Текст книги "Это случилось в тайге (сборник повестей)"

Автор книги: Анатолий Клещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 40 страниц)

– В расчете? – где-то далеко-далеко спросил Стуколкин.

Ганько даже не сразу понял, что Цыган сквитал проигрыш, игра идет своим чередом и, наверное, все-таки дойдет черед до пальто, потому что Никола Стуколкин – великий чистодел по игре в карты. Но у Василия почти пропал интерес к этой игре. Теперь он думал о Дусе и о том, как скажет ей: „Все, Дусенька! На, прошлом стоит крест. Железный. Ваше условие выполнено: у Василия Ганько теперь есть только один друг-приятель. Его зовут Дусей Мурановой. Вы знаете такую?“ Дуся, конечно, скажет, что этого мало. Что он должен доказать ей свою любовь и самостоятельность…

– Да ты что, сад, сука? – заставил встрепенуться истеричный выкрик Воронкина. – Всю дорогу в цвет гадать будешь?

И спокойный, ровный голос Стуколкина:

– Очко червонец, куш сто. Мечи.

Сейчас он держит карту рубашкой кверху, а Воронкин медлит открывать лобовую. Как и следовало ожидать, Цыган выигрывает. Он всегда выигрывает, но всегда играет по маленькой. А тут – очко по червонцу, куш сто! Если десятка – двести рублей на карте!

Ганько приподнялся, стараясь увидеть карту.

Но Стуколкин сидел спиною к нему. Только его спину можно было увидеть.

– Падлючий потрох! – неожиданно взвизгнул Воронкин и сжатыми кулаками, в одном из которых держал колоду, трижды ударил себя по вискам.

„Снова Никола выиграл“, – угадал Ганько, успокоенно опуская голову на подушку. Пусть Стуколкин выиграет пальто – он все-таки, ничего малый. Даже Дуся, видевшая его в Новый год в клубе, сказала, что „похоже, самый порядочный!“ Пусть носит как память о Василии Ганько, который когда-то назывался Васьком Хохлом и был справедливым босяком, не барахольщиком… Наоборот, всегда презирал тряпки…

Сон оказался сильнее обид, раздумий, истеричной матерщины Воронкина, даже улыбки Дуси Мурановой. Впрочем, кажется, именно сон-то и притворился для начала белозубой Дусиной улыбкой, чтобы потом стать мгновением беспамятства, по истечении которого надо открывать, глаза и вспоминать о начале нового дня.

Первое, что увидел Ганько, открыв глаза, – это поблескивающую в электрическом свете желтую кожу проигранного пальто. Оно опять почему-то висело на спинке его собственной кровати. Василий приподнялся на локте и посмотрел на койку Стуколкина. Тот подтянул валенок, затолкал в голенище ногу, притопнул. И, подняв голову, встретился глазами с Ганько.

Сказал равнодушно, без улыбки или скрытого в словах тайного смысла:

– Мне твой пальтуган в плечах узковат. У тебя пятьдесят второй, наверное, а мне по ширине пятьдесят шестой надо.

В противоположном углу, выбирая из сушившихся на плите валенок свои, злее обычного ругался Костя Воронкин. К Ганько и Стуколкину он все время норовил повернуться спиной. По спине, из растянутого выреза майки, обвив крестообразную рукоятку ножа, тянулась змеиная голова с тонким раздвоенным языком. Но еще больше, она походила на нераскрывшийся бутон синего цветка с двумя усиками.

Ганько невольно улыбнулся нелепости этого сходства. Костя Шебутной – и вдруг цветок. Смешно?

21

Лес потерял свою сказочную красоту и нарядность. Потемнел, вроде поредел даже – это февральские метели отрясли с веток пышное убранство его, посыпали снег обломанными веточками да хвоинками. Кустарники распрямились, выпростав себя из белых тяжелых шуб, и теперь дрогли на все еще по-зимнему сердитом морозе – голые, жалкие своей худобой, костлявостью.

Зато дни стали светлее, дольше. Казалось, что само время сделалось более емким. Стрелки по циферблату ползали нисколько не медлительнее, но часы и минуты словно попросторнели, раздались, наливаясь светом.

В начале первого весеннего месяца – марта – еще трудно различать приметы весны. Их еще так легко спутать с добротой зимы, хорошим расположением духа деда-мороза. Даже Настя, обычно раньше других умевшая угадать в зимнем погожем дне робкую улыбку весны, в этом году почему-то не заметила ее.

Первыми о весне вспомнили кот Пушок и Костя Воронкин.

Пушок ходил по влажному снегу, брезгливо подергивая лапами, трубой подняв хвост, и орал благим матом.

Костя Воронкин, с ухмылкой озабоченности разглядывая свои доживающие век валенки, изрек:

– В апреле самая распутица начнется. Грязи будет по брюхо. А там реки разольются, и в мае не выберешься. Как вы насчет этого думаете, братцы?

– Рано еще вроде бы, – сказал Стуколкин. – Холодно еще…

Он поежился, представив себе этот холод, от которого нельзя будет отгородиться теплыми стенами барака.

– Не замерзнешь! На каждой станции – кипяток бесплатно! – усмехнулся Воронкин. – И в каждом буфете продают водку, были бы гроши. А гроши найти всегда можно. Скажи, Закир?

– Гроши будут, – поддакнул тот. – Об чем разговор!..

Шугин и Ганько промолчали.

Виктор Шугин, сопя от напряжения, пришивал к пиджаку пуговицу. Нитка путалась, иголка колола пальцы, а портной злился. Он мог и не слышать вопроса Кости Воронкина.

Ганько слышал!

Наступления поры, когда можно трогаться в дальнюю дорогу, он ждал еще более нетерпеливо, нежели Воронкин. Ждал, чтобы освободиться, развернуть крылья. Но лететь никуда, не собирался.

В этом бараке, возле этих людей, Василия Ганько удерживало только то, что нельзя было сказать: „Идите к черту!“ Как он может сказать такое, пусть даже молча уйти, отделиться от них без всякого повода? Любые слова, любые объяснения будут истолкованы как попытка спрятать за словами трусость, бегство, предательство. Его не поймут, его не смогут понять, если он объяснит – почему. Да и не сумеет он объяснить достойно босяка и мужчины, потому что завязывает не так, как Никола Стуколкин. Завязывает, чтобы стать как все, чтобы Дуся не стыдилась его, чтобы не бояться потерять Дусю. Разве им скажешь это? А соврать, сказать то же, что и Цыган, неловко, будет повторение чужих слов, ему не поверят.

Один раз он было набрался решимости. Ушел бы, не пряча глаз, с высоко поднятой головой. Но тогда все спутал Стуколкин – отыграл у Шебутного пальто. Рискуя своими деньгами, отыграл для товарища, для Василия Ганько. Босяк для босяка! У кого бы хватило после этого совести уйти, сказав своим уходом: вы не товарищи мне? Не было у него права уйти. Ведь даже Воронкин не сделал ничего не положенного босяку: выиграл, не отнял. Он, Ганько, сам виноват. Завелся, клюнул на подначку…

Нет, пусть уйдут они. А он останется. Скажет: есть дело, должен задержаться. Мало ли что у него за дело? Дело – значит дело, никто не спросит его какое. Не положено спрашивать!

Подготавливая этот будущий разговор, он сказал, будто с интересом разглядывая снег под окном:

– До мая здесь ворью жить худо. Дворники снег не убирают… Хочешь не хочешь, а след оставишь.

– Олень! – презрительно оглядел его с ног до головы Воронкин, будто измерял рост. – Технически надо работать. Чтобы без следов.

– Где можно, а где и нельзя! – настаивал на своем Ганько. – Я вчера нарочно по Сашкову прошел. Смотрел. Еще на баяниста с Настей нарвался. Напугал их, а она к Борьке так присосалась, что он ее еле оторвал!

Лязгнув зубами от внезапного толчка в грудь, парень растерянно смотрел на Шугина, сгребшего в горсти рубашку на его груди.

– Свистишь? – заглядывая в глаза, спросил Шугин.

– Ты что? Чокнулся?

– Меня заводишь? – Шугин тряхнул его, еще ближе притянул к себе. У него подрагивал угол рта. – Меня другим заводи. Девку не трожь зря, гад! Пришибу!

Стуколкин, Воронкин, Ангуразов, готовые разнять их, ждали: что дальше?

– Да ты что? Внатуре говорю. Сам видел…

Пальцы Виктора разжались, безвольно упали руки.

– Лады! – только и сказал он, поворачиваясь к своей койке.

Воронкин прикрыл один глаз ладонью, спросил:

– Я не косой?

Стуколкин пожал плечами – не знаю, мол, вроде действительно черт знает что получилось.

– Витек, в чем дело? – спросил он Шугина.

Тот ответил, глядя в сторону:

– Так…

И, уходя от вопросов и пытливых взглядов, на ходу прижигая папиросу, захлопнул за собой двери.

– Значит, Настя ему бороду пришила? – улыбаясь, поинтересовался у Василия Воронкин.

– Да нет… Он же с Наташкой Игнатовой вроде… Хотя… В Сашково редко когда ходит…

– Факт, что борода! – решил Воронкин. – Ну и отметелит Витёк баяниста! Удавит, гад буду!..

Стуколкин, не глядя, зацепив с гвоздя чей-то ватник, шагнул к двери.

– Куда? – спросил Ганько.

– Туда! – неопределенно ответил Стуколкин, но Василий понял: к соседям, в случае нужды помочь Шугину. Накинув ватник, Стуколкин объяснил сам:

– Он же псих, Витёк. А на черта ему несчастье иметь? Да еще из-за девки!

– Пошли, – кивнул Ганько. – Вдвоем сумеем придержать, если кинется на Бориса. Пера-то у него нет вроде?

Им не пришлось ни удерживать Шугина, ни отнимать у него нож. Виктор стоял на крыльце, грудью навалясь на перила. Курил, жадно глотая дым. Щеки его при каждой затяжке проваливались, обтягивая острые скулы.

– Не заводись! Плюнь! – встал рядом с ним Стуколкин.

– Было бы из-за чего, – подошел с другой стороны Ганько. Он считал, что только из-за одной Дуси Мурановой стоило рисковать. Но Дуся и не позволит себе с кем-нибудь целоваться, кроме Василия Ганько. Это уж будьте уверены!

– А я и не думаю заводиться! – вдруг усмехнулся Шугин, хотя глаза его совсем не смеялись. Глаза были пустыми, невидящими, словно погас всегда плавающий в зрачках огонек.

– Правильно! – сказал Стуколкин. – Что ты, хулиган, что ли?

– Руки пачкать! – брезгливо поморщился Ганько.

Шугин, видимо тяготясь их опекой, в поисках неведомо чего забегал по сторонам мертвым взглядом.

В сени, кутаясь в накинутый поверх нижней рубахи полушубок, вышел Никанор Коньков. Щурясь спросонья, долго приглядывался к стоящим на крыльце, потом спросил:

– Не потёпле стало? Пора бы уже?.. А?..

Неприязненно покосившись в его сторону, дернув углом рта, Шугин вдруг объявил:

– Схожу до Чарыни. Могу захватить пару бутылок, Никола!..

– Не захватишь, – вмешался, покачав головой, Коньков. – Забыл, который сегодня день? Понедельник! Закрыто у Клавки.

– Откроет, – сказал Шугин.

– Нет, я тебе говорю! – Коньков подкрепил слова жестом, забыв о накинутом полушубке. Не придерживаемый рукой, полушубок соскользнул с плеч. Покамест Коньков поднимал его, Шугин спустился с крыльца. Конькову пришлось кричать вдогонку ему:

– В Сашково Клавка ушла. К своим. Слышь?

Шугин, не обращая внимания, зашагал по обледенелой тропе, скрылся за углом барака.

– Зря сходит, – сокрушался Коньков.

– Пусть! – успокоил его Стуколкин. – Промнется. Ветром обдует человека.

Тот посмотрел недоверчиво, боязливо:

– Чего-то ты мне… того… Зубы заговариваешь.

– Ага, – серьезно сказал Стуколкин. – Я же цыган. Могу гадать и зубы заговаривать. И коней воровать. Идем, Васька…

– У меня, брат, нечего воровать, – крикнул им вслед Никанор. – За воровство, брат, теперь по головке не гладят… Знаешь?

– Знаю, – оборачиваясь, усмехнулся Стуколкин. – Не буду твоего коня красть. Ладно.

– А у меня его и нету, коня-то! – радостно сообщил Коньков.

– Правильно, – уже с порога ответил Стуколкин. – Зачем твоей бабе еще одну скотину держать?

Коньков, недоумевая, посмотрел на закрывшуюся дверь: чего врет парень? Вовсе скотины они не держат, Коньковы…

А на правой половине барака Тылзин рассказывал Скрыгину, что такое настоящая работа в лесу. На механизированных участках, где рубят целые кварталы, не пяток стометровых пасек за всю зиму.

– Тут что? – спрашивал Иван Яковлевич и сам же отвечал: – Трактору тут, прямо сказать, невыгодно. Ему кубатура нужна, трелевка хлыстами. И расстояние, чтобы не шибко далеко от разделочной площадки. Он ведь тихоход, разделанный лес дальше автомашина повезет. А у нас три километра до склада, три назад. Опять же сплав. Сплаву надо бревно дать, а трактор тебе хлыст двадцатиметровый притянет. С берега до берега твоей Лужие хватит. На раскряжевку надо бригаду ставить, на штабелевку. Вот ты и прикидывай: что выгодней? Выходит, наивыгоднейшее здесь дело – бригада малого комплекса, только что заместо трактора конь. Вот если бы массив подходящий, тогда да! Тогда без механизации делать нечего. Масштабы, Вася, масштабы! Как дорубим здесь дачу – на четвертый участок должны угадать. Там посмотришь!

– А чего там смотреть? Такие же сосны да елки? – отложил затрепанную „Роман-газету“ Усачев. – На технику, Иван Яковлевич, мы в армии насмотрелись, не удивишь. Тебе, Васька, вылезать надо из леса. Сюда, как на зимовку, от беды можно завербоваться. Вот как мы с тобой нынче. А присыхать в лесу интересу нет, по-моему…

– А где, по-твоему, интерес есть? – прищурился Тылзин. – Можешь ответить?

– Могу, – самонадеянно сказал Усачев и споткнулся, обдумывая, как отвечать, Тылзин, он такой: ответов по уставу не признает, дотошный мужик. Но по уставу отвечать всегда проще, особенно когда вопрос каверзный. – Во-первых, у каждого свой интерес быть должен, Иван Яковлевич. От призвания. А главный интерес – работать там, где ты можешь дать больше пользы для государства. Для общества. Скажем, если у кого талант… Ну, например… к технике, так нечего ему лезть в другое дело.

– Ну-ну!.. – поощряюще и в то же время лукаво усмехнулся Тылзин. Поняв, что Борис выговорился, спросил: – Это ты про Ваську, что ли?

– Ну и… про Ваську тоже…

– Понятно. В газете про пользу для общества читал? Это хорошо. Плохо, что прочитал, слова запомнил, а не вник. Болтаешь себе как патефон – по пластинке. И я тебя не об Ваське спрашивал, об тебе.

– Так я же вам ответил…

– Туману ты напустил. Для общества! По-твоему, как у тебя талант к баяну, тебе надо на баяне играть, чтобы для общества польза была? Да?

Усачев пожал плечами, иронически улыбнулся.

– Конечно, если понимать в узком смысле…

– А ты мне в широком объясни. Коли уж я такой бестолковый…

– Не стоит, Иван Яковлевич! – все с той же гримасой иронии и сожаления отмахнулся от тяжелодумности собеседника Борис.

Тылзин вздохнул и медленно провел по лицу ладонью сверху вниз. Ладонь словно бы стерла обычное выражение лукавого добродушия.

– Не можешь, – сказал он. – Я сам тебе объясню, а ты разве что „нет“ скажешь. Другого не сумеешь. А „нет“ скажешь, это я точно знаю…

На койке зашевелился дремавший Сухоручков. Не поворачивая головы, пошутил:

– Опять Иван правды ищет? Ты с ним не вяжись, Борис, – заговорит насмерть.

Принимая его слова за поддержку, Усачев съязвил:

– Он, Николай Николаевич, за баян напустился на меня. Против музыки возражает.

– Нет, я тебе твой интерес объяснить хочу. Ты вот Ваську сбиваешь этим интересом, а он у тебя вроде коньковского. Деньгу заработать побольше.

– А вас это совсем не интересует, конечно? – елейно играя голосом, прервал его Усачев.

– Всех интересует, зря ты меня перебил. Я говорю: деньгу зашибить побольше, а работенку найти полегче. Только Никанору образование не позволяет по своему интересу жить. Разве что на коне работать, не топором махать. А ты заместо коня – музыку, баян… Ты не обижайся, я тебе правду говорю!

– Нечего мне на вас обижаться, – и в голосе Бориса послышалась обида. – За длинным-то рублем я сюда, в леспромхоз, приехал. С баяном длинных рублей зарабатывать не собираюсь…

– Значит, без корысти твой интерес? Чтобы только для общества?

– В основном – да!

– Так чего же ты отсюда бежишь? А? Тут от тебя обществу двойная польза: лес рубишь и музыка твоя вот как нужна; артисты сюда не больно-то ездят…

– Трудно с вами говорить, Иван Яковлевич! Нет у вас понимания обстановки…

– Брось, – устало промолвил Тылзин. – Брось, Борька! Я ведь не к тому, чтобы упрекнуть, – если лучше да легче ищешь. Все мы так, кто как умеет. Таким, чтобы нарочно труднее искали, на Лужне нечего делать. Они, брат, на станции Северный полюс или в стратосфере. Я к тому, что ты себе лучше ищи, только не объясняй, будто для общества стараешься. Будто без твоей музыки Иван Тылзин с Николаем Сухоручковым, как малые ребята, заревут в голос…

Поджав губы, Борис отвернулся к окну, забарабанил в стекло пальцами. Сказал, как бросают двугривенный нищему, добавляя к подачке строгое „стыдись!“:

– Я с вами не спорю, Иван Яковлевич. Только ведь вы не общество. Единицы…

И, демонстрируя нежелание продолжать неприятный разговор, уткнулся лицом в стекло. За стеклом, подернутый голубизной спустившихся сумерек, лежал снег. По-зимнему свежий, не изъязвленный проталинами. На голубоватом снегу, круто изогнув спину и подняв торчком хвост, стоял кот Пушок. Временами он выгибался еще круче, почти складывался, подгребая передними лапами снег, и хрипло кричал: мр-рра-ау!..

И замирал, напрасно ожидая ответа.

22

Инженер Латышев допивал шестой стакан чая. Чай Настя заваривала по-своему, по-особенному, обязательно добавляя в заварку даже зимой пахучую веточку черной смородины. Оттянув тугой ворот свитера, Антон Александрович вытер носовым платком потную шею. Надув щеки, блаженно с шумом выдохнул воздух.

– Пффф!.. А ты все хорошеешь. Ей-богу, вроде изменилась как-то. Не пойму как, но – к лучшему…

– Ну вас! – залилась краской девушка. Переводя разговор, спросила: – Вы чего так поздно приехали – к концу дня? Не успеете и в лес сходить…

– Не разорваться, Настя! И так дома по неделям не бываю. Шесть участков. Ваш да киселевский вовсе на отшибе, у черта на куличках. К вам даже телефона нет. Чуть что – ехать надо. А кому ехать? Латышеву, у него-де всех меньше дела…

– Вы прямо из города сегодня?

– Да нет, позавчера из города. На четвертом задержался: собрание, а потом пасеки нарезали.

– А у нас что?

– У вас – тоже собрание. Приказ директора есть – премировать кое-кого…

– А кого?

– Много будешь знать, скоро состаришься…

– Ну и не говорите, не надо. Подумаешь! Сама знаю, что Фирсанова. У них больше всех выработка. Я ведь деду-то помогаю проверять наряды…

– Вот и не угадала… Да, новость: в Чарыни сельпо обокрали. Слышала?

– Когда?

– Видимо, вчера или сегодня ночью.

– А кто?

– Это, милая, еще установить надо. Не так сразу, наверное…

– Неужели наши, Антон Александрович? – бледнея, спросила девушка. Она испуганна, смотрела на дверь, будто та вот сейчас откроется и войдут соседи. Неузнаваемые, в страшном новом облике – воры!

– Не думаю, – покачал головой инженер. – Говорят, Клавдия вчера с полудня в Сашково ушла, вашим откуда знать было? Кто-нибудь из своих. Из чарынских.

– Некому вроде в Чарыни… А много украли?

– Не могу сказать, не я воровал. Ревизия покажет, Товар ей только-только позавчера подвезли свежий… – Латышев взглянул на часы, почесал мизинцем переносицу. – Скоро четыре. Вот и пропал день…

Ожидавшая продолжения разговора о краже, Настя разочарованно отвернулась и вдруг вспомнила:

– Четыре? Ойечки, у меня же еще и плита холодная! И дров дома нету!

Встал и Латышев. Не попадая в рукава полушубка, затоптался возле дверей.

– Пойду… Чарынских надо перехватить, чтобы не удрали домой. Придется на дороге сторожить… Черт побери!

К чему относилось последнее – к сторожению на дороге или строптивому полушубку, Настя не поняла.

Покамест Латышев, Фома Ионыч и Тылзин организовывали „стопроцентную явку“, пришедшие первыми уже успели накурить так, что электрическая лампочка плавала в табачном дыму, как луна в тучах.

– Откройте двери, ребята! – скомандовал Сухоручков. – Не продохнешь!

– Теплей спать будет, – пошутил кто-то.

– Если двери открыть?

– Нет, если надымить побольше! Глядишь, на дровах сэкономят!

Всех собрать не удалось, но и без того народу набилось столько, что Латышеву и мастеру пришлось протискиваться к столу.

– Лучше бы на конном дворе собрать, там просторней. В конюховской! – ворчал Фома Ионыч.

Инженер бросил ему через плечо насмешливый взгляд: додуматься надо, собрания на конюшне проводить! Чудак!

– Надолго я вас не задержу, товарищи! – объявил он, распахивая полушубок. – Вопросов у нас на повестке два. Первый – новая инструкция по организации лесовосстановления. Вопрос важный, так как лес – наше всенародное богатство и наш с вами хлеб, товарищи. Это вам надо будет учесть, когда мастер и Иван Яковлевич познакомят с этим делом подробно. Но сейчас мы за недостатком времени на этом останавливаться не станем. Нескладно получается: после рабочего дня многим еще три километра шагать. Так что мы тут с Тылзиным и Фомой Ионычем кое-что уточним, а они доведут до сведения. Нет возражений?

– Нет!

– Правильно, давайте короче – отдыхать надо!

– С семи утра на ногах!

– Переходим ко второму вопросу, – успокаивая, поднял Латышев руку. – Прежде чем зачитать приказ директора леспромхоза, я хочу напомнить вам следующее. Я коротко, товарищи… В этом году нам неожиданно выделили дачу на Лужне. В стороне от автомобильных дорог. Билет выписали, когда надо было уже приступать к рубке, чтобы успеть к сплаву. Поэтому, в смысле бытовых условий, ваш участок оказался в тяжелом положении. Тем более что при сравнительно небольшом объеме работ мы, естественно, не могли затрачивать и больших средств на строительство временных, по сути дела, сооружений. Ну и попросту не могли пристроить к этому бараку город или поселок – с клубом там, кино и всем прочим. Но тем не менее сами рабочие в лице ваших товарищей сумели организовать для себя культурный быт и культурный отдых. Сумели! Больше того. Первое время, нечего греха таить, у нас тут некоторые лесорубы злоупотребляли спиртными напитками. Отсюда скандалы, нехватка денег на предметы первой необходимости и так далее. Было такое. Но и эти товарищи, равняясь на лучших, осознали, я бы сказал, неприличие своего поведения. Как меня заверили – с этим кончено. Мало этого. Мы имеем сегодня на участке две новые комплексные бригады. Одна из них – бригада товарища Шугина, систематически перевыполняющая нормы. Разве это не показатель, товарищи? А инициатором этого, безусловно, следует считать товарища Усачева. Он же вложил немало труда и в борьбу за культурный быт. Все мы его знаем как баяниста, как застрельщика… Что там такое, товарищи? – обрывая фразу, гневно спросил он.

Лесорубы перешептывались, косясь на полутьму сеней в проеме распахнутой настежь двери. Антон Александрович разглядел там отливающий белизной погон и красные милицейские петлицы.

Сразу пропала охота продолжать.

– Я заканчиваю, товарищи! – поднимая голос, пообещал он. – Приказом директора леспромхоза товарищ Усачев премируется баяном, переходящим с этого дня в его собственность, – он отыскал в толпе Усачева, улыбнулся ему. – Товарищу Шугину, подхватившему почин Усачева в деле поднятия производительности труда на лесоразработках, объявляется благодарность… Все, товарищи! Можете быть свободны!

Загремели табуретками, зашаркали ногами, закашляли. Но, вопреки ожиданию инженера, никто не устремился к двери. Любопытство, вызванное появлением милиции, оказалось более притягательным, нежели приказ директора, отдых и ужин.

В комнату, поскрипывая сапогами, неторопливо вошел майор Субботин. Направляясь к Латышеву, ответил на кивки знакомых и незнакомых. И вдруг, видимо разгадав настроение не сводящих с него глаз людей, весело и чуть смущенно заулыбался:

– Больно уж вы на меня подозрительно смотрите, товарищи. Думаете – раз милиция, значит, кого-то забирать? Вот ведь что милицейская форма делает! Антон Александрович! Здорово! – майор обменялся с Латышевым рукопожатием. – Мы сюда просто так заглянули. В Чарыни были. В магазине там у вас кто-то похозяйничал, пока завмаг в Сашкове на именинах гуляла…

– Когда?

– Кто?

– Как?

Со всех сторон полетели обычные вопросы. Чарынские лесорубы, уходящие на работу задолго до открытия магазина, еще не слышали о краже. Плотной толпой окружив майора, начали выспрашивать подробности.

Субботин только руками разводил:

– Кто воровал – адреса не оставил. Когда воровал – сказать могу с точностью до одних суток. Что украли – выявится после ревизии. Завмаг заявила сначала, что в кассе было тысяча шестьсот рублей. Теперь утверждает, будто под бумагой на прилавке еще две тысячи были спрятаны, их тоже нету. Ну, а что касается подозрений – это вам лучше знать. Мне подсказать должны, не я вам..

И сразу наступило молчание, насыщенное желанием говорить, через силу удерживаемым. Удерживало присутствие тех, кого всем хотелось заподозрить в преступлении.

Майор понял это.

– Мы предполагаем, что кражу совершили или сашковские, видя, что продавщица пришла в поселок, и зная, сколько она там пробудет, либо кто-то из жителей Чарыни. Скажем, я или Латышев никак не могли знать, когда завмага не будет дома…

Ему не очень поверили: крутит, гнет свою линию. На черта бы он сюда зря поехал? Но майор заставил поверить в безобидность своего приезда на Лужню:

– Ты, как всегда, на перекладных, Латышев? – спросил он инженера.

– Как всегда.

– А когда назад думаешь?

– Сегодня, Сергей Степанович, сегодня!

– Так мы, может, махнем вместе? На вашем коне до Сашкова, а там наш „козел“. Места в машине на всех хватит. И на санях вчетвером поместимся. Вас двое и нас двое. Остальные наши пешком подались в Сашково.

Это уже походило на правду: три километра от Чарыни до Лужни – не десять до Сашкова. За лошадкой милиция пожаловала на участок, вот что!

И сразу все лишние заторопились в дорогу, обещавшую быть такой короткой за разговорами о происшедшем, за судами и пересудами. В общежитии остались только хозяева, да Латышев, да начальник милиции с начальником отделения уголовного розыска.

– Я думал, – сказал Латышев, – за нашими ребятами. Прямо ты мне своим приездом торжество испортил, Сергей Степанович! Премии, благодарности – и вдруг милиция!

– Говорю, хоть форму не надевай! У меня, брат, теща первое время все за сердце хваталась. Откроет дверь – и чуть не обморок. Так я, как с дежурства иду, ведро с водой захватывал. Специально жена под лестницей ставила. А я с ним до колонки, благо недалеко, и только тогда домой. Ну вот – не верит!.. Так кому премии выдавал?

– Премию – вот, товарищу Усачеву. Нашему активисту, – широким жестом показал Латышев на Бориса. – А благодарность – бригадиру Шугину… Шугину, понимаете?..

– На минуточку… – неожиданно тронул майора за рукав шинели Никанор Коньков и потянул в дальний – от смежной со второй половиной стены – угол. Приглушив голос, пугливо посматривая на дверь, сказал:

– Могли знать некоторые, что ушла Клавка, – онпереступил с ноги на ногу. – К примеру – Витька Шугин. Он мог.

– А почему вы так думаете? У него друзья есть в Чарыни?

Коньков замялся. Спрятал руки в карманы ватных брюк, вытащил сразу же, словно не находя для них места.

– Кто его знает?.. Мальчонка Катёхи Семиткиной прибегал вчерась из Чарыни, бельишко у меня унес постирать. Клавка уже ушедши была тогда.

– А вы откуда об этом знаете?

– Так я… от Мишки же Катёхиного… – почему-то смутился Коньков.

– Допустим, – кивнул майор. – А Шугин?

– Мальчонка, товарищ начальник, сбрехнуть мог. Ему рта не закроешь…

– А зачем закрывать? – удивился Субботин, стараясь встретить ускользающий взгляд Конькова. – Так вы предполагаете, что мальчик прибежал специально, сказать Шугину, что продавщица ушла в Сашково?

Коньков совсем растерялся. Теперь он не прятал взгляда, а испуганно, во все глаза, смотрел на майора.

– Зачем специально, по глупости если только. Шугин, товарищ начальник, быдто собирался в Чарынь.

– Он вам говорил об этом?

– Я, товарищ начальник, до них не касаюсь. Хоть кого спросите!

– Но почему вы утверждаете, что Шугин собирался в Чарынь?

Коньков тяжело вздохнул, снова заметался по сторонам его взгляд. Надо было отвечать, черт его сунул начать этот разговор! Связался с милицией на свою голову.

– Быдто он пошел в ту сторону… Вы бы, товарищ начальник, обыск сделали. Деньги он не должен еще спустить – три тыщи шестьсот! Только вы не говорите, что Коньков…

– Обыск, товарищ Коньков, так просто не производится, по вашему или моему желанию. Для этого нужна санкция прокурора. Но с вами мы, возможно, еще побеседуем. Если понадобится. Ну, а ссылаться на нас при разговоре с Шугиным мне, собственно, не из-за чего. Можете не волноваться.

– Я не волнуюсь. Ребята они такие… Жулье, товарищ начальник!

– Ничего не случится! – манор ободряюще кивнул и повернулся к ожидавшему конца беседы Латышеву. – Так, значит, благодарность? Видал, Шевчук, как мужики действуют? И на сорокаградусную, поди, меньше жать стали? Так или не так? – его вопрошающий взгляд переходил с одного лица на другое.

– Так, – сказал Сухоручков.

– Держатся, – кивнул Тылзин. – Разве что с получки. Так это такое дело…

– Выпить – это не пить? – уточняя, закончил за него майор.

– Один бог без греха, – улыбнулся и начальник отделения уголовного розыска. Круглому, простоватому лицу его улыбка придавала что-то озорное, совсем мальчишеское.

– Надо бы навестить ребят, – майор развел руками, скорбно покачал головой. – Форма! Напугаешь только!

– Не испугаете, – серьезно, словно разубеждая, сказал Скрыгин. – Не боязливый народ!

– Думаешь? – щурясь, чтобы спрятать прыгающие в глазах смешинки, в тон спросил майор. – Ладно. Пойду. Вы тут без меня начальника отделения угрозыска не обижайте, ребята… – Он сбросил на скамью шинель, сверху положил шапку. Тряхнул головой, заставляя поглаже лечь редеющие, но все еще непокорные волосы. Многозначительно подмигивая, одернул китель.

– Как?

Подождав, пока закроется за ним дверь, Фома Ионыч вопросительно посмотрел на Латышева и Шевчука.

– Мужикам-то нечего мешать. Пойдемте ко мне. Пусть мужики ужинают да отдыхают…

– Так надо будет и Ивану Яковлевичу к нам зайти.

– Я через полчаса загляну, Антон Александрович! – пообещал Тылзин. – Идите.

– А я, – сказал начальник отделения уголовного розыска, – если не выгонят, здесь посижу. Там вот чья-то книжка лежит… Можно посмотреть?

– Пожалуйста, – разрешил Усачев, направляясь к умывальнику. – Устраивайтесь прямо на койке… Опять кто-то взял мое мыло, товарищи?.. Что это, в самом деле?..

23

Стук в никогда не запирающиеся двери заставил насторожиться всех, кроме Шугина.

Ганько фыркнул: стучат, словно к семейным! Воронкин с Ангуразовым молча переглянулись. Николай Стуколкин крикнул:

– Если не грабить – заходи!

Дверь отворилась, вошел начальник милиции.

– Здорово, ребята! К вам в гости можно?

– Со своей водкой, – усмехнулся Стуколкин, бравируя фамильярностью.

– К нам можно, – сказал Ганько, – а к вам лучше не надо…

– Правильно, – одобрил майор и стал осматриваться. – Зашел посмотреть, как живете. Все-таки знакомые. Не зайдешь – обидятся. Верно?

– Мы не обидчивые, – ответил за всех Стуколкин. Четыре пары настороженных, далеко не ласковых глаз не отрываясь следили за Субботиным. И в каждом взгляде вопрос: нюхаешь, начальник?

Сев на табуретку возле стола, майор достал портсигар. Неторопливо закурив, сказал:

– В гости не в гости, а пришел вроде бы извиняться. Когда прописывал, думал – через месяц паспорта отбирать буду. Ошибся. В общем, молодцы ребята. Рад за вас… пока что…