Текст книги "Это случилось в тайге (сборник повестей)"

Автор книги: Анатолий Клещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)

Лейтенант бросил в огонь пару сучьев и отошел. Костра он боялся: пригреешься и задремлешь. Если бы какое-нибудь занятие, дело… Ладно, он постарается думать о чем-нибудь, это тоже занятие.

Он сел на границе света и тьмы, тепло сюда не добиралось, и стал думать о завтрашнем дне: где-то слышится шмелиное гудение мотора, но первый раз вертолет проходит стороной. Он, лейтенант Гарькушин, валит на костер ветки, хвою, в небо поднимается дым, и, ориентируясь на него, вертолет изменяет курс. Висит над вершинами сосен, потом опускается. Винт еще крутится, концы его лопастей еще неразличимы, а на землю уже выпрыгивают люди в белых халатах, бегут к костру, халаты кажутся розовыми… почему розовыми, ведь огонь днем не светится? Раненого летчика укладывают на носилки, поднимаются в кабину учительница, Заручьев, Ольхин, а он, лейтенант Гарькушин, закрывает глаза, спит…

Усилием воли и вместе с тем физическим усилием – тряхнув головой – лейтенант прогнал последнюю мысль, так как в самом деле стал засыпать. Кинул взгляд на Ольхина – нет, парень даже не переменил положения. Наверное, спит. Что, если проверить? Сделать вид, будто заснул, и следить, как поведет себя арестованный. И лейтенант, так же как Ольхин, положил голову на колени, полузакрыл глаза. Вернее – хотел полузакрыть, но веки сами собой смежились, и лейтенант почувствовал, что не может их разомкнуть, не может… Его понесло куда-то все стремительней и стремительней, и не за что ухватиться, все ровно и гладко…

Он не сразу постиг, что помогло ему открыть все-таки глаза. Ощупывая кобуру, он вскочил на ноги. Так же горел костер, так же лежал на боку Заручьев и полусидел под деревом Ольхин. Ничего, совершенно ничего не изменилось – видимо, он на секунду всего-навсего закрыл глаза. Но что-то произошло! Ага, вот! По ту сторону костра, захлебываясь, лаяла в кромешной тьме Зорка.

И сразу – как не бывало сна. Ни в одном глазу. Лейтенант выдернул из кобуры пистолет, толкнул на "огонь" предохранитель и стал вглядываться в темноту.

– Кто там?

Зорка продолжала лаять.

– Эй, кто там?

Лай собаки. Тишина. Снова собачий лай.

Поднял голову Ольхин, послушал. Поворачиваясь к стволу дерева боком и, как Заручьев, прячась в воротник, ругнул собаку:

– Пустолайка!

– Наверное, зверек какой-нибудь пробежал, – сказала Анастасия Яковлевна. – Зорка, перестань! Хватит! Нельзя!

Собака послушно примолкла, словно только и ждала разрешения на это. Появившись в кольце света, вильнула хвостом, потом тявкнула еще дважды и вернулась к хозяйке. Лейтенант спрятал пистолет и стал поправлять костер, заталкивая в огонь недогоревшие на краях кострища концы сучьев.

– Вы спите, спите спокойно, я подежурю, – сказал он Анастасии Яковлевне. Спать ему в самом деле расхотелось, он был благодарен Зорке за ложную тревогу, за встряску.

– Не спится, – вздохнула женщина.

Лейтенант все еще продолжал напрягать слух – это происходило против его воли, подсознательно. Думалось: вот треснет сучок под чьей-то ногой, вот… вдруг…

– Смешно, – он повернулся к Анастасии Яковлевне, – смешно и даже стыдно, честное слово. Как маленький, боюсь темноты. Ну, не боюсь, конечно, а как-то… спиной чувствую. Куда угодно, только не в тайгу ночью. С людьми еще ладно, а если один? Как слепой… – он прикусил язык.

– Слепым все равно, – сказала Анастасия Яковлевна. – Ночь или день… Тьма или свет…

– Извините, я не подумал, – сказал лейтенант.

6

Иван Терентьевич проснулся оттого, что повернулся неловко и разбередил боль в плече.

– Слушай, – сказал ему лейтенант, когда Заручьев, вздрагивая спросонья, подвинулся ближе к огню и протянул за теплом здоровую руку, – слушай, Иван Терентьевич! Ты посмотри тут на всякий пожарный, в случае чего толкнешь или крикнешь, а я подремлю. Ну, са́м понимаешь…

Он показал глазами на Ольхина, перепрятал из кобуры за пазуху пистолет и повалился на бок, подложив локоть вместо подушки. А Иван Терентьевич, посидев, поднялся, встал спиной к огню и стал осматриваться.

Утро только-только начиналось. Но место катастрофы, казавшееся вчера пятачком, обставленным забором из сосновых, лишенных вершин, стволов, даже при скудном свете еще не взошедшего солнца смотрелось совсем по-другому. Оно стало не местом в тайге, а тайгой – без конца без края, потому что линия горизонта не обозначилась еще, все линии были нечеткими, даль ничто не ограничивало. И склон сопки, на котором разбился самолет, казался отражением склона соседней сопки, и все остальные – отражениями друг друга.

Иван Терентьевич поправил полушубок, которым был накрыт летчик, подумав, что, если приходится поправлять его, значит, раненый двигался, может двигаться. Мысль эта заставила посмотреть на второго летчика – на того, что лежал под сосной. На мертвое тело.

– Такая судьба, – беззвучно шевеля губами, сказал Иван Терентьевич и возвратился к костру.

Ему не было страшно: в старательские годы не в такие передряги попадал. Чего не бывало: за двести километров от жилья оставался без продуктов и даже без спичек, когда в пороге перевернуло салик. Ничего, выплыл, вышел из тайги, тайга для него не новость. Однажды случилось вывихнуть ногу и так же вот, чуть не полмесяца, проваляться у костра, да еще самому за дровами ползать. Выжил, не упал духом, хотя ни на какую помощь рассчитывать не приходилось, никто не стал бы его искать. Но тогда ему никуда не надо было спешить, время ждало, не горели денежки за путевку… ну, путевку, положим, ввиду особых обстоятельств продлят. А тогда чего он, собственно говоря, нервничает? Жив остался, рука – отремонтируется, радоваться надо, что легко отделался. Сидеть и ждать, пока прилетит вертолет. Не прилететь он не может, самолету не позволят потеряться, к тому же с пассажирами и с золотом, он совсем позабыл о золоте! Уже, наверное, не только авиация, КГБ бьет тревогу, а те – всю тайгу перевернут, через грохот просеют! Иван Терентьевич совершенно успокоился, его даже на еду потянуло.

Он обошел костер, взял сетку с продуктами. В это время проснулся Ольхин, щурясь от дыма, посмотрел на Ивана Терентьевича. Тот заговорщически подмигнул, приложив палец к губам, и, одним глазом посматривая на лейтенанта, налил парню спирта. Ольхин благодарно ухмыльнулся, опорожнил кружку, знаком попросил воды – запить. Иван Терентьевич подал воду. Отобрав кружку, нарочито громко спросил:

– Эй, малый! Не спишь? Есть будешь?

– Если дадите. Я, вообще-то, на казенных харчах…

– Смотри не зажирей, – усмехнулся Иван Терентьевич, протягивая шаньгу с черемухой. Еще раз подмигнув парню, повернулся к учительнице: – Анастасия Яковлевна, вы спите?

– Нет, не могла уснуть. Уже утро, наверное?

– Вроде бы. Вы, может, чаю попьете?.. Ну, не чаю, а так, горяченького. Воды можно скипятить и заварить брусничником.

– Если вы будете настолько любезны.

– Какой может быть разговор, сейчас!

– Вы сидите, я сделаю, – вмешался Ольхин.

Пока Васька, найдя подходящую палку, пристраивал ее над костром и вешал ведро, Иван Терентьевич тоже хлебнул спирта, спрятал остатки – от соблазна, закурил новую сигарету. Около костра ему стало жарковато, он передвинулся ближе к Анастасии Яковлевне, миролюбиво сказал "Ну! Ну!" недовольно заворчавшей Зорке. Осторожно тронул учительницу за руку:

– Вы, Анастасия Яковлевна, не переживайте. Что с летчиками так получилось – мы ни при чем. Судьба, нашей вины тут нет. А касательно нас – вертолет с часу на час прилететь должен. Сами знаете, самое дорогое – люди, а самолет еще и металл, золотой запас то есть, транспортировал. Так что сейчас до самой Москвы переполох идет насчет нашей пропажи…

Он сделал паузу, затягиваясь сигаретой, и в это мгновение раздалось тихое, жалобное:

– Пи-ить…

Тревожно вскинула голову Анастасия Яковлевна, незрячие ее глаза смотрели в сторону самолета. Выпрямился у костра, не обращая внимания на лезущий в глаза дым, Ольхин. Иван Терентьевич, забыв о больной руке, хотел опереться на нее, вскакивая на ноги. Кинулся к кружке, к ведру…

– Черт! Горячая!

Он беспомощно посмотрел на Ольхина, перевел взгляд на летчика, на кружку в своей руке… И Ольхин молча выхватил у него кружку, перешагнул через лейтенанта, прыжками пронесся вниз по склону. Прежде чем Иван Терентьевич осознал это, он уже скрылся, потерялся в подлеске.

Лейтенант спал, полуоткрыв рот. Из угла рта серебряной нитью стекала тонкая – как у детей – слюнка.

– Пииить…

Заручьев поспешил к летчику. Тот по-прежнему лежал на спине, но полушубок теперь вовсе сполз, и казалось, рядом с раненым лежит еще человек. Глаза летчика были широко открыты, взгляд осмыслен.

– Пить…

– Сейчас, – заволновался Иван Терентьевич. – Вода будет. Есть, но горячая. Сейчас принесут…

– Очень хочется пить, – шепеляво сказал летчик, закрывая глаза.

Лейтенант спал. Анастасия Яковлевна, привстав, напряженно вслушивалась в происходящее. А Иван Терентьевич ждал, и секунды казались ему минутами. Нет, он ждал не Ольхина – воду, холодную воду, черт ее побери! Неужели парень удрал?

Ольхин вернулся. Иван Терентьевич принял это как должное, еще обругал:

– Тянешься, как старая баба…

– Вода же, – объяснил Ольхин, – неохота расплескать…

Летчик пил маленькими, медленными глотками. Опорожнив кружку, поблагодарил:

– Спасибо. – Помолчал. – Все… живы?

Теперь помолчал Иван Терентьевич. Потом сказал:

– Пассажиры – все.

Летчик снова закрыл глаза. Иван Терентьевич укутал его полушубком и отошел.

– Как он? – вполголоса спросила Анастасия Яковлевна.

Заручьев пожал плечами, забыв, что учительница не видит. Поправился:

– Пришел в себя, разговаривает, а как дальше… Я же не врач, сами понимаете.

Он прямо под ногами у себя нарвал брусничника, бросил в ведро с кипятком. Минуту-другую повременив, зачерпнул кружку и, слив немного, чтобы не плескать, подал учительнице.

– Осторожно, горячий. Может, шанежку скушаете?

– Спасибо, не хочу. Вот Зорке, пожалуйста, дайте что-нибудь…

Заручьев бросил собаке полпирожка, та только понюхала брезгливо.

– Не жрет! – удивился Иван Терентьевич. – Пирожок с мясом! Ну, матушка…

– Проголодается – съест, – сказала Анастасия Яковлевна. – Как вы думаете, скоро за нами прилетят?

– А кто знает? На розыски, наверное, уже вылетели. Но ведь как может быть: обнаружат нас, а взять нельзя. Значит, будут связываться по радио, вертолет затребуют. Одним словом, до вечера, чего доброго, придется посидеть у костра, так что набирайтесь терпения.

– Меня беспокоит состояние летчика. А тот, второй… Наверное, его ждут дома. Дети, жена…

– Не повезло, – сказал Иван Терентьевич.

Проснулся Гарькушин и сунул руку за пазуху. Спросил:

– Не слышно?

Иван Терентьевич понял:

– Пока нет. Другие места, видать, прочесывают, до наших не добрались. Чайку выпьешь?

– Потом, – отказался лейтенант, поднимаясь. – Наго заготовить дрова и мох. Чтобы, если появится вертолет, дать сигнал дымом. Пойдем, нас тут двое здоровых, больше некому, – повернулся он к Ольхину.

– Стараться все-таки быть на глазах? – напомнил тот вчерашние слова лейтенанта.

– Порядок есть порядок, – сказал Гарькушин.

Иван Терентьевич проводил их взглядом, потом наполнил кружку и поставил в сторону – остывать. Это все, что мог он сделать для раненого летчика.

Вернулись лейтенант с Ольхиным, приволокли дрова, Ольхин сел перекуривать. За компанию достал сигарету и Иван Терентьевич.

– Вообще-то сигареты экономить надо, – наставительно сказал он Ольхину. – Может, впереди целый день, а у меня полпачки осталось. У тебя как?

– Пачек двадцать. – Ольхин невесело усмехнулся. – Мужики наши подкинули: еду-то не к теще в гости!

– Тогда ничего.

– Что не к теще в гости?

– Да нет, что сигарет хватает. А там, – Иван Терентьевич махнул рукой куда-то в сторону, – там я тебе передачу принесу. Начальник твой, я думаю, позволит. А, лейтенант?

– Почему же нет? – пожал тот плечами.

– Правильно, – одобрил Иван Терентьевич, – потому что, говорят, от сумы да от тюрьмы не зарекайся…

– Раньше говорили, – сказал лейтенант.

– Пословицы – они вечные. Народная мудрость! – не согласился Иван Терентьевич.

– Пошли за мхом, – сказал лейтенант Ольхину.

Когда они скрылись в лесу, Иван Терентьевич, забыв, что кружка занята, достал бутылку… Чертыхнулся – не из горлышка же пить, спирт все-таки! Да и разводить нечем, – остуженного чая только всего что в кружке. Он может в любую минуту понадобиться пилоту.

– Бедному жениться – ночь коротка, – сказал себе Иван Терентьевич и от нечего делать принялся сортировать в сетках продукты. Рассортировав, подвесил сетки на сосне, подальше от костра. Взглянул на часы.

– Однако уже десять! А самолета не слыхать…

– Наверное, это не так просто, – сказала Анастасия Яковлевна. – Может быть, нет свободных самолетов…

– Раз такое чепе – найдут, – уверил Иван Терентьевич. – Десять рейсов отменят, а найдут. Знаете наверное, разбили трассу на участки, облетывают их, а до нашего еще не дошла очередь. Все делается планомерно. Правда, погода опять дурить начинает, снова облака слоем пошли…

– Что ж, будем ждать, – вздохнула учительница. – Все равно больше ничего не остается.

Пришли Ольхин и лейтенант, вывалили возле костра из форменного лейтенантского плаща мох.

– Еще пойдем? – задал вопрос Ольхин.

– Пока хватит, я думаю.

– Живот не подвело? – спросил лейтенанта Заручьев. – Съешь кусок хлеба с салом, чай подостыл, наверное, но можем подогреть. Раз я, по нетрудоспособности, должен при кухне состоять, требуйте бытового обслуживания. – Ивана Терентьевича все еще чуть-чуть веселил выпитый на рассвете спирт.

– Спасибо, – сказал Гарькушин и замялся: Ольхину хлеба с салом не предлагалось, а он, конечно, тоже был голоден.

Но Иван Терентьевич угадал причину смущения лейтенанта.

– Давай-давай, не интеллигентничай. Сними вон зеленую сетку и шуруй, может, Анастасия Яковлевна соблазнится за компанию, ей давно следует. А мы с ним, – он глазами показал на Ольхина, – утром подзаправились маленько. Не знаю, как у него, у меня пока брюхо дюжит.

– У меня тоже, – сказал Ольхин.

– А я, пожалуй, попытаюсь поесть, – решила учительница. – Если вас не очень затруднит, товарищи, в самолете баул. С продуктами и вязаньем…

– Я достану, – вызвался Ольхин и пошел к самолету.

– Может быть, попробовать покормить раненого? – предложила учительница.

– Не стоит будить, – отсоветовал Иван Терентьевич. – Сон то же лекарство.

Она согласилась:

– Пожалуй, вы правы.

Ольхин принес объемистый красно-полосатый баул и, хотя об этом не просили, дамскую сумку, похожую на портфель. Лейтенант, распотрошив заручьевскую сетку, найдя сало и хлеб, орудовал поданным Иваном Терентьевичем ножом.

– У вас, случаем, стаканчика или другой емкости не найдется? – обратился к Анастасии Яковлевне Заручьев. – Моя кружка под холодную воду занята, энзе для летчика.

– Есть, пожалуйста, – учительница вынула из разрисованной незабудками чашки пакетик с солью, протянула чашку.

– Дело! – обрадовался Иван Терентьевич. – Промерз что-то, а в бутылке ни то ни сё остается. Надо опростать, а посуду заместо кружки под холодную воду использовать. Рационализация! – Он допил спирт, занюхал корочкой, подмигнул лейтенанту: – Бог даст, хотя бога нет, пивка выпьем сегодня, к нам на прииска пиво не попадает, соскучился.

– Зависит от того, как скоро нас выручат, – сказал лейтенант. – Магазины в десять закрываются.

– При аэровокзале есть ресторан, – напомнил Ольхин.

– Ну, парень! – с хмельной восторженностью хлопнул Ольхина по плечу Заручьев. – Все знает, а! – И вдруг переменил тон, помрачнел: – Эх, малый! Жаль, не угадал ты ко мне на драгу, я бы из тебя человека сделал. Ходил бы ты сейчас без личной охраны.

– А-а, все мура, не жизнь, а жестянка, – сказал Ольхин.

– Зачем вы лжете самому себе? – неожиданно спросила Анастасия Яковлевна.

Ольхин растерялся.

– Я? Почему?..

– Да, почему? Вернее – для чего?

– Я не лгу…

– Лжете. Что все, как вы говорите, мура. Это ложь, залихватчина. Вот… я вас не вижу и не видела, какой вы, а знаю, уверена: и дрова собирали, и воду летчику принесли… ну, от чистого сердца, что ли. Вам, простите меня, даже нравится – правда, это не совсем то слово, – что с нами такое случилось. Нравится быть нужным, полезным людям, сознаете вы это или не сознаете. А это значит – не все мура.

Ольхин молчал. Пожалуй, он нашелся бы что ответить, если бы захотел ответить правдиво. Растолковал бы, что до лампочки это ему – быть нужным людям. Просто у людей есть жратва, даже спирт, а у него – шиш. Вот он и вынужден заходить с червей. Но разве скажешь такое.

– Н-ндаа… – раздумчиво сказал вместо него Заручьев и вздохнул. Он собирался прибавить еще что-то, но вдруг предостерегающе поднял руку, а через мгновение уверенно сообщил:

– Самолет. Точно! У меня слух охотничий!

– Совершенно верно, гудит, – подтвердила учительница. – Но где-то далеко-далеко…

Лейтенант вскочил, скомандовал Ольхину:

– Давай быстренько больше дров и, когда разгорятся, мох! Шевелись! – Не ожидая, когда Ольхин поднимется, он сам принялся швырять сучья в костер.

– Гудит?

– Гудит! Но еще не видно, за тучами где-то.

Слишком медленно разгорается костер, слишком долго не начинает дымить мох! Но вот наконец все в порядке – столб дыма, чуть отогнутый ветром в сторону, поднялся в низкое небо. Трое, напрягая слух, торопили время: минуты, доли минут казались часами. Когда же он покажется наконец, самолет?

Трое перебрасывались отрывистыми фразами:

– Вроде приближается?

– Как будто – да!

– По-моему, в той стороне…

– Интересно, самолет или вертолет?

Четвертый – Ольхин – с равнодушным лицом докуривал сигарету. Когда обожгла пальцы – бросил в костер и лениво потянулся. Он никуда не торопился.

Трое продолжали разговор:

– Черт, кажется, звук удаляется…

– Пох-хоже… Не увидели сквозь тучи…

– Да… пролетел мимо. Может быть, вернется? – учительница поворачивала голову от одного к другому, словно могла видеть и хотела прочитать на лицах мужчин подтверждение своим словам: да, конечно, сейчас вернется.

– Не вернется. Пролетел турбовинтовой, рейсом на Воркуту. А мы… Нас вряд ли догадаются искать… здесь.

Это заговорил пятый – раненый пилот.

7

Лейтенант с Заручьевым переглянулись.

– Бредит, – сказал лейтенант.

– Похоже, – согласился Иван Терентьевич.

Летчик, лежавший с закрытыми глазами, попытался привстать – и не смог. Сказал с гримасой боли на изуродованном лице:

– Нет. Объясняю. Уходили от тумана, летели над рекой. Потом кончилось горючее. В общем, могут считать, что сели на воду, ну и… надо что-то делать самим.

Он открыл глаза – убедиться, что его слышали, – и снова закрыл.

– Та-ак… – насупившись протянул Иван Терентьевич, закуривая сигарету. Он не растерялся, нет – но сообщение пилота требовало срочного пересмотра отношения к происходящему: – История, надо сказать. Что будем делать?

Лейтенант не ответил: он пытался осмыслить, что конкретно менялось теперь в их положении. Следовало составить и уяснить условия задачи, прежде чем попытаться ее решить. Но Иван Терентьевич не хотел ждать.

– Делать что-то необходимо, – продолжал он. – Что – надо думать, думать всем вместе.

– Прежде всего, – сказал лейтенант, – установим, в какой степени усложнилась ситуация. Спокойно, без паники. Я понимаю так: мы думали, что самолет или вертолет должен прилететь сегодня, в крайнем случае завтра. Выяснилось, что нас ищут не там, где мы находимся. Но ведь если не обнаружат самолета в районе реки – будут искать дальше, в других местах, так? Значит, вопрос упирается в число дней, которые потребуются, чтобы нас найти, и в количество продуктов…

Иван Терентьевич нетерпеливо махнул рукой:

– А, не в том дело. Вопрос упирается в воду.

– Не ясно, – признался лейтенант.

– Яснее ясного. Мы летели над рекой – и пропали. А самолет сухопутный. Соображаешь?

– Вы хотите сказать, что могут подумать, будто мы утонули, и прекратить поиски? – стараясь говорить спокойно, спросила Анастасия Яковлевна.

– Не прекратить, а… Ну, пока будут обшаривать реку, водолазов вызывать, время на это потребуется. Да еще учесть надо, что ледостав на носу. Могут отложить поиски до весны. Могут, конечно, одновременно и в тайге искать, но надеяться на это… – Он сделал безнадежный жест и замолчал.

– Что вы предлагаете? – спросил лейтенант, почему-то переходя на "вы".

– Что я могу предложить? Если бы хоть знать, где находимся… Постой, у них, – он качнул головой в сторону самолета, – должна же быть карта, да и пилот в курсе, наверное… – Иван Терентьевич шагнул к раненому, присел на корточки. – Друг, ты слышишь? Растолкуй, где мы приземлились. Точно.

– Не знаю, – сказал, почти не разжимая губ, пилот. – Летели в сплошном тумане.

Иван Терентьевич обескураженно взглянул на лейтенанта и снова нагнулся к летчику:

– А карта хоть есть? Карта?

Пилот чуть-чуть повернул голову, посмотрел на него усталыми глазами.

– Она ничего не даст. Не привязаться.

– Ясно, – сказал лейтенант, трогая Ивана Терентьевича за плечо – чтобы тот больше не беспокоил раненого. – На карте надо найти место, где мы находимся, точку стояния. А как мы ее определим?

Заручьев подумал – и мотнул головой:

– Верно, никак. А надо, иначе карта ни к чему… – Он отошел к костру, носком ботинка стал заталкивать в пламя недогарки. – И все-таки карту надо. Прикинуть хотя бы, куда нас занесло, пусть приблизительно. – Заручьев вопросительно посмотрел на лейтенанта, и тот, вспомнив о больной руке драгера и о том, как непросто забраться в искалеченную пилотскую рубку, снял плащ.

– Попробую поискать, – сказал он.

– Вот так, друг, – сказал Иван Терентьевич Ольхину, когда лейтенант протиснулся уже знакомым путем в рубку. – Считай, что получил увольнительную на неопределенное время, дыши воздухом, наслаждайся природой. Вот только жрать что будем? Тоже воздух? По-настоящему, надо брать ноги в руки и двигать отсюда к жилым местам. Но руки и ноги у нас связаны, – он посмотрел сначала на летчика, потом на Анастасию Яковлевну и, скорбно выпятив нижнюю губу, хотел развести руками, но только сморщился болезненно: правая напомнила о себе. – Сатана ее побери, болит! Нечего сказать, повезло! Да-а…

– Выходит, что хана? – спросил Ольхин.

– Принесет твой начальник карту – соображать будем. Черт, мне бы здоровую правую хваталку да топор – так все бы ништо…

Извиваясь по-змеиному, из-под самолета выполз лейтенант. Отряхнув китель, поднял с земли планшет, подошел.

– Вот. Все, что есть.

– Посмотрим. – Заручьев, завладев планшетом, стал вытаскивать из него карты.

– И еще… – сказал лейтенант, выкладывая из кармана похожий на велосипедную фару авиационный компас. – Большой вдребезги, а этот, хотя на самом таном месте был пристроен, на ветровом – или как его? – стекле, уцелел.

Иван Терентьевич подержал компас в руках, сказал:

– Штука… Только как по нему ориентироваться? Ни севера, ни юга, – он покрутился на месте, заставляя вращаться градуированную шкалу. – Не понимаю. Нам бы обыкновенный, не летческий.

– Погоди, разберемся, – сказал лейтенант. – Дай сперва карты поглядеть.

Вдвоем они принялись раскладывать, подбирая по номерам, листы.

– Нам что надо? – громко рассуждал вслух Заручьев. – Во-первых, крайние точки: Счастливый Ключ и куда летели. После прикинем, где могли отвернуть, – по времени. И будем от того места смотреть на запад. Черт, сплошная кишка получается, как же так? – он говорил о карте.

Ольхин – руки в карманах, с сигаретой в зубах, – встал у него за спиной. Выдохнув дым, сказал:

– Получается трасса, в воздухе дороги прямые.

– Точно, – согласился Иван Терентьевич. – Трасса. А к лешему нам трасса нужна, мы же к западу… А к западу ничего нет.

– Тайга есть – и к западу, и к востоку, – сказал Ольхин. И совершенно неожиданно – это было почти страшно, казалось, человек свихнулся! – запел:

 
Пятьсот километров тайге,
В ней нет ни дорог, ни селений,
А только снега и снега,
И дикие бродят олени…
 

– Ты что? – начал было Иван Терентьевич и, не закончив, встал, – забытая всеми, сжавшись в комок, всхлипывала Анастасия Яковлевна.

Лейтенант отвернулся – что сделаешь, чем утешишь?

Иван Терентьевич буркнул вполголоса:

– Еще не хватало…

И только Ольхин неуклюже попытался успокоить:

– Не переживайте, мамаша, бывает хуже!

А Иван Терентьевич пальцем поманил лейтенанта ближе и, чтобы не услышала учительница, сказал негромко:

– А ведь он прав, собака…

– Что бывает хуже?

– Да нет, насчет тайги, и что ни дорог, ни поселков. Ты вспомни, – Заручьев взял палочку, провел на серой от пепла земле линию, другую, стал раздумчиво пояснять. – Так, скажем, мы – ну, Счастливый. Ключ. Теперь смотри: тут – река, сюда притоки пойдут. А на запад – совсем пустая тайга потянется, верно – ни дорог, ни поселков, поселки на севере по рекам больше. А мы где-то в этом районе.

– Выходит – ждать?

– Чего?

– Ну… раз за помощью идти некуда, больше ничего не остается, только ждать…

– Че-го?

– Что все-таки найдут…

– Может, когда-нибудь и найдут, только – когда? И что? Вот он, – Иван Терентьевич показал палочкой на сосну, под которой лежал командир самолета, – он ждать может, потому что ему все равно – дождется или нет. А мы, если не дождемся…

– Но ведь другого решения нет, – сказал лейтенант. – И даже если бы куда-то можно было идти, летчик не в состоянии, да и женщина… И одних не оставишь…

Заручьев отшвырнул палочку и, глядя в глаза лейтенанту, заявил не допускающим возражений тоном:

– Значит, надо идти кому-то одному.

– Куда?

– На юг – и по рекам. Другого пути нет.

– А куда придешь?

– Куда ноги приведут. Лишь бы к людям. Но у тех, кто останется, хоть две надежды будет вместо одной.

Лейтенант подумал.

– Ну что ж… Надо решить, кому лучше идти.

– Наверное, мне, – сказал Заручьев. – Пусть у меня одна рука и барахлит, но хоть в тайге не впервой, есть опыт.

Но Гарькушин покачал головой:

– Нет, надо обмозговать ряд вопросов… Со всех сторон. В общем, на ночь глядя идти не имеет смысла, верно? Ну, а к рассвету я решу, как быть.

– Ты? Не много ли на себя берешь, друг?

– Не много, – сказал лейтенант. – Ты решаешь за себя. А я должен еще и за него, – движением головы он показал на Ольхина.

Заручьев пренебрежительно махнул рукой:

– Брось, теперь не до "шаг влево, шаг вправо", с тебя за него не спросят.

– Нет, – сказал Гарькушин. – Закон есть закон, порядок есть порядок.

Заручьев усмехнулся:

– Твой закон здесь кончается. Здесь закон – тайга… Смотри, тебе виднее, только, бывает, некоторые за деревьями леса не видят.

– Постараемся увидеть, – сказал лейтенант.

Ольхин равнодушно прикуривал от уголька – с таким видом, будто его разговор не касается.

Подбросили топлива в костер. Помолчали – каждый думал о своем, по-своему, хотя и об одном и том же. Внезапно Заручьев встал.

– Ладно, кому ни идти, остальным здесь оставаться. Наверное, не на день и не на два, так снегом как бы у костра не замело. Есть предложение самолет поставить как следует, на брюхо, и перебазироваться в кабину. Все-таки крыша и четыре стены, да и печку придумать можно.

Лейтенант и Ольхин – будто впервые заметили – долго рассматривали самолет. Заручьев ждал.

– Кран надо, – то ли всерьез, то ли пошутить решил Ольхин.

– Кран не кран, а без пилы или топора, на худой конец, ничего не сделаешь. Сосну, в которую хвост уперся, перочинным ножом не срежешь. Да и вторая, сбоку, не многим тоньше.

– А может, все-таки обе сосны свалим? – спросил Иван Терентьевич. – Попробуем во всяком случае? Давайте-ка под ту и другую огня и дров.

– Верно ведь, черт возьми! – удивился лейтенант. – А мне и в голову не пришло.

– Опыт, друг! – сказал Иван Терентьевич. – Почему я и думаю, что за помощью идти следует мне. Тайга – она любит сноровку, без сноровки по ней недалеко уйдешь.

Лейтенант ничего не сказал – поднялся, выдернул из костра два горящих сучка, комельки которых еще не занялись, захватил сучками пылающую головню и понос к самолету.

– Подожди, начальник! – крикнул ему Ольхин. Он тоже прошел к самолету, оторвал висевший на двух заклепках лист обшивки, вернулся к костру. Нагреб на железо угольев и, как на подносе, отнес под ту же сосну, что и лейтенант. – Так-то, пожалуй, вернее, а? – спросил он.

Потом, когда комли обеих сосен – удерживающей на весу хвост самолета и той, которая заставила самолет лечь почти на бок, – облизывали язычки огня, Ольхин, протянув Ивану Терентьевичу пачку сигарет, поинтересовался:

– Похоже – приходилось иметь дело с тайгой?

– Приходилось всяко, – Заручьев взял сигарету, долго разминал ее, задумчиво глядя в пламя костра. – Не знаю, придется ли еще…

– Я думаю, должен все-таки прилететь самолет, найти нас! Ведь у техники такие возможности, ведь двадцатый век, не могут допустить, чтобы потерялись люди и машина, это невероятно! – почти выкрикнула Анастасия Яковлевна.

Иван Терентьевич поджег сухую веточку, прикурил от нее, затянулся. Сказал:

– Так оно все и есть. Просто никогда не мешает перестраховаться, понимаете?

– Но вы только что говорили… Я знаю, не хотите меня пугать, да? Скрываете…

– В мыслях не было, – сказал Иван Терентьевич. – А что говорили – чего под настроение не скажешь? И еще у нас, таежников, примета такая – говорить плохо, чтобы хорошо получилось. Так что не обращайте внимания.

Но Анастасия Яковлевна его не слушала.

– Я понимаю, что связываю вам руки… Поверьте мне, если бы я одна – я сама попросила бы меня оставить и идти всем. Но летчик – я ведь ничем не смогла бы ему помочь, даже принести воды или дров для костра…

Иван Терентьевич постарался переменить разговор.

– Вот что, мужики! Пока все вместе – давайте дров и дров: три огня кормить надо. Потом пилота придется перенести куда-нибудь, а то черт знает, как сосны падать задумают… Нет, это после, пока что еще даже кора не обгорела, – замахал он рукой, увидев, что Ольхин с лейтенантом направились к самолету.

Когда они, повернув, скрылись в лесу, Иван Терентьевич подошел к дереву, на котором висели его сетки, переложил какие-то свертки из одной в другую, что-то распихал по карманам. Захватив одну из сеток, деловым шагом приблизился к учительнице.

– Анастасия Яковлевна, я не знаю, сколько у вас продуктов, но сколько бы их ни было – советую экономить. Даже не советую, а требую – в ваших же интересах. Продукты у меня да у вас, а ртов пять. Собаку с довольствия придется исключить, нужда мышковать научит, не сдохнет. И неплохо бы отложить неприкосновенный запас, на самый крайний случай. Не возражаете?

– Нет, что вы, я понимаю…

– Тогда действуйте.

– Я не вижу… Может быть, вы сами?

– А вы просто переложите в баул что покалорийнее. Сало, масло.

– Хорошо, – сказала Анастасия Яковлевна.

Он подошел к пилоту, мимоходом поправил костры под деревьями, чтобы пламя охватывало их кольцом. Спросил: