскую забывая,
Я вновь хочу, не ведая преград,
Писать, писать, писать, не уставая.
Пускай мои минуты сочтены,
Пусть ждет меня палач и вырыта могила,
Я ко всему готов. Но мне еще нужны
Бумага белая и черные чернила!
 

‹Ноябрь 1943 г.›

ПАЛАЧУ

 
Не преклоню колен, палач, перед тобою,
Хотя я узник твой, я раб в тюрьме твоей.
Придет мой час – умру. Но знай: умру я стоя,
Хотя ты голову отрубишь мне, злодей.
Увы, не тысячу, а только сто в сраженье
Я уничтожить смог подобных палачей.
За это, возвратясь, я попрошу прощенья,
Колена преклонив, у родины моей.
 

‹Ноябрь 1943 г.›

НЕ ВЕРЬ!

 
Коль обо мне тебе весть принесут,
Скажут: «Устал он, отстал он, упал», —
Не верь, дорогая! Слово такое
Не скажут друзья, если верят в меня.
Кровью со знамени клятва зовет:
Силу дает мне, движет вперед.
Так вправе ли я устать и отстать,
Так вправе ли я упасть и не встать?
Коль обо мне тебе весть принесут,
Скажут: «Изменник он! Родину предал», —
Не верь, дорогая! Слово такое
Не скажут друзья, если любят меня.
Я взял автомат и пошел воевать,
В бой за тебя и за родину-мать.
Тебе изменить? И отчизне моей?
Да что же останется в жизни моей?
Коль обо мне тебе весть принесут,
Скажут: «Погиб он. Муса уже мертвый», —
Не верь, дорогая! Слово такое
Не скажут друзья, если любят тебя.
Холодное тело засыплет земля, —
Песнь огневую засыпать нельзя!
Умри, побеждая, и кто тебя мертвым
Посмеет назвать, если был ты борцом!
 

‹20 ноября 1943 г.›

НОВОГОДНИЕ ПОЖЕЛАНИЯ

Андре Тиммермансу

 
Здесь нет вина. Так пусть напитком
Нам служит наших слез вино!
Нальем! У нас его с избытком.
Сердца насквозь прожжет оно.
Быть может, с горечью и солью
И боль сердечных ран пройдет…
Нальем! Так пусть же с этой болью
Уходит сорок третий год.
Уходишь, борода седая,
Навеки землю покидая?
Ты крепко запер нас в подвал.
Прощай! На счастье уповая,
Я поднимаю мой бокал.
Довольно жизням обрываться!
Довольно крови утекло!
Пусть наши муки утолятся!
Пусть станет на душе светло!
Да принесет грядущий Новый
Свободу сладкую для нас!
Да снимет с наших рук оковы!
Да вытрет слезы с наших глаз!
Согрев целебными лучами,
Тюремный кашель унесет!
И в час победы пусть с друзьями
Соединит нас Новый год!
Пусть будут жаркие объятья
И слезы счастья на очах!
Пускай в честь нас печет оладьи
В родном дому родной очаг!
Да встретятся жена и дети
С любимым мужем и отцом!
И чтобы в радостной беседе,
Стихи читая о победе
И запивая их вином,
Истекший год мы провожали
И наступающий встречали
За пышным праздничным столом!..
 

‹1 января 1944 г.›

СЕМЕН КИРСАНОВ

(1906–1972)

ВЕТЕР

 
Скорый поезд, скорый поезд, скорый поезд!
Тамбур в тамбур, буфер в буфер, дым об дым!
В тихий шелест, в южный город, в теплый пояс,
к пассажирским, грузовым и наливным!
Мчится поезд в серонебую просторность.
Все как надо, и колеса на мази!
И сегодня никакой на свете тормоз
не сумеет мою жизнь затормозить.
Вот и ветер! Дуй сильнее! Дуй оттуда,
с волнореза, мимо теплой воркотни!
Слишком долго я терпел и горло кутал
в слишком теплый, в слишком добрый воротник
Мы недаром то на льдине, то к Эльбрусу,
то к высотам стратосферы, то в метро!
Чтобы мысли, чтобы щеки не обрюзгли
за окошком, защищенным от ветров!
Мне кричат: – Поосторожней! Захолонешь!
Застегнись! Не простудись! Свежо к утру! —
Но не зябкий инкубаторный холеныш
я, живущий у эпохи на ветру.
Мои руки, в холодах не костенейте!
Так и надо – на окраине страны,
на оконченном у моря континенте,
жить с подветренной открытой стороны.
Так и надо – то полетами, то песней,
то врезая в бурноводье ледокол, —
чтобы ветер наш, не теплый и не пресный,
всех тревожил, долетая далеко!
 

‹1933›

ЛИРИКА

 
Человек
стоял и плакал, комкая конверт.
В сто
ступенек
эскалатор
вез
его
наверх.
К подымавшимся колоннам,
к залу,
где светло,
люди
разные
наклонно
плыли
из метро
Видел я:
земля уходит из-под его ног.
Рядом плыл
на белом своде мраморный венок.
Он уже не в силах видеть движущийся
зал.
Со слезами,
чтоб не выдать, борются глаза.
Подойти?
Спросить:
«Что с вами?» Просто ни к чему.
Неподвижными
словами не помочь ему.
Может,
именно
ему-то лирика нужна.
Скорой помощью,
в минуту, подоспеть должна.
Пусть она
беду чужую, тяжесть всех забот, муку
самую большую на себя возьмет.
и поставит ногу на порог и подняться
в жизнь
заставит
лестничками
строк
 

‹1947›

ЭТОТ МИР

 
Счастье – быть
частью материи,
жить, где нить
нижут бактерии;
жить, где жизнь
выжить надеется,
жить, где слизь
ядрами делится;
где улит
липкие ижицы
к листьям лип
медленно движутся.
Счастье – жить
в мире осознанном,
воздух пить,
соснами созданный;
быть, стоять
около вечности,
знать, что я
часть человечества;
часть мольбы
голосом любящим,
часть любви
в прошлом и будущем;
часть страны,
леса и улицы,
часть страниц
о революции.
Счастье – дом,
снегом заваленный,
где вдвоем
рано вставали мы;
где среди
лисьих и заячьих
есть следы
лыж ускользающих…
Шар земной,
мчащийся по небу!
Будет мной
в будущем кто-нибудь!
Дел и снов
многое множество
все равно
не уничтожится!
Нет, не быть
Раю – Потерянным!
Счастье – быть
частью материи.
 

‹1960›

МИР

 
Мой родной, мой земной,
мой кружащийся шар!
Солнце в жарких руках,
наклонясь, как гончар
вертит влажную глину,
с любовью лепя,
округляя, лаская,
рождая тебя.
Керамической печью
космических бурь
обжигает бока
и наводит глазурь,
наливает в тебя
голубые моря,
и, где надо, – закат,
и, где надо, – заря.
И когда ты отделан
и весь обожжен —
солнце чудо свое
обмывает дождем
и отходит за воздух
и за облака
посмотреть на творение
издалека.
Ни отнять, ни прибавить —
такая краса!
До чего ж этот шар
гончару удался!
Он, руками лучей
сквозь туманы светя,
дарит нам свое чудо:
– Бери, мол, дитя,
дорожи, не разбей —
на гончарном кругу
я удачи такой
повторить не смогу!
 

‹1961›

НОВАТОРСТВО

 
Что такое
новаторство?
Это, кажется мне,
на бумаге на ватманской —
мысль о завтрашнем дне.
А стихи,
или здание,
или в космос окно,
или новое знание —
это, в целом,
одно.
В черновом чертеже ли
или в бое кувалд – это
опережений
нарастающий вал.
Это дело суровое —
руки рвутся к труду,
чтоб от старого
новое отделять,
как руду!
Да, я знаю —
новаторство
не каскад новостей, —
без претензий на авторство,
без тщеславных страстей —
это доводы строит
мысль резца и пера,
что людей
не устроит день,
погасший вчера!
Не устанет трудиться
и искать
человек
то,
что нашей традицией
назовут
через век.
 

‹1964›

* * *

 
Жизнь моя,
ты прошла, ты прошла,
ты была не пуста, не пошла.
И сейчас еще ты,
точно след,
след ракетно светящихся лет.
Но сейчас ты не путь,
а пунктир по дуге
скоростного пути.
Самолет улетел,
но светла в синеве
меловая петля,
Но она расплылась и плывет…
Вот и все,
что оставил полет.
 

‹1964›

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 
Я год простоял в грозе
расшатанный,
но не сломленный
Рубанок, сверло, резец —
поэзия,
ремесло мое!
Пила!
На твоей струне
заржавели все зазубрины,
бездействовал инструмент без мастера,
в ящик убранный.
Слова,
вы ушли в словарь,
на вас уже пыль трехслойная.
Рука еще так слаба —
поэзия,
ремесло мое!
Не выстроенный чертог
как лес,
разреженный рубкою,
желтеющий твой чертеж
забытою
свернут трубкою.
Как гвозди размеров всех,
рассыпаны
краесловия.
Но как же ты тянешь в цех —
поэзия,
ремесло мое!
К усталым тебя причли,
на койках
бока отлежаны,
но мысли уже пришли
с заказами
неотложными.
Хоть пенсию пенсией дай —
какая судьба
тебе с ней?
Нет, алчет душа труда
над будущей
Песнью Песней!
Не так уже ночь мутна.
Как было
всю жизнь условлено
буди меня в шесть утра, —
поэзия,
ремесло мое!
 

‹1972›

СЕРГЕЙ МАРКОВ

(Род. в 1906 г.)

ГОРЯЧИЙ ВЕТЕР

 
Горячий ветер, солью горя
Сегодня губы не вяжи!
На землю пляшущие зори
Бросают алые ножи.
О чем звенит камышный ворох,
Где, как скопившаяся боль,
Сочится в стынущих озерах
Слезами мраморная соль?
С чуть розоватой горькой пылью
Смешался огненный песок.
Я жар солончаковый вылью
В клокочущие русла строк.
И – разве может быть иначе? —
Так много ветра и огня, —
Песнь будет шумной и горячей,
Как ноздри рыжего коня.
 

‹1924›

ТЕМНЫЙ РУМЯНЕЦ

 
Я сел на коня и темную копоть
Костров азиатских с лица не смыл,
Впивался в сосны месяца коготь,
И теплый ветер на стремени стыл.
Я слышал гул веселых молений
В усталом шатре на белой горе.
Казалось, что конь мой, пеня колени,
Бредет по волнистой алой заре;
Так низко к земле закаты упали,
До серых каменьев, до лисьих нор.
На перекрестках меня встречали
Косматые люди зеленых гор.
«Он не заблудится в горных туманах!»
«Он в наших кострах душой закален!»
И радость гремела бубном шамана
На диких свадьбах горных племен.
На девичьих лицах лимонный глянец,
Запястий звон на смуглой руке.
Густой и теплый темный румянец
Крылом дрожал на моей щеке.
…Я бросил поводья в зеленой пене.
Вошел… Она играла кольцом
И, посмотрев на легкие тени,
Сказала: «Уйди, ты темен лицом!»
Меня боялись враги и звери.
Я меткость свою показать бы смог!
Но я лишь толкнул звенящие двери
Перешагнув через гулкий порог.
 

‹1927›

ЗЕМНЫЕ КОРНИ

 
Доброй прикинулась…
Положила
На сердце мое ладонь,
Захороводила, закружила,
Толкала, как сноп, в огонь.
Торжествовала и улыбалась,
Что я, сгорая, пою;
Будто осталась ей самая малость,
Чтоб душу сгубить мою.
Долгой разлукой ее испытуя,
Под шорох орлиных крыл,
В свинцовую гору близ Акатуя
Я душу свою зарыл.
Пришла и туда. И к земле припала
Одна в пустынном краю,
Рылась руками в щебне отвала,
Искала любовь мою.
Но не хватило яростной силы
Клад достать из земли;
Земные корни и рудные жилы
Душу мою оплели.
 

‹1956›

ШЕМАХАНСКАЯ ЦАРИЦА

 
1
 
 
В строгий вечер у дверей
Грудью трогала перила,
Провожала егерей,
Черный веер уронила.
Окна снежною слюдой
Затянуло на полгода.
Самый злой и молодой
Не вернулся из похода.
Так сказал седой усач…
Заскрипела половица.
Скомкав шаль, горюй и плачь
Шемаханская царица.
Ты прекрасна и легка
И повадкой и походкой
И, достойная пайка,
Ходишь в лавку за селедкой.
Плачешь, мертвого любя,
Бродишь тенью по светлице…
Видят всадники тебя
На махновской колеснице.
Бьет мальчишка в барабан,
Как свеча горит предместье.
Пулеметный шарабан
Да веселое бесчестье.
Ведь, беспутных сыновей
Обучая сквернословью,
Батька тешится твоей
Ненасытною любовью.
Ты ль со смехом у дверей
Грудью трогала перила,
Провожая егерей,
Черный веер уронила?
 
 
2
 
 
Но ударила гроза
По тебе прямой наводкой,
Шемаханская краса
За железною решеткой.
И шумит судебный зал,
Словно каменный колодец,
И не любит трибунал
Анархистских богородиц!
Высшей мерой бредит снег,
Дышат холодом перила,
…Про внезапный твой побег
Долго стража говорила.
 
 
3
 
 
Новый час в твоей судьбе,
В жизни – новые приметы.
И недаром о тебе
По утрам кричат газеты:
«Хорошо известно нам,
Что она в кафе «Манила»
Егерям и пластунам
О походе говорила.
Что она верна кресту,
Отомстит врагам сторицей.
Прозвана за красоту
Шемаханскою царицей».
 
 
4
 
 
Край чужой не по душе,
Снится ночью синий север,
Пусть японский атташе
Подает заветный веер.
Слушай льстивую хвалу.
И на сцене в час расплаты
В опереточном пылу
Пляшут дикие сарматы.
Твой поклонник – желтый бес
Для тебя не сыщет дара,
Опираясь на эфес,
В душной лавке антиквара.
И с подарком наконец
Он стоит перед дверями.
Сделан редкостный ларец
Хохломскими кустарями.
Рассмотри его одна.
Ведь рисунок – небылица:
У высокого окна
Стонет, плачет царь-девица.
Клонит ясное лицо,
Будто что промолвить хочет;
На узорное крыльцо
Вылетает пестрый кочет.
Ниже голову нагни —
И увидишь ты сквозь слезы
Половецкие огни
И рязанские березы.
Свет живого янтаря
Разливается рекою,
Лебединая заря
Проплывает над Окою.
 
 
5
 
 
Ты сейчас не рада дню,
Свету ласкового солнца,
Ты идешь на авеню,
Бросив хилого японца.
О тебе лишь говоря,
В голубой туман стаканов
Прячут губы егеря
Из славянских ресторанов.
Слышишь громкую молву?
«Наши руки не ослабли,
Для похода на Москву
Мы точили наши сабли.
Как отточены клинки —
Пусть враги узнают сами», —
Повторяют казаки —
Волки с синими глазами.
Но ответ им был таков:
«Вы отважны, вы спесивы,
Но без храбрых казаков
Я пойду в родные нивы».
 
 
6
 
 
Не видать путей и вех,
Ты сейчас одна с метелью,
На границе пахнет снег
Черным порохом и елью.
Ты сюда пришла сама
По своей и гордой воле,
Ледяные терема
Вырастают в белом поле.
Мчится снежная труха
В знак родимого привета,
Слушай пенье петуха
В самой лучшей части света!
Ты увидела вдали
Сквозь метель – огни и тени,
На краю родной земли
С плачем встала на колени…
 
 
7
 
 
Долго думал атташе
(Сосчитав чужие танки)
О загадочной душе
Этой сказочной славянки.
Где, какой нашла конец,
Уходя на синий север,
В заколдованный ларец
Положив свой черный веер?
 

‹1928–1967›