Текст книги "Это случилось в тайге (сборник повестей)"

Автор книги: Анатолий Клещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 40 страниц)

– Вот на ТУ-104, например…

Он не договорил. Вибрация самолета стала натужливой дрожью, и стоявшего на корточках Заручьева швырнуло вперед, он ушиб локоть.

– Привыкли, черти, ящики да мешки возить – летчики, называется! – пожаловался он Анастасии Яковлевне и, словно вымещая на веревке обиду, злобными рывками протаскивая ее свободный конец, поспешно привязал себя. – Что они там, с ума посходили? Надо же помнить, что в самолете люди!

4

О том, что в самолете люди, пилоты помнили.

Помнили все время.

Нельзя было не помнить – машина грузовая, двигатель дорабатывал ресурс, даже забарахлил перед второй посадкой в Счастливом Ключе. Да и погода такая, что с базового аэродрома не выпустили бы. Но своей рацией без ретрансляторов на расстоянии в сотни километров с аэродромом не свяжешься, рации других самолетов помочь не могли: другим самолетам нечего было делать в стороне от их трасс. Кое-как удалось дозвониться до диспетчерской службы по телефону с прииска и получить "добро" на взлет по собственному усмотрению. Диспетчер предупредил, что на пути не миновать встречи с туманом. Командир знал трассу назубок, мог летать на ней с закрытыми глазами, но как, спрашивается, брать в таких условиях на борт людей?

И не взял бы, да управляющий прииском вчера уломал. Дескать, людям позарез надо выбраться из Счастливого Ключа, а дороги нет, да и самолетов других до снега ждать бесполезно, единственная возможность у этих людей улететь с ними.

– Но я же не могу, не имею права, – попытался он объяснить. – Понимаешь, не могу! Это же нарушение!

Тогда управляющий стал вспоминать, сколько приходится делать нарушений, чтобы делать дело, – мол, законы и наставления пишутся не для из ряда вон выходящих случаев. И стал рассказывать байки. Разные, вроде бы даже не относящиеся к авиации. Как, на фронте еще, послал к черту комиссара с его приказом, угадал под трибунал, но получил орден. Как без разрешения хранил пистолет – и смог предупредить убийство, спасти жизнь двум хорошим людям.

– Понимаешь, – убеждал управляющий, – нарушение – это иногда тоже способ быть человеком…

Фраза эта вспомнилась командиру, когда до аэродрома осталось каких-то полчаса лету, а впереди и справа показался предсказанный диспетчером туман, как, и все осенние туманы переходящий наверху в облачность.

Попытаться обойти? Но это могло затянуть рейс на лишний час полетного времени, а пассажиры иногда начинают волноваться и при десятиминутной задержке. Попробовать пройти над туманом? Командир неприязненно посмотрел на компас, на высотомер. Он любил летать, как добрых друзей высматривая привычные наземные ориентиры, представляя, как задирают головы знакомые рыбаки и изыскатели.

Прикинув, как двигается туман, он все-таки попробовал изменить маршрут, отдаляя встречу, но туман снова оказался впереди. Он лежал почти на вершинах деревьев, нырять под него нечего было и думать. Тогда командир, хотя и не очень-то веря в возможность связи на таком расстоянии, поднял самолет еще на пятьсот метров и попытался вызвать диспетчера. В наушниках разноголосо запищала морзянка, влез чей-то разговор фоном, снова перекрытый диском морзянки, – и вдруг неожиданно отозвался аэродром.

Командир коротко доложил обстановку и переключился на прием.

– Борт 34–85, посадка невозможна из-за тумана, следуйте площадке Медвежий Наволок. Случае отсутствия видимости там возвращайтесь к месту вылета, – звякающим голосом приказал диспетчер.

Командир мысленно выругался.

– Если вернемся на Счастливый Ключ, – сказал он второму пилоту, – бензина не останется, придется загорать. Надо искать Медвежий Наволок, я там когда-то садился с геологами.

Они легли на новый курс и пошли вдоль фронта тумана. Командир передал второму пилоту управление и попытался найти на карте Медвежий Наволок, но тот находился за пределами их обычной трассы, в стороне от нее, и нужного листа в планшете не оказалось. Он мог руководствоваться только памятью, просто искать посадочную площадку.

– Будем держаться над самой рекой, чтобы не проморгать притока, – сказал командир второму пилоту. – Потом по притоку километров сто двадцать – и площадка.

Теперь они летели на высоте двухсот пятидесяти метров над тусклой металлической лентой реки, изъеденной по краям ржавчиной камышей, под самой кромкой облачности. Вот, точно нос гигантского черного дредноута, воду внизу распорол поросший пихтачом или ельником мыс – берег притока, в устье почти не уступающего по ширине самой реке. Второй пилот взглядом спросил командира, тот ли это приток, который им нужен. Командир качнул головой. Пилот стал разворачивать самолет на новый курс – вверх по притоку.

– Черт! – выругался командир.

Второй пилот вопросительно поднял брови – он подумал, что плохо выполнил разворот.

– Придется нырять в туман, – объяснил командир, – его жмет к земле.

– А над ним?

Командир взял управление на себя и сказал:

– Над ним нельзя, проскочим площадку.

Рваные клочья тумана понеслись им навстречу, неслышно стегая по стеклам кабины – словно на них накидывали и сдергивали марлю.

А потом марля легла на стекла, как приклеенная, и командир закусил губу: единственный ориентир – река – перестал просматриваться.

Теперь уже командир вопросительно посмотрел на второго пилота:

– Будем возвращаться на Счастливый Ключ?

– Может, попытаемся пробить, не на сто же километров такая манная каша?

Командир подумал:

– Хватит, летим к Счастливому.

Сказать, что самолет снова изменил курс, могли только приборы – и они говорили об этом прыгнувшими через всю шкалу стрелками, беспокойно качающейся цифрой против курсовой ризки компаса.

– Держи так, – сказал командир, передавая управление, и впервые с момента вылета закурил. У него было такое ощущение, точно в полете они находятся много часов, хотя минутная стрелка завершала только второй круг.

Некоторое время они летели вслепую, по приборам, потом – в какой-то волшебный миг – как при внезапном включении проектора цветного кино – вместо белого экрана перед глазами возник неяркий, но все-таки красочный, зримый мир.

Полчаса примерно видимость была вполне удовлетворительной, но в какой-то полусотне километров от цели впереди опять показался туман, сначала клочковатый, похожий на прижавшиеся к земле облака, еще более плотные. Ручка от себя – и начинается плавное скольжение вниз, под туман. Ниже, еще ниже…

– Предел, – сказал командир, не отрывающий от высотомера взгляда, и выровнял самолет, – до земли лёг, собака. Как искать площадку?

Второй пилот промолчал.

Машина шла, наверное, над самыми вершинами невидимых в тумане деревьев, может быть почти задевая вершины. Маневр был опасным, но что оставалось делать – бензин подходил к концу, стрелка показателя горючего неотвратимо приближалась к нулевой отметке. Во что бы то ни стало следовало разглядеть в тумане тот отрезок шоссе у Счастливого Ключа, где – в единственном месте на сотни километров кругом – можно без риска посадить самолет.

Они не сумели его разглядеть.

– Промахнулись, – незнакомым голосом сообщил командир второму пилоту и на какое-то мгновение зажмурился. Теперь, хотя горючее было на исходе, оставалось лечь на обратный курс, выходить из тумана и искать место для посадки в тайге, другого выхода не было.

Минут через двадцать первый пилот сказал:

– Кажется, туман позади. Над рекой, у точки Олений мыс, есть безлесные участки. Если туда дотянем… Предупреди пассажиров – будем садиться. Пусть привяжутся.

Это тогда второй пилот повернулся в кресле и, свесившись из кабины, выкрикнул приказание командира – привязаться веревками.

Самолет, заваливаясь на правую плоскость, выполнил разворот и, снижаясь, полетел над ощетинившейся острыми вершинами елок черной тайгой – искал место, где оказалась бы хоть чуточку гостеприимной земля. Искал – и не находил. Десять минут, еще десять…

И опять откуда-то выполз и потёк по распадкам – теперь уже внизу, под самолетом, – заструился, закутывая тайгу, туман.

И когда туману удалось это и самолет заскользил над зыблющейся белой равниной, двигатель выработал последние капли горючего.

Командир самолета – словно перед прыжком в воду – до отказа заполнил грудь воздухом – и забыл его выдохнуть.

В белом плотном тумане замелькали темные лохмотья чего-то. Земля? Какая она тут – земля? Что-то мягко ударило снизу по фюзеляжу раз, другой… Кусты? И кажется, впереди прогал? Командир толкнул ручку от себя, проваливая самолет ниже.

Последним было не действие – для действия не оставалось времени, – даже не мысль, а образ.

Образ мгновенно – как немой взрыв – вырастающего из ничего дерева, косматой черной сосны, падающей на кабину.

5

Теперь он лежал под такой же сосной на влажной, присыпанной ржавыми хвоинками земле, вверх лицом, – командир самолета. Иван Терентьевич, встав на колени, кривясь от боли в плече правой руки, левой достал носовой платок. Он кривился от боли, а лейтенант решил, что ему неприятно стирать своим чистым платком кровь, коричневым тонким шнурком запекшуюся на щеке летчика…

И еще подумал, что, собственно, незачем ее вытирать…

– Помочь ему это не поможет, – сказал он, – а трогать зря ни к чему. Экспертиза там, заключение врача, следствие. Ему теперь все равно, пусть полежит так.

Иван Терентьевич все-таки стер кровь и, сунув платок обратно в карман, встал. Молча, не поднимая головы, даже не взглянув на лейтенанта. И тогда в тишине, нарушаемой постукиванием дятла, прозвучал насмешливый голос Васьки Ольхина:

– Экспертиза? Следствие? Медведь, что ли, их наводить будет?

Лейтенант растерянно оглянулся.

Туман начинал уже отрываться от земли – словно чистая вода отстаивалась на дне взбаламученного водоема, а муть, вопреки известным со школьной скамьи законам, поднималась кверху. И у лейтенанта появилось такое чувство, будто он находится не на земле, а в каком-то странном, неестественном мире. Он был – этот мир – как пробуждение ото сна и вместе с тем как продолжение его, когда еще можно ходить по дну моря и видеть себя со стороны. Не верилось, что все это в действительности существует, все можно потрогать руками, ощутить по-настоящему – туман, сосны, себя самого, живых людей рядом с собой, эту вот гнилую валежину, самолет…

Самолет – вернее то, что недавно им называлось, – лежал, зарывшись в обломки сосны, задрав хвост и нелепо оттопырив единственное крыло. Уродливо изогнутые, узловатые сучья валялись вокруг, словно оборванные, искореженные судорогой щупальца. Представлялось: самолет, схваченный ими, долго вырывался, обламывая и их, и собственные крылья…

Но самолет не вырывался, агонии не было. Был удар, и ничего больше.

Первым пришел в себя Заручьев Иван Терентьевич.

Сначала его поразила тишина. Потом – то, что пол пассажирской кабины стал не полом, а как бы стеной, почти вертикальной плоскостью. И на ней, привязанный к скамейке, над головой Ивана Терентьевича, висел Ольхин. И все у него висело: тряпочные руки и ноги, волосы, отогнутая пола ватника…

Иван Терентьевич попробовал встать, но боль, нестерпимая боль в плече, и в пояснице, и в животе, придавила к месту. Почувствовал, как выступает испарина, кружится голова, и ему захотелось переменить место, лечь поудобнее.

Оказалось, что он полулежит, втиснутый между скамьей и железными ящиками с кинопленкой, которые находились – он же сам видел – под противоположной скамейкой. Там были еще веревки…

Вспомнив о веревках, Иван Терентьевич вспомнил все. И все понял. Пересиливая боль, оттолкнул загромыхавший ящик, освободился от привязи. И, цепляясь за стенку, недавно считавшуюся полом, встал. Заставил себя встать. И внимательно оглядеться.

Рядом, неестественно перекинувшись через край скамейки, так, что ноги, обутые в старомодные тупоносые полусапожки с меховой выпушкой, оказались на иллюминаторе, лежала Анастасия Яковлевна. Талия ее, перехваченная в поясе туго натянутой веревкой, казалась девически тонкой. И девическими же – высоко запрокинутый подбородок и горло, медленно-медленно двигающееся вверх-вниз под белой, без морщин, кожей. Зорка, примостившись в узком пространстве между скамейкой и вздыбленным полом, облизывала невидимое Ивану Терентьевичу лицо хозяйки.

– Пшла прочь! Ну! – крикнул Иван Терентьевич собаке и удивился звучанью собственного голоса и нелепости первых своих слов.

На собаку окрик не подействовал.

Тогда Заручьев, успев рассмотреть, что милицейский лейтенант, удерживаемый привязью, безжизненно распластался на стене кабины ближе к хвосту, попробовал освободить Анастасию Яковлевну от веревок. Зорка оскалила клыки.

– Молчи, дура! – прикрикнул Иван Терентьевич и поймал себя на нелепости – ведь собака молчала, только скалилась.

Зорка, продолжая скалиться, прижала уши.

– Но, ты! – Заручьев рассердился. – Я же развязать…

Косясь на собаку – вдруг прыгнет? – он дотянулся до узла. Узел не поддавался. Тогда он вспомнил о своем ноже и почему-то о том, как покупал его в райпо и как завмаг Василий Филиппович говорил: "Стоящая вещь, главное, ты гляди, штопор есть", – а он, Иван Терентьевич, посмеялся – дескать, штопор ему незачем, поэтому за штопор он платить не будет, заплатит на двадцать копеек дешевле.

Вспоминая это, Иван Терентьевич достал нож, зубами его открыл и, просунув лезвие под веревку, потянул на себя и вверх. Веревка упала, но Анастасия Яковлевна даже не шелохнулась. И Заручьев опять покосился на Зорку: следовало придать ее хозяйке более удобную позу – позволит ли это глупая собака? Стон лейтенанта заставил его повернуть голову.

"Живой", – решил Заручьев, не радуясь этому и не удивляясь. В голове у него не было никаких мыслей, он как бы пришел в новый для него мир и принимал этот мир таким, каков он есть. Осторожно перешагнув через Анастасию Яковлевну, он двинулся к лейтенанту.

Лейтенант больше не стонал, только пальцы левой руки его, вывернутые вверх ладонью, сжимались и разжимались. Иван Терентьевич снова достал нож и перерезал веревку. Не удерживаемое ею, тело лейтенанта перекатилось вниз, под ноги к Ивану Терентьевичу. Казавшаяся вывернутой рука приняла нормальное положение, но безвольно стукнулась о металл обшивки. Иван Терентьевич растерялся: неужели умер? И не придумал ничего лучше, как потрясти лейтенанта за плечо:

– Эй, друг! Ты что?

– М-м-м… – приоткрыл стиснутые губы лейтенант, и губы окрасились кровью.

– Крепко, видать, тебя… – вслух подумал Иван Терентьевич. – Что ж делать-то, а?

Он спрашивал не лейтенанта – себя. Потом посмотрел на Ваську Ольхина, до которого мог теперь запросто дотянуться рукой. Можно разрезать веревку. Но тогда парень брякнется вниз, на железные ящики с пленкой. Голова парня была залита кровью, она склеила волосы и редкими, тяжелыми каплями падала с самой длинной, слипшейся пряди – как красная краска с кисти. Что, если и этот – не жилец?

– М-м-м… – снова простонал лейтенант.

И Заручьев позабыл об Ольхине: лейтенант был ближе и надежнее – все-таки подавал признаки жизни.

– Слушай! – Иван Терентьевич снова потряс Гарькушина за плечо. – Очнись! Очнись, друг!

И лейтенант очнулся.

Облизнул окровавленные губы, проглотил собравшуюся во рту кровь и открыл глаза.

– Где Ольхин?

– Тут! – обрадовался Иван Терентьевич. – Тут, никуда не делся. Ты встань, если можешь, помоги: собака к учительнице не подпускает…

Лейтенант сел, положил локоть на ребро скамейки, огляделся. И, видимо мгновенно оценив обстановку, не спросил, а объяснил сам:

– Туман. Угадали мимо посадочной полосы. – И добавил: – Учительницу – в первую очередь.

– Что? – не понял Заручьев.

– В больницу, – ответил лейтенант и прислушался: вот-вот завоет сирена "скорой помощи". Его состояние передалось Ивану Терентьевичу. Он только сейчас уразумел, что не ждал никакой помощи, выпустил из виду, что она должна явиться. И мысленно, с облегчением, усмехнулся – надо же, совсем забыл, что должны появиться люди, помощь.

Лейтенант встал, машинально хотел поправить фуражку и, спохватившись, что на голове ее нет, поискал глазами. Увидел Анастасию Яковлевну.

– Учительницу надо положить удобнее. И этого, – он кивком показал на Ольхина, – снять как-то. А там разберется медицина. Как летчики, не знаешь? – Он перешел на "ты", видимо считая, что испытание опасностью дает право на это.

– Н-не знаю, – сказал Иван Терентьевич и впервые посмотрел в сторону пилотской кабины, стыдясь, что не вспомнил до сих пор о пилотах, что у него было такое чувство, будто они должны помнить прежде всего о нем и если не вспомнили, значит…

Лейтенант провел языком по губам, сплюнул кровь и сказал:

– Ладно, давай действовать.

Он заскользил к пилотской кабине. Оказавшись рядом с Анастасией Яковлевной, даже не взглянув на собаку, бережно взял учительницу за плечи, попытался приподнять. Но ящик, служивший ему опорой для ноги, отодвинулся.

– Помоги, – попросил лейтенант Заручьева.

Иван Терентьевич стал перелезать через скамью, чтобы можно было, спускаясь, придерживаться за нее здоровой рукой.

– Понимаешь, рука у меня… видать, жестянкой с кино трахнуло.

Спускался он медленно, оберегая руку.

– Черт, чего они тянут? – сам себя спросил лейтенант, прислушиваясь в ожидании Ивана Терентьевича к странной тишине снаружи. – Неужели так далеко промахнули?

Он поискал отверстие, через которое можно было выглянуть. Но в иллюминаторы правого борта можно было увидеть лишь землю, ржавеющий брусничник с кровавыми капельками ягод, а левые иллюминаторы смотрели в небо.

– Во всяком случае, не аэродром, это точно, – решил лейтенант. – На аэродромах брусника не растет, так что, может, к нам и подъезда нету, пока доберутся…

Вдвоем – хотя Иван Терентьевич почти не помогал – они уложили Анастасию Яковлевну вдоль скамьи, на бывшей стене кабины. Зорка, забившаяся между скамьей и иолом, перебралась к хозяйке. Лейтенант бросил взгляд на Ольхина, но шагнул к пилотской кабине, из которой лезли голые, без хвои, толстые сосновые сучья.

– Эй, летчики! Мужики! Алло!

Лейтенант попробовал протиснуться в пилотскую через нагромождение сучьев, не смог и полез в хвост, к Ольхину, сказав Ивану Терентьевичу:

– А ты пока учительницей займись.

Пока лейтенант возился со своим подопечным, Заручьев разыскал свою сетку – там была поллитровка спирта. К счастью, бутылка уцелела. Иван Терентьевич зубами сорвал пробку и наклонился над Анастасией Яковлевной. Учительница лежала, не закрывая неподвижных невидящих глаз, челюсти ее были судорожно стиснуты, разомкнуть их Иван Терентьевич не сумел. Он мысленно выругался и полез в карман за ножом. Просунув лезвие между верхними и нижними зубами, повернул нож – ага, пригодилась выучка старательских времен!

Анастасия Яковлевна поперхнулась спиртом, не проглотив его, рывком запрокинула еще больше голову и попыталась сесть.

– Я, кажется… Что со мной?

– Со всеми, – сказал Заручьев, – не только с вами. При посадке самолета произошла авария. Как вы себя чувствуете?

Женщина сделала движение губами – обыденное, домашнее, будто пробовала суп, – неразведенный спирт обжег рот. Ответила виноватым тоном:

– Спасибо, доктор, кажется, нормально. Только вот ваше лекарство…

– Я не доктор, – сказал Иван Терентьевич. – Я Заручьев, отец Миши Заручьева – помните? – и ваш попутчик. А доктора еще нет.

– Извините, не узнала по голосу. – Она села, ощупывая пустоту вокруг себя длинными вздрагивающими пальцами. Подползла на согнутых лапах Зорка, подставила голову, и пальцы, утонув в теплой шерсти, успокоились, замерли.

– Это вы извините за лекарство. Другого не было, пришлось вам спирта хлебнуть.

– Слушай, Заручьев! – окликнул лейтенант. – Остался у тебя спирт?

– Есть.

– Дай.

И опять спирт сделал свое дело. Ольхин открыл глаза, с полминуты взгляд оставался неосмысленным, диким. Потом веки сомкнулись, рука потянулась к голове и, коснувшись ее, отдернулась. Когда глаза снова открылись – взгляд стал всегдашним, колючим. Задержался на бутылке спирта в руке лейтенанта. И, как Анастасия Яковлевна перед тем, Ольхин пошлепал губами, потом прищурился – и нашел силы усмехнуться:

– Спасибо, начальник! Я думал, что долго не придется пробовать такого. – Он осмотрелся еще раз. – Так… Значит, приземлились? Дела…

– Встать можешь?

– Наверное, смогу… – Ольхин встал и несколько секунд стоял молча, как будто проверял свои возможности держаться на ногах. – Могу вроде. Только вот голова… – Он вторично протянул к ней руку, но, тронув концами пальцев, сразу убрал и, морщась, долго смотрел на запачкавшую пальцы кровь.

– Перевязать бы, да нечем… – сказал лейтенант.

– Найдем, пожалуй. – Иван Терентьевич отыскал взглядом свой чемодан, дотянулся до него, открыл. Протянул Ольхину нижнюю рубашку, потом нож.

Ольхин посмотрел на него вопросительно:

– Может, перевяжешь? Мне же не видать – как.

– Одной рукой не сумею, – сказал Иван Терентьевич.

– Дай сюда, – потребовал лейтенант и умело, уверенно наложил повязку.

– Спасибо, – поблагодарил Ольхин. – Теперь – закурить, – он полез в карман за сигаретами.

– Теперь надо смотреть, что с летчиками, – сказал лейтенант. – Раскуривать будем потом.

Ольхин, не возражая, спрятал сигареты. Шагнул к пилотской.

– Отсюда не пробраться, – сказал лейтенант. – Надо пробовать снаружи.

Для этого прежде всего следовало выбраться из самолета. Дверь сначала не поддавалась, заклинило замок. Ольхин ударил по нему ящиком с кинопленкой и потянул дверь на себя, вверх, как крышку люка. Дверь открылась. Под ней, на рыжей от опавшей хвои земле, валялся лосиный рог.

Лейтенант скользнул вниз, повис на руках, прыгнул.

– Ого-го-го-гооо! – закричал он, рупором сложив ладони.

И, не услышав ничего, кроме приглушенного туманом, как бы катящегося под гору эха, не разжимая, медленно опустил руки. Вокруг стояла тайга – сосны и кедры. Хмурые, призрачные, обвешанные клочьями тумана.

Тишина словно бы придавила всех – надолго. Перебрасываясь только самыми необходимыми словами, лейтенант и Ольхин, при посильной помощи Ивана Терентьевича, вынесли из самолета Анастасию Яковлевну. Потом, стараясь не только не разговаривать – не глядеть друг на друга, проникли в сплющенную, зарывшуюся в землю пилотскую кабину через проемы лобовых окон, стекла которых были рассыпаны в черничнике. Второго пилота, с искромсанным осколками стекол лицом и до уха разорванной щекой, – его не привел в сознание даже спирт – устроили на спешно наломанных ветках возле самолета. Командира корабля отнесли под сосну и положили, на жесткую, обвязанную узлами корней землю…

И вот тогда-то Иван Терентьевич, не принимавший участия в этом, как бы внося свою лепту, и вытер засохшую на щеке командира кровь. А Ольхин усомнился в том, что понадобятся следствие и заключение эксперта.

Лейтенант бросил в его сторону пренебрежительный взгляд: он терпеть не мог паникеров. Лейтенант заставил себя увидеть не только сосны и лохматые кедры вокруг, не только разбитый самолет, лицо мертвого пилота и усмешку Ольхина. Он заставил себя увидеть завтрашний день и сказать строго, по-начальнически:

– Экспертизу и следствие будут проводить кому положено. Мы летели определенным курсом в определенный пункт назначения. Значит, если самолет не прибыл, его будут искать, что несложно. Вам понятно? И не разводите панику!

Иван Терентьевич посмотрел в небо, лежащее ниже вершин сосен. Как бы в сторону, про себя, заметил:

– Сегодня искать не станут – туман. Костер бы запалить надо, замерзнем…

– Костер надо так или иначе, – согласился лейтенант. – Заготовить как можно больше дров и хвои, что ли. Для дыма: если будет дым, скорее обнаружат.

– Топор бы… – помечтал Заручьев.

– Лучок еще лучше, – опять не к месту усмехнулся Ольхин. – Или "Дружба", есть такая бензиновая пила.

– Придется обойтись голыми руками, – сказал лейтенант. – Пошли собирать сушняк.

Ольхин не двинулся с места.

– Шаг влево, шаг вправо считается побегом?

Лейтенант приостановился. Он действительно выпустил из виду, что Ольхин находится под конвоем. И сказал с нотками раздражения в голосе, словно учитель, поправленный учеником:

– Бежать здесь некуда, черт его знает, где мы. Но старайся все-таки быть на глазах. Пошли.

Часа два, наверное, выламывали с корнями сухостойные, в молодости погибшие деревца, собирали сучья, нетрухлявый, способный гореть валежник. Стаскивали к самолету, где Иван Терентьевич уже развел костерок.

Потом, когда дрова были заготовлены, всем захотелось подсесть к огню, подумать, разобраться в случившемся, примениться к нему. Но Иван Терентьевич, скосив глаза в сторону второго пилота, спросил у лейтенанта:

– Ручья не встретилось часом? Наверное, понадобится вода. В самолете, по-моему, должно быть ведро.

– Я достану, – поднялся от костра Ольхин.

Приставив к открытой двери две сухие лесинки, он вскарабкался в самолет. Погромыхал там железом – и ведро, звякнув на лету дужкой, мягко упало в куст жимолости.

– Больше ничего не надо? – голос Ольхина, резонируя в дюралевой коробке кабины, прозвучал как из неотрегулированного репродуктора.

– У меня там сетки с продуктами, – крикнул Иван Терентьевич, подняв ведро.

Снова загромыхала обшивка, потом сначала одна сетка, а затем другая последовали за ведром. Повиснув на руках, Ольхин спрыгнул на землю.

– Там, в хвостовом отделении, брезент есть, вроде чехол с мотора, полушубок и два дождевика, – он смотрел на лейтенанта, хотя говорил, казалось, без адреса.

– Надо было захватить, женщину и раненого устроить, – сказал лейтенант.

– Обо мне не беспокойтесь, – вмешалась Анастасия Яковлевна. – Мне ничего не нужно, у меня шуба, позаботьтесь о летчике. К сожалению, я не могу вам помочь…

– Так что, лезть в самолет или, пока совсем не стемнело, идем по воду? – спросил Ольхин. – Ручей в той стороне, – он махнул рукой, – в распадинке, метров триста отсюда.

– Надо бы по воду… – неопределенно, как бы советуя только, сказал Иван Терентьевич.

Лейтенант посмотрел на ведро – и на Ольхина: отправить к ручью парня или идти самому, а его оставить здесь? Он, лейтенант Гарькушин, сопровождает арестованного и не имеет права выпускать его из поля зрення, но два человека на одно ведро… Смешно! А любой из вариантов – пошлет ли Ольхина, пойдет ли сам – будет нарушением инструкции. Правда, обстоятельства совершенно необычные, не предусмотренные ни одной инструкцией. И все-таки – как быть?

– Ладно, я схожу к ручью, – решил он. – А ты достань брезент и все остальное.

Когда лейтенант вернулся, Ольхин с Заручьевым сидели возле костра, Анастасия Яковлевна – чуть поодаль, на колесе от самолета. В широко открытых неподвижных глазах женщины играли, двигались блестка огня, начавшего светить, потому что сумерки заметно сгустились, и глаза ее словно бы ожили, потеплели. Летчик, накрытый полушубком, лежал совершенно неподвижно, и лейтенант вопросительно посмотрел, на Заручьева.

Тот угадал его мысль:

– Живой, дышит.

Лейтенант поставил ведро и тоже присел к огню, подложив, чтобы не сидеть на голой земле, несколько сучков и накрыв их сосновыми ветками, которые тут же обломил с молодого деревца. Четыре человека сидели у костра, и добрый красноватый свет его освещал их лица. Лейтенант подумал, что если бы он невзначай вышел к их огню, то решил бы, что люди спокойно сидят, коротая время, – как на вокзале. И так вот будут сидеть и дремать до утра, до поезда…

Поезд придет утром. Или днем. Может запоздать – прибудет не по расписанию. Но прибудет, можно не волноваться, можно было бы даже спать, повернув спину к огню, – люди так легко свыкаются с необычным! – если бы… Если бы у огня сидели не четверо, а шесть человек!

Некоторые, впрочем, свыкаются с необычным легче, легкого.

– Я думаю, не мешает перекусить, – сказал Иван Терентьевич. – Мне жена запасов на неделю напихала, так что не стесняйтесь, подсаживайтесь, – пригласил он.

– Не откажусь, – лейтенант обошел костер, присел на корточки рядом с Заручьевым.

– Анастасия Яковлевна, пирожок с мясом? – спросил тот учительницу.

– Спасибо, не хочется. Ничего не хочу. А вы, пожалуйста, возьмите в самолете мой баул, там продукты, И прошу вас, распоряжайтесь.

– Обойдемся, своих невпроворот, – сказал Иван Терентьевич. Достав эмалированную кружку, повернулся к лейтенанту. – По стопочке? А?

– Я? Нет.

– А я, знаете, выпью – может, на душе легче станет. – Он зачерпнул в кружку воды, долил спиртом. Посмотрел на Ольхина, на лейтенанта – и снова показал тому глазами на Ольхина: – Как?

Лейтенант помотал головой.

– Ну что ж… Тогда я в одиночестве… – Заручьев выпил и, зачерпнув еще раз воды, глотнул и только тогда выдохнул задержанный в груди воздух. – Угощайтесь, не брезгуйте! – он сделал приглашающий жест лейтенанту, а Ольхина подтолкнул локтем. И, словно бы ни к кому не обращаясь, размышляя вслух, сказал: – В таком положении, как наше, не до субординации…

Ели молча, Заручьеву даже спирт не развязал языка, хотя его подмывало объяснить лейтенанту, что следовало бы держаться проще. И лейтенант догадывался, что Ивану Терентьевичу именно это хочется сказать, но считал, что и так допускает послабления. Не желая говорить на эту тему, поторопился поблагодарить за угощение.

– Не за что, – ответил Иван Терентьевич.

Лейтенант встал и, подойдя к самолету, прислушался к дыханию летчика: дышит надсадно, тяжело, но ведь лейтенант Гарькушин ничем не может ему помочь. У летчика, пожалуй, сломаны ребра и разбита грудная клетка – дай бог, чтобы он ошибся, лейтенант Гарькушин. Он же не врач, его учили оказывать только первую помощь…

Он вернулся к костру – и, против воли, усмехнулся: в самом деле, как в зале ожидания! Заручьев, повернувшись спиной к огню, улегся на сосновых ветках, натянул воротник плаща на уши – и храпел! Подперев щеку рукой, сидела Анастасия Яковлевна – может быть, спала, можно же спать сидя. Только Ольхин приподнял голову, когда лейтенант наступил на сучок, и опять ее уронил. Ну что ж, им легче – быстрее пролетит время до завтра. Может быть, и ему постараться задремать, отключиться – чтобы ожидание не было таким долгим? Но лейтенант Гарькушин не просто ждет поезд. Он находится при исполнении служебных обязанностей, сопровождает арестованного рецидивиста. "Шаг вправо, шаг влево считается попыткой к побегу, конвой применяет оружие без предупреждения…"

Оружие!

Лейтенант не произнес вслух этого слова, он не разговаривал сам с собой, ни с кем не разговаривал, размышлял молча. Тем не менее у него было такое чувство, будто это слово – оружие! – произнесено, произнесено громко и тревожно. Он пощупал кобуру, удостоверился в ее тяжести – и понял, почему забеспокоился. Искоса, но внимательно посмотрел на Ольхина. Тот сидел, привалясь спиной к стволу дерева, спрятав лицо в коленях. Он, кажется, тоже спал, Ольхин, ведь ему не о чем беспокоиться. Но он мог и не спать, а прикидываться, будто спит. Выжидать, чтобы заснул его конвоир, и попытаться завладеть оружием. Он, лейтенант Гарькушин, наверное, так бы и попытался сделать на месте этого Ольхина, намереваясь бежать. Но лейтенант Гарькушин на месте лейтенанта Гарькушина не предоставит ему такой возможности. Он выспится в вертолете, завтра, до вертолета он не сомкнет глаз – и вопрос исчерпан. Хотя ему очень хочется спать…