Текст книги "Это случилось в тайге (сборник повестей)"

Автор книги: Анатолий Клещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц)

– Никого знакомых, словно бы нарочно! – вздохнула она.

В репродукторе засипело – вальс кончился, иголка не снимала звука. Пары танцующих распались.

– А вон Витька Костянкин, около двери. Видишь?

– Витька не вещь, – сморщила нос Светка.

В этот момент завклубом снова опустил на завертевшуюся пластинку звукосниматель, и в репродукторе рявкнул саксофон. Светка подобрала ноги, собираясь встать, и увидела подходившего Вальку Бурмакина.

– Пойдем, родня, дадим жизни! – сказал он Наташке.

Он сказал это, словно одолжение делал: ладно, мол, так уж и быть! Светка ни минуты не сомневалась, что Наташка его не интересовала. Но тогда почему бы не пригласить Свету Канюкову – все-таки не чета Наташке? Конечно, она очень бы еще подумала, танцевать с ним или нет, но это уже другой вопрос…

Наташка растерянно посмотрела на подругу – захочет ли та остаться одна? Светкина приподнятая бровь ничего доброго не предвещала, пожалуй. И Наташка, оттягивая решение, спросила Вальку:

– Да ты что, родня? Возьми глаза в руки, я ведь не Вера Вахрамеева!

– Вспомнила тоже! – залихватски усмехнулся Валька. – Разошлись как в море корабли.

– Ну уж? – Наташка выставила вперед подбородок, прищурилась. – И не врешь?

– Точно, – сказал Валька. – Вчера вконец разругались. Стала мне мораль читать, какая я вредная личность.

Он опять попытался усмехнуться, но усмешки не получилось. Даже отвернулся от Наташки, и тогда убегающий взгляд его на мгновение остановился на Светке.

А та, картинно откинув голову и нарочно чуть-чуть кося, сказала:

– Вас и надо учить. Чтобы научились не попадаться.

Валька смерил ее пренебрежительным взглядом. Взгляд остановился на затянутой в капроновую паутинку ноге и, став внимательным, встретился с вызывающим Светкиным взглядом. Потом Валька спросил, но не Светку, а у Наташки:

– Что за учительница такая?

– Познакомься, – сказала Наташка. – Это Света Канюкова.

– А-а! – губы парня сложились в брезгливую усмешку. – Все понятно, раз Канюкова. Пошли?

Он положил было руку на тоненькую Наташкину талию, но девушка, быстро взглянув на Светку, ускользнула:

– Не могу, родня. У меня авария, чулок спадает.

– Тоже мне… – разочарованно фыркнул Валька, отстраняясь ближе к стене, чтобы не мешать танцующим.

Светка поднялась со стула. Стрельнула дерзкими карими глазами.

– Не родню вы не приглашаете?

– Нет, – отрубил Валька.

– Боязно же со мной, верно? Передадут еще Канюкову Якову Ивановичу, а он рассердится. Точно?

Валька вдруг усмехнулся неведомо чему и, с ироническим любопытством глядя прямо в глаза, спросил:

– Разрешите?

Она удивленно подняла брови: вот как? Сделала строгое лицо и милостиво положила руку на плечо парня. Милостиво и убийственно равнодушно. Как королева – решила она про себя.

Оказалось, что Валька танцует ничего себе. Медленный фокстрот по крайней мере. Даже очень ничего. И вообще – Светка из-под ресниц присмотрелась к скуластому лицу партнера – вообще он тоже ничего, не урод, даже напротив. Правда, не мальчишка уже, лет двадцать пять, наверное, но это тоже не минус – с таким интереснее. А главное – это же так забавно, танцевать с Валькой Бурмакиным, который бесится, услышав ее фамилию, и мило обмениваться «любезностями». Еще более забавным будет, если она сумеет его приручить – укротительница Света Канюкова!

– Чего вы на меня так смотрите?

– Так, – продолжая в упор разглядывать её, отозвался Валька. – Интересно…

– На мне ничего не написано, по-моему. Вы лучше скажите, отчего каждый раз попадаетесь со своими лосями. Другие ведь не попадаются, верно?

– Верно! – язвительно усмехнулся Валька. – Канюков, например, не попадается!

Светка дернула плечиком.

– Конечно, нет! Кто-кто, а Яков Иванович жить может, не беспокойтесь! И хоть у нас с папашей совершенно разные взгляды на жизнь…

– А какие у вас взгляды на жизнь, можно узнать? – перебивая её, кавалерским тоном поинтересовался Валька.

В глазах парня затеплилось насмешливое любопытство. И еще тот особый интерес, который запросто угадывается девушкой во взгляде парня, даже если гадалке совсем недавно стукнуло восемнадцать. Тем более если она хорошенькая.

– У меня?.. – Светка томно завела глаза, изображая раздумье. – У меня обыкновенные…

Она никогда не задумывалась, какие у нее взгляды. Вот глаза – карие, и ресницы красивые, длинные, это куда важней взглядов на жизнь. Про взгляды сказала просто так, а он к этому привязался… Как будто больше говорить не о чем!..

Даже самая долгоиграющая пластинка в конце концов умолкает. Музыка внезапно оборвалась. Люди оглядывались, как будто хотели увидеть, куда же исчезла она вдруг.

Валька предложил:

– Сядем?

– Стоит ли? Забыла эту пластинку. Кажется, на другой стороне тоже медленный фокстрот, да?

– Вроде бы так, – безразлично согласился Валька.

Вместо фокстрота тоскующий баритон с придыханием запел итальянское танго. Светка по-дирижерски взмахнула руками, качнулась с ноги на ногу, а когда Валька подхватил ее и повел, движением головы закончила отсчет тактов.

– А какие – обыкновенные… – напомнил Валька, – взгляды на жизнь?

Прикусив губку, Светка интригующе поиграла глазами, опять не забывая взмахнуть ресницами. И улыбнулась скорбно – зачем, мол, говорить о пустяках?

– Господи! – ответила она со вздохом мученицы. – Я же не Вера Вахрамеева, меня никакая мораль не интересует, можете не опасаться.

– Ого! – вырвалось у Вальки.

– Вот вам и «ого»!

– Это хорошо, если не опасаться, – он смелее привлек девушку к себе, спросил трепливо: – А что вы называете моралью? Можно уточнить?

– Моралью? Ну, всякие такие поступки. Например, ваши…

– Какие?

– А, ну эти же… Любые. По-моему, делайте что хотите, только… – она многозначительно поиграла глазами. – Только умейте делать. И – все!

Светка, словно эта музыка убаюкала ее, склонила голову. От этого темно-каштановая прядь, сбегавшая на ухо, переплеснулась на щеку и открыла маленькое родимое пятнышко. Розовое, – как наманикюренный ноготь. И Валька вдруг вспомнил, что видел точно такое у заготовителя Канюкова, когда кормил его, раненого, в тайге.

– Да-а, – протянул он, обращаясь к этому пятнышку, но как бы говоря с Канюковым. – Взгляды у тебя подходящие, с такими не пропадешь…

И, почти отшвырнув девушку резким поворотом корпуса, пошел, задевая плечами танцующих, к двери. Словно продирался через кустарник.

3

Ладью складывать не стали – зачем, если чуть свет трогаться надо. Накидали в обычный костер, когда жару нагорело достаточно, не скоро поддающегося огню березняка. Сырья. Занимается такое не враз, но тепла от него потом уйма. Правда, поправлять надо костер. Ну, да ежели спать некогда, беды в этом особой нет.

Спал или прихитрялся спящим один Ежихин. Поел, выкурил папиросу и, умостившись на охапке пихтового лапника, притих. Повернулся спиной к огню и как воды набрал в рот.

– Умаялся мужик, – глазами показал на него Александр Егорович.

Черниченко заталкивал в огонь выкатившееся из костра полено. Водворив его на место, отодвинулся подальше, заслоняясь от жара рукавицей, которую держал двумя пальцами, как держат что-нибудь мерзкое.

– Пекет? – спросил Александр Егорович.

– Картошки бы сюда, – помечтал следователь, слово «пекет» заставило его вспомнить о нехитром ястве.

– И двести бы грамм, – подхватил старик.

– Без двухсот граммов голова кругом идет, Александр Егорыч. Как у пьяного.

– Пошто?

– По то, что ни черта я не понимаю пока.

Еще один обгорелый кругляк скатился с горки таких же охваченных пламенем кругляков. Увлеченный током горячего воздуха, в небо метнулся сноп оранжевых искр. А оттуда, порхая мотыльками, начали падать хлопья серого пепла – то, чем стали искры. Теперь Александр Егорович принялся закатывать кругляк в пламя, используя для этого обгорелую хворостину. Управившись, сунул занявшийся конец хворостины в снег, а когда тот перестал шипеть, задумчиво сказал следователю:

– В том, парень, нет дива, что ты не понимаешь. Дивно, что я не понимаю. Заблудил!

– Да еще как основательно заблудился, старина, – согласился Черниченко. – От твоего предположения, что зверь был ранен кем-то другим, камня на камне не остается.

Александр Егорович кивнул, отчего отогнутые наушники его шапки мотнулись, как живые уши беспородной дворняги.

– Зверь вполне здоровущий был, пока его Валька не умотал, это точно. Но ты скажи, как он его выгнать в самую точку сумел, на Канюкова? Я, парень, такой хитрости объяснить не могу!

– Скажи лучше: не сумел, дал маху. Какая же тут хитрость?

– Какая? А ты испытай связчика на месте постановить и аккурат к этому месту пригнать сохатого.

Черниченко засмеялся.

– Опять заблудился, Александр Егорыч! У тебя уже Бурмакин с Канюковым вроде бы связниками стали!

– Ну не связниками пускай – а как? Раз вместях, значит, связники. По-нашему, по-таежному.

– Стой, стой, стой! Ты, никак, в самом деле считаешь, что Канюков и Бурмакин действовали сообща? Да ты чего, старина? А?

Сидевший на березовом полене Александр Егорович, не поднимаясь, а только переставляя ноги, неспешно повернулся к собеседнику. Свет костра падал теперь на него сбоку, и лицо старика казалось слепленным из двух разноцветных половин.

– Я ничего, – сказал он. – Следы – те чего. И ты, парень, их, однако, смотрел.

– Ну, смотрел…

– А пошто не понял?

– Так ведь и ты не понял, Александр Егорыч! Сам же говорил.

– Кто за кем шел – этого как не понять? Вон хоть Алексея разбуди – спросить. От ключа зверя Канюков погнал, а Валькина лыжня, где поверху канюковской не лежит, так вовсе от сакмы в стороне.

Черниченко пожал плечами, отчего накинутый на них полушубок сполз. Поправив его, следователь набрал в горсть волглого снега и, стиснув, выцедил воду. Рассеянно подбрасывая на ладони серый бесформенный комок, сказал:

– Тебе фантазировать легко, старина, а мне твои домыслы обосновывать да проверять надо. Есть ли у нас с тобой веские аргументы, чтобы…

– Чего нет – того нету, – перебил следователя старик, глубокомысленно хмурясь. – Действительно. Только и ни к чему они, я думаю… ну, эти самые, как ты сказал. Валька с Канюковым лыжами Своими все – как есть обозначили. В лыжах у них чуть не три пальца разницы, в ширине. Видать, где чьи расписались. Возле ключа Канюков Вальку сменил, к дороге зверя погнал. А Валька стал правей забирать, стороной. Лыжню делал, чтобы зверь не отскочил куда не следует, – зверь лыжни страх до чего боится. И от поселка, опять же, след в след шли оба, Канюков с Валькой.

– Канюков в милиции говорил, пока до больницы дозванивались, что он за Бурмакиным следил. По его лыжне.

– Сказать, парень, все можно, – согласно закивал Александр Егорович. – На то и язык, чтобы говорить. Без костей. Слыхал?

Червиченко не ответил – он думал о том, что сказать, действительно, все можно. Но ведь можно и промолчать, вот в чем загвоздка! Предположим, Канюков и Бурмакин охотились вместе, с натяжкой, но можно предположить. Но тогда зачем нужно было Канюкову обвинять Вальку, а Вальке брать вину на себя одного? Конечно, его мог подбить на это Канюков: тебе, мол, не привыкать, а мне выгоднее остаться чистым. Только для чего такое саморазоблачение? Ведь их никто не тянул за язык. Ради чего жертвовать мясом, которое очень не легко добыть, терять деньги и ружье? С какой целью? Ведь цель должна оправдывать средства!

Следователь достал папиросу и прикурил, выхватив из костра головню. Забыв о ней, держал в руке до тех пор, пока боль ожога не заставила пальцы разжаться. Ткнув их машинально в снег, пробурчал:

– Странно…

Но ведь факты остаются фактами, какими бы странными ни были. Что, если попытаться рассуждать иначе – с конца? Например, так: не являлась ли целью канюковской инсценировки в некотором роде организация общественного мнения? Подумаем…

Прежде всего, была ли у Канюкова особая нужда в этом? На первый взгляд нет, но… Скажем, опасение каких-то разоблачений, обвинение в попустительстве браконьерам? Такие слухи ходили. И вот Канюков решает создать себе репутацию неподкупного человека. Подговаривает Вальку Бурмакина, они убивают лося и… и что? Канюков специально ломает ногу? Да? Бред собачий!

Версия не получалась. Черниченко тяжело вздохнул и закурил новую папиросу.

– Не получается, – пожаловался он Заеланному.

Тот, думавший о чем-то своем, обсасывая прокуренный ус, кивнул.

– То-то же, что не получается. Никак.

Но следователь Илья Черниченко уже не разделял этого мнения. Подмигнув, спросил с лукавой усмешкой:

– Да ну? Неужели правда?

У него уже получилось: мысль об инсценировке появилась у Канюкова, когда повредил ногу! Это лишало сообщников возможности вывозить добычу, и они договорились поступиться ею. И ружьем, и штрафом в придачу. Дескать, потом с лихвой вернут потери – канюковская «неподкупность» будет служить надежным щитом. Гм… Так-то оно так, а вот маленькое «но» все-таки остается! Козырь в игре, легко оборачивающийся битой картой, по крайней мере для Бурмакина. Какие у них могли быть гарантии, что Вальку, как браконьера-рецидивиста, не привлекут к более строгой ответственности? А садиться за чужое похмелье в тюрьму…

– Глупо! – решил он вслух.

– Чего? – встрепенулся Александр Егорович.

– Глупо, говорю, было Бурмакину вину на себя брать!

– А он и не брал, – равнодушно сказал старик.

– То есть как это?

– А обыкновенно.

– Опять ты мудришь чего-то, – укоризненно покачал головой следователь.

– Пошто, парень, мудрить? Канюков это Яков Иванович одного Вальку кругом обвиноватил. Потому и злой на него Валька.

Александр Егорович пытливо смотрел на собеседника, точно проверяя на нем Валькино утверждение. Потом, подавшись вперед, как будто посторонних ушей боялся, стал объяснять:

– Когда, я думаю, Канюков обезножел, Валька на предмет мяса кукиш ему показать захотел. За старое еще зуб был у Вальки. Ну, а Яков Иваныч, гражданин Канюков, осердясь, и заявил на него милиции.

Следователь молча смотрел в пламя костра. Намечалась еще одна версия, и опять с окаянным «но»: Валька Бурмакин далеко не дурак, разве стал бы он по дороге исповедоваться Канюкову в намерении не делиться мясом? Не стал бы, и даже не из боязни, а просто потому, что о таких вещах заранее не говорят. Нет такого человека, который предупредит: хочу украсть, или отнять, или обмануть. И Черниченко обескураженно вздохнул.

– Нет, старина! – сказал он. – Отпадает. Психология не тянет.

Старик подумал.

– Это ты зря, однако. Психология очень тянет. Валька – он псих очень даже ужасный. Заводной, ежели чуть что.

Черниченко не смог сдержаться, улыбнулся. И сразу же, пряча улыбку, прикусил губу: смех смехом, а в какой-то степени Александр Егорович, сам того не понимая, подсказал дело. Если Бурмакин действительно так невыдержан, он мог раскрыть свои планы преждевременно. Даже в порядке мести беспомощному сообщнику, за былые обиды. Но как тогда объяснить поведение Канюкова – что не побоялся Валькиного обвинения в соучастии? Рассчитывал опять-таки на худую Валькину славу, на то, что не поверят браконьеру? На пули от гладкоствольного ружья, которыми убит лось? Что же, так могло быть. Только почему молчит Валька?

– Ладно, убедил! – сказал он старику. – Но почему тогда Валька молчит о Канюкове?

Александр Егорович той самой хворостиной, которой ворошил в костре, дотянулся до котелка с простывшим чаем. Поймав за дужку, переставил котелок на уголья. И только тогда ответил:

– Это не секрет почему. Сам он мне обсказывал: свидетелей, говорит, нет, два раза таскали за такое самое дело. Понимает, должно, что никакой веры ему быть не может. Все одно штрафу или чего там полагается дадут.

– Что ж, будь по-твоему! – согласился Черниченко и встал. – Концепция получается довольно стройная. Во всяком случае – похоже.

– Много ты понимаешь, – вздохнул старик. – Я думаю, что нисколь не похоже.

Черниченко рассмеялся:

– Ну вот! Строил, строил, крышу подвел – а жить негде? Так, что ли?

– Характер, видишь ты, у Вальки больно худой, – печально ответил старик. – Гордый и на обиды памятный. Не мог он с Канюковым за сохатым идти. Ни в жисть!

– А как же быть с доказательствами, которые свидетельствуют о совместной охоте?

– Ты мне свои доказательства в нос не тычь.

– Доказательства-то ведь твои, Александр Егорыч!

– Все одно чьи. Доказать все можно. А я человека знаю вот с этаких, – он чуть не вровень с землей протянул хворостину.

– Ладно, сдаюсь! – поднимая руки, сказал Черниченко. – До утра долго еще. Будем еще одну версию разрабатывать! Новую! Куда ни шло.

Стараясь не опалить лохмы унтов, он обошел костер. Повернувшись спиной к огню, долго смотрел, как звезды играют в прятки с черными, плоскими вершинами сосен, – где-то поверху, крадучись, шастал ветер.

– Эй, парень! – окликнул его старик, забрякав железом. – Давай-ко чай пить. В тайге чай – милое дело.

Черниченко нехотя повернулся.

– Чай? Можно…

– А чего не можно? С дымком! – нахваливал старик.

Следователь выбрал из кучи дров толстый суковатый чурбан и, швырнув огню, вернулся на свое место. Отмахнувшись от назойливой как муха искры, ногой перекатил служившее сиденьем полено ближе к Александру Егоровичу.

– Знал бы ты, какое это паршивое дело, старина, – перебирать возможные варианты со всех точек зрения. Приходится такое о хороших людях думать – тошно становится! Вот как с Канюковым теперь. Веришь или не веришь, а проверить обязан.

– Завидного мало в твоем деле, что и говорить, – посочувствовал Александр Егорович, – но и без него, парень, нельзя… К примеру, об том же Вальке – как без следователя? Я ведь ему, подлецу, поверил, что он о сохатом ни сном ни духом. А оно видишь как получается: пули-то в звере сидят чьи? Ясно тебе?

– Ясно, – сказал Черниченко и вздохнул. – Ладно, давай чай пить.

Александр Егорович глянул на котелок, на Черниченко, досадливо сплюнул:

– Раньше-то где был – напомнить? Теперь его наново снегом заправлять надо, выкипел твой чай.

Черниченко принялся набивать котелок снегом. Старик подгребал угли на край кострища. Потом, гася вспыхнувшую хворостину, помахал ею над головой. Не погасив, хотел затолкать в снег, но до снега, оттесненного жаром костра, ему было уже не дотянуться. И Александр Егорович швырнул хворостину в пламя.

4

Случись это в обычный день, он и слова бы не сказал. Но Анна, как нарочно, вот уже второй раз выкидывает такой номер, когда ему позарез необходимо уйти. В прошлый четверг заставила опоздать на кружок, и сегодня предупреждал, несколько раз повторил: к семи нужно быть на бюро! И вот, пожалуйста – уже без пятнадцати… нет, уже без одиннадцати семь!

– Ну и ну! – сказал он в сердцах Вовке и, отойдя к окошку, нетерпеливо забарабанил пальцами по стеклу.

За окном – на огороде – пучились верблюжьими горбами кучи навоза. Каждую окаймляло кольцо ржавчины, разъедавшей заметно осевший снег. Кое-где уже проглядывала чернота земли. Неопрятная, заношенная повязка грязного снега уже отслужила свой срок, приходил черед сбросить ее.

Тем временем Вовка решился оставить ножку стола, за которую цеплялся из страха перед пространством. Не рискуя путешествовать на двух конечностях, применил для этого все четыре. Разноцветная лоскутная дорожка привела его прямо к дверце курятника, оборудованного на зиму под большим кухонным столом. Здесь путешественник поднялся с четверенек и, сосредоточенно пыхтя, стал отжимать вертлюжок дверцы. Тот не поддавался. Тогда Вовка, хватаясь для устойчивости за рейки, стал обходить курятник – высматривал курицу, до которой можно дотянуться через решетку. Истошное кудахтанье переполошившихся птиц заставило Рогожева оглянуться. С покорностью человека, обреченного выполнять заведомо бесполезную работу, он подхватил сына под мышки и отнес в самый дальний угол.

– Играй тут! – Он пододвинул к Вовке плюшевого медвежонка с вылезавшим из рваной раны в боку мочалом. Но сын, даже не взглянув на игрушку, снова устремился к курятнику.

– Тут, говорю, играй! – успел осадить его за рубашонку отец и покосился на ходики, большая стрелка которых придвигалась вплотную к цифре двенадцать.

Вовка шлепнулся мягким местом, обиженно сквасился, заревел. И точно в ответ на это дверь неожиданно распахнулась. На пороге, тревожно вытягивая шею, чтобы заглянуть через стол и увидеть сына, стояла Анна. Убедившись, что орет Вовка без особых на то причин, заговорила нарочито громко, певуче:

– Кто Вовочку обидел? Папка обидел Вовочку? Вот мы сейчас надаем папке…

Размотав с головы платок и скинув пальто, гневно посмотрела на мужа:

– На десять минут одних оставить нельзя!

Павел, хлопая себя по карманам, проверял, на месте ли папиросы. Снимая с гвоздя куртку, поправил жену:

– Не десять минут, а почти два часа. Час сорок!

– Не по мужикам бегала, – огрызнулась Анна, подолом вытирая у Вовки под носом. – За делом!

– Так я же на партбюро опаздываю!

Она язвительно фыркнула:

– Только и знаешь по собраниям своим пропадать, дома забот не стало. Пол перестилать надо, так двух половиц не выходил. Партийный называется!

– Думаешь, в партию для этого вступают?

– А ты на людей посмотри. Ляхин вон в какой дом въехал.

– То Ляхин, – миролюбиво сказал Павел. – Ладно, я пошел.

Он опоздал на пять минут. Но второй секретарь райкома Иван Якимович Ляхин, просивший не начинать без него, приехал с пятнадцатиминутным опозданием. Извинившись, прошел к столу, нетерпеливо взглянул на парторга.

– Давайте…

– Заседание партийного бюро рудника считаю открытым, – сказал тот. – Слово представляется присутствующему здесь второму секретарю райкома товарищу Ляхину.

Иван Якимович кашлянул и, отпихнув задом стул, поднялся.

– Как же это так получается, товарищи? – Он трагически развел руками, лицо стало скорбным. – В дни, когда вся страна мобилизует силы в предмайском соревновании…

Выступление Ляхина было традиционной «накачкой» – на руднике срывалось выполнение месячного плана. Слушали его без особого внимания.

– Будете говорить, Николай Викторович? – спросил Рогожев начальника рудника Сергеева, когда второй секретарь закончил. Тот кивнул:

– Да, разрешите мне.

Сергеев повернулся вместе со стулом так, чтобы все видели его лицо, но обратился ко второму секретарю райкома:

– Я красивых обещаний давать не могу и не буду, Иван Якимович, – сразу же предупредил он. – Если говорить о метраже проходки, о кубатуре выданной на-гора породы, горняков нельзя упрекнуть в отставании. Но в этом месяце на пути к рудам приходится преодолевать массивы пустых пород. Естественно, процент добычи значительно снизился. И несмотря на то, что проходка на шестом горизонте ведется бригадой Голубева, которой присваиваем звание бригады коммунистического труда…

– Николай Викторович, – вмешался Рогожев, – с этим решением надо все-таки погодить.

Сергеев бросил в его сторону равнодушный взгляд, ответил небрежно:

– Об этом будем говорить на производственном совещании. Возвращаясь к вопросу о плане, я хочу отметить, что коллектив рудника винить не в чем. Работали как положено. Ну и… темпов сдавать не собираемся, так? – Он с улыбкой оглядел присутствующих, словно заручился поддержкой. – Если так, то у меня все.

Павел встал.

– Николай Викторович, надо все-таки решить с Голубевым. Здесь все члены партии…

– Но не все разбираются в наших производственных делах. – Сергеев покосился на Ляхина.

– Дело не столько производственное, сколько принципиальное, Николай Викторович. Зачем разводить липу, когда…

– Я бы на вашем месте выбирал выражения, Рогожев. Думайте, что говорите.

– Это все ребята у нас так говорят. Горняки, – пояснил Павел для Ивана Якимовича Ляхина.

Сергеев усмехнулся углом рта и заговорил спокойным лекторским тоном:

– Отдавая должное вашей принципиальности, товарищ Рогожев, я должен напомнить, что у меня кроме принципиальности есть некоторый опыт работы с людьми. И вот, исходя из него, я считаю, что присвоение бригаде Голубева звания работающей по-коммунистически будет очень своевременным. Минуточку, не перебивайте меня! Да, в мелочах бригада не дотягивает. Но – в каких? Поругался с женой, выпил лишнее у кого-то на свадьбе? А! Это же действительно мелочи. Те самые мелочи, которые тем скорее люди вынуждены будут изжить, чем раньше их обяжет к этому высокое звание.

– А как они Бурмакина изживут? – спросил председатель охотничьего коллектива Семиветров. – Бурмакин опять сохатого стебанул, мне из милиции звонили.

Сергеев брезгливо поморщился.

– Опять Бурмакин? Ну что ж, цацкаться с ним больше не будем, хватит! Уволим – и все!

– Просто и ясно, – саркастически сказал Сударев и нарочно поймал взгляд Сергеева.

Ответу Сергеева помешал Рогожев:

– Мне думается, Николай Викторович, что решать это должна бригада.

– Бригада будет со мной солидарна. Паршивая овца стадо портит.

– Так то – стадо! – сказал Рогожев. – Да и Бурмакин… хороша овечка!

Многие заулыбались, усмехнулся и Сергеев.

– Не привязывайся к словам, Павел Васильевич. Пословица есть пословица.

– Понимаю, – кивнул Павел. – Я к тому, что в бригаде насчет Бурмакина свое мнение как раз. Неплохой парень и хороший работяга.

– В наше время хорошим работягой быть мало. Неплохим парнем тоже. И позорить бригаду это не дает права. – Сергеев повернулся к бригадиру, – Голубев, если дадим вам бурильщиком Стасюка?

Голубев ответил не сразу.

– Бурмакин справляется, Николай Викторович, – сказал он наконец. – По работе упрекать не приходится, а что лося опять трахнул, говорят, так… не человека же, зверя дикого!

– Одобряете браконьерство? – удивился Сергеев.

– Не одобряем, а только… Подумать надо!

– Чепуху порете, – жестко оборвал его Ляхин. – Бурмакину в вашей бригаде не место.

– А где же ему место? – хмуро спросил Рогожев. – Выгоним – может и вовсе потянуть на легкие заработки, сохатых по тайге ходит довольно.

Голубев вдруг встал и, поочередно, заглядывая в лица присутствующих, заговорил виноватым тоном:

– Понимаете, с этими сохатыми у Вальки вроде заскока, – он даже покрутил возле лба пальцем. – В прошлом году мы знаете как навалились на него? Дурак, мол, на кой черт тебе это нужно? Парень-то ведь как парень, а вот…

– Все? – насмешливо прищурился Сергеев, когда бригадир смущенно умолк.

Тот кивнул.

– Ага, все! Пускай в бригаде работает, Николай Викторович! – и неожиданно улыбнулся. – Берем, как говорится, на поруки! Тем более Валька человека из тайги вывез своей тягой, Канюкова.

– Канюкова не следовало вывозить, – грубовато пошутил Семиветров. – Нам на общество только две лицензии дал осенью, а лесному отделу три!

А Сергеев, задумчиво глядя мимо Голубева, сказал с нотками огорчения в голосе:

– С Бурмакиным не выйдет Или Стасюк, или Палахин. Выбирайте.

Наступило неловкое молчание.

– Как же так, Николай Викторович? – с подчеркнутым удивлением спросил Сударев. – Неужели присвоение звания бригаде важней судьбы человека? Думаю, парня надо оставить, у Голубева как раз необходимо оставить.

Сергеев неторопливо повернулся, но возразить Суда-реву захотел второй секретарь райкома.

– Должен заметить, товарищ Сударев, что тебе не пристало в некотором роде учить Николая Викторовича. И следует различать причины, которыми он руководствуется, смотреть глубже. Сущность, так сказать, видеть, коммунисты не должны быть близорукими…

Голубев, не слушая его, тронул Рогожева за рукав:

– Непонятно все же с Бурмакиным. Павел Васильевич! Ведь слово в прошлом году давал: амба, не повторится! И вроде не пустобрех малый, а тут… снова! – Он растерянно пожал плечами, а потом закончил неожиданно: – Но из бригады его никуда, ты это учти! Как парторг учти, понял?

5

Свой первый вопрос Бурмакину Илья Черниченко продумал еще в тайге. Понимал, что в некотором роде пользуется запрещенным приемом, и все-таки сознательно шел на это.

– Скажите, Бурмакин, из каких соображений вы скрывали от дознания, что Яков Иванович Канюков охотился на лося? – Он впился взглядом в широкоскулое, уже обожженное загаром лицо парня, стараясь не проглядеть, как изменится выражение этого лица. Надо угадать даже то, что не отразится на нем.

Бурмакин пожал плечами.

– А я и не скрывал…

И вдруг серые глаза его потеплели, словно на металл лёг спокойный отблеск огня. В них промелькнуло сначала недоумение, потом растерянность – так по крайней мере расшифровал следователь бег неуловимых теней в зрачках.

– Он что, сам это сказал? – спросил Валька.

– Договоримся, что вопросы задаю я, – казенным голосом ответил Черниченко и преднамеренно умолк, вынуждая заговорить Бурмакина.

– Интересно, – не следователю, а своим мыслям сказал Валька.

Ведь никто не мог рассказать, что Канюков охотился за сохатым, кроме самого Канюкова. Но тогда, значит, не такой уж он гад все-таки, этот Яков Иванович?

– Ну? – настаивал следователь.

Парень явно не понимал, что от него требуют.

– Чего – ну?

– Рассказывайте все с самого начала. И не крутите, это не в ваших интересах, – стереотипно предложил Черниченко, нисколько не надеясь, что Бурмакин последует его совету. Ясно, будет изворачиваться, хитрить – так до поры поступают все.

Но Вальке незачем было хитрить. Тон следователя, первый неожиданный вопрос – все убеждало, что Канюков сознался. И Валька усмехнулся смешному предположению следователя, будто он станет крутить. К чему?

– Если надо – расскажу. Пошел глухарей смотреть, выскочил на сохатиный слет. Ну и… – он замялся, потом наплевательски махнул рукой, – решил посмотреть, где зверь встанет.

– Минуточку, – у Черниченко «заело» авторучку, он встряхнул ее, как встряхивают термометр. – Продолжайте.

– Ну и… смотрю потом, что зверя перехватили. По лыжам решил, что Кустиков, я его лыжи знаю.

– Так, – сказал следователь, записывая. – Дальше?

Валька опять замялся.

– В общем, обозлился, что Кустиков зверя добудет. Я же на Канюкова тогда не думал.

– Решил не уступать Кустикову добычу, – вслух прочитал Черниченко последнюю фразу своих записей и вопросительно посмотрел на парня. – Так?

– Точно, – сказал Валька и доверительно добавил: – Жалко же, понимаешь, такому паскуднику отдавать.

Следователь исправил точку после слова «добычу» на запятую и записал: «так как испытывал к гражданину Кустикову чувство неприязни».

– Дальше?

– Дальше Канюков все знает, – сказал Валька.

– Представьте, я тоже знаю, – легко соврал Черниченко. – Но это не освобождает вас от дачи показаний. Продолжайте.

– Пожалуйста, – фыркнул парень и стал рассказывать, как побежал на выстрелы, потом увидел размахивающего жердиной Канюкова и, когда лось сбил того с ног и хотел затоптать, выстрелил.

Сначала Черниченко с невозмутимым видом записывал, кое-где приглаживая корявые фразы. Потом позволил себе иронически усмехнуться. Чуть-чуть, чтобы Валька не очень-то рассчитывал на простодушие следователя, – пусть думает, что следователь видит его насквозь, а терпеливое фиксирование Валькиных дутых показаний – особый следовательский прием.