Текст книги "Это случилось в тайге (сборник повестей)"

Автор книги: Анатолий Клещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 40 страниц)

– Эля… – сказала Вера Николаевна. – Эля, наверное, Михаилу Венедиктовичу понадобится для умывания вода. И всем нам для чая. Может быть, вы сходите с Геной? С обоими ведрами?

– Конечно, сходим! – откровенно обрадовался Генка, а Эля бросила на Веру Николаевну быстрый испытующий взгляд и, что-то поняв, не скрывая, что поняла, чуть потупилась.

– Господи, оказывается, в сорок лет можно быть совершенной дурой! – с улыбкой сказала Вера Николаевна удивленному Михаилу Венедиктовичу, когда Генка с Элей, погромыхивая ведрами, вышли. – Почему вы на меня так смотрите?

– Не понимаю, что вы хотели сказать!

– Я хотела сказать, что, если Сергей Сергеевич вылил из умывальника всю воду, вы не скоро умоетесь.

Михаил Венедиктович недоумевающе поморгал, потом спросил очень серьезно:

– Вы думаете? – Опять поморгал – возможно, в глаза попало каким-то образом мыло. И так же серьезно добавил: – А знаете, это вполне вероятно… Да, да!

А Генка с Элей, стоя на берегу, провожали взглядами отплывающий катер. Пятясь, он вылез за белый бакен и, в пену сбивая под кормой воду, развернулся носом против течения.

– На Ухоронгу все же пошли, – покачав головой, сказал Генка и, забывая обо всем, попытался взять девушку за руку. Конечно, этого ему не позволили. Эля, бросив через плечо испуганный взгляд наверх, на дома, спросила капризным тоном:

– Больше ты ничего не выдумал? Может быть, еще поцеловаться захочешь?

– Захочу, – сказал Генка.

– Тогда надо совсем под окна идти. Вдруг здесь все-таки не увидят?

– Наплевать, – махнул рукой Генка. – Ты… в Москве… Ну, может, мне не ехать туда?

– Дело твое! – Эля дернула плечиком и отвернулась, обиженно надув губы.

– Нет, верно… Ты со мной в Москве… будешь дружить?..

– Если ты хоть немножко поумнеешь…

– Эля!

– Какой ты у меня дурак, господи! Нашел время и место для таких разговоров! И так уж Вера Николаевна догадалась, по-моему, а ты…

– Что я?

– Не можешь подождать до вечера?

– Вечером ты опять не выйдешь.

– Так ведь неудобно же!.. Знаешь, ты пригласи нас с Верой Николаевной в кино, как тот раз. Или на лодке кататься. Вот увидишь, она откажется!

– Не откажется!

– Откажется, я тебе говорю! Она ведь нарочно сейчас… про воду! Ну, до чего же ты непонятливый, горе мое!

– Сама ты горе! – вздохнул Генка. – Ладно, я скажу, что кино.

– Смотри только сам, чтобы жена твоего любимого друга Шкурихина не вздумала ехать!

– Сегодня не вздумает! – сказал Генка. – Сегодня и кино-то не показывают…

– Показывают кинофильмы, а не кино. Ясно?

– Ясно. А Шкурихин вовсе не друг мне. Гад он.

– Дошло наконец?

– Еще какой гад! Сохатого – помнишь? – сгноил в петле, теперь на Костю Худоногова дело заводят. Судить будут, наверное.

– Так твоему Шкурихину и надо!

– Не Шкурихина, Худоногова судить будут!

– А того за что?

– Да я же тебе говорю: за сохатого, что Петро сгноил. Ну, на Ухоронге. Он же в Петькину петлю попал и сгнил, тот сохатый.

– Здравствуйте пожалуйста! Значит, именно Шкурихина будут судить!

– Нет, в чем и дело! Петька напакостил, а отвечать Косте придется. Так получилось.

– Не понимаю! – сказала Эля. – Объясни толком!

– Понимаешь, трос на самом деле Костя отжигал, И петлю он делал. А про то, что насторожил ее Петро, никто не знает.

– Как это никто? – удивилась Эля.

– Ну, никто.

– Так ведь ты знаешь!

– Я же не стану доносить, сама понимаешь. На подлости не способен!

– Подожди… Значит, за преступление Шкурихина будут судить невиновного человека? Да? И ты… ты спокойно говоришь об этом? Значит, это подлость, по-твоему, сказать правду? Генка, если только ты… – Не договорив, девушка неожиданно рванула его за рукав и потащила за собой на косогор, забыв о ведрах. – Ну-ка, идем! Идем к нашим!

Она не выпускала рукава его телогрейки, словно боясь, что Генка вырвется и убежит. А ему было неловко грубо выдернуть рукав из ее пальчиков и совестно идти за ней, как бычку на веревочке. И было смешно, что все-таки идет, упираясь полегоньку, – именно как бычок на веревочке.

– Идем, идем! – угрожающе приговаривала Эля, энергичнее дергая при этом рукав. – Ид-дем!

Так – упирающимся бычком – и привела его в лабораторию.

– Вот! – гневно взглядывая через плечо, объявила она. – Полюбуйтесь! Невинного человека будут судить за убийство лося, а он собирается скрыть настоящего виновника. Он, – Эля, тряхнув рассыпающимися волосами, бросила на Генку совершенно испепеляющий взгляд, – он, видите ли, считает подлостью и доносом сказать, что человека обвиняют напрасно!

– Да нет, – осмелился потянуть свой рукав из Элиных пальцев Генка. – Не про то, что напрасно. Про то, кто петлю оставил. Вроде как бы предательство тогда получится…

– Так… – сказал Михаил Венедиктович. Он перевернулся на стуле, обнял скрещенными руками спинку, упираясь в нее подбородком. – Любопытно. Насколько я понимаю, Эля, наш молодой друг знает истинного виновника преступления, за которое должен отвечать невиновный, и почему-то не хочет восстановить истину?

– Ну да!

– Очень любопытно! Вы, наверное, рассчитываете, Гена, что виновный сознается сам, увидев, к какой несправедливости ведет его… э-э… – откинув руку, Михаил Венедиктович пошевелил растопыренными пальцами, словно откуда-то приманивал нужное ему слово, – запирательство?

– Черта с два он сознается!

– Следовательно, за его проступок накажут другого? Так или не так?

– Вообще так, конечно! – неохотно согласился Генка.

– Тогда, знаете, я вас отказываюсь понимать! – Ученый вскочил, отодвигая стул, ножки стула с грохотом запрыгали по выпирающим половицам. – Да вы, в конце концов, кто? Вы человек, я вас спрашиваю? Или… или черт знает что? Есть у вас стыд и совесть?

– Есть, не беспокойтесь! – начиная злиться, сказал Генка, с трудом подавляя желание ответить более резко: будут на него кричать, да еще при Эле, как на мальчишку! Кричать и он может, похлестче даже!

Михаил Венедиктович отошел к окну, забарабанил пальцами в начинающее темнеть стекло. Вера Николаевна делала вид, что не интересуется происходящим. Эля, прислонясь к столу и загораживая собой лампу, как будто нарочно прятала от света лицо, исподтишка посматривая на Генку.

– Пора становиться мужчиной, Геннадий! – заговорил из своего угла Сергей Сергеевич, закуривая сигаретку. – С такими вещами не играют в индейцев. Донос, предательство! Надо различать, когда эти вещи становятся своими противоположностями.

Михаил Венедиктович, неожиданно оборвав свою барабанную дробь громким аккордом, медленными шагами приблизился к Генке, положил ему на плечо руку. Для того чтобы смотреть прямо в Генкины глаза, ему пришлось откинуть назад голову.

– Не обижайтесь! Но есть вещи, о которых невозможно говорить спокойно. Одна из таких вещей – равнодушие к несправедливости. Именно подлое равнодушие к подлости. Подумайте об этом, Геннадий. Ладно?

– Ладно, – дернув углом рта, все еще продолжая ершиться, сказал Генка, вспоминая, что Михаил Венедиктович в который раз уже заканчивает разговоры одними и теми же словами: предлагает подумать. Точно Генка без этого не думает ни о чем.

Вера Николаевна, облегченно вздохнув, прошла через комнату к столу – прибавить огня в лампе. В комнате сразу стало светлее, но лицо Эли потемнело еще больше. Теперь заслоняющая лампу фигурка девушки походила на силуэт, обведенный по контуру светящейся золотой краской.

– Генка, – сказала Эля, – в наказание ты должен принести нам воду. Заодно проветришь свою умную голову…

– Эля! – многозначительно произнесла Вера Николаевна, но девушка рассмеялась весело и беспечно.

– Вера Николаевна, он же знает, что маленьких обижать нельзя. Даже если они царапаются, надо терпеть. Ты вытерпишь, Генка, правда?

Он улыбнулся, как ни старался не делать этого.

– Вытерплю.

Генка принес воду, наплескав ее по дороге за голенища. Ставя в сенях ведра, не решаясь войти в комнату, выругал про себя Элю: выдумала же заводить этот дурацкий разговор! Теперь как-то неловко предлагать поездку в леспромхозовский клуб, в кино. И нет никакой возможности, никакого предлога, чтобы вызвать Элю. Совершенно нечего придумать. А просто так Эле нельзя выйти, совестно: сразу все догадаются, потому что некуда и незачем выходить вечером. Голову только ломать да глаза об ветки выкалывать – вечером выходить, в темень.

– Это ты, Генка? – спросила за дверью Эля.

– Я, воду принес…

Дверь отворилась. Девушка, придерживаясь за косяк, выглянула в сени.

– Геночка, будь хорошим! Мы поужинаем сейчас, а потом ты меня на лодочке покатаешь? Совсем недолго, чуть-чуть? Сколько сможешь?

Генка просто-напросто растерялся от такой беззастенчивости. Опешил, Почувствовал, как приливает к лицу кровь от стыда за Элю.

– Покатаешь?

Вот дура! Она откровенно ластилась, да еще бесстыдно подчеркивала это голосом.

– П-покатаю, – с трудом произнес он.

– Видишь, какое ты золото! Тогда я через часок приду к лодке, можно?

– М-можно, – сказал Генка и, страдая за Элю, о настойчивости которой невесть что могут подумать, спасая ее от продолжения позорного разговора, поскорее выскочил на улицу. Фу, черт! Попробуй понять этих девчонок: то не подойти к ней близко, а то… Конечно, зазорного ничего нет, но непривычно как-то, неловко! И потом, если бы хоть он уговаривал, парию это простительно. Так нет же, она! Словно не знает, что без всяких уговоров… Ну, Эля!

12

Генка не увидел ее спускающейся по тропе, хотя с нетерпением вглядывался во тьму. Но тьма сказала Элиным голосом «ой!», с глухим шумом прокатился камень, звонко стукнулся о другой камень внизу. Потом раз или два скрипнула под легкими шагами галька.

– Ждешь?

Она зашелестела возле него брезентом плаща, а он, сердясь на нее, потому что мучился, все еще переживая ненужное, глупое давешнее унижение ее, ответил хмуро, колюче:

– Жду. Ты что, не могла мне сказать тихонько про лодку?

Тьма взмахнула крыльями Элиного плаща, крылья толкнули воздух, и Генка почувствовал Элины руки, сомкнувшиеся на его шее, и Элины губы – на своих губах. Тепло губ и прохладу зубов, на миг увиденных перед тем и показавшихся при слабом свете звезд голубыми.

– Ты дурень, – почти не отстраняясь, прошептала Эля. – Ну совсем, совсем дурень! И за что только я тебя люблю? Понимаешь, это же наши поручили мне поговорить с тобой, убедить. С глазу на глаз. Потому что товарищеские советы доходчивее наставлений старших. Ну вот… я и выполняла их поручение. Тсс!

Ее губы не позволили ему ничего сказать. Потом Эля неожиданно проскользнула под руками, оставив вместо себя плащ.

– Ты знаешь, что Вера Николаевна предложила заняться твоим воспитанием. По-моему, она догадывается. Ну и… решила помочь. Но мужчины ничегошеньки не заметили! Наверное, вы все одинаковые дурни?

– Ага! – охотно согласился Генка и попытался поймать Элю, но поймал тьму. Девушка тихонечко рассмеялась в этой же тьме, но чуть дальше.

– Не хами! Прямо не знаю, как буду тебя перевоспитывать.

– Я тебя сам перевоспитаю, – пытаясь поддержать мужское достоинство, сказал Генка.

– Горе ты мое! – нарочито вздохнула Эля. – Лучше отдай плащ. Холодно что-то…

Он отдал плащ, и Эля, запахиваясь в казавшийся совершенно черным брезент, опять вздохнула, на этот раз очень естественно.

– На Ухоронге ты был догадливее…

Генка не сразу сообразил, к чему это сказано, а когда сообразил и шагнул к девушке, она тенью скользнула в сторону, снова тихонечко рассмеялась:

– Есть такая заповедь: не зевай!

Теперь вздохнул он, беспомощно переступив с ноги на ногу. В этот момент из-за черных скал, сливающихся с чернотой неба, выдвинулся рог еще очень молодой луны. Сразу стало светлее.

– Ну вот, не хватает только соловья и беседки с розами, – сказала. Эля и, подхватив рукой плащ, влезла в моторку, до половины вытащенную на берег.

– Зачем тебе беседка? – удивился Генка.

Эля ответила полюбившейся поговоркой:

– Горе ты мое! Иди уж сюда, что ли…

Опершись рукой о борт, он запрыгнул в лодку, а так как лодка основательно качнулась, ухватился за девушку. Оба, потеряв равновесие, опустились на среднюю банку, и Генка притянул Элю к себе.

– Горе мое, я не хочу беседки. Я хочу, чтобы ты переносил меня через Ухоронгу…

Она откинула голову. На этот раз Генка оказался догадливым. Он видел возле своего глаза полузакрытый глаз Эли с плавающим в нем голубым лунным светом и чувствовал, как согреваются ее губы, остывшие на вечернем холоде. Потом Эля, глубоко-глубоко вздохнув, оттолкнула Генку и, тряхнув головой, так что тяжелые, влажные от поднимающегося тумана волосы задели его щеку, сказала:

– Хватит. Мы с тобой сошли с ума. Может кто-нибудь выйти на берег и увидеть.

– Ну и пусть!

– Знаешь, я думала: чтобы полюбить человека, надо… ну… всякое такое… Разговоры, и взгляды на жизнь, и чтобы какое-то родство душ. А получилось вот так… Ты. И я. И еще знаешь кто?

Генка помотал головой.

– Еще Ухоронга. Помнишь?

Помню, – сказал Генка, хотя ничего особенного вспомнить не мог. Ну Ухоронга, ну таймени, ну Эля дурачилась – падала с камня ему на руки, обманку еще оборвали из-за этого. Да, еще на пропащего зверя в Рассохе наткнулись. Ну и все вроде.

– Смотри, как красиво – три живых огонька. Белый, красный и зеленый. А выше – звездочка. Тоже как огонек, да?

– Катер идет сверху. Один, без состава, – сказал Генка. – Может, наш "Гидротехник". Они инспектора на устье Ухоронги повезли, акт на Худоногова писать… За того сохатого…

Он вспомнил сохатого, потому что только-только думал о нем, об Ухоронге и потерянной обманке. Эля вспомнила о другом:

– Генка, я понимаю, что у вас тут особые обычаи. Мораль пещерных людей. Но ведь нельзя Допускать, в самом деле, чтобы из-за, подлеца и труса Шкурихина страдал другой. Представь, я что-нибудь натворю, а тебя за это в тюрьму посадят.

– Черт с ним! Отсижу, – сказал Генка.

– Нет, ты не валяй дурака! Ведь если бы на месте Шкурихина был ты, ты же не поступил бы так? Ведь это просто позорно – прятаться за чужой спиной! Позорно и подло! Человека, способного на такое, я раздавила бы, как слизняка! Как мразь! И ты… ты понимаешь, что твое молчание будет именно предательством?

– Ты наговоришь… – неуверенно пробормотал Генка.

– Значит, серьезно не понимаешь? Ведь не можешь же ты бояться этого Шкурихина?

– Никого я не боюсь, – сказал Генка.

– Это я испугалась, что ты боишься, – помолчав, уронила Эля, в самом деле испуганно взглянув на Генку.

Он следил за огнями приближающегося катера и думал. О том, что дело не в страхе. Черт знает, в чем дело! Но как это вдруг пойти и сказать: "Сохатого сгноил не Худоногов, а Шкурихин"? Просто язык не повернется. Легче было бы сказать: "Не Худоногов, а я, Геннадий Дьяконов". Про себя – это не донос, а вот про другого… Даже про подлеца Петьку…

– Генка! – Эля тронула его за плечо. – Ты обязан объяснить инспектору. Я не хочу, чтобы ты поступал подло, понимаешь? Не хочу!..

Огни катера придвигались, но отражения их в черной воде не зыбились, не дрожали: катер был все еще далеко и, кажется, собирался пройти мимо.

– Может, что и не "Гидротехник". Да и "Гидротехнику" незачем приставать.

– Ты можешь перехватить его на моторке. Ведь инспектор там?

Генка пожал плечами, ничего не решая, увиливая от решения. Теперь уже по шуму двигателя можно было определить, что катер однотипен с "Гидротехником". Отражения ожили, заиграли. Но треугольник огней над отражением не начинал плющиться – судно держало курс к берегу.

– "Гидротехник". Вроде собираются пристать…

Генка покосился на примолкшую Элю, хотел спросить, ради чего она переживает из-за неизвестного ей Кости Худоногова, тоже довольно порядочного гада, но вовремя вспомнил слова Михаила Венедиктовича о равнодушии и несправедливости. Конечно, Эля не может равнодушно относиться к несправедливости. И все остальные "мошкодавы" тоже. И Генка Дьяконов не может, не имеет права! Но инспектору он не скажет, что виноват Петр Шкурихин, Он скажет в присутствии Петра: "Пусть виноватый не прячется за чужую спину и сознается сам. Иначе скажу я, Геннадий Дьяконов, потому что должна быть справедливость".

Катер, раздвигая штевнем воду, подвалил к берегу. Плюхнулся в воду якорь, затарахтела по клюзу день.

– Эй, на "Гидротехнике"! – крикнул Генка. – Вы чего?

– Получили радиограмму – встретиться здесь с речнадзором, – ответил, судя по хриплому голосу, механик.

– Завтра, – сказал Генка Эле, – завтра все сделаем.

Эля покачала головой.

– Нет. Сегодня. Чтобы мне не было за тебя стыдно целую ночь.

Пожалуй, больше всего не хотелось оставлять Элю, Девушка угадала это.

– Иди. Я подожду.

Тогда Генка сложил рупором ладони:

– Кондрат! Инспектор у вас на борту или высадили?

– У нас.

Генка поймал Элину руку и, уже делая первый шаг к катеру, не выпускал ее, глядя не на катер, а через плечо, назад. Потом тонкие пальчики девушки выскользнули из его пальцев.

– Подожду, – почему-то шепотом повторила девушка. Ее рука продолжала искать его руку. – Слышишь?

13

Волглый от тумана вымпел на кормовом флагштоке катера обвисал бессильными складками. Но Генка прекрасно знал: развернет его ветер, и на красном поле в верхнем углу белого треугольника окажутся четыре буквы – «СССР», а правее – два красных перекрещенных якоря. Вымпел судоходной инспекции. Речной надзор.

Катер пришел либо ночью, либо очень рано утром, Генка не видел когда. Проспал.

Теперь оба судна – "Гидротехник" и катер инспекции – стояли рядом. Кранец из половины автомобильной покрышки не позволял им обдирать друг о друга краску с бортов. "Гидротехник" был выше и длиннее, больше походил на военное судно, и Генка с чувством превосходства посмотрел на его соседа. Из рубки речнадзоровского катера вышел Мыльников и, ухватившись за ограждающий палубу "Гидротехника" леер, перелез с палубы на палубу.

– Дьяконов, ты? – окликнул он Генку, не сразу узнавая в тумане. – Скажешь отцу, чтобы зашел ко мне.

– Есть! – по-флотски ответил Генка и, отпихнув с дороги обиженно взвизгнувшую шкурихинскую Ветку, подвернувшуюся под ноги, отправился выполнять приказание.

Когда Матвей Федорович приковылял к катеру, Мыльников, с сомнением посмотрев на круто опущенный трап, спросил:

– Не влезешь?

– Навряд. – Бакенщик пошевелил протезом, словно собираясь просверлить песок.

– А к ним? – кивком Мыльников показал на второй катер, трап которого лежал довольно полого.

– К ним вздымусь.

– Ну, давай туда. Акт подписать надо.

– Помочь? – спросил Генка отца.

– Ништо. На низкий-то борт не так скатно.

По обшитой железом палубе деревяшка прогрохотала так оглушительно, что кто-то из команды даже выглянул через люк форпика – узнать, в чем дело. Мыльников снова перебрался через леер, и оба – он и Матвей Федорович – скрылись в рубке чужого катера. Генка от нечего делать подозвал Ветку, продолжавшую крутиться на берегу, и, повалив на бок, стал чесать изъеденное мошкой брюхо, искупая нечаянный давешний пинок. Мокрая шерсть на брюхе у Ветки свалялась, от нее густо несло псиной, а вороватый глаз смотрел благодарно и доверчиво.

– Будет, – сказал Генка, убрав руку, но собака, махнув всеми четырьмя лапами, перевалилась на другой бок и, разметая песок, завиляла хвостом.

В рубке катера о чем-то громко разговаривали, но слов разобрать не удавалось, да Генка и не прислушивался. Он думал, удобно пли неудобно зайти к "мошкодавам", чтобы увидеть Элю. В том, что он придет к Эле, ничего неудобного теперь не было. Отныне он имел право на это. Только вот не слишком ли еще рано? Утро только начинается.

Поколебавшись, решил, что пойдет: "мошкодавы" уже поднялись, наверное. Удержало любопытство: какие новости принесет отец с катера? Следует дождаться его, а потом идти к "мошкодавам". Увидит Элю на десять минут позже, ну и что из того? Эля никуда не денется теперь. Никуда и никогда не денется Эля, нет такой силы, чтобы могла разъединить их! После вчерашнего!

– Ну, чего там? – спросил он, когда Матвеи Федорович, благополучно преодолев трап, стал набивать трубку.

– Как следовает быть. Воткнут старшине за милую душу.

– И правильно сделают, – одобрил Генка. – Следующий раз смотреть станет как положено. В два глаза!

– Я же и говорю, – косясь на Мыльникова, снова полезшего на свой катер, громко забасил Матвей Федорович. – Мог бы на якоре отстояться, ежели в себе не уверенный. А на бакенщиков легче всего валить, быдто снесло бакен. Ему снесло, а "Ласточке" не снесло? Несмотря что осадка куда поболе. Вишь, что надзор выдумал: мол, коли катер потерял ход против свального бакена, паузок ниже быдто бы унесло. А выше свального быдто нельзя ошибиться, потому красный бакен один только.

– Верхний красный мог и совсем не увидеть старшина, – сказал Генка. – Просто прошел тот, что в самом колене, и забрал левее.

– Наше счастье, что "Ласточка" акурат в самый момент подскочила…

– Дьяконов! – позвал с катера Мыльников.

Сын и отец повернули головы.

– Между входным и вторым верхними бакенами сегодня же установите еще один красный. И веху. Фотоавтомат лишний у вас есть, батареи возьмите на самоходке.

– А ежели она не придет седни?

– Когда придет, тогда и возьмете. Пока установите бакен без света.

– Может, пока батареи из работанных подберем, Виталий Александрович? Я посмотрю, – сказал Генка и с деловым видом заспешил наверх, к дому. Он не собирался именно теперь подбирать батареи, только воспользовался предлогом для ухода. Обогнув дом, направился к паразитологам. К Эле.

На крыльце лаборатории Сергей Сергеевич делал зарядку. Синий тренировочный костюм подчеркивал его костлявую худобу. Генка, усмехаясь, подумал, что ученый похож на сухую надломленную лесину, раскачиваемую ветром. Недоставало только, чтобы он и скрипел при этом, как скрипит сломанное дерево.

– Доброе утро! – сказал Генка. – Эля встала уже?

Вместо Сергея Сергеевича ответила Вера Николаевна, вышедшая выплеснуть воду из умывального таза:

– Доброе утро, Гена! Сегодня Элю пушкой не добудишься. Впрочем, попытайтесь. Возможно, вам это и удастся. – Голосом, движением глаз и улыбкой она подчеркнула, что у Генки имеются какие-то особые возможности разбудить заспавшуюся девушку. А Генка принял это как должное и естественно, без тени смущения.

– Сама встанет.

Он был уверен, что Эля проснется, услыхав его голос, во сне узнав о его приходе, как, наверное, узнает птица о времени отлета и таянии снегов там, куда собирается улетать. Как узнал бы он сам о приходе Эли.

Сергей Сергеевич, перестав переламываться в пояснице, спросил его совершенно некстати:

– Гена, вы не объясните мне, почему в Ухоронге хариус предпочитает именно красную искусственную мушку? Я почти не встречал здесь насекомых такого цвета…

Генка пожал плечами: совершенно не хотелось думать – почему. Не занимало это сейчас. Вот почему Сергей Сергеевич и Вера Николаевна не спросят, сообщил ли он инспектору, кто погубил лося? А если Эля успела уже рассказать, что сообщил, почему равнодушны к этому сегодня, тогда как вчера чуть не с кулаками на него лезли?

– Сергей Сергеевич, я ведь сказал инспектору… Про Шкурихина. Честное слово!

Ученый, занимавшийся теперь приседанием, застыл на корточках с раскинутыми в стороны руками.

– Так я же ни минуты не сомневался, Гена, что вы это сделаете!

Генке показалось, что Сергей Сергеевич оправдывается, как будто его обвиняли в чем-то. Вот чудак!

– Конечно, никто не сомневался, – подхватила и Вера Николаевна. – Проста не поняли сначала, что вы оригинальничали.

– Я не оригинальничал.

– Ну… говорили несерьезно. Во всяком случае, позже мы все решили, что вы поступите как должно. Как поступил бы любой.

Генка отвернулся и дернул углом рта: товарищи "мошкодавы" считают его разговор с инспектором самым обычным? Вроде разговора Сергея Сергеевича про хариусов и насекомых? Любой!.. Значит, так поступили бы отец или тот же Костя Худоногов? Черта с два!.. Но почему он не подумает, как поступил бы Мыльников? Или Михаил, капитан "Гидротехника"?

Он поступил нормально. По-человечески. Потому что и бате, и Косте Худоногову, и Петьке до всех остальных дела нет. Станет разве Шкурихин заботиться о ком-нибудь постороннем, как Мыльников? Или, как капитан Мишка, ругать Кондрата за тех девок? Нет, конечно. Скажет: моя хата с краю! И верно, его хата с краю. И у бати с Костей – тоже с краю. Забрались подальше от людей, как волки. А он, Генка Дьяконов, собирается с людьми жить. И поступать должен, как все люди, как вот эти москвичи, и Мыльников, и вообще как любой. По-справедливому, а не по-волчьи.

– Знаете, – сказал он в полутьму сеней, где Вера Николаевна стояла около горячего керогаза, – я верно не оригинальничал. Я не допер…

– Гена! Что за выражение?

– В общем, не разобрался. Конечно, любой должен сказать, если такое дело. Если хочет, чтобы справедливость была.

– И еще страшно быть равнодушным человеком! Страшно и постыдно! – сказал Сергей Сергеевич и пошел мимо Генки в дом. А Генка подумал, что ученый нашел более правильное слово для определения собственных Генкиных мыслей. Потом он услышал Элин голос за дверью, и все до единой мысли выскочили из головы. Дверь распахнулась.

– Генка? – обрадованно удивилась девушка и смешалась, увидев Веру Николаевну. Самую капельку смешалась, потому что следом, моргая жмурящимися после сна глазами, сказала просто, без наигрыша: – Мы с тобой сумасшедшие. Я, например, совсем не выспалась.

– Лягте пораньше сегодня, – посоветовала Вера Николаевна.

Эля взглянула на нее сияющими глазами, движением головы показав на Генку:

– Так он и даст! Но до чего же хорошо на реке ночью! Вера Николаевна, милая! Словно в сказочном царстве!

– Конечно, – согласилась та и почему-то вздохнула. – Умывайтесь. Эля, уже время завтракать.

– Сейчас! – Девушка улыбнулась Генке и вдруг закричала с притворным гневом: – Ну-ка, убирайся отсюда, не мешай!

– Ладно, – сказал он, – уберусь. Вечером приду, ага?

– Очень ты нужен здесь!

– Нужен! – дерзко заявил Генка.

– Ты уверен? Тогда приходи через час, так и быть. Кажется, сегодня мы дома. Правда, Вера Николаевна?

– По-видимому! Михаил Венедиктович решил отказаться от таежных участков. По ним накоплен достаточный материал.

Долгим оказался этот час. Генка успел позавтракать. Отобрать три батареи для нового бакена, перепробовав добрый десяток. Пособить отцу в установке фонаря и автомата-выключателя на бакене, погрузить бакен и "щуку" – плотик бакена – в лодку.

– Петьку-то где черт носит? – сердито спросил у сына Матвей Федорович.

– Кондрат его на катер позвал.

– Пошто? Не знаешь?

Генка пожал плечами: не хотелось заводить с отцом неприятный разговор.

– Придет Петька – сплаваете, поставите бакен, – пытаясь подражать Мыльникову, приказал Матвей Федорович. – Между первым и вторым. На половине, Половину смогете угадать? Хитрости нету – посередке поставить.

Отец направился домой. Генка дождался, покамест он свернет за угол, к крыльцу, чтобы тоже уйти – к Эле. Бакен не обязательно сию же минуту ставить, день долог!

Он уже поднимался на косогор, когда над второй тропкой – от домика, занятого москвичами, – показалась Эля. Генка не стал спускаться вниз до того места, где сходились обе тропинки, а начал махать прямиком, норовя ставить подошвы сапог ребром, чтобы не скользили по крутому склону.

– Ты не занят? – спросила Эля.

Ом покачал головой: нет.

– Тогда знаешь что? Давай пойдем!

– Куда?

– Ой, да разве не все равно? Вот, прямо по берегу. К тому мысу, – она покосилась на катера, мимо которых следовало пройти, и, тряхнув волосами, перевела взгляд на Генку.

– Что еще за катер? Тоже ваш?

– Речной надзор. Расследовали, отчего получилась авария.

– Нашли причину? – без интереса спросила Эля.

– Причина ясная – рулевой плохо смотрел. Старшине катера крепенько дадут прикурить, пожалуй. Ну, а нам добавочный бакен поставить Мыльников приказал.

Эля, полуобернувшись, бросила еще один взгляд на катер – прощальный.

Сразу же за ключом, как только густо разросшийся на его берегах тальник скрыл их от любопытных глаз, если таковые и следили за ними, Эля, замедлив шаги, прижалась к Генкиному плечу. Уверенная, что он не даст оступиться, запрокинула голову, глядя в небо, и чуть-чуть отвернулась, уклоняясь от его губ.

– Потом, ладно? Слушай лучше, как поет река.

Генка покорно притворился слушающим, а Эля, помолчав, бросила на него быстрый взгляд и рассмеялась.

– Знаешь, я столько хотела сказать тебе, – ужас! Ну, всякого, про нас обоих. А теперь не знаю, о чем говорить!.. Понимаешь?

– Понимаю, – сказал Генка, в самом деле понимая состояние девушки. Он тоже собирался очень многое сказать и не находил нужных слов. А если бы нашел, их все равно не хватило бы: куцыми и фальшивыми становятся иногда самые расчудесные слова.

Прижимаясь друг к другу, чувствуя тепло друг друга и радуясь этому теплу, оба не видели дороги под ногами, не замечали камней и колдобин на ней. Они шли, теплом своих тел, и заботой бережных рук, и молчанием, говорящим о бесконечно многом – как музыка, рассказывая друг другу все то, что намеревались рассказать. Пожалуй, слова даже мешали бы!

Шли почти возле самой воды, не устающей перекатывать на новые места отмытые добела песчинки. На отмели, переходящей в довольно крутой скат берега, щетинился дикий лук, все еще не желающий отцветать. Его шарообразные сиреневые цветы, неяркие и некрасивые, казались наколотыми на острые лезвия стеблей. Бабочки-поденки, тоже некрасивые, тоже неяркие, изредка опускались на них и тотчас взлетали, часто, испуганно махая крыльями. Склон берега был вовсе голый, растрескавшийся, изрытый черными норами ласточкиных гнезд. А на реке, среди неопрятных, похожих на плесень или накипь, скользких трав, по заблудившимся бревнам расхаживали вороны, охотящиеся за дохлой рыбой. И тем не менее Эля сказала, блестя глазами:

– Посмотри, до чего же здесь хорошо! Правда?

– Здесь плохо. Дальше, где скалы начинаются, там – да!

– Не ври, везде хорошо! Ой, Генка! Какая там рыба плеснула! Ты видел?

Генка видел только одну Элю.

– Вон там, за травой… Наверное, таймень, да?

– Чего ему здесь делать, у берега? Щука.

– Тогда огромная! – восторженно согласилась Эля.

Там, куда показала девушка, метрах в трех от берега, снова колыхнулась вода. И еще раз.

– Видел теперь?

– Видел. Ну-ка пойдем.

Они не пошли, а побежали, взявшись за руки. У воды Генка остановился первым и, удержав Элю, рывком притянул к себе. Показал на следы резиновых сапог на песке.

– Петька Шкурихин. Осетра поймал.

– Где? – удивилась Эля, отыскивая глазами лодку и рыбака.

– Так это же осетр бултыхался. Петька его на кукан посадил. Чтобы живой был.

– Давай отпустим?

– Ну его, – отмахнулся Генка. – Айда к скалам!

Оба сразу же забыли о пойманном осетре, о Шкурихине. Главным и единственно интересным в мире были они сами. Смешно, странно было бы думать или говорить о чем-то другом, далеком и незначительном. Думали и говорили о себе, вспоминая Ухоронгу, начало любви, смеясь над тогдашней своей робостью, мешавшей сказать друг другу то, что так легко, просто и радостно выговаривалось теперь. Признавались в смешных взаимных обидах, совсем недавно казавшихся горькими. И чуть не забыли, что пора возвращаться, что у обоих есть дела, обязанности. Очень не хотелось возвращаться, но Эля набралась решимости.