Текст книги "Это случилось в тайге (сборник повестей)"

Автор книги: Анатолий Клещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 40 страниц)

– Друг, ты в состоянии разговаривать? Такое дело…

Пилот не позволил ему закончить:

– Я слышал. Надо идти… На восток, вернее всего… К реке. Притоков по этому берегу нет, просто идти к востоку…

Он умолк, а Иван Терентьевич стоял над ним и раздумывал.

– Вот что, – сказал он, трогая пилота за плечо. – Может, еще выдюжишь, всякое бывает. Надо тебе пожрать – не объешь, все равно надолго не растянуть, нечего.

Пилот чуть заметно покачал головой.

– Не надо. Я не смогу, видишь? – Он рукой показал на искалеченный, кровоточащий рот, помолчал. – Возьмите в хвосте шоколад и галет немного. Остатки бортзапаса. А мне сигарету бы.

– Можно, – сказал Заручьев. Но, шаря по карманам, не сразу вспомнил, что сигареты кончились, выбросил пачку. – Обожди только маленько, минут пяток.

Когда появились лейтенант и Ольхин, вместо одной сигареты всучивший Ивану Терентьевичу только-только начатую пачку "Махорочных", он сказал им про летчика:

– Железный мужик. Правильный.

Дрова таскали до потемок. Иван Терентьевич тоже помогал – управлялся кое-как одной рукой, собирая сучья. Да и болеть поврежденная рука вроде бы стала меньше. Потемки всех свели у костра, только пилоту устроили постель из хвои в некотором отдалении: он сказал, что в тепле ему будет хуже. От костра он отвернулся, и Заручьев, подавая ему – уже без просьбы – еще сигарету, заметил, что пилот из-под полуопущенных век смотрит туда, где, прикрытый ветками, лежит его напарник.

– Вот что, – заявил Иван Терентьевич, подойдя к костру и останавливаясь напротив лейтенанта. – Я уважаю закон и всякие там кодексы, но мертвых полагается хоронить. Завтра на две здоровых руки будет меньше, поэтому давайте копать могилу, хоть и темно.

Лейтенант, не вспоминая о следствии и экспертизе, готовно встал. Поднялся и Ольхин.

– А чем копать? – спросил он.

– Руками, сучьями, ведром, железным листом, на котором тащил уголья, – сказал Иван Терентьевич. – Покать, что идет к ручью, вся песчаная, грунт для такого дела удобный. Айда!

Туда, где Иван Терентьевич выбрал место для могилы, свет костра не доходил. Пришлось развести еще один костерок. В его скудном, зыблющемся свете и в его дыму три человека в пять рук молча принялись за работу. Место оказалось относительно свободным от корней деревьев. Толстых, с которыми нельзя было бы совладать без топора, не попадалось. Работали споро, стараясь не глядеть друг на друга, словно делая что-то зазорное, такое, чтобы поскорее закончить – и разойтись сразу же в темноте. Лейтенант первый разогнул спину, отбросил обломок пропеллера, которым пользовался вместо лопаты, сказал:

– По-моему, хватит…

– Хватит, – согласился Иван Терентьевич и, вытерев со лба пот, оставил на нем ржавую полосу.

Потом, когда на месте ямы уже был холм, когда Ольхин воткнул в этот холм обломок винта, служивший лопатой, драгер стянул с головы шляпу и, постояв так, сказал только одно слово:

– Пока!

У костра он, оглядев всех, заявил таким тоном, словно ожидал возражений и заранее хотел их пресечь:

– Кроме наших с Анастасией Яковлевной продуктов, обнаружилась плитка шоколада и три пачки галет. Аварийный запас пилотов. Конечно, этого надолго не хватит, но все же… Так вот, или делить на всех – и делайте со своей долей, что хотите, или выдавать каждый раз по самой малости, чтобы на дольше хватило. Решайте.

– Решайте вы, – сказал лейтенант. – У нас нет права голоса.

– Точно, – подтвердил Ольхин.

– Я думаю, надо выдавать помаленьку, – решил Иван Терентьевич и, сходив в темноту за сеткой с продуктами, приступил к дележке.

Долю пилота – кусок хлеба и два ломтика сала, тоненьких, как бумага, – Иван Терентьевич понес сам.

– Надо поесть, друг. Надо, понимаешь?

– Я же сказал: не могу. Не открыть рта… Вот воды дай. Немного.

– Ладно, – у костра Иван Терентьевич налил в кружку теплой воды и растворил в ней хлеб. Подумав, предназначенное летчику сало взял себе, а свой хлеб тоже раскрошил в кружку. Бросил туда маленькую щепотку соли – что захватилось двумя пальцами. Размешивая, сказал:

– Соль пуще всего беречь надо!

Вернулся к пилоту, подал кружку:

– Пей!

Пилот сделал глоток, другой – и, отстранив кружку, вопросительно посмотрел на Заручьева.

– Давай пей, – прикрикнул тот.

Но пилот качнул головой и закрыл глаза.

– Н-нда, – промычал Иван Терентьевич и, помедлив минуту, отошел. У костра протянул кружку Ольхину: – Держи, ты больше всех шевелился. А теперь – все! – постарайтесь спать. Чуть рассветет – надо будет идти. Кому-то, – добавил он, подметив протестующий жест лейтенанта. И первый, по-вчерашнему, свернулся на своей подстилке.

8

– Спи, – сказал лейтенант Ольхину.

– А что еще делать? – вопросом ответил тот. – Только спать. – И продолжал сидеть, ковыряя палочкой угли в костре.

– Ложись давай, – повторил лейтенант тоном приказа, но, спохватившись, что приказать такое нельзя, нелепо, заговорил многословно и сбивчиво. – Пословицу знаешь: недоспать хуже, чем недоесть? На харчи рассчитывать не приходится, значит, добирай сном, а то ног не потянешь. Ситуация! – лейтенант скорбно вздохнул.

– Да-а, попал ты в непонятное, начальник! – Ольхин ухмыльнулся и, лениво, медленно поворачиваясь, улегся. Спиной к огню и лейтенанту.

Лейтенант почувствовал, что начинает раздражаться – Ольхин ему мешал. В училище приучили решать отвлеченные задачи, решать теоретически: как следует поступить, если произошло то-то и так-то, там-то и тогда-то. Наверное, если бы нынешнюю ситуацию предложили лейтенанту в виде условий такой задачи, он нашел бы правильное решение. Но присутствие Ольхина путало карты: уже нельзя было решать отвлеченно, он существовал, находился рядом и даже позволял себе соболезновать: "Да-а, попал ты в непонятное, начальник". А что, собственно говоря, переменилось в их взаимоотношениях? В расстановке сил, так сказать? Кажется, ничего…

"Врешь, – мысленно крикнул лейтенант, – переменилось, иначе бы ты об этом не думал!" И задал себе вопрос: как оценивает изменившуюся ситуацию Ольхин, как следует оценивать ее, исходя из предположения, что Ольхин воспользуется этой переменой для своей выгоды, для себя?

Итак, спокойно, лейтенант, не торопись! Что интересует Ольхина? Естественно, постараться не попасть на скамью подсудимых и, следовательно, за решетку. Но это его интересовало и до аварии. Только осуществлению таких его интересов мешали лейтенант милиции Гарькушин с пистолетом системы Макарова и невозможность выпрыгнуть из самолета, а на аэродроме, он знал, встретит "раковая шейка". Так. Теперь – что изменилось? Лейтенант есть, пистолет Макарова есть, но кто-то должен идти за помощью. Что это даст Ольхину?

– Задача! – буркнул он вслух.

Кто пойдет за помощью? Ни пилот, ни слепая учительница идти не могут, исключено! Остаются трое: он, Ольхин, Заручьев. Совершенно ясно, что такое путешествие по тайге не шутка – без топора, без оружия. Однако он опять забыл о пистолете! И значит, вариантов оказывается не три, меньше. Существует оружие – пистолет, – и он, лейтенант Гарькушин, обязан позаботиться, чтобы оружие не попало в чужие руки, тем более преступные. А это значит, что нельзя лейтенанту Гарькушину ни идти за помощью с Ольхиным, ни оставаться с Ольхиным здесь, послав Заручьева. Послать одного Ольхина он не имеет права. Значит, других вариантов нет – только идти лейтенанту Гарькушину. Одному, Как ни крути, единственный вариант.

Ладно, решил лейтенант, выбора у тебя нет. Так – значит так, все. Но остается еще вопрос: золото. Угораздило же управляющего прииском вспомнить, что самолет повезет золото, когда рядом находился он, Гарькушин! Не знал бы – и черт с ним, с золотом, а теперь думай о нем, вроде как комиссар "Золотого поезда"! Покосившись на спящих, он встал, принялся подбрасывать в костер дрова. Случайно взглянул на Ольхина – и только показалось ему или в самом деле тот поспешно зажмурился? Неужели все-таки ждет, чтобы он заснул, надеется овладеть оружием? Ну нет! – лейтенант взгромоздил на костер толстый, но трухлявый березовый комель и, пятясь, переступил четкую границу света и абсолютной тьмы, застолбленную стволами сосен. За ними, он знал, от костра ничего не видно.

Но и сам он, очутившись в темноте после хоть и неяркого, но все-таки света, в первый момент не увидел впереди ничего, кроме тьмы. Потом различил не то тени, не то деревья. И не поверил глазам, подумав, что все еще контраст света с тьмой продолжает выкидывать свои шутки: земля казалась белой. "Снег?" – оторопел лейтенант.

Это был не снег, иней. Когда глаза попривыкли к мраку, он рассмотрел плоские черные кроны сосен в черном провале неба, слева – потерявший четкие контуры самолет и гнилую валежину впереди. Лейтенант подошел к валежине, спрятал под нее, вместе с кобурой, пистолет и вернулся к костру.

Следовало решить, что делать с золотом. Может быть, ничего не надо? Прибудут спасатели – золото передадут по назначению, возможно, на вертолете будет специальный человек, он обеспечит дальнейшую транспортировку, если… Если золото окажется на месте. А если нет? Если оно прежде попадет в руки Ольхину? Золото есть золото. Вот если его спрятать в тайге, в таком месте, куда незачем кому бы то ни было соваться, а выбравшись из тайги, сообщить, куда спрятал?..

Он так уверен, что выберется из тайги? Да?

А вдруг не выберется – и золото, государственное достояние, будет потеряно навсегда, тогда как оставленное в самолете, даже если в нем никого уже не будет, – в самолете его рано или поздно найдут. Потому хотя бы, что нельзя рано или поздно не найти самолет. Так что – лучше просто не заикаться на эту тему. Тем более что Ольхину вряд ли придет в голову шарить в пилотской кабине, нечего ему там искать.

"Будем считать, что такого вопроса не существовало", – решил лейтенант, по-заручьевски поворачиваясь спиной к огню и поднимая воротник. Успевшие подсохнуть от тепла костра сосновые ветки сделались жесткими, колючими, но лейтенант этого не заметил.

Ему никогда ничего не снилось, он смеялся над теми, кто, протирая по утрам глаза, начинал вспоминать всякую чертовщину, будто бы виденную во сне. В то утро мог посмеяться Заручьев – над ним. Лейтенант, когда Иван Терентьевич тронул его за плечо, сказав: "Вставай, друг, пора!" – неожиданно перехватил руку Заручьева болевым приемом и прохрипел:

– От-дай.

– Что? – растерялся Иван Терентьевич.

– Пистолет.

– Отпусти руку и проснись, – сказал Иван Терентьевич.

Не выпуская руки, лейтенант круглыми глазами посмотрел на Заручьева, на свернувшегося за костром Ольхина, произнес облегченно:

– Фу, черт…

– Бывает, – сказал Заручьев и предложил: – Ну, давай потолкуем, время не ждет.

– Сейчас. – Лейтенант встал, поморгал все еще видящими другое глазами и пошел прочь от костра. Возвращение его вызвало у Ивана Терентьевича улыбку: лейтенант застегивал пряжку ремня.

– Приспичило? С чего бы это?..

– Да нет… Приснится, понимаешь, такое… – Лейтенант застегнул ремень, поправил на нем тяжелую кобуру. – Ну, будем толковать. Идти, в общем, следует мне.

– Не одумался? – спросил Иван Терентьевич. – Представляешь, что такое тайга?

– Слыхал, – сказал лейтенант. – Но говорят, пустыня еще хуже. Жара и жажда.

– Думаешь, холод и голод лучше?

– Думать некогда, надо идти. Пойду я. Ты здесь нужнее – к примеру, с тем же самолетом, под жилье его приспособить, кто придумал? В общем, люди на тебя остаются. И еще… Понимаешь, оружие у меня… – понизил голос лейтенант.

– С твоим оружием в тайге – бурундуков пугать, – не так понял Заручьев. – Централка была бы…

– Я не об этом… Не годится мне с ним, – лейтенант мотнул головой в сторону Ольхина, – при наличии пистолета чуть не под одним одеялом спать. Инструкция насчет этого есть.

– Про инструкции тебе забывать надо, здесь они недействительные, – изрек Иван Терентьевич и, глядя прямо в глаза лейтенанту, признался: – Неохота мне тебя пускать. И сам пропадешь, и для людей без толку. Тайга – это тайга, да и время сейчас такое…

– У меня хоть сапоги, тебе в ботинках и вовсе соваться нечего, – сказал лейтенант.

Заручьев, выпятив нижнюю губу, посмотрел на сапоги лейтенанта, кивнул:

– Да-аа… Мне они с портянками не налезут… Ну что ж, двигай, если такое дело. В общем, путь у тебя один – на восток. У компаса этого – я вчера смотрел – отметина есть: север. Когда она против царапины на стекле станет, если он стеклом к тебе, значит, надо вбок забирать под девяносто градусов…

– Грамотный я, да и ориентировке на местности маленько учили. Пойму, – перебил его лейтенант. – Карты я, пожалуй, возьму тоже, тяжесть невелика.

– В походе, парень, спичка – и та весит, – сказал Иван Терентьевич. – Ну, давай будем тебе провиант выделять. Сколько его достанется – можешь предполагать сам, так что мимо ягоды, пока она еще есть, или мимо гриба не проходи. На кедры поглядывай – может, на котором кедровка шишку оставила, хотя и навряд. Петли на птицу ставить учить не стану, тебе ходом надо идти, не будет времени петлями заниматься. Да, еще: пуще глаз береги спички, а патроны у своей пушки смолой обработай, чтобы воды не боялись.

– Иван Терентьевич! – окликнула внезапно учительница.

– Ага, здесь. Мы думали, вы спите.

– Я хотела напомнить, что отложенное – ну, неприкосновенный запас – у меня в сумке.

– Неприкосновенный – значит, неприкосновенный, – сказал лейтенант.

А Заручьев буркнул:

– Мы учтем. – И, вполголоса, пожаловался лейтенанту: – Сказал специально: остальное на крайний случай. Чтобы не рассчитывали, не знали. Так нет… Не могла сообразить, что твою долю можно увеличить пока за счет наших расходных. Тем более и энзе-то там…

Доля лейтенанта легко уместилась в боковом кармане милицейского плаща. Но из того, что осталось, – это лейтенант видел собственными глазами! – четыре таких доли было бы не выкроить. И лейтенант, мучась от сознания, что его продуктов в общем котле не было, и в то же время чувствуя, что не может и не хочет отказаться от них, даже от лишнего, оторванного от доли других, глядя в землю, сказал:

– Спасибо. В общем… приложу все силы, чтобы это было не зря.

Иван Терентьевич усмехнулся:

– Ясное дело, приложишь, в тайге помирать вряд ли захочется. А вот зря или не зря – не знаю.

9

Около самолета осталось четыре человека.

И собака.

Она первая подняла голову, когда над вершинами сосен в направлении разложины, где брали воду, пролетел глухарь. Собака только проводила его взглядом и снова свернулась под боком у хозяйки. Зато Иван Терентьевич с задранной головой сделал несколько шагов, прослеживая полет птицы. Когда та скрылась из глаз, разбудил Ольхина:

– Эй, парень, проснись! Слышь, парень!

Ольхин, ежась, пряча руки в коленях, поднялся. Подвинулся почти к самому огню.

– Ты вот что… тебя, кажись, Василием звать?

– Ага.

– Ты вот что, Вася… Давай с тобой на костры дровишек подкинем, а то сосны наши чего-то мало за ночь пообгорели, падать не думают, и подадимся В тайгу. Посмотрим, нельзя ли поблизости где глухаря или тетерева поймать. Мы часика на полтора уйдем, Анастасия Яковлевна! – крикнул он учительнице. – Не возражаете?

– Я – нет, но как с летчиком?

– А где начальник? – спросил, озираясь, Ольхин.

– Летчик полтора часа нас подождет, мы в интересах коллектива уходим, – нарочито громко ответил Заручьев Анастасии Яковлевне, потом повернулся к Ольхину. – Где начальник? Считай, парень, что тебя отдали на поруки Заручьеву Ивану Терентьевичу, – знаешь такого? А дальше поглядим что будет.

– Нет, верно?

– Начальник твой помощь пошел вызывать. Пошел! Дойдет наверняка. – Иван Терентьевич провел раскрытой ладонью сверху вниз по лицу, отвалил челюсть, изображая доходягу. – А вот придет ли куда…

– Шутите, – не поверил Ольхин. – Он же за меня расписывался.

– Серьезно тебе говорю – ушел за помощью. Одним словом, нет его, некому тебя караулить.

– А если я убегу?

Иван Терентьевич пожал плечами:

– Беги. Мне что, жалко? Я к тебе не приставлен. В какую сторону хоть побежишь-то?

Ольхин, обводя взглядом волнистый, задернутый дымкой горизонт, прищурил один глаз.

– То-то! – сказал Иван Терентьевич, шагая впереди Ольхина по косогору. – Тайга! По мне, если я не хаживал по ней, примениться к ней не умею – золото давай, и то в такое время не сунусь.

– Да, а что золото? Как с ним? – внезапно спросил Ольхин.

Заручьев ответил не сразу – и вопросом:

– Какое золото?

– Ну, что вы говорили старухе… Которое на самолете у нас.

– А-а-а, это золото… Я думал – какое? Его твой начальник забрал с собой. Сказал, что инструкция там, и вообще. Ну, мое дело маленькое, ему положено охранять – пусть охраняет.

– Достанется ему – потаскать, если его порядочно. Ну да ничего, он мужик здоровый, – сказал Ольхин.

Иван Терентьевич вроде бы обрадовался чему-то:

– Да уж потаскать потаскает! Говорил я ему: оставь, куда денется, так нет… Ну, думаю, валяй, если так! Дело хозяйское! – Он остановился. – Давай, Василий, закурим, что ли…

Закурили. Заручьев напомнил:

– Спички экономить надо.

– Есть спички, запас! – похвастал Ольхин. – Не месяц же мы здесь будем загорать.

– А это, парень, один бог знает – сколько. Хотя бога и нету.

– Так… разве мы месяц протянем?

Иван Терентьевич шел, внимательно посматривая вокруг, словно искал чего-то. Его заинтересовал уроненный ветром кедр, песчаная почва на месте выворотня. Походил вокруг, присматриваясь и бормоча что-то себе под нос, обескураженно развел руками:

– Не похоже, чтобы сюда глухари наведывались, еще не обнаружили; ветровал-то недавний. Пошли дальше, Василий. – Он помолчал, сосредоточенно мусоля погасший окурок. И вдруг, как бы про себя, вспомнил: – Говоришь, месяца не протянем?.. Месяц, пожалуй, и нельзя тянуть – затянешь на себе петлю. Тут, парень, так рассчитать надо, чтобы какие-то силенки в запасе еще остались. Чтобы, скажем, если за неделю-полторы нас не выручат, можно было взять ноги в руки и пытать судьбу выбираться своим ходом. Положение у нас – вроде картежной игры втемную, в карты-то играть, поди, понимаешь? Недобрал – проиграл, может самолет прилететь, а тебя нет на месте, ушел. И перебрал – проиграл: самолета нет, а у тебя уже ноги не ходят – идти. Ладно, пока время есть ждать – подождем, должен вроде прилететь… Правда, для тебя это небольшая сладость, если и прилетит, – неожиданно закончил он.

Ольхин шел, загребая заиндевелую листву тупыми носками резиновых сапог.

– Иван Терентьевич!

– Чего?

– Со мной один черт не хорошо, пусть. И все же у вас и у меня на крайний случай этот шанс остается – последний, так? А летчику и старухе наверняка хана, да?

Заручьев круто повернулся, они почти столкнулись грудь с грудью.

– Нечего наперед загадывать – что да как. Понял? Всех нас вроде как драга черпаком зацепила, а куда кинет – в отвал или на грохота, – от нас не зависит. Куда кинет, туда и попадем.

– Но ведь мы хоть поскрестись можем, попытаться вылезти.

– Так, – кивнул Иван Терентьевич. – Допустим, что можем. Но если не в ту сторону полезем – а кто знает, в какую лезть? – нам некого винить будет, себя только, А если и их не туда за собой потянем? – Иван Терентьевич поднял указательный палец и погрозил им. – Ты бы хромую конягу через гари да мари, где она остальные ноги доломает, повел бы? Нет? А тут не скотина, живые люди! Ну… и рано об этом разговаривать, давай практику делать, пошли дальше. Теорией будем после заниматься.

– Черт с ней, с теорией, – согласился Ольхин, следуя за Иваном Терентьевичем. – Я за практику, ближе к жизни. Только вот… идти идем, а как возвращаться? Иней вроде таять начинает, по своему следу не выйдет…

– Найдем дорогу, – уверил Заручьев. – Запоминай; прошли распадинку, по другой направо свернули. Однако давай-ка тот вон косогор обследуем, песчаный. Геологи называют – обнажение.

Осыпая еще не смерзшийся песок, они поднялись до половины косогора – здесь склон переламывался нешироким уступом. Иван Терентьевич побродил по этому уступу, ковырнул в нескольких местах носком ботинка песок и спросил спутника;

– Видишь?

– Что песок? Вижу.

– А что с камушками?

– Тоже вижу.

– А перья?

– Какие? Эти? – Ольхин поднял одно, а потом другое отливающее металлом перышко, оба неопрятно разлохмаченные у оснований. – А что с ними делать?

Иван Терентьевич взглянул на него с откровенной жалостью:

– Слушай сюда. Глухарю – ему камни обязательно глотать надо, особенно перед зимой. Они у него в брюхе, на манер жерновов, хвою перетирают, у глухаря сейчас корм один – хвоя. И место это, по перьям видать, глухарям хорошо знакомое, еще бы такое найти – считай, ползаботы с плеч. Ремень поясной у тебя есть?

– Есть.

– Скинь, придется испортить, если подходящий по крепости. У меня, как на грех, негодный, с бляшками да нашлепками. А твой пойдет, твой годится, – одобрил Иван Терентьевич, рассматривая снятый Ольхиным ремень. – Теперь ты, Вася, покуда брусники нарви, только чтобы вместе с ветками, а я пойду пружину вырежу и палочек, которыми настораживать. Одну петлю сейчас поставим, а для других материал надо искать. Поглядим, может, брезент распустим на нитки или что другое. Ну, действуй! – стараясь, чтобы не скользить, ступать на пятки, он стал спускаться по склону. Проводив его взглядом, Ольхин полез наверх, в бор.

Вернулся он первым. Увидев внизу пробирающегося между кустами Ивана Терентьевича, свистнул.

– Ого! – отозвался Заручьев. – Иду!

Он принес длинный, похожий на удилище, березовый прут и несколько пряменьких, с обрезанными сучьями, палок толщиной в палец. У двух заострил концы.

– Ремень пополам – в длину – ровно разрезать сможешь?

– Невелика хитрость.

– Тогда действуй. – Заручьев отдал парню нож, а сам принялся колдовать со своими палочками: каждую, согнув в дугу, концами воткнул в песок. "Удилище" тоже всадил комлем в песок, пригнул за вершину:

– Пружина что надо.

Ольхин, пристроившись на стволе упавшей сосенки, резал ремень. Кончив, протянул Заручьеву.

Тот связал концы и, попробовав получившийся двухметровый жгут на разрыв, сказал:

– Годится!

Один конец он привязал к вершине пружины, на другом сделал скользящую петлю, вытянув ее по песку от дуги к дуге. Согнув пружину, чуть выше узла защемил ремень вставленной меж дугами распоркой.

– Смекаешь? Наступит птица на распорку – ее насторожкой кличут, – пружина распрямится и петлю затянет.

– А зачем ей наступать на насторожку – птице? – недоверчиво усмехнулся Ольхин.

– А вот гляди… – Иван Терентьевич воткнул по сторонам растянутой петли еще две палки, уже стоймя, расщепил верхние концы и вставил в расщепы по букетику брусничника с ярко-красными ягодами. – Походит птица вокруг ягод, а дотянуться не сможет. С насторожки будет пробовать – все же повыше, ну и… Понял?

– Понял, – сказал Ольхин.

– Тогда пошли к самолету, – решил Заручьев. – Ты наперед ступай, посмотрю, как найдешь дорогу.

– Попробую, – сказал Ольхин. – До распадинки, после налево повернуть. Так?

Иван Терентьевич промолчал, и парень, сбежав по косогору, ходко зашагал в обратном направлении: торопился к теплу костра, где, наверное, выдадут что-нибудь кинуть на зуб. Больше он ни о чем не думал, привыкнув в заключении ограничивать мир интересами и волнениями сегодняшнего дня, территорией, обтянутой колючей проволокой. Здесь пока что было не хуже: не надо выполнять норму по крайней мере. И можно чувствовать себя бесконвойным, – он, не сбавляя шага, повернулся к спутнику:

– Пропуска на бесконвойное хождение мне лейтенант не оставил, ай-яй-яй… Какой-нибудь медведь придерется – тогда что?

– Я смотрю, ты без своего лейтенанта, что лошадь в шахте без коногона, вроде потерянного, – рассмеялся Заручьев.

Ольхин состроил скорбное лицо:

– Разочарование переживаю. Говорят, у нас в государстве самое дорогое – люди, а меня начальник на какое-то золото променял, на произвол судьбы кинул. Обидно!

– Ладно, шагай давай, – прикрикнул Иван Терентьевич.

Выйдя к пересечению распадков, Ольхин на секунду приостановился: следов на присыпанной хвоей почве не было – но, подумав, повернул налево. Прошли еще метров триста – до знакомого спуска к ручью. Оглянувшись, он спросил с торжеством в голосе, как уверенный в похвале мальчишка:

– Ну что?

– Чистый всемирный следопыт, – сказал Иван Терентьевич. – Теперь, поскольку у тебя две руки, а у меня одна, топлива для костров захватишь, а я прямиком на стан подамся.

Ольхин отправился искать сушняк, а Иван Терентьевич заторопился к самолету.

– Ну вот, одну петлю поставили, почин есть, – громко объявил он, подойдя к костру. Потом, присев на корточки рядом с Анастасией Яковлевной, выбросил обжегший губы окурок и заговорил раздумчиво, с паузами: – Понимаете, такое дело… Малый этот – уголовный элемент, вор, а тут, на Счастливом, еще человека порезал. В общем, при случае маху не даст – если что плохо лежит. А у нас в самолете находится золото, шлих. Я, конечно, сказал, будто лейтенант забрал это хозяйство с собой, а все-таки сердце не на месте – вдруг наткнется? Такому человеку – явный соблазн, ему терять нечего. И тем более он два раза про это золото поминал сегодня, пока мы петли ставить ходили…

– Спрячьте куда-нибудь, – посоветовала Анастасия Яковлевна.

– Спрятать не штука, – согласился Заручьев, – только куда? Далеко унести – сам, чего доброго, потеряешь, снег с часу на час выпасть может. Близко – тот же Ольхин за нуждой или по дрова сунется – и обнаружит. Может такое быть?

– Может, конечно…

– Вот я и придумал – чтобы его вам на сохранение взять. Будет у вас в ридикюле – он поместительный, ридикюль, – и полная гарантия. Поскольку Ольхину в голову не придет, да и всегда у вас под руками…

– Что ж… – сказала Анастасия Яковлевна. – Возможно, так действительно будет лучше.

Иван Терентьевич оглянулся – не показался ли Ольхин? – и, пригнувшись, быстро-быстро пошел к самолету, занавешенному дымом костров. Вернулся, так же воровато осматриваясь по сторонам, и, вынув из-за пазухи тяжелый, в зеленом брезенте, пакет, опустил его в сумку Анастасии Яковлевны. Еще раз скользнув взглядом вокруг и убедившись, что Ольхин ничего не мог видеть, сказал с облегчением:

– Ну вот, теперь – порядочек!

10

Лейтенант шел по тайге с таким чувством, словно за любой из сосен, за каждым выворотнем его мог подстерегать кто-то, кого нельзя вспугнуть раньше времени и кто не должен неожиданно испугать тебя. Такое чувство он испытывал, участвуя в операциях уголовного розыска, входя в незнакомый дом или выслеживая преступника в ночном городе. Но сейчас было утро, свет – и он никого не выслеживал. И никто не подстерегал его, не мог подстерегать. Но была тревога, состояние смутного беспокойства, напряженное ожидание чего-то внезапного, заставляющее все время быть настороже. Наверное, это было чувство тайги, одиночества в тайге, – и лейтенант с удивлением подумал о том, что на операциях чувствовал себя спокойнее, увереннее.

– Просто – привычнее, – решил он вслух и, бодрясь, заставил себя усмехнуться; привычки не было и в городе. Сразу после армии было училище, и вот, командировка сюда. Первая самостоятельная операция.

Остановившись, он вынул из кармана компас и, подождав, пока замрет беспокойно бегающая шкала, засек очередной ориентир – он засекал их через каждые сотню – полторы, а то и через полсотни шагов. Он очень боялся сбиться с нужного ему направления, потерять азимут. Это значило бы потерять дорогу к надежде, потерять надежду – свою и тех, у самолета. Что это прежде всего значило самому потеряться в тайге, он старался не вспоминать. И все-таки иногда вспоминал. За ним не прилетит вертолет, о нем уже не думают, склонившись над картой, летчики, для него не готовят питательных экстрактов врачи. Он, лейтенант милиции Гарькушин, по своей воле, сам отказался от всего этого. Нет, он не жертвовал собой для других. Он поступил так, как следовало поступить, как требовали обстоятельства, служба. Наверное, если бы инструкции предусматривали подобные положения – его действия совпали бы с инструкцией. И раз он выполняет, сообразуясь с положением, свои обязанности, а не просто поступает так или иначе – бессмысленно, ни к чему раздумывать, хуже это для него или лучше. Надо не лирикой заниматься, а делом. Как он рассуждал, когда брали ростовских гастролеров, ограбивших сберкассу?.. Он стал в подробностях, шаг за шагом, восстанавливать в памяти свое участие в этой операции, чтобы не думать о происходящем сейчас. Это удалось, он как-то позабыл о тайге и вдруг внезапно остановился, словно с маху наскочил на невидимое препятствие или увидел под ногами пропасть. И почувствовал, что вместе с сердцем сжимается в маленький, жаркий комок, покорно ожидающий удара, выстрела, грохота захлопнувшейся за спиной двери-западни. Чего-то неминуемого, свершающегося в это мгновение, уже свершившегося… Это был страх, даже больше – ужас: забывшись, он просто шел, шел не по азимуту!

Он стоял – и ему хотелось закрыть глаза, чтобы неизбежный удар обрушился слепо, в темноте…

Но ведь удар уже обрушился, дверь захлопнулась, чего ждать еще? Надо подумать, в какую сторону он мог отклониться, насколько. Если он шел прямо на восток, то… ну, а если он отклонился? Ну и что? У него же нет точки, в которую он должен выйти, есть только направление. Чего он волнуется? Нужно идти на восток – и он пойдет на восток, даже если прошел какое-то расстояние на юг, или на север, или даже на запад. Ну, потерял полчаса времени – в худшем случае. И все! Лейтенант дал "устояться" шкале компаса, наметил впереди провал в зубчатой стене еловой тайги, вершину поросшей березником сопки – сзади и сам себе скомандовал:

– Давай, лейтенант, следуй в указанном направлении. Задача ясна, выполняй!

Он на ходу привыкал к тайге, к одиночеству, к своей затерянности в не имеющих зримого края просторах.

Тайга не пыталась ему понравиться, не прикидывалась гостеприимной и щедрой. Она заставляла его обходить нагромождения поваленных ветром деревьев, перелезать через валежины, как нарочно размещая их на его пути. Цеплялась, норовя разорвать, колючими сухими сучьями за одежду.

Ни птичьих голосов, ни приветного взмаха зеленой веткой. Тайга была неприютной, темной и ржавой – она засыпала и, нудно шурша под ногами опавшим листом в осинниках, выражала недовольство появлением человека. И, мстя за то, что тревожат ее дрему, высылала рябчиков и глухарей склевывать на его пути последние, черные от переспелости брусничины.

Птицы вылетали иногда почти из-под ног, всегда очень шумно и совершенно неожиданно. Стремительные пестренькие рябчики и словно спросонья натыкающиеся на деревья тяжелые черные глухари. Понемногу он приучил себя не вздрагивать и не хвататься за кобуру – и считал, что уже становится бывалым таежником.