Текст книги "Это случилось в тайге (сборник повестей)"

Автор книги: Анатолий Клещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 40 страниц)

Улов оказался порядочным. Восемнадцать стерлядей как на подбор, килограмма по три, и чалбуш килограммов в десять. Попрятав рыбу под слани, завели мотор и на малом, чтобы не налететь в тумане на топляк, поплыли к дому. Уже, проскочив опытные участки паразитологов, огибали травы, когда сидевший на носу Петр поднялся в рост и бросил приглушенно, жестом поясняя слово:

– Заворачивай!

Только тогда задумавшийся Генка разглядел катер, а вернее – что-то похожее на катер, там, куда они причаливали всегда. Толкнув румпель влево, он сделал правый поворот и добавил газ. Лодка понеслась прочь от берега.

– Не наша самоходка? – спросил он.

– Нет вроде. Шут его знает кто, разве углядишь в таком молоке? – опять жестом показал Петр на туман. – Заплывем повыше, в тальниках рыбу спрячем, тогда посмотрим.

Когда очищенная от "вещественных доказательств" моторка уткнулась в берег, на палубу катера, загромыхав по железу кирзовыми сапогами, вылез заспанный парень в солдатской гимнастерке без пояса и погонов.

– Рыба есть, ребята?

– Не занимаемся, – ответил Петр.

– Нам бы килограммчика два. В поселке спирту купили, а насчет рыбы к бакенщикам направили. Старика безногого спрашивали – говорит, ребята приплывут, тогда. У нас спасательный пояс есть, из цельной пробки, не из крошева!

– Чей катер-то? – спросил Петр, рассматривая новое, пахнущее краской судно.

– А шут его знает! Наше дело – пригнать, куда велено, там хозяин найдется.

– Вербованные?

– Ага, по оргнабору, – парень присел на корточки, чтобы дальше дотянуться рукой, и сказал закуривавшему Петру: – Давай и я задымлю.

– В леспромхоз либо в райпо, – вкладывая в протянутую руку папиросу, решил Петр. – У нас тут по всей реке других хозяйств нету.

Парень подмигнул.

– Подвезло нам, браток. Речников у вас не хватает, так на подмогу кинули. Всяких квалификаций. Один старшина катера из речников был, да по дороге в больницу положили с аппендицитом. Теперь за старшину у нас шоферюга один. Так что, верно, нет рыбы?

– Рыбу найдем. Сплавать за ней надо. Вы долго еще простойте?

– А пока эту сволочь не разнесет, туман. В нем же ни черта не видно, куда плыть. Едва к вам от леспромхоза добрались. Шиверу-то вчера днем проскочили.

– Значит, это я вас вчера видел, – сказал Петр, отпихиваясь веслом от берега. – Заводи, Генка! Найдем мужикам стерлядку, если такое дело!

Минут двадцать прошло, пока привезли рыбу. Петр выкинул двух стерлядей на палубу катера, где толпились, ежась на утреннем холоде, уже четверо парней.

– Пробки у нас своей – завались! По стопке нальете нам со связником – и расчет весь. Заваривайте уху, картошки принесть можно.

Генка больше из любопытства – посмотреть новый водометный катер, чем соблазнясь выговоренной стопкой, поднялся на палубу. В рубке подержался за спицы штурвала, покашлял в переговорную трубу и только потом заглянул в кубрик. Петр уже сидел там, возле узкого стола, на котором отливала голубизной поллитровка со спиртом. Пока спирт разводили, пока доваривали уху, Генка, улизнув в машинное отделение, молча наблюдал за мотористом, менявшим смазку в подшипниках.

– Эй, мужики! Степка! – позвали сверху.

В кубрике уже успели накурить – под стать туману.

– За знакомство! – поднимая стакан, предложил коренастый, нерусского вида парень, когда все собрались вокруг стола.

Щедро разбавленный водой спирт даже не обжег гортани, и Генка молодецки обтер губы рукавом, отказываясь от закуски. Отказался и от второй стопки: не так много выпивки у ребят, чтобы обижать их. Видимо, об этом же подумал и Петр, но уже после второй чарки, когда заговорили чуть громче.

– У меня баба брагу вчера подмолаживала, – вспомнил он. – Как, мужики, насчет бражки?

– Нам хоть солярка, лишь бы а градусами, – тряхнул чубом моторист.

– Генка! – окликнул Петр. – Ты бы велел Клавке в жбан нацедить браги!

Генке не хотелось таскаться с этим проклятым жбаном мимо лаборатории, но не пошлешь же Петра к черту?

Брага оказалась забористой. Клавка, жена Петра, научилась ставить брагу у Генкиной матери, а та свое дело знала! Скоро за столом заговорили и вовсе громко, кто-то попробовал даже запеть, и Петр сказал вскользь:

– Неохота за гармошкой идти… Да и домой пора, дела есть.

– Играешь? – спросил его парень, первым заговоривший давеча насчет рыбы.

– Могу…

Как и все, захмелевший немного, парень вдруг ткнул Генку в грудь распущенной безвольно ладонью и сказал:

– А ну, встань!

Генка, недоумевая, поднялся. Тогда парень откинул крышку рундука, служившую одновременно скамейкой, и поставил на угол стола укутанный байковым одеялом аккордеон.

– А на этом? Можешь?

Выпутывая инструмент из одеяла, он смотрел на Петра, явно хвастаясь, упиваясь мерцанием перламутра и блеском никеля. Генка тоже полюбовался аккордеоном, а переведя взгляд на связчика, увидел, что тот как-то по-необычному щурит глаза, словно блеск инструмента слепил его.

– Можешь или не можешь? – настаивал хозяин аккордеона.

– Строй не тот, парень! – сказал наконец Петр. – А ты можешь? Рвани!

Парень пошатнулся и стал пеленать инструмент в одеяло, выскальзывавшее из непослушных пальцев. Не поднимая головы, рассказал:

– Я на нем совсем не могу. Он мне… после братухи остался. Братуха весной в Красноярске помер.

И тогда Петр совсем трезвым, жестким голосом предложил:

– Продай!

– Не… – покачал головой парень. – Братухина память. Сам играть выучусь.

Какое-то мгновение Петр продолжал смотреть на него все еще прищуренными глазами, а потом усмехнулся только одним ртом и, отворачиваясь, сказал беспечно:

– Хозяин – барин!.. Так что, хлопцы, маловато все же? Может, сгонять в леспромхоз еще за половинкой?

Старшина катера, тот, что пил "за знакомство", через мутное дно стакана глянул на иллюминатор. Тяжело поставив стакан, уронив голову, вздохнул, Остальные, как один, стали закуривать, а моторист по-приятельски объяснил Генке так громко, что услышали все, конечно:

– Амба, братишка! Теперь на сухом пайке поплывем. Это мы калым пропивали за трех пассажиров и за аккумулятор. Лишний аккумулятор был, понимаешь?

– Ладно уж, – поднимаясь, сказал Петр. – Принесу вам еще бражки. Напоследки. – И, забрав пустой жбан, легко одолел трап. На мгновение плечи его заслонили уже не затянутое туманом небо над люком, потом громыхнула палуба.

– Человек, братцы? Точно? – Старшина торжествующе оглядел команду и подбородком, высоко закидывая голову, показал на люк – кто человек.

Уходить до возвращения Петра было неловко: Генка считал себя чем-то вроде залога под обещанную ребятам брагу. А Петр, как нарочно, довольно долго заставил прождать его.

Зато, кроме жбана с брагой, притащил две соленые стерлядки, наспех завернутые в газету, и Генка понял причину его задержки: поднимал пол, лазал в тайник. "Молодец, не жадный, как батя", – подумал Генка.

Он знал – от литра Клавкиной браги запьянеть проще простого – и поэтому решил смыться, пока не поздно. Но его остановил Петр.

– Куда? Связчик ты мне или нет?

Парни пили брагу, жадно рвали зубами соленую, чуточку припахивающую стерлядь.

– Эх, закуска! Братишки-и!.. – восторженно орал Генкин друг – моторист, потрясая зажатым в горсти обглоданным хвостом рыбы.

Петр пренебрежительно отодвинул свой стакан с брагой.

– К этой закуске – выпить бы дельное что!

Старшина – его, оказывается, звали Тимохой – обнял Петра за шею, забубнил:

– Друг! Понимаю! Рад бы! Аккумулятор, – он оттолкнул раскрытой ладонью воздух, – побоку! Степкины часы – побоку. Спасательный круг – тоже побоку! Бакенщики купили, пробка им для самоловов нужна, да? Друг! Нечего больше… побоку…

Петр отстранился, парень плюхнулся рядом с ним, забарабанил кулаком в грудь:

– Друг! Не веришь? Мне не веришь?

Поставив локоть на стол, Петр взял за горлышко пустую бутылку, крутанул.

– За один аккордеон, – сказал он небрежно, – месяц пить можно.

Старшина поморгал, что-то соображая, и вдруг заорал:

– Васька! Ткачев! Ты человек или нет? Аккордеон, – он опять толкнул воздух, но воздух на этот раз оказался необычно упругим, отбросил его назад, – побоку?

Васька отрицательно помотал головой, упорно валившейся на грудь.

– Братухин, – сказал он. – Помер братуха. В Красноярске.

– Ты чел-ловек? Или нет?..

– Братухин, Тимоха!

Но старшина махнул рукой и, цепляясь за Петра, встал:

– Сколько дадут, а?

Он обводил вопрошающим взглядом своих ребят, но ответил ему Петр:

– Червонцев пять дам. И рыбы.

– Ты? – старшина забыл или прослушал разговор Петра с хозяином инструмента.

– Я.

– Васька! Хо-рошему человеку, а, Васька? Жалеешь, гад? Да?

– Не жалею, – помотал головой Васька. – Братухин…

Старшина повернулся к Петру, снова обнял его.

– Друг, выпить найдем? Найдем?

– Найдем, – сказал Петр. – Генка в леспромхоз сгоняет.

У Генки тоже порядочно гудело в голове, и он удивлялся, что Васька жалеет продать аккордеон, на котором не умеет играть. Вот он, Генка, не умеет играть, так на черта ему аккордеон? Ну, на черта? Вот если бы Эле аккордеон, это да!

– Сгоняю, давай! – кивнул он Петру, и ему стало вдруг весело оттого, что Петр купит аккордеон, а Эля будет на нем играть.

– Смотри не вывернись! – предупредил Петр, до смешного трезвый, помогая столкнуть лодку. – И деньги смотри не потеряй! На две поллитровки. Ну, жми!

Генка не вывернулся и не потерял деньги. Спирт он привез, но, окликнув ребят, чтобы подать им бутылки, удивился царившей на катере тишине. Подумав, забарабанил по железной обшивке веслом – снова безрезультатно. "Спят", – решил Генка и, не рискуя с бутылками взбираться на палубу без трапа, направился к Петру: наверное, тот не остался спать в кубрике, когда дом рядом. Но, еще не преодолев подъема на косогор, он понял, что ошибся – ребята на катере не спали, а гуляли у Шкурихиных: наверху вдруг запела, залилась гармошка:

Товарищ, не в силах я вахту стоять…

Проходя мимо домика, занятого экспедицией, Генка вспомнил, что "мошкодавы" собирались уйти на целый день в пойму Ухоронги – кого-то чем-то опрыскивать. И обиделся: он тут старается об аккордеоне для Эли, а Эля кого-то опрыскивает неизвестно где. Пакость какую-то, кровососущих!

У Шкурихиных гуляли по-заправдашнему. Клавка даже свои тарелки с незабудками выставила. Даже нажарила яичницы с салом, хотя и плакала, что всех кур ястребы потаскали. Ох, и здорова она зря плакаться, Клавка! У нее, видать, даже спирт был дома, – откуда иначе пустая бутылка на столе?

Старшина Тимоха первый увидал вошедшего Генку, качнулся, наваливаясь грудью на стол, и заорал:

– Друг! Есть выпить? Привез?

Обиженный на Элю, Генка и на него посмотрел сбычась. Но до его обид никому не было дела, Да и сам он забыл о них, выпив стопку, – он ведь и пил, чтобы забыть обиду! Закусывая малосольным хариусом, пряно пахнущим черемшой, которую Клавка всегда добавляла в рассол, он слышал, как Петр спрашивал у Тимохи:

– Так договорились?

– Друг! Договорились! – кричал тот и бил кулаками по столу.

Клавка опять разливала спирт, подсев к Ваське, хозяину аккордеона. Впрочем, неизвестно уже было, кто хозяин. Петр, повернувшись к нему, спрашивал:

– Значит, при свидетелях? Четыре червонца, пуд рыбы. Магарыч – на столе, считаем, что пополам.

– Рыбка-то, Васенька, по полтора рубля килограмм, дешевле никто не отда-аст, – пела его жена, прижимаясь в Ваське, норовившему обхватить ее ниже поясницы. Клавка виляла спиной, а Васька, облизывая слюнявые губы, говорил ей:

– Забирай. Братухин. Хорошему человеку – не жаль.

И опять пытался обнять. Потом с другой стороны к ней полез Тимоха, а Петр сказал, не шевеля губами:

– Ступай у Григорьевны посиди.

Генка не видел, кто и когда принес аккордеон. Не видел и не понимал, когда и зачем зажгли лампу, разобрали пол у окна. Там зиял теперь бездонный черный провал, такой же, как за распахнутым настежь окном. Но, увидев тьму за окном и аккордеон на кровати, Генка вспомнил об Эле. Наверное, она вернулась уже и ждет, чтобы он позвал ее поиграть на аккордеоне, чтобы все здесь поняли, какая она, Эля!

Аккордеон лежал на кровати, и Генка почему-то лежал на кровати, только не на подушках, как аккордеон, а поперек, привалясь к стене. Не уставая удивляться всему этому, он встал и пошел к "мошкодавам", за Элей. Пьяным он не был, нет, просто был необычайно легким каким-то. Эта удивительная легкость мешала ногам твердо ступать по земле, чувствовать землю. Но Генка всегда был упорным, он дошел до крыльца домика "мошкодавов" по волнующейся, как вода, тропинке и, раздумав преодолевать крыльцо, позвал в затянутое сеткой окно:

– Эля! Петро-то… аккордеон купил.

В это время у Шкурихиных рявкнула гармонь, как рявкает неожиданно огретая палкой свинья, застигнутая в огороде. Потом гармошкины голоса стали выговаривать какой-то плясовой мотив, и невидимая Эля спросила:

– Ты думаешь, это остроумно?

– Да нет, – сказал Генка. – Верно, аккордеон купили. У ребят с катера. Весь перламутровый. А играть не может никто. Здорово?

– По-моему, смешно! Зачем было покупать?

– Точно, – обрадовался ее мудрости Генка. – Пойдем поиграешь…

Из окна донеслись обрывки общего разговора: "Ну и что из того?" – "Наоборот, неудобно отказываться, раз приглашают…" – "Перестаньте, это же ребячество…" Наконец Эля крикнула Генке:

– Сейчас выйду, подожди минутку.

Оттолкнувшись от стены дома, он вернулся к крыльцу и опустился на нижнюю ступеньку – ладно, подождет! Даже не одну минуту подождать может, некуда ему торопиться. Но Эля не заставила ждать. В сенях хлопнула дверь. Шагов Эли он не услышал, но догадался, что она уже стоит сзади.

– Весь перламутровый, – напомнил он, поднимаясь.

Эля стояла рядом, тьма прятала ее от Генкиных глаз, но не могла спрятать: он угадывал насмешливые губы, широко расставленные глаза и впадинку на подбородке, хотя видел только черную прядь волос над светлым пятном лица.

– Генка! От тебя же несет водкой! – удивилась девушка. – Ты пьян?

– Нет, – сказал Генка. – Выпил маленько. Гуляют у Петра, понимаешь?

– Да уж понимаю… Послушай, может быть, там не обидятся, если я не пойду?

– Обидятся, – уверил Генка: ясное же дело, что он обидится. Ведь для нее старался!

– Ох! – вздохнула Эля и пошла вперед, к дому Петра.

Там пела гармонь, кто-то невпопад хлопал в ладоши, и невпопад грохали подметки сапог. Открыв дверь, девушка остановилась на пороге. Генка, толкнув ее грудью, ухватился за косяк. Какое-то мгновение Эля не двигалась, а потом стала прижиматься к Генке спиной, выталкивая его назад, в сени.

Пока Генка ходил за Элей, куда-то пропало стекло с лампы. Теперь над ней колебался, то вспыхивая чуть ярче, то угасая почти, ложась и вытягиваясь, коптящий язык огня. В неверном, зыбком свете его по стенам и потолку метались огромные, уродливые тени людей, грузно топтавшихся возле стола. Люди тоже казались порождениями зыбкого, мечущегося в поисках выхода полумрака или полусвета. Дергаясь и взмахивая руками, они двигались по тесному кругу, чудом не проваливаясь в черную яму – туда, куда Петр прятал рыбу. Сотрясая дом, грохали в пол сапоги, а на столе, вспыхивая узкими бликами отражений, подпрыгивали и звенели пустые бутылки.

– Раз-здайсь! – Одна из фигур, широко размахнув руки, откинула в стороны остальных. – Х-ходу!..

Взвизгнув, зачастила, заторопилась гармонь. Сначала не поспевавший за ней одинокий плясун вдруг точно сложился вдвое и словно покатился по полу следом за норовящими опередить его ногами вприсядку.

– И-ех! Сем-мен-новна!.

Потом неожиданно наступила тишина – именно тишина, хотя гармошка еще продолжала частить. Придерживаясь за стол, плясун встал на ноги, заслонив широкой спиной чадящую лампу, плоский и безликий. Изломавшись на стыке потолка со стеной, качнулась и замерла его тень, словно кто-то еще более плоский и безликий, призрачный навис над ним. Но вот тень колыхнулась – это человек, оторвавшись от стола, двинулся к двери.

– Цып-почка! – с придыханием сказал он, и Генка по голосу узнал Тимоху.

Эля рванулась назад, проскользнула под рукой у Генки, а Тимоха, дохнув водочным перегаром, толкнул грудью, накрыл липкой пятерней лицо – и Генка полетел в тьму. Еще не понимая, что произошло, что происходит и может произойти, он смотрел на проем двери. В светлом четырехугольнике один за другим возникали и пропадали черные силуэты. Последний – пятый – задержался в дверях, окликнув:

– Генка? Где ты?

Генка встал, и тогда Петр, подрагивая огнем приклеившейся к губе папиросы, сказал:

– Упились, гады! Прижмут девку, потом отвечать придется. Милиция сюда налетит…

И Генка все понял.

Сразу протрезвев, ринулся мимо Петра к выходу, в утыканную звездами тьму.

– Куда? – крикнул вслед Петр. – Их четверо, дура!

Тогда Генка не услышал этого: ничего не слышал и ничего не видел. Даже тропинки, по которой бежал.

Бежал, видя только цель – невидимый во тьме домик экспедиции, домик Эли.

В дверях он ударился о заслон из потных спин, рванул к себе чьи-то плечи, освобождая дорогу, и очутился перед Михаилом Венедиктовичем.

У Михаила Венедиктовича было необыкновенное, чужое лицо, а на чужом лице – чужие, огненные глаза. Ноздри тонкого носа вздрагивали.

– Вон отсюда! Скоты! – негромко и страшно говорил он Генке, медленно надвигаясь на него с неумолимостью камня в шивере на потерявшую ход лодку. – Вон, или…

Генка попятился и увидел рядом с собой Тимоху, Сами собой поднялись руки, пальцы рванули затрещавшую ткань. Потом – близко-близко – из белых глаз захотели выпрыгнуть черные пятна зрачков. С наслаждением и легкостью, точно стряхнув гадкое насекомое, Генка отшвырнул Тимоху в черный проем двери, уже никем не заслоняемый. И прыгнул бы следом, чтобы раздавить, уничтожить, но его остановил голос Михаила Венедиктовича:

– Геннадий, бросьте!

А когда Генка заставил себя послушаться, ученый, всплеснув руками, забегал по комнате, запричитал по-бабьи:

– Господи, какие все мерзавцы, какой ужас!..

Вера Николаевна посмотрела строго и недовольно.

– Но почему все мерзавцы? Михаил Венедиктович, не следует судить обо всех по действиям одного. В семье не без урода. А товарищи этого… ну, пьяного, который ворвался в комнату, может быть, хотели его увести?

– Все хороши, – гневно отмахнулся Михаил Венедиктович. – Напились, как скоты.

– Не настолько, чтобы потерять голову, как тот, кого вышвырнул за двери Геннадий, – не согласился Сергей Сергеевич. – Возможно, что у остальных были действительно благие намерения.

Генка не знал и не хотел знать, какие намерения были у остальных. Плевать ему на остальных! Он ненавидел Тимоху, еще сильнее ненавидел Петра, подпоившего ребят, – главного виновника всего.

Но самой лютой ненавистью он ненавидел себя.

6

Равнодушные, чуть щурящиеся глаза Эли смотрели теперь сквозь Генку, как будто он стал прозрачным. Эля не замечала его, не слышала, если Генка пытался заговорить. Молчала, презрительно складывая красивые губы, если о Генке говорили другие.

– Послушайте, Эля… – вступился было за него Михаил Венедиктович, подметив очередную Элину демонстрацию, но Вера Николаевна, заговорщически улыбаясь, отрицательно помотала головой, уронив шпильку: не надо, мол, не вмешивайтесь! Ученый удивился, но вместо приготовленной укоризненной фразы только кашлянул:

– Кхе… Кхм…

Эля, вздернув подбородок, прошла мимо Генки. После той проклятой истории с аккордеоном она все время вот так вскидывала голову. А Генка, чувствуя себя вяловатым, опускал свою.

Пытаясь хоть чем-нибудь задобрить девушку, объявил Михаилу Венедиктовичу в ее присутствии:

– Последнее лето, к чертям, рыбачу. Насолю старикам бочку – и конец! Честное слово!

Михаил Венедиктович снял очки, словно в очках не узнавал собеседника. Дурашливо изогнув брови и тараща глаза, спросил:.

– Вот как? Очень интересно! Очень, я бы сказал, благородное решение… Вытащу, мол, в последний раз чужой кошелек и перестану воровать? Потрясающе честные намерения, не правда ли?

Генка смешался и опять – теперь испуганно уже – посмотрел на Элю: слышала или нет? Кажется, не слышала: перетирает свои пробирки, даже не повернулась. Но тем не менее кое-какие меры принять требовалось.

– Михаил Венедиктович, это же все сплошная липа – что самоловы вредят рыбе. Это же дурак какой-то закон выдумал – самоловами не рыбачить. В поплавни одна мелочь набивается, по двадцати сантиметров. Ей еще расти да расти!..

– Да? – на мгновение задумался Михаил Венедиктович. – Считают, что с самоловов очень много рыбы уходит раненной и, естественно, гибнет потом зря. Заражает водоемы к тому же.

Генка даже привскочил на стуле, хлопнув себя по коленям: как может человек говорить такое?

– Михаил Венедиктович, вы бы хоть раз на переметы съездили! Срывается? Это же такая рыба, Михаил Венедиктович, трехпудовый осетер…

– Осетр, Гена! – поправила Вера Николаевна.

– Ну, осетр. Понимаете, он же поймается на одну уду, за плавник, и стоит спокойненько. Пока к лодке не подведешь… Как теленок! А стерлядь и вовсе…

– Может быть, не могу спорить! – сказал Михаил Венедиктович. – Тут вам карты в руки. Но ведь закон есть закон, Геннадий! Законы совершенствуются, как и люди, их издающие. Смею уверить, что, если дело обстоит именно так, как вы говорите, со временем разрешат эти самые самоловы…

Генка фыркнул:

– Со временем! А пока? Рыба – она же основное у нас, Михаил Венедиктович! Знаете, какая у бакенщика зарплата?

– А вы знаете, – спросила Вера Николаевна, – какая заработная плата у врачей? Или у педагогов? Такая же, как и у вас примерно…

– Не у всех врачей, Вера Николаевна! – вставил Сергей Сергеевич.

Та, соглашаясь, наклонила голову.

– Я имела в виду врачей, которые лечат нас с вами. Рядовых сельских и городских врачей, на чьих плечах лежит здравоохранение. Не корифеев, делающих в году по две виртуозные операции. Так вот, Гена! Поверьте, что врачи и педагоги работают во много раз больше, чем вы. Гораздо больше!

– Сравнили тоже! – чуть ли не возмутился Генка. – У них же, ну, это самое… призвание, да? Интерес! А у нас только что на реке красота.

– И ни врачи, ни учителя не имеют никакого подспорья, особенно в городах. Ни огородов, ни коров, – продолжала Вера Николаевна, будто не заметив, что Генка невежливо перебил ее.

– Кстати, – сказал Сергей Сергеевич, захлопывая книгу. – В ваших условиях всегда можно обеспечить себя рыбой, не прибегая к запрещенным способам лова. Если не осетриной, то уж таймениной наверняка…

Генка посмотрел на него снисходительно и даже вздохнул, переживая за невежество собеседника.

– Так ведь и заездки тоже нельзя, Сергей Сергеевич! Только бережняки! А в бережняки немного поймаешь.

– Приобретите спиннинг, – посоветовал Сергей Сергеевич. – И всегда будете с рыбой.

– Куда там! – Генку подмывало спросить, сколько рыбы поймал спиннингом Сергей Сергеевич, но не захотел обижать. Удовольствовался иронической ухмылкой. Впрочем, точно так же улыбнулась Вера Николаевна, а у Эли как-то странно дернулись плечи.

Сергей Сергеевич изобразил на лице безразличие и, соскабливая ногтем мизинца какое-то пятнышко с рукава, предложил:

– Если хотите, я могу доказать это!

Генка с трудом погасил улыбку и промолчал. Михаил Венедиктович многозначительно произнес "гм", а Вера Николаевна принялась высматривать что-то на потолке.

– Я понимаю, есть все основания сомневаться в моей… э-э… в моем умении. Но тем доказательнее, очевидно, будет моя правота? Если Михаил Венедиктович не станет возражать, завтра я прошелся бы с вами по берегу Ухоронги, Геннадий. Даже без хваленого мыта… – Сергей Сергеевич вопрошающе посмотрел на Михаила Венедиктовича, перевел взгляд на Генку, потом снова на своего коллегу.

– Гм… – еще раз сказал тот и, поколебавшись, разрешил: – Особых возражений у меня нет… Цикл мы закончили, так что….

– Вот и прекрасно! – обрадовался Сергей Сергеевич. – Вы согласны, Гена?

– Я что? – пожал Генка плечами. – Я – пожалуйста. Кроме спиннинга, удочки взять можем. Червей захватим на всякий случай, но хариус на обманку должен хватать – только дай.

– Значит, договорились. Утром я постучу вам в окно…

Эля – одним глазом – взглянула на него через плечо и, отшвырнув тряпку, уткнув пальцы в столешницу, поиграла мизинцами… Потом посмотрела через другое плечо, из-под упавшей на глаз черной пряди.

– Сергей Сергеевич, а мне… можно? Честное слово, я постараюсь не мешать… И буду распутывать вам "парики"…

– Видите ли, – сказал Сергей Сергеевич, – я сам спрашивал о разрешении у Михаила Венедиктовича…

– Он позволит!

Черный глаз, прячущийся за черной прядью, блеснул умоляюще и вместе воровато в сторону Михаила Венедиктовича.

– Михаил Венедиктович, Элины обязанности я могла бы взять на себя завтра, – поддержала Вера Николаевна.

– Против такой коалиции я бессилен, – с некоторой игривостью развел руками ученый. – Что же, придется отпустить вас, Эля…

Генка бросил на девушку радостный взгляд, но та, перехватив его, сделала равнодушные глаза. В них заблестел лед, не огонь.

Наверно, поэтому он приказал Валету, встретившему на крыльце вилянием согнутого баранкой хвоста, убираться к чертям собачьим. Валет же решил, что хозяин недоволен его скаредностью. Раскопав похоронку, притащил белый сохатиный мосол и, положив к ногам Генки, опять завилял хвостом. Но Генка перешагнул через мосол, даже не поглядев. Он спустился к лодкам и неизвестно за что огрел реку подвернувшимся под ногу камнем.

На реке раболепно кланялись вслед пролетающему ветру тростники. Чайки, задрав хвосты, качались на дробной волне. "Низовка" явно собиралась разгуляться, потому что облака тянулись с востока на запад, как оставленные реактивными самолетами дымные дорожки. На тупоносом катере-толкаче, почему-то предпочитавшем не толкать, а тянуть за собой "матку", выбирали буксирный трос. Потом катер отработал задним, развернулся и, зайдя сбоку, стал оттеснять плоты бережнее, нацеливая голову "матки" в узкие ворота фарватера шиверы. Пока он теснил голову, хвост "матки" стало заносить течением. Снова отработав задним, катер заспешил к хвосту. "Красный бакен наверняка зацепит", – подумал Генка, про себя выругав старшину сволочью. Но катер закрепил буксир на хвосте и, выбрав ходом слабину, заставил плоты выровнять строй. Стало ясно, что бакен не будет задет. Генку это скорее огорчило, чем обрадовало: такое у него было настроение.

С тщетной надеждой на неразворотливость старшины он провожал "матку" глазами, пока хвост не миновал третью пару бакенов в шивере. Дальше, конечно, и дурак проведет ее как по ниточке! Легче легкого провести ее дальше! И легче легкого Михаилу Венедиктовичу сказать, что Генка в последний раз хочет украсть кошелек, хотя Генка никогда ничего не крал и красть не собирается. А насчет рыбы – так это смешно: какая разница, сейчас или осенью он кончит рыбачить? Столько лет рыбачил, а тут два месяца, подумаешь! Надо же бате с матерью добыть рыбы, как этого Михаил Венедиктович не понимает? Петр, например, понимает прекрасно, а Петр вроде бы никакой не ученый, просто рассудительный мужик, хотя и себе на уме. И даже, прямо говоря, порядочный гад…

Генка не мог простить Петру случившееся в тот памятный вечер – главным образом потому, что Эля не прощала Генке. А в чем виноват Генка? Ни в чем! Петр, чтобы купить аккордеон, до безобразия подпоил ребят с катера. Значит, виноват Петр. Генка же не думал, что так получится! Петр заварил кашу, а сам в кусты: "Куда ты, их четверо!" Теперь ему можно говорить, будто кричал это, чтобы Генка не лез один, а подождал, пока он гармонь положит. Говорить все можно, язык без костей…

– Генка! – крикнула с косогора мать, кутая ноги подолом платья, которое хотел сорвать ветер. – Отец спрашивает, "маткой" бакена-те не зацепило? Сплавать к ним, поди, надо?

– Знаю, – отмахнулся Генка. – Сплаваю.

Как будто он действительно не знает, что проверять после прохода "матки" обстановку фарватера на шивере – святая обязанность бакенщиков. Для, этого и пост существует. Но тыкать ему в нос этой обязанностью вовсе незачем; может и Шкурихин сплавать.

Спихнув лодку, Генка давнул ногой на стартер, но мотор не соизволил даже чихнуть. Только после третьей попытки пришло в голову заглянуть в отстойник: конечно, на полпальца грязи! А лодку за это время успело снести в травы, заведешь мотор – как раз полкопны водорослей на винт намотается. Не везет, так уж во всем не везет! Генка взял шест и стал выталкиваться на чистую воду.

На этот раз обстановка не была нарушена. Развернувшись, он погнал лодку против течения, поставив рукоятку газа на "самый полный". Моторка зашлепала брюхом по крутым валам, потеряв больше половины скорости. Валы набрасывались отовсюду, сталкиваясь, обдавая холодными брызгами, норовя запрыгнуть через борт, сбить с курса.

– Сволочь! – обругал Генка шиверу, окатившую его особенно щедрой порцией брызг.

Она злобно ощерилась черными клыками камней и толкнула в борт полузатопленным сосновым обрубком так, что лодку подкинуло.

– Гадина! – сказал Генка.

Вот уже четвертый день – начиная все с того же вечера, конечно, – и вода, и земля, и небо всячески вредничали.

Небо, хотя и прикидывалось высоким и невесомым, угнетало своей тяжестью. Река – вот, пожалуйста! – подсовывала топляки, чтобы сломать винт. А на берегу под ногами путались камни, хлестали по глазам тальниковые ветки. Сама земля, раскиснув после дождя, но́ровила ускользнуть в сторону, лишить опоры.

Люди тоже были против него, даже отец с матерью. Мать, когда он, вытащив лодку, занялся сборами к завтрашнему походу, сказала, язвительно поджимая и без того тонкие губы:

– Вовсе ты, парень, от дому стал отбиваться. Медом, поди, лавки-то у московских намазаны! Ведь день-деньской оттуль не выходишь, вроде и делов никаких нету…

– А какие дела? – спросил Генка. – Сено если метать, так вымочило его вчера, сама же не велела копнить.

Матвей Федорович, стуча деревяшкой, прошел через комнату к бочонку с водой, зачерпнул ковш и, не видя, что проливает через край, пробурчал:

– Добрые люди плашник готовят уже, белка ноне должна прийти, шишки на еле́ эвон сколь.

– Успею, батя.

Матвей Федорович сделал несколько глотков, в горле у него громко забулькало. Выплеснув остатки воды назад, в бочонок, сгибом локтя утер рот. Мокрые усы слиплись косичками.

– Не знаешь, что, покуль не привянет да не потемнеет новая ловушка, без толку будешь переводить гриб?

– Да и гриб-то где? По пням на корню сушится, – все так же язвительно бросила мать.

– Плохо нынче опята растут, лето такое, – оправдывался Генка.

– Руки такие – не доходят!

– Дойдут, до осени далеко. Завтра за хариусом пойду в Ухоронгу, погляжу на просеке. Там всегда первый опенок растет.

– Сетушку возьмите, коли по хайрюзов надумали, – посоветовал Матвей Федорович. – Повыше Гараниного ключа плесо доброе, да и за третьим заломом попытайте…