Текст книги "Советская поэзия. Том первый"

Автор книги: авторов Коллектив

МАРИНА ЦВЕТАЕВА

(1892–1941)

* * *

 
В черном небе слова начертаны —
И ослепли глаза прекрасные…
И не страшно нам ложе смертное,
И не сладко нам ложе страстное.
В поте – пишущий, в поте – пашущий!
Нам знакомо иное рвение:
Легкий огнь, над кудрями пляшущий, —
Дуновение вдохновения!
 

‹14 мая 1918 г.›

* * *

 
Как правая и левая рука —
Твоя душа моей душе близка.
Мы смежены, блаженно и тепло,
Как правое и левое крыло.
Но вихрь встает – и бездна пролегла
От правого до левого крыла!
 

‹10 июля 1918 г.›

* * *

 
Стихи растут, как звезды и как розы,
Как красота – ненужная в семье.
А на венцы и на апофеозы —
Один ответ: «Откуда мне сие?»
Мы спим – и вот, сквозь каменные плиты,
Небесный гость в четыре лепестка.
О мир, пойми! Певцом – во сне – открыты
Закон звезды и формула цветка.
 

‹14 августа 1918 г.›

ГЛАЗА

 
Привычные к степям – глаза,
Привычные к слезам – глаза,
Зеленые – соленые —
Крестьянские глаза!
Была бы бабою простой,
Всегда б платили за постой
Всё эти же – веселые —
Зеленые глаза.
Была бы бабою простой,
От солнца б застилась рукой,
Качала бы – молчала бы,
Потупивши глаза.
Шел мимо паренек с лотком…
Спят под монашеским платком
Смиренные – степенные —
Крестьянские глаза.
Привычные к степям – глаза,
Привычные к слезам – глаза…
Что видели – не выдадут
Крестьянские глаза!
 

‹9 сентября 1918 г.›

* * *

 
Солнце – одно, а шагает по всем городам.
Солнце – мое. Я его никому не отдам.
Ни на час, ни на луч, ни на взгляд. —
Никому. Никогда.
Пусть погибают в бессменной ночи города!
В руки возьму! – Чтоб не смело вертеться в кругу!
Пусть себе руки, и губы, и сердце сожгу!
В вечную ночь пропадет, – погонюсь по следам…
Солнце мое! Я тебя никому не отдам!
 

‹Март 1919 г.›

* * *

 
Я счастлива жить образцово и просто —
Как солнце, как маятник, как календарь.
Быть светской пустынницей стройного роста,
Премудрой – как всякая божья тварь.
Знать: дух – мой сподвижник и дух – мой вожатый!
Входить без доклада, как луч и как взгляд.
Жить так, как пишу: образцово и сжато —
Как бог повелел и друзья не велят.
 

‹Ноябрь 1919 г.›

* * *

 
Проста моя осанка,
Нищ мой домашний кров.
Ведь я островитянка
С далеких островов!
Живу – никто не нужен!
Взошел – ночей не сплю.
Согреть чужому ужин —
Жилье свое спалю!
Взглянул – так и знакомы,
Взошел – так и живи!
Просты наши законы:
Написаны в крови.
Луну заманим с неба
В ладонь, – коли мила!
Ну, а ушел – как не был,
И я – как не была.
Гляжу на след ножовый:
Успеет ли зажить
До первого чужого,
Который скажет: «Пить».
 

‹Август 1920 г.›

* * *

 
Любовь! Любовь! И в судорогах и в гробе
Насторожусь – прельщусь – смущусь – рванусь
О милая! Ни в гробовом сугробе,
Ни в облачном с тобою не прощусь.
И не на то мне пара крыл прекрасных
Дана, чтоб на сердце держать пуды.
Спеленатых, безглазых и безгласных
Я не умножу жалкой слободы.
Нет, выпростаю руки, – стан упругий
Единым взмахом из твоих пелен,
Смерть, выбью! – Верст на тысячу в округе
 Растоплены снега – и лес спален.
И если все ж – плеча, крыла, колена
Сжав – на погост дала себя увезть, —
То лишь затем, чтобы, смеясь над тленом,
Стихом восстать – иль розаном расцвесть!
 

‹28 ноября 1920 г,›

ВЛАДИМИРУ МАЯКОВСКОМУ

 
Превыше крестов и труб,
Крещенный в огне и дыме,
Архангел-тяжелоступ —
Здорово, в веках Владимир!
Он возчик, и он же конь,
Он прихоть, и он же право.
Вздохнул, поплевал в ладонь:
«Держись, ломовая слава!»
Певец площадных чудес —
Здорово, гордец чумазый,
Что камнем – тяжеловес
Избрал, не прельстясь алмазом.
Здорово, булыжный гром!
Зевнул, козырнул – и снова
Оглоблей гребет – крылом
Архангела ломового.
 

‹18 сентября 1921 г.›

РЫЦАРЬ НА МОСТУ

 
Бледнолицый
Страж над плеском века.
Рыцарь, рыцарь,
Стерегущий реку.
(О, найду ль в ней
Мир от губ и рук?!)
Ка-ра-ульный
На посту разлук.
Клятвы, кольца…
Да, но камнем в реку —
Нас-то – сколько
За четыре века!
В воду пропуск
Вольный. – Розам цвесть!
Бросил – брошусь!
Вот тебе и месть!
Не устанем
Мы – доколе страсть есть! —
Мстить мостами.
Широко расправьтесь,
Крылья! – В тину,
В пену – как в парчу!
Мостовины
Нынче не плачу!
«С рокового мосту
Вниз – отважься!»
Я тебе по росту,
Рыцарь пражский.
Сласть ли, грусть ли
В ней – тебе видней,
Рыцарь, стерегущий
Реку – дней.
 

‹27 сентября 1923 г.›

* * *

 
Русской ржи от меня поклон,
Полю, где баба застится…
Друг! Дожди за моим окном,
Беды и блажи на сердце…
Ты в погудке дождей и бед —
То ж, что Гомер в гекзаметре.
Дай мне руку – на весь тот свет!
Здесь – мои обе заняты.
 

‹7 мая 1925 г.›

РОДИНА

 
О, неподатливый язык!
Чего бы попросту – мужик,
Пойми, певал и до меня:
«Россия, родина моя!»
Но и с калужского холма
Мне открывалася она —
Даль, тридевятая земля!
Чужбина, родина моя!
Даль, прирожденная, как боль,
Настолько родина и столь —
Рок, что повсюду, через всю
Даль – всю ее с собой несу!
Даль, отдалившая мне близь,
Даль, говорящая: «Вернись Домой!»
Со всех – до горних звезд
Меня снимающая мест!
Недаром, голубей воды,
Я далью обдавала лбы.
Ты! Сей руки своей лишусь, —
Хоть двух! Губами подпишусь
На плахе: распрь моих земля —
Гордыня, родина моя!
 

‹12 мая 1932 г.›

РОЛАНДОВ РОГ

 
Как бедный шут о злом своем уродстве,
Я повествую о своем сиротстве:
За князем – род, за серафимом – сонм,
За каждым – тысячи таких, как он, —
Чтоб, пошатнувшись, на живую стену
Упал – и знал, что тысячи на смену!
Солдат – полком, бес – легионом горд,
За вором – сброд, а за шутом – все горб.
Так, наконец, усталая держаться
Сознаньем: долг и назначеньем: драться, —
Под свист глупца и мещанина смех, —
Одна за всех – из всех – противу всех.
Стою и шлю, закаменев от взлету,
Сей громкий зов в небесные пустоты.
И сей пожар в груди – тому залог,
Что некий Карл тебя услышит, Рог!
 

‹1932›

ЧЕЛЮСКИНЦЫ

 
Челюскинцы: звук —
Как сжатые челюсти!
Мороз на них прет,
Медведь на них щерится.
И впрямь челюстьми —
На славу всемирную —
Из льдин челюстей
Товарищей вырвали!
На льдине (не то,
Что – черт его – Нобиле!)
Родили дитё И псов не угробили —
На льдине!
Эол
Доносит по кабелю:
«На льдов произвол
Ни пса не оставили!»
И спасши (мечта
Для младшего возраста!),
И псов и дитя
Умчали по воздуху,
«Европа, глядишь?
Так льды у нас колются!»
Щекастый малыш,
Спеленатый – полюсом!
А рядом – сердит
На громы виктории —
Второй уже Шмидт
В российской истории:
Седыми бровьми
Стесненная ласковость…
Сегодня – смеюсь!
Сегодня – да здравствует
Советский Союз!
За вас каждым мускулом
Держусь – и горжусь,
Челюскинцы – русские!
 

‹1934›

ИЗ ЦИКЛА «МАРТ»

* * *

 
О, слезы на глазах!
Плач гнева и любви!
О, Чехия в слезах!
Испания в крови!
О, черная гора,
Затмившая весь свет!
Пора – пора – пора
Творцу вернуть билет.
Отказываюсь – быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь – жить.
С волками площадей
Отказываюсь – выть.
С акулами равнин
Отказываюсь плыть
Вниз – по теченью спин.
Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один – отказ.
 

‹15 марта – 11 мая 1939 г.›

НАРОД

 
Его и пуля не берет,
И песня не берет!
Так и стою, раскрывши рот:
«Народ! Какой народ!»
Народ – такой, что и поэт —
Глашатай всех широт, —
Что и поэт, раскрывши рот,
Стоит: такой народ!
Когда ни сила не берет,
Ни дара благодать, —
Измором взять такой народ?
Гранит – измором взять!
(Сидит – и камешек гранит,
И грамотку хранит…
В твоей груди зарыт – горит!
Гранат, творит – магнит.)
…Что радий из своей груди
Достал и подал: вот!
Живым – Европы посреди —
Зарыть такой народ?
Бог! Если ты и сам – такой,
Народ моей любви
Не со святыми упокой —
С живыми оживи!
 

‹20 мая 1939 г.›

* * *

 
Не умрешь, народ!
Бог тебя хранит!
Сердцем дал – гранат,
Грудью дал – гранит.
Процветай, народ, —
Твердый, как скрижаль,
Жаркий, как гранат,
Чистый, как хрусталь.
 

‹21 мая 1939 г, Париж›

ПАОЛО ЯШВИЛИ

(1892–1937)

С грузинского

НОВОЙ ГРУЗИИ

 
Ворота Азии. В огнях зеленых
Переливается росистый сад.
Легенды прошлого в твоих знаменах
Неуловимым шепотом звучат.
О Грузия! Ты рабства не страшилась,
Врагов господства не терпела, нет!
Лишь небеса оказывали милость,
Одев тебя сиянием планет.
Свободной ты останешься навеки!
Иранец, римлянин или абрек —
Ты отражала штурмы и набеги,
Так порази и обветшалый век!
Коней своих, винтовки, патронташи
Скорей готовь на справедливый бой:
Мы увенчаем будущее наше
Железным братством с красною Москвой.
Ворота Азии. В огнях зеленых
Переливается росистый сад.
И стяги наши в буквах золоченых
О Первом мае празднично звучат.
 

СТОЛ – ПАРНАС МОЙ

 
Будто письма пишу, будто это игра.
Вдруг идет как по маслу работа.
Будто слог – это взлет голубей со двора,
А слова – это тень их полета.
Пальцем такт колотя, все, что видел вчера,
Я в тетрадке свожу воедино.
И поет, заливается кончик пера,
Расщепляется клюв соловьиный.
А на стол, на Парнас мой, сквозь ставни жара
Тянет проволоку из щели.
Растерявшись при виде такого добра,
Столбенеет поэт-пустомеля.
На чернил мишуре так желта и сыра
Светового столба круговина,
Что смолкает до времени кончик пера,
Закрывается клюв соловьиный.
А в долине с утра – тополя, хутора.
Перепелки, поляны, а выше
Ястреба поворачиваются, как флюгера,
Над хребта черепичною крышей.
Все зовут, и пора, вырываюсь – ура!
И вот-вот уж им руки раскину,
И в забросе, в забвении кончик пера,
В небрежении клюв соловьиный.
 

БЕЗ ПОВОДА

 
Небо над влажной землею.
Темновершинное дерево.
Я – в беспричинном покое
Запросто, непреднамеренно.
Будто я малым дитятей
Лишь и увидел теперь его,
Мне простирает объятья
Темновершинное дерево.
Ветер, простор преогромный
Стаей пернатых вымеривая,
Спархивает на плечо мне
Птичкою с тихого дерева.
Мирное небо над далью.
Темновершинное дерево.
Я без забот и печалей.
Попросту. Непреднамеренно.
 

Я ВЕРЕН СЛОВУ…

 
И стрелы молний на небе мглистом,
и горький ливень – нет, не преграда.
Я обращаюсь к ветвям и листьям,
шумящим в строчках, как в дебрях сада
Я так скажу им: вот это ночка…
Я так скажу им: не видно тропки…
И все ж взорвется на ветке почка,
едва услышит мой стих неробкий!
Когда от марта и вплоть до ртвели,
как шмель над ухом, звенело слово,
поверь, Природа, нет выше цели,
чем воплощенье всего живого.
Страна, дай сыну перо поэта.
Твой труд возвышен! Земля прекрасна!
Сын должен в слове явить все это,
коль искра божья в нем не погасла.
Земля родная, где с жаром,
с пылом любую ношу берут на плечи!
К золотоносным спускаюсь жилам,
к неистощимым глубинам речи.
Весна приходит к душе и телу.
Врагу – отвечу. Откликнусь другу.
Я верен слову и, значит, Делу,
как верен пахарь родному плугу.
 

С ВЕРШИН

 
Вот здесь, друзья мои, есть та арена,
Что ищущим судьба дает. Не скрою,
Добра и зла кристальности иль пены
Мы не искали юною душою.
Мы в неприступных Грузии уступах.
Как волк, гонясь за словом, звуком, цветом, —
Кружилась чаша дней, как ветер скал, не скупо,
В пиру гостей, любимейших при этом.
Мне среди вас избранный выпал жребий
Врываться бодро в сумрак горя даже.
Так луч гербом в моих стихах, как в небе,
Так черный уголь золотом украшу.
Быть может, в том пыл юности глубокий,
Что день грозы мне тьмой не опорочен, —
Так радует меня, что строят гроб убогий
И гробу мастер даст парчи веселой клочья.
Часам каким пробить мне срок смертельный,
Такая грудь покорству не подвластна,
В труде, и в буре, и в бою последнем,
Повсюду жизнь заставьте быть прекрасной.
Зеленый лист, крик птицы, всплеск воды,
Ресницы женщин, – пустяки, не правда ль? —
Когда надежной радостью горды,
Дано им стать вратами вечной славы.
 

ТИЦИАН ТАБИДЗЕ

(1893–1937)

С грузинского

ПЕТЕРБУРГ

 
Ветер с островов курчавит лужи.
Бомбой взорван воровской притон.
Женщины бредут, дрожа от стужи.
Их шатают ночь и самогон.
Жаркий бой. Жестокой схватки звуки.
Мокрый пар шинелей потных. Мгла.
 Медный Всадник опускает руки.
Мойка лижет мертвые тела.
Но ответ столетий несомненен,
И исход сраженья предрешен.
Ночь запомнит только имя «Ленин»
И забудет прочее, как сон.
Черпая бортами мрак, в века
Тонет тень Скитальца-Моряка.
 

‹Кутаиси, в ночь на 25 октября 1917 г.›

ПАОЛО ЯШВИЛИ

 
Вот мой сонет, мой свадебный подарок.
Мы близнецы во всем, везде, до гроба.
Грузинский полдень так же будет ярок,
Когда от песен мы погибнем оба.
Алмазами друзья нас называют:
Нельзя нам гнуться, только в прах разбиться
Поэзия и под чадрой бывает
Такой, что невозможно не влюбиться.
Ты выстоял бы пред быком упорно
На горном пастбище, на круче горной, —
Голуборожец, полный сил и жара.
Когда зальем мы Грузию стихами,
Хотим, чтоб был ты только наш и с нами.
Будь с нами! Так велит твоя Тамара.
 

‹1921›

* * *

 
Высоким будь, как были предки,
Как небо и как гор венец,
Где из ущелья, как из клетки,
Взлетает ястреба птенец.
Я тих, застенчив и растерян.
Как гость, робею я везде,
Но больше всех поэтов верен
Земле грузинской и воде.
Еще под бархатом кизила
Горит в Кахетии закат,
Еще вино не забродило
И рвут и давят виноград.
И если красоте творенья
Я не смогу хвалы воздать,
Вы можете без сожаленья
Меня ногами растоптать.
Высоким будь, как были предки,
Как небо и как гор венец,
Откуда, как из темной клетки,
Взлетает ястреба птенец.
 

‹1926›

НИКО ПИРОСМАНИ

 
Привыкли мы славить во все времена
Нико Пиросмани за дружеским пиром,
Искать его сердце в бокале вина, —
Затем что одним мы помазаны миром.
Он трапезы нашей почтил благодать:
Бурдюк и баран не сходили с полотен.
А поводов к пиру недолго искать —
Любой для приятельской встречи пригоден.
Следы нашей жизни, о чем ни пиши,
Изгладятся лет через десять, не боле,
А там на помин нашей бедной души
Придется сходить поклониться Николе.
Заплачет в подсвечниках пара свечей,
В трактире накроется столик с обедом…
Прошел он при жизни сквозь пламя огней,
За ним и другие потащатся следом.
Жил в Грузии мастер… Он счастья не знал!
Таким уж сумел он на свет уродиться.
Поднимем же, братья, во здравье бокал, —
Да будет прославлена эта десница!
 

‹1927›

* * *

 
Если ты – брат мне, то спой мне за чашею,
И пред тобой на колени я грянусь.
Здравствуй же, здравствуй, о жизнь сладчайшая,
Твой я вовек и с тобой не расстанусь.
Кто дал окраску мухранскому соку?
Кто – зеленям на Арагвинском плесе?
Есть ли предел золотому потоку,
Где б не ходили на солнце колосья?
Если умрет кто нездешний, то что ему
Горы иль сон, эта высь голиафья?
Мне ж, своему, как ответить по-своему
Этим горящим гостям полуяви?
Где виноградникам счет, не ответишь ли?
Кто насадил столько разом лозины?
Лучше безродным родиться, чем детищем
Этой вот родины неотразимой.
С ней мне и место, рабу, волочащему
Цепью на шее ее несказанность.
Здравствуй же, здравствуй, о жизнь сладчайшая,
Твой я вовек и с тобой не расстанусь.
 

‹Июнь 1928 г.›

КАМНИ ГОВОРЯТ

 
Будто ожил древний миф,
И циклопы скалы рушат,
Разметав их, разгромив,
Все ущелье страхом душат.
Большевистская кирка
Бьется в каменные лавы,
Труд, что проклят был века,
Превратился в дело славы.
Города, что твой Багдад,
Не халифам ныне строят,
Человек свободный рад
Сбросить бремя вековое.
Если друг ты – с нами ты,
Если враг – уйди с дороги,
Для исчадья темноты
Суд готов народа строгий.
Серп и молот на гербе, —
То не зря изображенье,
То с природою в борьбе
Мира нового рожденье.
Точно скалы поднялись,
И, как волны, камни встали,
Слава тем, кто эту высь
И стихию обуздали.
Сам с походом этим рос,
За него болел я сердцем,
И взамен ширазских роз
Стал я камня песнопевцем.
Я сложил на этих склонах
Песнь камней освобожденных!
 

‹1932›

МАТЕРИ

 
Я был похож на Антиноя,
Но все полнею, как Нерон.
Я с детства зрелостью двойною
Мук и мечтаний умудрен.
Я вскормлен топями Орпири,
Как материнским молоком.
Будь юношею лучшим в мире —
В два дня здесь станешь стариком.
В воде ловили цапли рыбу,
И волки резали телят.
Я людям говорю «спасибо»,
Которые нас возродят.
Я лить не стану слез горючих
О рыщущих нетопырях,
Я реющих мышей летучих
Не вспомню, побери их прах.
Ты снова ждешь, наверно, мама,
Что я приеду, и не спишь;
И замер в стойке той же самой,
Как прежде, на реке камыш.
Не движется вода Риона
И не колышет камыша,
И сердце лодкой плоскодонной
Плывет по ней, едва дыша.
Ты на рассвете месишь тесто —
Отцу-покойнику в помин.
Оставь насиженное место,
Край лихорадок и трясин!
Ты тонешь вся в кручине черной.
Чем мне тоску твою унять?
И рифмы подбирать позорно,
Когда в такой печали мать.
Как, очевидно, сердце слабо,
Когда не в силах нам помочь.
А дождь идет, и рады жабы,
Что он идет всю ночь, всю ночь.
Отцовскою епитрахилью,
Родной деревнею клянусь:
Что мы напрасно приуныли,
Я оживить тебя берусь.
Люблю смертельно, без границы
Наш край, и лишь об этом речь.
И если этих чувств лишиться —
Живым в могилу лучше лечь.
 

‹1937›

ТАГИР ХУРЮГСКИЙ

(1893–1958)

С лезгинского

СЛОВО О МАТЕРИ

 
На свете нет прекрасней слова «мать».
В ее любви, святой и беспредельной,
Нам слышен голос песни колыбельной.
Мне эта песня вспомнилась опять:
«Спят сады и горы,
Утро снится им.
Скоро, очень скоро
Станешь ты большим.
Ясный месяц всходит,
Баюшки-баю,
Славным будь в народе,
Смелым будь в бою».
Мать первый шаг наш помнит. И живет
Всегда за сыновей своих в тревоге.
Ее пугают дальние дороги.
По нашим жилам кровь ее течет.
За матерей мы чарки пьем до дна.
Честны и святы матери объятья.
Война и мать – враждебные понятья:
Мать – символ жизни, смерть несет война
И родину мы матерью зовем
За то, что нас, как мать, она растила
Своим бессмертным стягом осенила,
Сердца зажгла немеркнущим огнем.
 

‹1935›

ИЛЬЯС ДЖАНСУГУРОВ

(1894–1937)

С казахского

ПОМОЩЬ

 
Ты, Москва, дала нам права.
В наши степи пришла Москва
И сказала: «Объединись!
Пусть раскроется глубь земли —
Чтоб руду добыть мы смогли.
Новый путь, железный Турксиб,
Разрезая степь, протянись!»
Солнцем выжженная трава
Доставалась бедным в удел,
И голодный наш скот хирел,
Кочевал в пустыне народ.
Ты пришла, сказала, Москва:
«Богатеев пускай сметет
Справедливый народный гнев.
Ты стоишь, народ-голова,
У истока великих дел.
Ты, народ, свободен и смел.
Пусть растет весенний посев!
Казахстан, родной, расцветай,
К новой жизни смело шагай!»
Это все сказала Москва.
Друг, добро пожаловать к нам!
Говорим от сердца слова
Мы приехавшим к нам друзьям:
Весь народ встречает тебя,
Шлет Москве свой братский салам!
 

‹1930›

ВЕРА ЗВЯГИНЦЕВА

(1894–1972)

К ПОРТРЕТУ МАТЕРИ

 
Вот предо мною портрет твой с лицом исхудалым.
Мальчик сидит на руках у тебя годовалый.
Сумрак предгрозья. Восьмидесятые годы.
Первые поиски правды, добра и свободы.
В комнатах низких до света дымят папиросы.
Слухи о стачках. Студенткою русоволосой,
Глядя задумчиво на облака заревые,
Имя Ульянова ты услыхала впервые.
Машенькой звали тебя. Называла б я мамой,
Да не успела, – потух огонек не упрямый.
Мне рассказали, как ты, озоруя, бывало,
Так же вот с крыш леденцы голубые сбивала,
Как ты читала стихи детворе на деревне,
Как рисовала ты небо, пруды и деревья.
Короток был твой часок небогатый девичий,
Дальше – заботы, да горе, да чинный обычай.
…Сколько могил на елецких, на курских кладбищах!
Прыгают птицы по плитам, чирикают, свищут.
Сколько осталось в шкатулках отчаянных писем!
Что это здесь на подчаснике – слезы иль бисер?
Розы из бисера – бедная женская слава;
Дальше – январские проруби, петли, отрава…
Часто, когда по асфальту я звонко шагаю,
Память, как слезы, мне на душу вдруг набегает.
Я вспоминаю товарищей – женщин погибших,
Нашего воздуха ртом пересохшим не пивших,
Душные спальни-бараки и труд непосильный.
Свод каземата мне видится, сумрак могильный.
Синие губы закушены… Окрик жандармов…
Сестры! Земной вам поклон от сестер благодарных!
…Ты умирала, заброшена, в горнице темной,
Не в каземате, но в мира темнице огромной.
В заросли трав я могилы твоей не нашла,
Только метелку душицы к губам поднесла,
Думая: если бы, если бы ты поглядела,
Как нас волной подхватило высокое дело,
Как, просыпаясь, я счастлива дружбой, работой,
Как я волнуюсь одною с отчизной заботой.
Небо над нами качается деревом звездным.
Вместе б идти нам с тобой по равнинам морозным!
Мы бы с тобою, наверно, товарками стали,
Вместе бы мы «По военной дороге» певали.
…Ты мне оставила старый некрасовский том.
Слышу твой голос в напеве угрюмом, простом.
Вот раздвигаются губы твои на портрете.
Верно, ты знала на память «Крестьянские дети».
Тени тихонько ложатся на впалые щеки.
Спи, – я дышу за двоих нашим ветром высоким.
 

‹1940›

* * *

 
Я пишу, как дышу.
По-другому писать не умею.
Поделиться спешу
То восторгом, то болью своею.
Я навряд ли права,
Исповедуясь так перед всеми.
Не нужней ли слова
О делах, обгоняющих время?
Что я все о своем?
Я живу в этом мире огромном
Не одна, не вдвоем,
В уголке не скрываюсь укромном.
Не такая пора,
Чтобы жить лишь своею душою,
Нужно кончик пера
Окунуть в море жизни большое.
Ну а все же, друзья,
Может быть, этот грех мне простится;
Ведь, по правде, и я
Тоже этого века частица.
Я, конечно, грешу, —
Что судьба одного человека!
Я пишу, как дышу.
…Но дышу-то я воздухом века.
 

‹1959›

* * *

 
Обещайте мне, что вечно будет
На земле существовать Россия,
Не спалят ее и не остудят
Никакие бедствия лихие.
Обещайте мне, что люди вечно
Будут помнить Пушкина и Блока,
Что высокий дух и жар сердечный
Не исчезнут в пропасти глубокой.
Обещайте мне, что этот город,
Гордо именуемый Москвою,
Будет – вечно древен, вечно молод —
В летних парках шелестеть листвою.
Обещайте, дайте слово, люди,
Что не станет злобы, лицемерья.
Я прошу вас вовсе не о чуде —
Жить и умирать должны мы, веря.
Обещайте мне, что сгинут войны,
Будут мирными поля и реки, —
И тогда доверчиво, спокойно
Я смогу закрыть глаза навеки.
 

‹1966›