Текст книги "Это случилось в тайге (сборник повестей)"

Автор книги: Анатолий Клещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц)

Девушка бросила возмущенный взгляд на фигуру в форменной шинели, заворачивающую за угол, и, решительно пересекая улицу, закричала:

– Послушайте! Подождите!

Черниченко остановился.

– Могу я узнать про дело Канюкова? – спросила она, не поднимаясь на мостки и поэтому чувствуя себя ужасно маленькой рядом с высоким лейтенантом.

– Такого дела у меня нет, девушка, – сказал тот.

– Ну, дело Бурмакина, какая разница. Я дочь Канюкова.

– Знаю, – кивнул следователь. – На Бурмакина тоже нет дела. Не возбуждали.

Она растерялась на секунду, потом рассердилась.

– Вы можете говорить серьезно?

– Я серьезно и говорю.

– Но вы же назвали отца гадиной, я слышала!

Черниченко вдруг посуровел, начал как-то по-особенному чеканить слова:

– Видите ли, девушка, я тоже с нервами, И когда человека выручают из беды, потому что человек должен выручать, а тот валит на него собственную вину, тогда, знаете… Да, назвал. И не собираюсь отрицать этого.

Светка смотрела на сияющие носки его сапог, словно глаз не могла отвести. Так и не отведя, спросила:

– Значит, отец свалил всё на Бурмакина, да? А Бурмакин совсем не виноват?

– Виноват в том, что лось не затоптал вашего отца насмерть, – взорвался Черниченко, которому почудилась в словах Светки ирония, но тотчас же спохватился: – Впрочем, пока это не доказано еще, что Бурмакин не был соучастником…

– Наверное, не был, – грустно сказала Светка и, перестав прятать глаза, объяснила: – Отец же ушел Бурмакина ловить. А если не поймает – охотиться за сохатым. Я теперь вспомнила весь их разговор.

– С кем? – почти машинально спросил Черниченко.

– Да с Кустиковым же, – утомленно ответила девушка, как отвечают надоедающим глупыми вопросами детям.

Ее откровенность заставила следователя растеряться. Девчонка подслушивала у дверей палаты, конечно ничего не поняв толком, обидевшись за отца, потребовала объяснений и вдруг… Что это, ребяческая наивность или что?

– До свиданья, – сказала Светка и пошла через улицу, равнодушно ступая по лужам, зеленым от раскисшего конского навоза. Она их не видела, как не видела впереди застроенную домами сопку, что загородила следующие сопки, давно оголенные лесорубами и еще не тронутые, поросшие снизу пихтачовым густолесьем, к вершинам уступающим место соснам. Светка смотрела сквозь ближнюю, застроенную, как смотрят через прозрачное – до неверия в его существование – стекло, и взгляду ее открывалось нечто похожее и непохожее на действительность – тайга, какой она воображала ту тайгу, где охотники добывают соболей и медведей. Она представлялась наполненной смутными неведомыми ужасами, как темная комната в детстве, хотя тьмы в этой тайге не было, был призрачный, отраженный снегами свет, незыблемая тишина, обреченность и подбирающийся к сердцу холод смерти.

«Вот дура», – сказала она себе, потому что вместо тайги перед ней лежал поселок и по-весеннему легкомысленное солнце втискивалось в крутой и узкий Горняцкий переулок, словно собиралось скатиться по нему к подножию сопки. С веселым урчанием бежала вниз талая вода, норовя выплеснуться из кюветов и разлиться морем. Там, где ей удавалось это, мальчишки строили недолговечные запруды, а взрослые, чертыхаясь и заблаговременно поднимая полы, высматривали обходы. Но чертыхались они благодушно, не всерьез, про себя тайно радуясь наготе земли, звонкой разговорчивой воде, солнечному теплу и свету.

Она не пыталась больше представить себе тайгу, в ней Бурмакина и отца, почувствовать: как это происходило у них? Страшилась почувствовать! Так хотелось, чтобы день оставался по-весеннему светлым и ясным, чтобы не прикасаться к холоду и мраку тайги, не думать о нем! Но как это сделать?

– Как, а? – спросила жалобно Светка у штакетника, который неожиданно заступил ей дорогу, и, ухватившись за него обеими руками, как через решетку, стала смотреть в чей-то огород на прыгающих по суглинку шустрых воробьев. Два из них дрались, не поделив вытаявшей из земли картошины.

– Ну, дают воробьишки! Полезете разнимать?

Она стремительно обернулась – сзади стоял Валька Бурмакин! Он щурился, потому что в глаза ему лезло пылающее на сопке солнце.

– Вы меня презираете, я знаю! – сказала Светка. – Из-за отца. Правда?

– А-а, – небрежно протянул Валька, – чего там! Все же человек, видать, Яков Иваныч. Хотя и хреновый. Следователь меня утром вызывал, так вроде и хитрил, а – куда денется? Ясно, что Яков Иваныч ему рассказал, как все получилось. Свидетелей не было.

Светка выпустила из рук штакетник. Попросила:

– Вы можете объяснить, как все случилось? Только правду?

– А почему нет? В общем, наткнись я чуть позже, конец Якову Иванычу был бы, это точно. Понимаете, понадеялся он, что вконец умотал зверя. И сунулся под копыта – не знал, а может, забыл, что лось – не лошадь, передними ногами как хороший футболист бить может. И – получил… Ну, потом пришлось нарту делать и везти, потому что такое дело – сам на ногах держаться не может и в тайге оставаться один боится. А то бы я костер около него разложил да в поселок смотался, чтобы людей послали. Одному такого битюга тащить – ох и досталось!

– А в поселке… что? – спросила Светка.

Он усмехнулся;

– В поселке Яков Иваныч… А, ерунда это, незачем вспоминать.

– Понятно. – Светка задумчиво наклонила голову, а снова вскинув ее, встретилась с веселыми Валькиными глазами. – Раз Канюков рассказал правду, да?

– Конечно!

Светка молчала, связывая нехитрый Валькин рассказ со словами следователя и услышанным за дверью палаты – в одно. Потом просительно тронула парня за рукав:

– Послушайте, Валентин… Вы… вы не поможете донести мне чемодан?

– Какой? – он, недоумевая, осмотрелся.

– Нет, я зайду сначала домой. А вы меня подождете. Минут пять или меньше даже…

– Ладно, давайте! без особой неохоты согласился Валька.

– Спасибо, – сказала Светка и, решительно закусив губу, двинулась вверх по переулку.

На ходу прикуривая папиросу, Бурмакин последовал за девушкой. Подходя к канюковскому дому, нарочно приотстал. Прошел до конца улицы, покрутился возле забуксовавшей в грязи автомашины, подкладывая под колеса битые кирпичи. Когда шофер, помахав рукой, уехал, вернулся к канюковскому дому и, присев на корточки, принялся тормошить чьего-то большеголового щенка, блаженно растянувшегося поперек мостков.

Щенок повернулся на спину. Доверчиво запрокинув лопоухую голову, пуская слюни, подставил ласковым человеческим пальцам горло, украшенное нарядным белым пятном – словно хвастался украшением, и тихонечко урчал от удовольствия.

– Пошли? – услышал он над собой голос Светки. Тень ее заставила потемнеть белое пятно на щенячьем горле.

Валька встал. Помедлив, поднялся и щенок. Встряхнулся, вопросительно взглянул на Вальку – разве кончили играть? Так скоро? Он тронул лапой резиновый Валькин сапог, попробовал притиснуть его зубами. Но человек не заметил щенячьих ухищрений – он с, удивлением смотрел в лицо девушки, в ее глаза, почему-то полные слез.

– Вот, – сказала она, протягивая чемодан, а себе оставляя узелок. – Я специально хотела, чтобы вы знали. Я ухожу из дому, совсем. Потому что не могу… Понимаете?

Валька не понимал – он попросту растерялся. Оба молчали.

– Бросьте вы, – решился наконец заговорить он. – При чем вы? Мало ли что… бывает…

Светка отрицательно покачала головой.

– Нет, вы не знаете всего. Отец… Он ни в чем не признался, это все Черниченко. Он же ходил в тайгу, нашел там ваши следы. И… не уговаривайте меня.

Он опустил глаза на чемодан, зачем-то взвесил его на руке. Спросил растерянно:

– Так… куда теперь?

– Не знаю, – вздохнула Светка. – Куда-нибудь. Проводите меня к вашей родне. К Наташке.

Валька тоже вздохнул, переступил с ноги на ногу, словно не решающаяся сдвинуть тяжелый воз лошадь, и покорно пошел вперед.

9

Павел Рогожев забросил на стайку последний навильник сена, вилами же собрал в кучу раструшенные по земле клочья. Отойдя от стайки, чтобы угол зрения стал шире, прикинул на глаз – хватит ли до первой зелени. И решил: нет, не хватит, придется еще прикупить.

– Ты чего, Паша, в работники нанялся? И, никак, сена уже накосил? – окликнул с улицы Черниченко и, нашарив вертлюжок, распахнул калитку. Он недоумевал, каким образом очутился Павел в неизвестно чьем дворе, возится с чужим сеном.

– Накосил, как видишь! – невесело усмехнулся Рогожев, пожимая руку приятелю. – У Кустикова, по тринадцать копеек за килограмм. Чуть не полсотни пуд, если по-старому. Лихо?

– Стыдобушки нет у человека, – сказала с крыльца Анна, и Черниченко вспомнил, что дом и стайка принадлежат вдовой ее сестре Александре. – Хоть бы еще сено доброе было, а то одни дудки.

Черниченко укоризненно развел руками:

– Не надо было покупать.

Рогожев зашвырнул наверх вилы, стал надевать телогрейку. А жена его, словно оправдываясь в чем-то, вздохнула:

– Спасибо, хоть такого нашли – весна же. Чего уж, если покоса настоящего для своячины допроситься не может, – подбородком показала она на мужа.

– Корову продать можно, – заметил Рогожев.

– Точно, Паша! – поддержал его Черниченко.

– Будет болтать-то. – Анна метнула в его сторону осуждающий взгляд. – Без коровы Шурке вовсе не прожить. Женишься да полон дом ребятишек заведешь, тогда узнаешь!

– Женятся чудаки вроде Паши Рогожева, я не из таких.

– Зарекался кувшин по воду ходить, – рассмеялась Анна. – Погоди, как миленького обротают! Долго не напрыгаешь.

Анна ушла в дом.

– На глухарей сманивать пришел? – спросил Рогожев, когда они остались вдвоем. – Ничего не выйдет. Дел всяких по хозяйству собралось – уйма! Да а на руднике тоже.

Черниченко махнул рукой – как перебитым крылом птица. Усаживаясь на козлину для пялки дров, сказал, поджимая губы:

– Мне тоже не до глухарей, Паша. И настроение не то вдобавок. Такое, брат, настроение, точно хорек в душе навонял.

– С похмелья бывает, – пошутил Рогожев.

– Иди ты к черту – с похмельем! Канюкова сегодня допрашивал. Вернее, не допрашивал, а так… поговорить хотел.

– Ну и что? Плохо ему шибко?

– Плохо, только не в смысле здоровья. Это чепуха, что из какой-то там вертлужной впадины бедренная кость выскочила. Вправили, зарастет как на собаке. Его от другого лечить надо.

Черниченко толкнул ногой нерасколотый сосновый чурак, и тот, укатившись в сторону, повернулся косо обрезанным торцом с выеденной гнилью сердцевиной.

– Понимаешь, Паша, как получается – здороваешься с человеком за руку, с уважением первый шапку снимаешь, а у него, как у атого полена, нутро гнилое.

И ведь пока не распилишь, в голову не придет! Да рассказал бы ты мне раньше, что Канюков на такое дело способен, я бы тебе в глаза плюнул!

– Я тебе ничего не рассказывал, а ты, если уж начал, объясняй толком, если не следственная тайна.

– Какая там к черту тайна, об этом в газете написать надо! Его же Валька Бурмакин у смерти вырвал, когда Канюков лося гнал и угадал под копыта. Потом такую дорогу – я же ходил, видел! – на себе вытаскивал, а тот… Тот его браконьером выставил вместо себя. Можешь ты в это поверить?

– Так кто у тебя, выходит, сохатого-то гонял? Бурмакин или Канюков?

– Похоже, что на этот раз Канюков, а не Бурмакин.

– Только похоже?

– Может, и Бурмакин за этим ходил, наверное даже за этим. Скорее всего даже гнал, но зверя перехватил Канюков. На Канюкова зверь вышел, представляешь? И тот, не подозревая, что за зверем кто-то идет, дунул его догонять.

– И убил?

– Убил Валька, когда…

– Валька не убивал, но убил Валька? – рассмеялся Рогожев. – Ты что, в самом деле с похмелья?

– Да ты слушай! Валька – это уж он сам рассказывал – пошел на выстрелы…

– Бурмакин рассказывал?

– Слушай, иди ты к черту! – обозлился, на друга Червиченко, услыхав в голосе иронию. – Я же на месте происшествия следы выпутывал, да еще не один, а с таким следопытом, что дай боже! Со стариком Заеланным! Ну а потом, имея уже некоторые данные для определенных предположений, второй раз вызвал Бурмакина. Взял в некотором роде на пушку и… хоть стой, хоть падай! Не поверил я сразу Бурмакину, Паша, не мог! Пошел к Канюкову в больницу….

Он замолчал, обескураженно махнув рукой.

– Понятно, – сказал Павел и тоже надолго замолчал.

Толкнув мордой незаложенную дверь, из стайки вышла корова. Потерлась боком о косяк и, углядев на земле сено, потянулась к нему, с шумом втягивая влажными ноздрями воздух, словно не доверяя глазам. Её опередил неизвестно откуда взявшийся дрозд-рябинник. Упав перед самой коровьей мордой, угрожающе растопырил крылья. Сказав по-своему что-то оскорбительное – будто провели ногтем по зубьям гребенки, – схватил длинный стебелек мятлика с уцелевшим мохнатеньким соцветием. Крутанув головой, отчего белесая метелка соцветия отклонилась кверху, как залихватский ус, и удовлетворенно чирикнув, полетел к трем голым березам за палисадником.

– Строиться начали уже, – улыбнулся вслед ему Черниченко.

Павел рассеянно играл спичечным коробком, позабыв о приклеившейся в уголке рта папиросе. Так и не прикурив, только оторвав папиросу и соскоблив зубом оставшуюся на губе бумажку, спросил:

– Так что же он, Канюков? Начисто отпирается, да?

– Посмеивается. Говорит: доказывай, желаю удачи.

– А ты? Уверен, что не ошибаешься?

– Не из пальца же высосал!

– Да, дела… – Рогожев откусил половину папиросного мундштука, прикурил. – Мужик он, конечно, битый. Голыми руками не возьмешь.

– Понимаешь, я даже не об этом думаю. Не о Ка-нюкове… Канюкова, видать, могила исправит, а вот Валька Бурмакин… Ты же ведь высказал эту мысль, помнишь, что если человек считает, будто, с ним поступают подло, то это и ему руки на подлости развязать может.

– Так что же будешь делать, Илья?

– Что я могу делать? Оформлять следственное дело и передавать в суд. Канюков заплатит полтыщи, а Бурмакину вернут ружье. Тебя это устраивает?

Рогожев подумал.

– Не шибко.

– Меня тоже не устраивает, Паша. Поэтому надо действовать и по партийной линии.

– Из партии его исключат и без нашей помощи, я думаю, – уверил Рогожев.

– Речь совсем не о том, Паша. Хотя, конечно, и о том, что Канюков коммунист…

– Не всякий член партии коммунист, Илья. В партию и прохвосты иногда пролезают. Это же вполне понятно, раз партия наша правящая.

– Короче, Паша, пусть его в райкоме вздрючат как следует. Это не для него надо – для Бурмакина, чтобы уважения не потерял к людям. В общем, данная операция поручается тебе. – Черниченко положил тяжелую руку на плечо друга. – Я пока свидетелями займусь, чтобы в случае чего ушами не хлопать.

10

Ежихин сидел верхом на завершающем венце сруба, выпиливал гнездо для стропилины. Крупные сосновые опилки порскали из-под ножовки и, подхваченные ветром, легкими белыми снежинками падали наземь. Одна из них угадала в любопытный глаз младшего ежихинского отпрыска – трехлетнего крепыша Кольки, с задранной головой следившего за работой отца. Колька зажмурился, принялся тереть глаз грязным кулаком.

– Три к носу, Колюха, – посоветовал сверху Ежихин, искоса поглядывая на сына.

По Колькиным пухлым щекам, оставляя светлые дорожки, катились слезы. Тем не менее он вовремя усмотрел подходившего Заеланного, опасливо подгреб ближе к себе собранные в кучу колобашки – вдруг незнакомый дядька отнять задумает?

– Не отыму, не робей! – успокоил его Александр Егорович. И, прикрываясь ладонью от летучих опилок, крикнул. – Бог в помочь, Алексей!

– Не помогает бог, – ухмыльнулся Ежихин. – Не хочет.

Заеланный опустился на лиственничный чурак, пальцем попробовал, не клеится ли проступавшая на нем смола. Неторопливо достал кисет.

– Это он оттого не хочет, что участок ты непутем выбрал. Эвон на каком отшибе, ровно в поселке места не стало.

Притиснув коленом ножовку – чтобы не упала вниз. – Ежихин выгнул колесом грудь и, раскинув руки, благостно потянулся. С явным довольством повел вокруг себя лукавыми глазами, задерживая взгляд на склоне зарастающей буйным сосновым подростком солки.

– Так, Егорыч, и задумано было, чтобы в отшибе, на глаза не лезть людям, – сказал Алексей.

– А тебе что – глаза? Деньги фальшивые печатать хочешь?

– Настоящих девать некуда, стены оклеиваю заместо обоев, – пошутил Ежихин.

Старик поперхнулся махорочным дымом, покашлял.

– Тоже дело. Однако все на стены-то не клей, плотников лучше найми. А то все один корячишься.

– Вдвоем, одному где управиться. Мне вон Колюха пособляет.

Александр Егорович, не принимая шутки, постучал ногтем по лиственничному обрезку, на котором сидел, пошлепал бескровными губами:

– Таких чертей на одиннадцатый ряд поднимать, а? Смотри, с килой ходить будет неладно:

– Я, Егорыч, такую-то листвяжину на плече унесу куда хошь. Понял?

– А ты шибко не хвастай. Не везде и твоя сила выдюжит. Людьми не брезгуй – помочи попросить.

– Не брезгливый, – опять усмехнулся Ежихин. – Вчерась только оксовскому завскладом кланялся, чтобы помог.

– А помог?

– Без него, Егорыч, пропал бы. И стекла дал, и пятидесятки на полы. И скажи, магарыча две пол-литры пришлось, ясное дело, поставить, а получилось не дороже, как если бы по казенной цене. Совестливый мужик!

– Совестливый, говоришь?

Странные, недобрые нотки в голосе Александра Егоровича заставили Алексея Ежихина снова засунуть под колено пилу, за которую было взялся.

– А скажешь – нет?

– Бессовестный, скажу! Об него людям – мараться только, верно, что не брезгливый ты, Лешка. Он же тебе, гнилая его душа, государственный матерьял краденый продает да еще пол-литру требует, вроде как за хоро-шесть, Могешь ты это своей головой сообразать?

Алексей дурашливо передвинул на лоб шапку, насмешливо прищурился.

– А ты соображаешь своей, что мне дом надо строить? Где я тес или стекло брать буду, ежели в райпе нету?

Но Заеланный не собирался умолкать.

– В том, парень, и суть делов! Матерьял есть, только у нас в торговой сети не наблюдается. А почему? – Последовала многозначительная пауза. – Потому что не требуем, поближе ищем. Чтобы с магарычом. Потворствуем то есть. Вот ты бы подсказал кому следует, тогда…

– Это пускай подсказывают кому надо, я малограмотный, моя хата теперь вовсе с краю. – Подмигнув, Алексей похлопал ладонью по срубу – ласково, как по шее работящего коня.

– С краю… Хата еще ништо. Лишь бы душа на хуторе не жила, не дичала. К тебе, Алексей, однако, вопрос у меня есть. Я со следователем Ильюхой толковал опять нонеча, он говорит – свидетелям полагается быть в таком деле. Ну, что Канюков поперед Бурмакина шел за зверем. А свидетели, сам понимаешь, я да ты.

– Не, – решительно отмахнулся Алексей. – Не пойдет. Я, Егорыч, ничего не видал и не слыхал.

– Да мы ж с тобой вместе…

– Не, – перебил Ежихин, – я сам по себе. Пускай милиция разбирается, за это ей деньги платят.

– Тут дело в справедливости, ты пойми…

Алексей выдернул из-под колена ножовку, вставил в начатый рез.

– Иди, Егорыч, гуляй. У меня дело стоит, план не выполняется. Баба премии лишить может. Так что давай иди. Дуй.

И зашоркал ножовкой.

Но Александр Егорович только вздохнул и, опираясь на руки, поискал для тощего своего зада более удобное положение – отсидел. Покачав головой, спросил:

– Выходит, справедливость тебе ништо? А?

Ежихин не ответил, и старик, подождав, с нарочитой серьезностью обратился к Кольке, строившему что-то из колобашек:

– Видал? Вырастешь – совестно тебе будет за отца, это уж точно. Если человеком вырастешь. А человеком, однако, враз не станешь при таком батьке, ежели другие не пособят.

Он встал, разогнул спину.

– Верно, что надо мне идти. Отцу твоему, парень, лучше вон с Ганей разговоры разговаривать, – глазами показал Александр Егорович на проходившего мимо Кустикова, будто Кольку и вправду могло интересовать это. – С Ганей ему сподручнее, чем со мной. Антиресней.

И в самом деле окликнул:

– Эй, Ганя! Зайди с человеком покурить, побеседуете, как шило на мыло сменять. – Не прощаясь, он зашагал прямо по липкой, чавкающей земле, высматривая, где ловчее будет перебраться через наполненный талой водой кювет.

Кустиков осторожно снял с плеча новую, сплетенную из краснотала нехитрую рыболовную снасть – морду. Норовя уберечь сапоги от грязи, подошел к срубу.

– Чего звал?

– Шибко ты мне нужон, звать тебя, – нелюбезно ответил Алексей, но погодя объяснил: – Егорыч это почудил, смехом.

Ганя стрельнул бесцветными глазками в спину уходящего старика, ругнулся. Потом, доставая кисет и усаживаясь на чурку, с которой только что поднялся Заеланный, пожаловался:

– Пристал. Да еще спина, – он снова выругался, – ни согнуться, ни разогнуться.

– Реку городить будешь? – небрежно поинтересовался Ежихин.

– Загородил. Не реку, ключ. Реку разве дадут загородить? Общественный рыбнадзор. Теперь ни к чему подступиться не позволяют, ни к рыбе, ни к зверю. Скоро такой закон придумают, что и дышать не моги.

– А надо бы для тебя такой закон выдумать. В единоличном порядке! Ведь ежели тебе дать волю – все живое да годное враз переведешь в деньги. Скажи – нет?

Ганя ничего не пожелал сказать.

Ежихин отложил ножовку и ловко, одним ударом топора, сколол еще одну колобашку, швырнул сыну. Оставалось подчистить пропил долотом.

– Место выбрал, однако! – не то позавидовал, не то похвалил Кустиков, оглядываясь вокруг. – Никто не видит.

– Егорыч хаял, – вспомнил Алексей.

– По дурости, – фыркнул Ганя. – Тех же хариузьев поймаешь, так без всякого домой принести можно. Разговоров лишних не будет.

Он курил, время от времени слюнявя палец и примачивая самокрутку, чтобы не горела слишком быстро, – экономил табак. Ежихин, передвинувшись по бревну к месту следующего гнезда, некоторое время работал молча, не глядя на Кустикова. Потом без особого интереса спросил:

– Яшку-то не видал?

– Якова Иваныча-то? – подчеркивая, что по имени-отчеству величает, не фамильярничает, уточнил Ганя. – С Татьяной переназывал мне в больницу завтра придтить. А тебе чего?

– Так, – буркнул Ежихин.

– Скажи ты какая напасть на человека! Ни за што ни про што пострадать пришлось, ай-яй-яй!

– Друзья в красных погонах разберут, за што или ни за што, – усмехнулся Алексей.

Кустиков насторожился.

– Милиция?

– А кто же еще?

– Чего им разбирать?

– Найдут. Ильюха-следователь копает уже.

– Чего ему копать?

– Знает, поди. Зря в тайгу бегать не стал бы.

– Обязан бегать, порядок такой, – сказал Кустиков. – Хошь не хошь, а беги. Служба!

– Все может быть, – с особой значительностью, заставляющей догадываться о скрытом смысле, согласился Алексей с Кустиновым.

Тот недоумевающе поморгал.

– Слыхал про что или так брешешь?

– Зря кобели вроде тебя брешут, Петрович!

– А про что слыхал-то?

– Слухом бабы пользуются, а мне глаза дадены. Понял?

– Ты не зубоскальничай. Делом обсказать не можешь?

– Мое дело, Петрович, стропила ставить, – с откровенной издевкой подмигнул Ежихин. – А твое – морду на Плешивом ключе.

Кустиков обиженно сплюнул, не по годам легко встал. Увидев кусок алюминиевой проволоки на куче щепы, поднял и, вытерев об штаны, стал скатывать в кольцо.

– Ты клал? – продолжая посмеиваться, спросил Алексей.

– Валяется ни к чему, а мне пригодится морду подвязать.

– Возьми вона еще обруч от кадушки, Колька выкинул. Все меньше хламу убирать потом.

Ганя промолчал, пошел.

– А Яшке скажи, что погорел он, как швед под Полтавой! – крикнул ему вслед Ежихин.

Кустиков замедлил шаг и вдруг решительно повернул назад. Вплотную подойдя к срубу, воровато оглянулся по сторонам, пригрозил негромко:

– Ты, парень, знай про кого трепать. Гляди, Яков и вспомнить может. Тогда враз дорогу на бойню забудешь.

– Насчет того, чтобы трепать, так у меня язык всю дорогу стреноженный пасется. Лишнего не скажу, не бойсь.

– Мне можно, я человек верный, – неожиданно успокоил Ганя и выжидательно примолк.

– Камень! – вроде бы согласился Алексей и тут же, подчеркивая насмешку, добавил: – Украдешь – хрен кому скажешь! И хрен с кем поделишься. Точно?

Переминаясь с ноги на ногу, Кустиков ждал, что Алексей начнет-таки разгадывать свои загадки. Но тот, будто забыв про Кустикова, яростно зашоркал ножовкой. Тогда Ганя, уже через плечо, бросил многозначительно:

– В обчем, смотри, на свою голову натреплешь. Пожалеешь тогда. Поздно будет.

– Да ты, никак, стращаешь меня, Петрович? Ну, парень, я теперь сна решусь.

Кустиков уходил, делая вид, будто не к нему относятся. Алексеевы насмешки. Перебравшись по мосткам через кювет, вскинул на плечо морду, сплюнул окурком, прошипел под нос себе:

– Сволочь. Просмеешься, погоди. Еще как.

Ежихин не слышал.

Заглаживая неровности на месте плохо сколовшегося сучка, неторопливо орудовал долотом и, казалось, отдавал этому все свои мысли. Но думал он о другом. О многом.

Вот – два старика потолковать заходили. Два одногодка или вроде того, пожалуй, а ведь до чего не похожи. И обличьем, и по характеру, прямо как лиса с медведем. Впрочем, Ганя не с лисой характером схож, а с росомахой, самой пакостливой зверюгой. И еще пугать задумал, пес шелудивый! Алексея Ежихина пугать, а?

Конечно, встревать в это кляузное дело он не собирается. От милиции лучше в стороне держаться. Только ведь что получается теперь: Ганя Яшке Канюкову похвалится, что застращал Ежихина, да? Что поэтому Ежихин отказался следователю показания давать на Канюкова! Срывая бессильное зло, он так стукнул по долоту, что завязил его в древесине и с трудом выдернул.

Помянув божью матерь, побросал инструменты на груду щепы внизу, закурил. Недобро щурясь, долго смотрел в ту сторону, куда ушел Ганя. И, растерянно запустив пальцы под шапку, протянул:

– Дела-а…

11

О том, что на плите стоит чугунок со щами, Наташка вспомнила тогда только, когда пар поднял тяжелую крышку и варево хлынуло через край. Вскочила, хотела в спешке снять крышку голой рукой и, ойкнув, бросила на пол.

Светка даже не повернула головы.

– Руку обварила, – пожаловалась ей Наташка.

Светка не ответила.

Она опиралась широко расставленными локтями на валик дивана и не мигая смотрела в никуда. Растерянный Наташкин взгляд скользнул по затылку и шее подруги, по нитке огненно-красных бус, прикрытых нарочито небрежными прядками модной прически. Бусы казались крупными каплями крови, и Наташке вдруг стало страшно. Беспомощно оглянувшись на закрытую дверь, вздохнула и робко, словно в чужом доме, где лежит покойник, присела на самый краешек стула.

– На первый случай пальто можно продать, – сказала вдруг Светка, скорее всего себе самой, и тихонько заплакала, потому что, закрыв глаза, увидела себя, жалкую и обездоленную, в одном платьице мокнущую под дождем. – Или… туфли. Пока не устроюсь куда-нибудь…

У нее задергались плечи – Света Канюкова, которую с таким нетерпением ждал театральный институт, пойдет работать куда-нибудь! Может быть, картошку сажать в колхозе? Или на рудник, камеронщицей? Господи, какая она несчастная, как ей не везет в жизни!

Наташка робко погладила ее вздрагивающую спину.

– Ну, потерпи дома, пока школа. Чтобы аттестат…

– А, все равно теперь, – слабо махнула рукой Светка. – Все равно прахом пошло…

– Тогда не уходи. Подумаешь…

Светка прикусила губу, упрямо покачала головой:

– Нет. Я… решила уже. Что уйду. Что не могу там. Дома.

Шмыгнув носом, она стала подолом вытирать слезы.

Всего несколько часов назад отцовский дом был удобным и теплым, единственным на свете. Маленькие горести и печали всегда можно было оставить на улице, захлопнув дверь перед самым носом. А сегодня она захлопнула за собой дверь, чтобы печали и горести остались в доме, в его холоде и неуютности. Почему так случилось?

Пожалуй, она не смогла бы этого объяснить толком.

Под окном, зимнюю раму которого поторопились выставить, зарокотал басок Филиппа Филипповича, ласкавшего обрадованную приходом хозяина собаку. Слышно было, как та повизгивает, а Сударев с деланной строгостью уговаривает ее отстать. И Светка почему-то подумала о своем Огоньке – что тот никогда не ластился к отцу.

Заплаканных Светкиных глаз вошедший Сударев не заметил, но выражение растерянности на лице падчерицы сразу же привлекло внимание. Взял ее шершавой рукой за подбородок, начинающие седеть брови поползли вверх.

– Ты чего?

По Наташкиным губам скользнула робкая улыбка, и девушка, устыдясь ее, отвернулась. Вместо подруги ответила Светка – встала и, тщетно пытаясь притвориться, будто ничего, собственно, не происходит, спросила:

– Филипп Филиппович, можно я у вас несколько дней поживу?

Тот посмотрел на нее, смешливо выпятив нижнюю губу.

– Жалко, что ли? – И вдруг посерьезнел, начиная понимать, что за просьбой Светки и Наташкиной растерянностью скрывается нечто большее, чем девчоночьи выдумки да фантазии. Но все-таки позволил себе пошутить. – А тебя что, клопы дома заели?

– Она хочет насовсем из дому уйти, дядечка! – испуганно объяснила Наташка.

Суда рев долго молчал, словно забыв о девушках. Мыл руки, потом усердно разминал папиросу. Прикурив, вплотную подошел к Светке и спросил;

– С чего это вдруг, можно узнать?

Сдерживая слезы, Светка с шумом втягивала через нос воздух. Не поднимая глаз, ответила одним-единств венным словом:

– Отец…

Филипп Филиппович прошелся по комнате, прямо на пол стряхнул с папиросы пепел.

– Видишь ли, отцов, мы не выбираем. И поэтому чуть ли еще не в Библии сказано, что дети за их грехи не отвечают. Да и как ты можешь судить о том…

– Нет, – перебила его Светка. – Вы не знаете. Я ходила в больницу и… Следователь там…

Она смешалась, а Сударев невесело усмехнулся:

– Н-да…

– Так… можно я у вас? Пока на работу?

– Пока Наташка на стол накроет, а ты вымой лицо. Там видно будет.

– Значит, нельзя?

– А при чем тут можно или нельзя? Садись есть, а потом вместе решим что и как.

– Я решила, – упрямо сказала Светка.

За стол она сесть отказалась. Впрочем, и Филипп Филиппович ел нехотя, словно тянул время. Отодвинув тарелку, забарабанил пальцами по ее краю, вздохнул.

– Решила! – передразнил он девушку. – Легко сказать. Тут ни один суд и ни один бог сразу не решат.

– Если не хотите меня пустить, я у кого-нибудь другого перекочую.

– Дура, – бросил через плечо Сударев. – Если бы сложность заключалась в этом… Эх, Светлана, Светлана!

Но Светка никогда не любила жалости посторонних.

– Может, я и дура, Филипп Филиппович, – без обиды, но представляясь обиженной, сказала она, – но кое-что я понимаю, не думайте. Как я смогу жить с отцом, если… Ну, когда презираешь? Может, он еще хуже что делал, но того я не знала. По-вашему, я должна притворяться, что уважаю? Да? А если мне это противно?

– Тяжелый случай, – поморщился Сударев. – Не знаю, что тебе и сказать.

– А я не нуждаюсь, чтобы говорили.

– Не ершись, Светлана. Пойми, за твою судьбу отвечает не один отец. Раз ты пришла ко мне, я тоже отвечаю. И даже Наташка. Вот и ищем, как лучше. И еще многие искать будут, хочешь ты этого или не хочешь.

– Мне бы только на работу устроиться.