Текст книги "Это случилось в тайге (сборник повестей)"

Автор книги: Анатолий Клещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 40 страниц)

Кончив с завалиной – пусть, все же тепло не так будет выходить, – пилот помечтал о сигарете, потом о пихтовых лапах в самолете, на которых можно было бы вытянуться, расслабить напряженное, все время помнящее о боли тело, – и только вздохнул. Отшвырнув лист дюраля, которым сгребал снег, он взял лежавшую на плоскости самолета ножовку и отправился заготавливать дрова.

Погода разгуливалась. Впервые после того дня, в который он навсегда, видимо, распрощался с небом, оно очищалось от низких облаков, а заслонившие солнце высокие, казалось, сами источали свет. Когда он с охапкой дров для печки вернулся к самолету, тонкая завеса их неожиданно прорвалась и рядом с ярким солнечным лучом на снег перед ним легла такая резкая тень, что он даже невольно приподнял ногу, словно мог о нее споткнуться. И чтобы не видеть ясного, влекущего к себе неба, без колебаний открыл дверь в самолет!

– Вот, – сказал он, – напилил дров…

Анастасия Яковлевна, не отрываясь от вязания, откликнулась мертвым, без интонаций голосом.

– Да? Представляю, чего это вам стоило.

– Ничего-о! – В самом деле он только пытался бодриться: возня с завалиной и шорканье по сучкам ножовкой вымотали совершенно. – Бок, кажется, болит меньше, и появилась хоть какая-то силенка, охапку хвороста могу принести… – Он хотел сказать этим, что благодаря мясу ожил немного, может позаботиться о дровах, без которых она замерзла бы. Пилоту очень хотелось, чтобы Анастасия Яковлевна поняла его и сказала что-нибудь вроде: "Да, наше счастье, что есть это мясо" или "Да, если бы не мясо, не представляю, что с нами было бы уже".

Но Анастасия Яковлевна молчала.

Расцепив пальцы, он позволил дровам упасть перед печкой, стараясь не гнуть спину, опустился на колени и бросил на уже затянутые пеплом угли несколько палок.

– Дров теперь должно идти меньше, завалина будет удерживать тепло.

– Да?

И все, как будто это для себя он занимался утеплением! Подволакивая ноги, пилот прошел к своей постели, умудрился, не поднимая рук, вылезти из полушубка.

Ложась, подумал, что лапник начал становиться жестким, подсох, надо бы наломать свежего.

– Сегодня, Анастасия Яковлевна, настелю вам свежих веток, помягче.

– Спасибо, мне хорошо и так.

И опять наступило натянутое, как струна, молчание. Слышно было, как потрескивают в печке дрова, – и ничего больше. Пилот, по крайней мере, мог бы поручиться, что ничего, но Анастасия Яковлевна, перестав вязать, стала прислушиваться к чему-то.

– Кажется… Кажется, лает собака?

Она повернула к нему лицо, и пилоту показалось, что даже мертвые глаза ее ожили. Он молчал, чувствуя, как снизу, от ног, по телу ползет страх, а учительница по обыкновению угадала его состояние:

– Да, по-моему, лает. Я не схожу с ума, не бойтесь. Вот… слышите?

Нет, он не слышал. А учительница, словно показывая что-то зримое, вскинула руку – дескать, пожалуйста, убеждайтесь. У пилота не выдержали нервы, он встал и распахнул дверь. К потрескиванию дров примешался было стук дятла, но сразу же смолк. Помедлив с минуту, пилот, чтобы не выносило тепло, закрыл дверь.

– Но ведь я отчетливо слышала, – сказала Анастасия Яковлевна таким тоном, словно пилот обманул ее, отнял или украл этот собачий лай.

Он пожал плечами и вернулся к своему месту. Надеялся, что учительница успокоится, поймет, что ослышалась. Но та снова насторожилась, и по выражению лица пилот догадывался, что она опять слышит что-то. Неужели в самом деле начинает сходить с ума, галлюцинирует? Накинув полушубок, боком, не выпуская Анастасию Яковлевну из вида, пробрался к двери, а выйдя, прислонился к самолету и закрыл глаза. И вдруг понял, что тоже сходит с ума: в напряженной, до звона в ушах, тишине звучал лай собаки.

Открыл глаза – только звон в ушах.

Снова – уже со страхом – закрыл, и опять в красной темноте залаяла собака. Тогда он стал бить себя ладонями по ушам, в голове загудело, забухало, но когда опустил руки и прислушался, тишину ничего не нарушало. Облегченно выругался, на всякий случай набрал в ладонь снега и приложил ко лбу. Теперь он просто боялся возвращаться в самолет, только и не хватает, глядя на Анастасию Яковлевну, самому рехнуться. Но ведь не ночевать же у костра! Пилот, вздохнул и, помедлив еще несколько минут, открыл дверь.

– К сожалению, Анастасия Яковлевна, вы все-таки ошиблись, – заговорил он ватным голосом. – Бывает, что слышится и даже видится такое, о чем много думаешь… – И вдруг челюсть у него отвисла: бесцеремонно толкнув его под колено, в самолет протиснулась лохматая рыжая собака и, брякая копями по металлу пола, шумно втягивая воздух, стала обследовать кабину.

– Зорка? – услышав характерное бряканье когтей, задохнулась единственным словом Анастасия Яковлевна.

Собака мимоходом ткнулась холодным носом в ее руку, обнюхала упавший с колен учительницы клубок и, протиснувшись между дверью и ногой пилота, выскользнула наружу. Он даже не посмотрел ей вслед, не удостоверился, что она не примерещилась, – он не сводил глаз с Анастасии Яковлевны.

Слепая учительница сидела, запрокинув лицо, а по щекам ее одна за другой скатывались слезы.

– Какой живой человек есть? – раздалось очень громко и очень близко.

И снова та же собака, так же по-хозяйски, безбоязненно вбежала в самолет, и следом за попятившимся пилотом ввалился тоже лохматый, в шкурах, человек. После сверкания в солнечных лучах ослепительно белого снега и голубого неба он близоруко сощурил и без того узкие глазки, разглядел в кабине людей, заморгал, заулыбался. И, повернувшись к распахнутой двери, заорал, приставив ко рту ладони:

– Ого-го-го-гой, е-есть живой! Е-есть! – И, оттолкнув ногой собаку, сказал находящимся в самолете: – Однако не услыхать будет, далеко, однако, отстал, тихо идет.

Пилот, забыв о разорванной щеке, что говорить надо только половиной рта, брызгая слюной, зашепелявил что-то совершенно неразборчивое. Анастасия Яковлевна, наступив на уроненную шубу, стояла неестественно прямая, зажмурив невидящие глаза так, что казалось, к вискам бегут не морщины, а трещины.

– Все совсем живой? – спросил человек в шкурах, но не стал ждать ответа, затараторил: – Я шибко шел, соболя не стал следить, однако, за ключом. Орон опять соболя нашел, – он не то снова оттолкнул собаку, то ли хотел показать движением ноги, кто нашел соболя. – Я думал, уже живой человек нету, все мертвый, так меня ваш человек пугал…

Пилот вдруг опустился на пол, словно сами собой подогнулись ноги, и, спрятав лицо в ладонях, заплакал. Хозяин собаки посмотрел на него растерянно и любопытно, заговорил как с ребенком:

– Зачем плачешь? А? Веселым быть надо – теперь помирать не будешь. Смотри – вон баба не плачет, смеется над тобой баба, разве так ладно? Давай лучше, курить будем, кушать будем…

Пилот нервно дернулся, изо всех сил стиснул зубы – и болезненно застонал. Когда боль в разбитой челюсти утихла, попросил:

– Закурить…

Человек достал кожаный залоснившийся кисет с махоркой и трубку.

– Есть бумага, – прошепелявил пилот. И, опираясь на руки, стал медленно подниматься.

– Давай бумага – даем табак, тогда я трубку закурим, – весело согласился человек. Пальцы его закопошились в кисете, а быстрые глаза забегали по кабине, остановились на стоявшем около печки ведре. Ноздри приплюснутого носа, по-звериному шевельнувшись, втягивали воздух. – Ваш человек говорил, совсем вам есть нечего, совсем смерть, скорей еду нести надо – а гляди, сколько мяса. Однако не понимаю, кого добывали: не ушкан, росомаха, может? – Он снова повел ноздрями.

– Собака это, – ровным, но необычайно низким голосом сказала Анастасия Яковлевна.

Пилот встал, а человек в мехах одобрительно закивал Анастасии Яковлевне:

– Собачье мясо хорошее, особенно когда мороз. Наши люди, эвенки, стариков собачьим мясом кормили, тогда старики долго молодой были…

Газету пилот видел под ветками заручьевской постели, к ней надо было пройти мимо Анастасии Яковлевны. И он пошел, заставив себя смотреть ей в лицо, как идут на казнь, считая ее заслуженной. И в этот раз так и не вспомнил, что учительница слепа, казалось, будто она может видеть его лицо, даже когда он стоит спиной к ней.

Свернув папиросу, прикурил от зажженной эвенком спички, закашлялся: успел отвыкнуть от табака.

– Ваш человек совсем ума нету, как сохатый осенью, бешеный такой, – продолжал болтать гость, по-хозяйски располагаясь на постели пилота: уселся, сиял через голову доисторическую меховую одежину вместе с шапкой, вытащил из очень современного, с надписью "Динамо" в рамочке под целлофаном рюкзака початую плитку чая, кружку и кожаные мешочки с чем-то. – Говорит: скоро-скоро идти надо, пока два люди может быть живой. А куда идти? – Он вопросительно поднял брови, развел руками. – Куда идти – сам не знает. Хорошо, что Орон, – эвенк ткнул мундштуком трубки в собаку, – немножко дорогу понимает, хотя молодой, а ваш парень потом сказал: старый костер есть, ключ есть, чум вроде был… Однако, если посуда нет, в моем котелке можно чай ставить, ваш человек сильно устанет, тоже чай надо, – явно не помышляя сам заниматься приготовлением чая, эвенк отставил от себя, через плечо глянув на пилота, чумазый жестяной котелок. – Я спрашиваю: крутой сопка ниже по ключу есть? Такой, что так смотреть надо. – Он запрокинул голову к потолку. – Ваш парень говорит: есть, есть. Я говорю: тогда ладно, Николай Тыннов – это я – дорогу найдет, Орон тоже дорогу найдет, наши места, ключ Оленьим называется… Однако, чай греть надо, снег иди набирай в котелок, раз гость пришел, – не изменил интонации. Тыннов, но строго посмотрел на пилота. – Как ты не понимаешь?

Он замолчал, только трубкой посапывал, пока пилот покорно ходил за снегом. Дождавшись его возвращения, предупредил:

– Один раз мало, еще и еще надо. Снегу много – воды совсем немножко будет, бурундуку не хватит, а бурундук какой? Во! – ногтем большого пальца эвенк отчеркнул половину мундштука трубки, продолжая рассказ. – Гляжу – совсем ваш человек глупый, старики не учили, как разговаривать. Сначала чай пить надо, потом – как охота, спросить, потом новости рассказать, если к огню сел. Так? – спросил он пилота и сам ответил: – Правильно, так. А ваш человек как? Ай-яй-яй…

Совсем порядка не знает! Чай не пьет, говорит: давай иди, где ключ и крутой сопка, два человека спасать. Сейчас иди, сразу. Николай Тыннов – это я – говорит: сразу нельзя, темно скоро будет, и утром сразу нельзя, Орону соболя сначала искать нужно, свежий след есть. Тогда ваш человек берет маленькое ружье наган и кричит плохие слова – зачем?..

– Лейтенант! – вырвалось благодарно у пилота. – Это лейтенант, если пистолет…

Эвенк посмотрел на него укоризненно:

– Я – гость, сначала мне говорить надо, разве и тебя старики не учили? Тогда ладно, говори ты, я молчать буду.

– Владимир Федорович, разве не все равно кто? – вмешалась тихо и грустно Анастасия Яковлевна. – Лейтенант, или Иван Терентьевич, или даже… тот парень? Любой попытался бы сделать для нас все возможное. Прекрасно, что одному из них это удалось. А еще двое?

– Один, – сказал пилот. – Иван Терентьевич. Второй не заикнулся бы о нас и обегал бы людей, так что если погибнет в тайге, то собаке с… собачья с… смерть. – Он спохватился, уже произнося это, и не мог не досказать, но хуже было не досказывать.

Губы учительницы дрогнули: не то она собралась улыбнуться, не то заплакать. Не произошло ни того ни другого, она просто промолчала.

Пилот встал.

– Да, – сказал он, – чай… Простите, я схожу за светом еще…

Вернувшись, поставил опять котелок на печку и подбросил дров. Эвенк постучал по железу печки коричневым от табака пальцем, окинул внимательным взглядом трубу и удовлетворенно кивнул:

– Однако хорошо придумали. Себе потом заберу, ладно? Балаган из березовой кожи сделаю, поставлю туда, когда буду приходить за соболем, совсем дров мало надо. – Он обратил внимание, с каким трудом распрямляет пилот спину, горестно зацокал языком. – Однако тебе ногами тоже по тайге не пройти, оленей и нарту надо. Тебе нарту, бабе нарту, целый аргиш надо. Когда Николай Тыннов пушнину добывать будет? За оленями на стойбище бросай три дня, обратно с оленями один день и еще полдня… Плохое место ты выбрал машину ломать… дороги никакой нету, люди отсюда далеко, хорошо я за соболем пришел, верно? – лукаво взглянул эвенк на пилота и замолчал, прислушиваясь. – Однако идет ваш парень, сейчас его ругать буду…

– Да, – подтвердила Анастасия Яковлевна, – идет! – Ее неподвижные зрачки были устремлены не на дверь, а в хвост самолета, глаза молчали, но лицо выражало нетерпение именно увидеть входящего.

Дверь открылась. Человек, как и Тыннов до него, приостановился на пороге, как будто граница между ярким освещением снаружи и рассеянным светом внутри самолета была вещной, хотя и невидимой – как стекло.

– Т-ты? – услышала Анастасия Яковлевна растерянный вопрос пилота. – В-вы?

Происходило что-то неожиданное – так не встречают людей, которым надо бросаться на шею.

– Кто это? – с тревогой спросила Анастасия Яковлевна. – Владимир Федорович, кто пришел?

Пилот не ответил.

Но в тревожной тишине зазвучала, сразу притупив тревогу, забавная, как детский лепет, скороговорка эвенка:

– Пришел? А голова у тебя есть, глаза у тебя есть? Смотри: оба живой, оба теплый, полный ведро мяса – это что? Наверно, Николай Тыннов гриб мухомор ел, видит, чего нет? Зачем ты мне скорей-скорей кричал, соболя не давал убить, когда Орон его нашел? Два соболя пропадали! Дурной ты человек! – Эвенк гневно махнул рукой. – Дурак!

Ольхин все еще стоял в проеме двери. Он ждал не такого приема-ведь спасал этих людей от голодной смерти, ему ноги должны целовать, плакать от радости! Ради чего, спрашивается, он отказался от единственного в жизни законного фарта, нахально лезущего в руки счастья?

– В цвет угадал, корешок, – сказал он с горькой усмешкой эвенку. – Точно, дурак! Чокнутый молью! Рогатик!

– Господи, так это – вы! – радостно выдохнула вдруг Анастасия Яковлевна и, от волнения, шагнула не к двери, не к Ольхину, а к печке, и остановилась, потеряв ориентировку. – Как хорошо, что именно вы…

Ольхин увидел ее лицо – счастливое, словно бы освещенное изнутри – и вспомнил, что ничего этого не было. Ни жертвы красивой жизнью, ни решения повернуть к самолету ради кого-то. Там, на сопке, когда он взглянул вниз, туда, где должен был взять компас, и еще дальше, на уходящую в бесконечность тайгу, – ему вдруг опять стало до дрожи холодно, словно уже прикоснулся к мертвецу. И единственный шанс спастись – немедленно, сейчас, оказаться среди живых. Это тогда подумал он о самолете и людях в нем, потому что к ним было ближе и вела дорога – след, проложенный человеком с овчаркой на поводке. Потому что невмоготу стало без людей и потом невмоготу будет среди людей – без их тепла. Этому научила, нашептала ему пустыня тайги – тихонько, на ухо, и он повернул назад, навстречу человеку с собакой, знающему самую короткую дорогу к людям. Чтобы сказать: делайте что хотите, только не гоните прочь. Потом, оттаяв около этого человека, оказавшегося совсем другим, понял, что, спасая себя, может спасти еще двоих.

– Ладно, – сказал он, – колода разобрана. У всех свои козыри. Теперь толкуйте с ним, – ой движением головы показал на эвенка. – Насчет транспортных расходов и всего прочего. Понятно?

Он посмотрел на пилота – и встретил слепое лицо зрячего. Пилот молчал: "собаке собачья смерть" сказал он недавно. Но Ольхин по-своему понял его молчание. Он движением плеча сбросил сетку, запустил руку в нее и шмякнул о нол тяжелый брезентовый мешочек.

– Вот, можете взять на сохранение без расписки, – сказал он и толкнул мешок ногой. – Разъяснения буду давать на следствии, вы, по-моему, не уполномочены. Меня эта падлюка умотала до того, что ноги не держат. И замерз, как собака. – Ольхин снова пнул золото, стряхнул с ног сапоги, снял прожженную в нескольких местах телогрейку и, потеснив эвенка, лёг. – Со всеми вопросами обращайтесь к моему корешку Николе, а я вырубаюсь. Считайте, что минут на шестьсот умер.

– Молчи, слушать надо! – сказал эвенк и сам наклонил голову на плечо.

– Кажется, что-то каплет, течет… – сказала Анастасия Яковлевна.

– Нет, слушай еще, – покачал головой эвенк.

Теперь все услышали низкое, нарастающее гудение, и пилот, забывая, что не может делать резких движений, бросился к двери распахнул ее, запрокинул к небу лицо.

И совсем не там, куда он смотрел, из-за освещенных солнцем зеленых вершин сосен выдвинулся показавшийся громадным маленький четырехкрылый самолет, тоже зеленый, задвинулся за другие сосновые вершины и, видимо, сделав круг, снова проплыл над головой пилота, покачивая крыльями. Теперь он летел так низко, что казалось, вот-вот заденет лыжами сосны. Было видно, как через борт его перевешивается голова в шлеме, как ослепительно вспыхивают, отражая солнечный свет, очки летчика. И как отделяется от самолета что-то ярко-красное и падает за вершинами самых ближних сосен.

– Вымпел! – закричал, разорвав начавшие подживать губы, пилот и, не обращая внимания на боль, бросаясь к месту падения, еще громче крикнул оставшимся в самолете: – Вымпел сбросили, пор-рядок!

Эвенк поднялся, стал облачаться в свои шкуры.

– Хорошо, оленей теперь вести не надо, теперь другой самолет прилетит, который так крутит, – он поднял над головой руку и кругообразными, широкими движениями медленно поводил в воздухе коричневым пальцем с черной каемкой ногтя.

1967–1968