Текст книги "Это случилось в тайге (сборник повестей)"

Автор книги: Анатолий Клещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 40 страниц)

В час дня он развел костерок и попытался жарить "шашлыки" из коричневых, как мясо, боровиков, которых – наверное оттого, что их уже хватило морозом, – тайга не жалела. Получилось довольно вкусно даже, но следовало экономить соль, и "шашлыки" только обманывали голод, не утоляя его. Пришлось съесть шаньгу – и потуже затянуть ремень. Он надеялся, что до вечера ему попадется хотя бы не обобранный лесными птицами брусничник или кедрач, пусть даже один-единственный кедр с шишками. Он закончил свой скудный обед и встал, чувствуя, как голодная слюна заполняет рот при мысли об этом кедре или ягоднике.

Ни ягодника, ни обвешенного шишками кедра до вечера не встретилось. Да и вечер наступил как-то неожиданно, застал врасплох. Уже в сумерках лейтенант облюбовал место для ночлега – возле упавших одна на другую елок, высушенных ветром и солнцем до того, что казались обглоданными рыбьими скелетами, К ним он, уже натыкаясь в потемках на кочки и ветки, подтащил несколько мелких мертвых елочек и, вытряхнув труху из обломка, когда-то бывшего березой, развел огонь – большой и трескучий костер. Сначала – пока не обгорели тонкие ветки – пламя вскинулось чуть не к вершинам деревьев. Потом сникло, заползло в щель между лежащими один на другом стволами и стало дразниться, показывая оттуда красные языки и постреливая углями. Помня наставления Ивана Терентьевича, лейтенант развернул верхнее так, чтобы деревья легли крестом – и огонь послушно сосредоточился в самом перекрестье, – а принесенные елочки уложил вершинками на костер, раздвинув, как ножки циркуля, комли. Теперь, по мере того как пламя будет обгрызать горящие концы, надо двигать их вперед – и все дело, – лейтенант опустился на кочку возле костра и только тогда почувствовал, как устал. До того, что даже не очень хотелось есть!..

Усилием воли он заставил себя все-таки подняться и – ощупью, в темноте – наломать еловых лап для подстилки. Он был уверен, что заснет сразу же, как только упадет на эту подстилку. Лёг, закрыл глаза – и в красной темноте закрытых глаз возник костер. Но не этот, впервые в жизни самостоятельно разведенный лейтенантом Гарькушиным, а другой – под толстой, с обнажившимися корнями сосной, прислонясь к которой должен сидеть препровождаемый в управление Ольхин. Он увидел этот костер очень четко, со всеми подробностями: приготовленными на ночь сучьями, закопченным ведром над огнем, с колесом от самолета, служащим скамейкой. Как обычно, на колесе, сгорбившись и гладя собаку, сидела слепая учительница. Иван Терентьевич, повернувшись к костру спиной, мирно, по-домашнему всхрапывал. Багровый отсвет живого огня ползал по неподвижному, как у мертвеца, профилю пилота, светлячком вспыхивал в зрачке устремленного в черное небо глаза. И корень сосны, под которой должен сидеть Ольхин, был похож на удава, выползшего к огню, – только Ольхин под сосной не сидел! Но лейтенанта поразило не отсутствие Ольхина – к этому он как-то внутренне подготовился, – а безмятежное равнодушие остальных к его побегу: арестованный скрылся, а они… Лейтенант с трудом отделался от чувства, будто видит это воочию. Сел, подвинул в пламя самую тонкую елочку – вершинка ее уже обгорела. И стал думать, не опрометчиво ли он поступил, предоставив Ольхина самому себе, единственно ли правильным было принятое им решение? Он опять начал перебирать другие возможные варианты и возможные последствия их, перетасовывая, как карты в колоде: Ольхин – золото – пистолет, золото – пистолет – Ольхин, пистолет… Да хватит, довольно, все равно теперь ничего не изменить! Что он, забыл об этом? Не забыл, но… до чего же все-таки легко жить на свете, выполняя приказания! Был бы сейчас спокоен, не терзался – как немного надо было для этого. Только чтобы майор сказал:

– Так вот, будете сопровождать арестованного, Гарькушин. В случае аварии самолета ответственность за его доставку с вас снимается, отправитесь за помощью остальным. Приказание ясно? Выполняйте.

Или просто:

– В случае аварии поступите, как подскажет обстановка.

Наверное, он так и сказал бы, майор, – если бы мог предугадать, что произойдет авария.

Но ведь он не сказал…

11

Сосны, мешавшие людям обосноваться в самолете, рухнули ночью. Сначала та, что подпирала фюзеляж сбоку. Она даже не упала на землю: две соседки подхватили ее, уже падающую, и она осталась стоять, спрятав свою крону в их кронах.

Падение второй разбудило всех, кроме Ольхина. Могучая крона ее немного недостала до костра, но упругий толчок воздуха от удара о землю швырнул в черное небо золотой сноп искр, а людей у костра засыпал горячим пеплом. Перепуганная грохотом Зорка долго лаяла потом, ероша загривок, на косматого черного зверя, из ниоткуда прыгнувшего к огню костра.

Утром Иван Терентьевич, озирая результаты своих стараний, пробурчал одобрительно:

– Ну-ну… – И провел ладонью – словно погладил – по золотой, тонкой на середине ствола, как бумага, коре упавшей сосны. О той, что зависла, сказал покачивая головой:

– Неудачно. В общем-то, зацепилась основательно, особенно беспокоиться нечего, но ходить под ней лучше не стоит. Тем более если ветерок… Ладно, будем смотреть, что вышло из нашей затеи в смысле переселения в самолет. Идем, Василий, прикинем!

Подойдя к самолету, он огорченно присвистнул: тот больше не кренился на бок, но хвост был задран все еще слишком высоко.

– Не получилось, – сказал Ольхин. – Тяжесть двигателя перевешивает.

– Получится, – сказал Иван Терентьевич. – Иначе какие мы с тобой мужики? Тьфу!

– А что делать?

– Соображать маленько. Сначала мозгой шевелить, а после руками.

– Тяжелым бы чем если загрузить, – сказал Ольхин неуверенно.

– Чем?

– В том и дело, что нечем… Разве самим залезть, да банки с кино перетащить?

– И трехсот килограммов не наберешь.

– Камней бы… так их нет.

– Эх, топор, топор… – мечтательно повздыхал Иван Терентьевич, а с Ольхиным заговорил резко, собранно: – Способов два. Первый – опять-таки лесину свалить. Так, чтобы на хвост упала и придавила. Но без топора ее точно не уронить, пожалуй. Значит, отпадает, остается только одно: копать.

– Что? – не понял Ольхин. – Землянку?

Иван Терентьевич насмешливо хмыкнул и стал объяснять, как объясняют непонятливым ученикам – подробно и обстоятельно:

– Центр тяжести – он у него теперь в носу. Так? – Ответа он не стал ожидать. – А там, где он с землей соприкасаться кончает, где уже кверху брюхо пошло, там получается вроде как бы́ ось. Вроде подложки под вагу, а хвост вроде ее длинного конца, на который книзу жать надо. Так если в точке касательства подкопать, – а грунт здесь легкий, песок, – получится как? А так, что подложку ты как бы вперед продвинешь, хвост у тебя как бы тяже́ле станет…

– Иван Терентьевич, у вас не голова, а дом советов! – перебил его Ольхин. – Я вас понял. Бригада Ольхина выходит на земляные работы в полном составе, отказчиков нет, мостырщиков нет и не будет, туфтовых процентов тоже. Разрешите бригаде получать инструмент?

– Валяй, – устало отмахнулся Иван Терентьевич. – Изобретай, какой хочешь, инструмент – и действуй. Только сначала подпорки под самый хвост поставь, их потом выбить ничего не стоит.

– Обойдемся, – сказал Ольхин. – Пока подходящие палки найдешь, пока подгонишь…

Иван Терентьевич погрозил пальцем:

– Не "обойдемся", а техника безопасности! Без нее в два счета придавят, пикнуть не успеешь, а вытащить тебя из-под него, – Заручьев постучал костяшками пальцев по обшивке фюзеляжа, – при наших технических возможностях – невозможно.

Ольхин, сдвинув на затылок кепку, как бы прикиды́вал на глазок вес самолета. Скорчил гримасу:

– Да-а, плечиком не отодвинешь… В общем, пока начинаю изобретать инструмент, а после наймусь подпорками. Лады?

Иван Терентьевич кивнул поощрительно и отправился к костру, уже на ходу, через плечо крикнув:

– Чай закипит – я тебе свистну.

– Нам не до хорошего, – отозвался Ольхин, – черного бы да черствого побольше. Или собачинки заварить…

Он, щурясь, покосился на Ивана Терентьевича, тот нахмурился:

– Но, ты! Смотри у меня!

У костра, услыхав шаги, подняла голову учительница. Подождав, когда подойдут ближе, спросила робко:

– Ну как?

Заручьев невольно поискал около нее собаку – той не было, шастала по тайге. Глянул на пилота, скорее всего притворяющегося спящим. И на тайгу, поднимавшуюся вокруг, обложившую этих неспособных сопротивляться людей со всех сторон, как волки – беспомощного на скользком льду – лося.

– К вечеру сдадим в эксплуатацию новый жилмассив, сейчас идет ликвидация мелких технических недоделок. Так что готовьтесь к новоселью! сказал он бодрым голосом.

Она благодарно встрепенулась, что-то похожее на улыбку изменило на мгновение строгую линию рта. И, протянув руку, словно хотела задержать его, уходящего, за полу плаща, сказала просительно:

– Иван Терентьевич! Вы бы… повлияли на летчика! Я пыталась его уговорить съесть что-нибудь, пока вы были у самолета, объясняла, что так же нельзя, а он даже разговаривать не стал…

– Разговаривать он не может, – объяснил Иван Терентьевич. – У него почти до уха разорвана щека. И наверное, выбиты зубы…

– Но он сказал: нет! – вздохнула учительница.

– Гмм… – Заручьев раздумывал: идти к пилоту и по-бабьи уговаривать его… изменить по-настоящему мужское, мужественное решение? Изменить, твердости, которая даже у него, Ивана Заручьева, вызывает зависть?

– Поймите, – горячо заговорила Анастасия Яковлевна, – эта его бесчеловечная человечность! Ему кажется, что он поступает так ради нас, уверен в этом, но ведь так поступают звери…

"Почему?" – чуть было не спросил, чувствуя раздражение и обиду за летчика, Иван Терентьевич, но учительница, словно угадав этот не прозвучавший вслух вопрос, продолжала:

– Да, звери! Больные и увечные заползают куда-нибудь, уйдя из стаи, и умирают. Но, Иван Терентьевич, объясните ему, что мы люди, отчего он не хочет вспомнить об этом? Что нам с вами кусок не идет в горло, когда рядом человек мучается от голода, чтобы не мучились мы…

– Гмм… – еще раз пробурчал Иван Терентьевич, колеблясь. Его поражала твердость духа летчика, но ему кусок шел в горло, и сам он, пожалуй, тоже заполз бы в какую-нибудь щель, с глаз долой, если бы решил, что бесполезно пытаться выкарабкаться. И не считал бы, что это бесчеловечно, что он – зверь, он бы гордился собой: у тайги свои законы! Конечно, не дамские… но как сказать ей об этом?

– Видите ли… – начал он.

Анастасия Яковлевна перебила:

– Вы думаете, что он и вас не послушает – если вы потребуете у него по-мужски?

Это было нелепо – по-мужски требовать стать бабой. Но Иван Терентьевич пообещал:

– Попробую…

К костру подошел Ольхин – прикурить от уголька, но, прикурив, уселся на корточки и, растопырив пальцы, протянул руки над огнем.

– Изобрел совковую лопату, – сказал он, как бы оправдывая свое появление здесь. – Из листа обшивки плюс лесоматериалы. Техника на грани фантастики. Остается изобрести кирку или фомич, по-научному лом.

Иван Терентьевич усмехнулся: этот не терял если не твердости, то хотя бы легкости духа. В конце концов тоже годилось.

– Премию за рационализацию получишь в конце месяца. Пока что придется обойтись чаем.

– Чай не водка, много не выпьешь, – сказал Ольхин. – Но если дадут чего-нибудь к чаю, чтобы пожевать…

– А как же летчик? – напомнила Анастасия Яковлевна.

Иван Терентьевич молча встал и, обойдя костер, прикоснулся пальцами к накрывавшему пилота полушубку.

– Есть разговор, – сказал он.

Пилот медленно повернул голову – чуть-чуть, открыл глаза. Иван Терентьевич, собираясь с мыслями, – черт, что он ему скажет? – разминал в пальцах внеочередную сигарету.

Но заговорил первым, как всегда стараясь не разжимать губ, пилот:

– Ерунда. Смотрите на вещи прямо.

– Это так, – согласился Иван Терентьевич, – но у нас есть совесть…

– У меня тоже, – сказал пилот.

Иван Терентьевич устало вздохнул и, глянув на свою сигарету, спросил:

– Закурить дать?

Летчик, видимо, боролся с собой. На этот раз слабость переборола, он глазами показал: дать. Иван Терентьевич прикурил от спички и хотел вложить сигарету в рот летчику, но тот протянул руку. Жадно, блаженно затянулся. И, понимая, что сигарета – повод для продолжения разговора, своего рода подкуп, выжидательно посмотрел на Ивана Терентьевича. Но Заручьев заговорил о другом:

– Сегодня, наверное, переберемся в самолет…

Пилот вынул изо рта сигарету и сказал:

– Я – нет. Не надо со мной возиться.

И тогда Иван Терентьевич возмутился:

– Да ты что, забываешь действительно, что мы все-таки люди? Боишься, что за нуждой выйти не поможем, – так часто тебе не от чего, не бойся! В общем, что касается самолета – извини! Костер специально для тебя поддерживать сутками не будем, не дури. В конце концов помирать все одно, в самолете или снаружи.

– Вот именно, – сказал летчик. – Вы просто выключите меня, забудьте. Как… того, под сосной.

Иван Терентьевич не вздохнул – он с шумом, даже глаза прикрыв почему-то, выдохнул воздух. Словно одолел трудный, крутой подъем. Но летчик ждал его решения.

И Иван Терентьевич решил.

– Вот что, давай без дураков, – заговорил он, наклонясь к уху летчика. – Насчет литания – дело твое, насильно кормить не будем, да и нечем. И ты к месту привязан, так что выбора у тебя никакого – ждать, и дело с концом. Так вот… Ежели через день-два, самое большее, помощи не случится, мне самому либо рукой на все по твоему примеру махать, либо брать ноги в руки. Ну и… мешать я тебе, в смысле прекращения расчетов, не стану, ни к чему было бы мешать. Но день-два ты постарайся подюжить.

– Подюжу, – пообещал летчик. – Уже пробовал вставать. Шевелюсь.

– Уговорили? – встретила Ивана Терентьевича учительница.

Заручьев, не отвечая, снял с дерева сетку с расходными продуктами, сел к костру, вытряхнул на брезент ее содержимое и только тогда сказал:

– Вроде бы…

Молча выделил всем троим по куску хлеба, по тоненькому ломтику сала и по куску сахара.

– Н-нда… – вздохнул Ольхин.

Иван Терентьевич бросил в его сторону быстрый, взгляд.

– Привыкай. Скоро и эти граммы кончатся, если глухаря не поймаем.

– Или не прилетит самолет. Знаете, они могут сбросить нам продукты, если невозможно сделать посадку, – сказала Анастасия Яковлевна.

Заручьев промолчал, а Ольхин, прищурив один глаз, с ухмылкой посмотрел в небо.

– До чего люблю глухарятину, – сказал он Ивану Терентьевичу, – хотя и не пробовал никогда. Согласен день и ночь вкалывать на прямом производстве, подкатываясь под самолеты, если будут кормить глухарями. Может, вы, пока я буду перевыполнять нормы, проверите вашу хитрую ловушку?

– Проверю, – сказал Иван Терентьевич.

– Лады! – Ольхин хлопнул себя ладонями и потер их. – Беру на себя дополнительные обязательства – десять кубометров грунта первой категории трудности!

– Не балабонь зря, тошно, – сказал Иван Терентьевич. – И установи подпорки!

– Ладно. Отправлюсь ишачить! – объявил Ольхин. – В ожидании глухарятины.

– И не каркай под руку. – Иван Терентьевич встал, грустно посмотрел на свои полуботинки и, покачав головой, пошел в сторону ручья – вниз по косогору.

12

Его проводил долгим взглядом усталых, глубоко запавших глаз пилот. Эх, если бы и он мог так же вот легко подняться, пойти куда-то, куда глаза глядят!.. Он натаскал бы один столько дров, что можно было бы круглосуточно жечь три, пять костров! Он бы…

Ни он, ни командир ничего не могли сделать. Вернее – сделали все, что могли. Вот сейчас, если бы не изуродовало, он смог бы кое-что… Хотя – что? Разве действительно натаскать дров и сходить по воду, так это умеют и без него.

Когда вернулся Иван Терентьевич, к костру, бросив работу, поспешно подошел Ольхин. Глаза его, скользнув мимо людей, забегали по сторонам – он искал принесенного Иваном Терентьевичем глухаря. Поняв, что надежды на сытный обед не оправдались, выпятил нижнюю губу и скорбно покачал головой:

– Фокус не удался, хотя факир и был трезвым?

Бодрости в его тоне было на этот раз немного.

– Фокус удался, но толку от этого мало, – сказал Иван Терентьевич, зябко поведя плечами, и подбросил в костер несколько сучьев. – Глухарь попал, но его сожрал соболь. Не знаю, целиком или нет, может, и не одолел всего, так ведь черт знает, куда он его уволок. Поблизости я искал – нету…

– Гад! – выругал соболя Ольхин.

– Еще какой гад, – присоединился Иван Терентьевич. – Не только глухаря – петлю утащил. Отгрыз – и унес вместе с глухарем.

– В общем, жрать землекопам не дадут, – вывел заключение Ольхин.

– Надо набрать грибов, все-таки еда, – посоветовала Анастасия Яковлевна.

– Мысля! – обрадовался Ольхин.

Иван Терентьевич молчал – думал.

– Грибы – грибами, они, конечно, не помешают, но далеко на них, как говорится, не уедешь, – решил он. – Одни витамины и ничего существенного – вот что такое грибы. Надо мяса. И значит, надо искать подходящий материал для петель.

– Аоо! – картаво окликнул летчик и подозвал жестом.

Мужчины подошли.

– Трос от рулевого управления не пойдет?

– Поглядеть требуется, – сказал Иван Терентьевич.

– Он под обшивкой фюзеляжа, надо вскрыть. И проводка, провода под приборной доской. И медная проволока, моток. Там, где инструмент.

– Какой инструмент? – Ольхин подумал о топоре, о лопате.

– Слесарный. Ножовка, пассатижи, ручник.

– Зубило есть? – перебил Заручьев.

– Кажется, есть.

– А ножовкой, хоть и для железа она, можно и сучки пилить. Чего ж ты раньше-то молчал, друг? – упрекнул пилота Ольхин.

– Ладно тебе, – отмахнулся от Ольхина Иван Терентьевич. – Дай поговорить с человеком о деле. Ты вот что скажи… не знаю, как тебя звать…

– Владимир.

– Ты, Владимир, скажи, свет мы никак не наладим? Ну, чтобы два провода к аккумулятору и лампочку? Со светом, сам понимаешь, веселей и сверху видать ночью.

– Если аккумуляторы не разбиты…

– Ты только скажи, как до них добраться, мы там посмотрим, сообразим. Но это не к спеху, сейчас надо проволоку добывать и ставить петли. А тебе, – Иван Терентьевич повернулся к Ольхину, – кончать свое дело.

Ольхин демонстративно тяжело вздохнул, развел руками и молча постучал кулаком о кулак, прижимая их к животу.

– А что делать? – вопросом ответил на эту немую просьбу Иван Терентьевич. – Завтра еще сильнее захочется, имей в виду, а жратва кончается. Терпи до вечера, вечером съедим еще по крошке чего-нибудь настоящего и будем обманывать брюхо грибами. Грибов я по пути наберу, как петли пойду ставить.

Ольхин постоял, глядя в землю, – и неохотно, нога за ногу, направился к самолету.

– Это хорошо, что инструмент какой-никакой есть в самолете, – говорил между тем Иван Терентьевич пилоту. – Я надумал, как банку с кино использовать, – печку сделать. А в остальных воду держать.

– Как это великолепно – уметь и мочь! – задумчиво, ни к кому не обращаясь, вдруг заговорила Анастасия Яковлевна. – А я ничем не в силах помочь ни вам, ни себе. Даже советом. Могу только стараться не путаться под ногами, не мешать…

Еще она могла до физической боли в сердце жалеть их – и жалела, хотя вряд ли это нм было нужно.

Люди вырастили и воспитали ей сына, она не знала тех людей, и ее благодарность, не имея точного адреса, распространялась на всех людей на земле. Почему так случилось, что именно теперь, когда людям – всего-навсего троим, не всему человечеству! – было трудно, она только обременяла их, связывая по рукам и ногам?

Анастасия Яковлевна ненавидела себя, потому что любила их. Они были рядом – и как бы в другом измерении. Она слышала голоса, мысленно рисовала себе лица, фигуры – такие разные. Иваном Терентьевичем и пилотом она восхищалась, к Ольхину испытывала жалость. И чувство собственной вины почему-то…

Впрочем, Анастасия Яковлевна знала почему.

Все время думая о своем сыне, она не могла не думать об Ольхине.

– У вас есть мать? – спросила она парня, по звуку шагов угадав, что именно он подошел к костру. Она не могла видеть, но смогла представить, как иронически-горько скривил он рот, отвечая:

– Была, наверное. Не от сырости же я завелся.

Так же, пожалуй, мог ответить на подобный вопрос её сын, по крайней мере полтора месяца назад. Он и Ольхин должны быть примерно одного возраста. Но ее Валерке люди не позволили вырасти вором, подонком, а этот им стал. Как вышло, что люди просмотрели? Как могли просмотреть?

Люди – это была и она тоже.

Вначале к жалости примешивалось что-то вроде брезгливости – так жалеют запаршивевших собак или уродов. Но вдруг она подумала, что это мог бы быть и ее сын, ее Валерка, если бы на его дороге не встретились люди, каких, видимо, не встретил этот парень. И у другой женщины, другой матери было бы тогда право жалеть ее сына, брезгливо поджимая губы. Было бы?

– Нет!

Забывшись, она произнесла это вслух – и услышала вопрос Ивана Терентьевича:

– Что – нет, Анастасия Яковлевна?

– Простите, это я сама с собой…

– С умным человеком и поговорить приятно? – позволил себе пошутить Заручьев.

Она покачала головой.

– Если бы так… Как раз наоборот – я думала, что мне пора быть умнее. Почему мы почти всегда хотим судить окружающих, но очень редко себя?

– Не понимаю, о чем вы.

– О наших обязанностях перед нашими детьми.

– Н-нда… – представляясь размышляющим, значительно протянул Заручьев. – Это же ваша профессия. Мой Мишка вас до сих пор спасибом поминает. – И хвастливо закончил: – Конечно, не все такие.

– Да, не все такие, – грустно согласилась Анастасия Яковлевна. – Не всем есть кого… поминать спасибом. Ольхину наверняка некого.

Иван Терентьевич неодобрительно хмыкнул и впервые обратился к старой учительнице без обычной уважительности, даже свысока:

– Эх, Анастасия Яковлевна! Не знаете вы преступного мира, вот что. Да он, стервец, тем гордится, что вор. Поверьте!

– Может быть, оттого, что больше нечем гордиться?

Иван Терентьевич хмыкнул вторично:

– Ну – нечем, так все одно не этим же…

– Человеку, Иван Терентьевич, необходимо иметь хоть какую-то гордость, хотя бы… ну, даже умением оглушительно свистеть в два пальца погордиться. Вы понимаете, до чего же этот парень обворован сам, если хвалится своим позором?

– А, философия это одна, – сказал Иван Терентьевич пренебрежительно и, чтобы не продолжать бессмысленного разговора, отошел: смешно рассуждать о чем-то беспредметном, когда надо действовать.

Учительница, сцепив пальцы, слушала, как растворяются в тишине шаги. Она уже успела свыкнуться с тем, что зрячие подчас видят хуже слепых.

13

Его разбудил холод.

Костер потух, вокруг кострища, покрытого ватным слоем серого пепла, обгоревшие концы елок даже не дымились. Елки не хотели гореть поодиночке. Из двух толстых древесных стволов, развернутых им с вечера крест-накрест, получилось четыре. Лейтенант сложил их концами вместе, и через минуту-две горячий язычок теперь почти невидимого пламени затанцевал на обугленной древесине.

Начался второй день один на один с тайгой.

Согревшись, лейтенант достал пакет с продуктами. Подержал, взвешивая, на ладони – и спрятал в карман: он еще мог терпеть, мог заставить себя терпеть. Перемотав портянки, встал, осмотрелся. Он хотел увидеть грибы – здесь же, возле костра. И конечно, не увидел.

Некоторое время он раздумывал: идти насобирать грибов и возвратиться к костру жарить их или, не теряя времени, трогаться в путь, на ходу собирать грибы и где-то сделать привал? От костра, от уже готового костра с нерастраченным запасом дров так не хотелось уходить!.. И лейтенант решил набрать грибов и вернуться.

Он испытывал странное чувство, будто мир, окружающий его, не совсем реален. Он никогда не видел таких трав – подернутых сединой, мертвых, нагоняющих тоску. И таких деревьев – как будто вырезанных из жести и раскрашенных неправдоподобными, тусклыми красками. И никогда не подозревал, что деревья, камни, низкие облака мыслимы без живых людей. Мир всегда заслоняли люди, он существовал как дополнение к ним, а теперь вдруг все переменилось. И лейтенанту на какой-то миг показалось, что он даже не просто одинок в этом мире, а что больше вообще никого нет. Только он – и костер, единственное, что осталось ему от того привычного мира.

Стараясь не делать лишних движений, чтобы не обеспокоить, не разбудить этот чужой, незнакомый мир, лейтенант набрал мороженых моховиков. Он по-бабьи складывал их в полу плаща и, воротясь к костру, просто выпустил из ладони конец полы. Грибы с деревянным стуком попадали на землю. Он попытался нанизать их на сухие еловые ветки, но заострить ветки было нечем, и грибы только крошились. Пришлось положить их ближе к огню и ждать, пока оттают.

Потом он, очень экономно присыпая солью, все-таки насадил грибы на прутья и терпеливо жарил над угольями. Ему думалось, что насобирал более чем достаточно, охапку, а они съежились на огне в крохотные скользкие лоскуточки. Обжигаясь, он глотал их, не ощущая вкуса и не чувствуя насыщения. Конечно, можно было повторить все сначала, но ведь надо было идти. Поднявшись, лейтенант постоял у костра, распахнув плащ, про запас впитывая тепло, надеясь хоть немного унести с собой, и, сверясь с компасом, пошел…

Он не замечал дороги, не смог бы вспомнить, через березняк или сосновый бор шел только что. Он старался не смотреть по сторонам, как начинающий канатоходец старается не смотреть вниз, видя только веревку, по которой ступает. Лейтенант старался видеть только азимут – он убедил себя, что эта воображаемая линия зрима. И, достигнув очередного ориентира, испытывал облегчение канатоходца, могущего на что-то опереться, передохнуть.

Вдруг всего в нескольких шагах в стороне по сосновому стволу, взволнованно застрекотав, пробежала белка. И затаилась, прикинувшись клубочком серого мха. Лейтенант поискал глазами камень или палку – ведь перед ним было мясо, настоящая еда, при одной мысли об этом теплая слюна подступила к горлу. Ни камня, ни подходящей палки близко не оказалось. Тогда он, не спуская глаз со зверька, вынул пистолет, снял его с предохранителя, щелкнул курком. И минуту или две стоял раздумывая: стрелять или не стрелять? Всего шестнадцать патронов, скорее всего промажет: слишком маленькая мишень… Останется пятнадцать…

Нет, лучше он потерпит, дождется, пока в поле зрения появится кто-нибудь покрупнее. Заяц, например, или глухарь, или – кто еще водится в тайге? Во всяком случае не белка, ею только раздразнишь себя, – он спрятал пистолет и, стараясь видеть только сухую сосну впереди – ориентир, решительно зашагал дальше.

Компас заставил его углубиться в древний, густой пихтач. Деревья, похожие на обелиски, загораживали небо – и свет. Они толпились так тесно, что приходилось двигаться, не сводя глаз с компаса, чуть ли не расталкивая плечами шершавые, с натеками смолы, стволы пихт, только пихт. Казалось, пихтачу не будет конца, а значит, не будет света, кругозора и такого необходимого для движения вперед пройденного расстояния.

Но вот впереди посветлело – сначала наверху, в вершинах, и только тогда лейтенант заметил, что начался уклон. Потом пихты стали расступаться, среди них замелькали сосенки и лиственницы. Уклон вдруг сделался круче, и лейтенант оказался не в тайге, а над тайгой, сбегавшей в низину.

Он стал выбирать внизу ориентир, выбрал, сделал шаг по направлению к нему – и невольно отшатнулся назад, пригнулся, втянув голову в плечи, хватаясь за кобуру: почти над самой толовой с дерева сорвалась огромная темная птица и, оглушительно хлопая крыльями, полетела в пихтач. Глухарь!

Почему он не посмотрел на дерево, почему он вообще не смотрит на них? Болван, растяпа, проморгал добрых пять килограммов мяса! Он вдруг проникся сознанием своего бессилия перед тайгой, перед этим лучше бы не слетавшим глухарем, И почувствовал себя совершенно разбитым физически. Тогда он посмотрел на часы. Оказалось, что день кончается.

Лейтенант оглянулся по сторонам, подыскивая удобное для ночлега место, невольно скользнул взглядом по вершинам деревьев и поразился их неподвижности: в ушах давно уже стоял шум, который он считал шумом ветра в тайге. Выходит, ветра не было? Что же тогда шумит? – удивился он и вдруг сообразил: река! Конечно же, в низине прячется за деревьями река, как он сразу не догадался об этом? Если так, следует спуститься к реке и ночевать у воды, как полагается в походе…

Он вышел к ней минут через двадцать, еле продравшись через опутанные диким хмелем и смородинником заросли тальника. Берег был невысок, крут, окаймлен галечником. Галечник полого уходил в воду, прозрачную и чуть зеленоватую. Лейтенант швырнул палку, течение подхватило ее и, развернув, повлекло к противоположному берегу и наискосок, вниз. Он прикинул на глазок ширину реки – метров сорок, пожалуй, даже все пятьдесят. Ниже, за поворотом, судя по немолчному шуму воды, находился порог или водопад. Но лейтенанта сейчас больше интересовал берег, он повернулся к реке спиной и разочарованно хмыкнул. Ночевать здесь нечего и думать: заросли кустарников подступали к самой воде, дрова пришлось бы тащить черт те откуда. Он прикинул по компасу – ага, река течет на юго-запад, ему следует идти вверх по течению. Но берегом идти было невозможно – из-за тальниковых джунглей, – и лейтенанту пришлось снова пробираться в пихтач. Он лез, локтем прикрывая глаза от норовящих вцепиться в них веток, грудью разрывая их упругие переплетения. И вдруг остановился, не встречая сопротивления кустов, и понял, что стоит на тропе. Тропа! Но ведь тропы обязательно куда-то должны вести!

Он не верил своим глазам, своему счастью!

Десять, пятнадцать шагов в сторону – тропа! Столько же обратно и еще двадцать – несомненно, тропа! Только… в какую сторону следует по ней идти, чтобы выбраться к жилью или дороге хотя бы? Он сверился с компасом, уточнил направление. Ему нужно на восток, значит, он и пойдет вверх по реке, все ясно… А все ли? Река здесь несудоходна, поселок должен быть ниже по реке. Там, куда можно добираться по воде: ведь в Сибири всегда старались селиться по берегам рек, по голубым дорогам. А тропа… От деревни, в которой он вырос, тропы шли просто в лес, их протоптал скот, – лейтенант закрыл глаза и попытался вспомнить, как они выглядят, проложенные коровами тропинки. Все они разветвлялись, удаляясь от деревни. Однако! Лейтенант подумал мгновение и скоро, забывая про усталость, зашагал вверх по течению реки. Сотня шагов, еще сотня – и тропинка разделилась на две, правая продолжала вилять в кустах по берегу, а левая отвернула прочь от реки в тайгу, по заболоченному берегу маленького ручейка. Лейтенант сделал несколько шагов по этому ответвлению – и увидел на тропе, под ногами у себя, четкий отпечаток копыта.

Вот теперь, кажется, действительно все стало ясным!

Итак, он мысленно разговаривал сам с собой, тропы сбегаются в направлении к западу, значит, поселок наверняка расположен вниз по реке. Если идти по тропе, ведущей к поселку, он должен двигаться в сторону, почти противоположную той, в которую шел до сих пор.