Текст книги "Это случилось в тайге (сборник повестей)"

Автор книги: Анатолий Клещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 40 страниц)

– Так. Допустим, – сказал Черниченко и про себя перечитал записи. – Допустим, что вы говорите правду, Бурмакин, – помните, я предупреждал об ответственности за дачу ложных показаний?

– Да ладно, предупреждал, – пренебрежительно отмахнулся парень.

– Тогда меня интересует, как вы объясните тот факт, что сначала брали вину на себя? Кто вас к этому вынуждал?

Бурмакин снисходительно посмотрел на следователя – зачем-де объяснять и без того понятные вещи? Все так просто!

– Вину я на себя не брал, – сказал он. – А оправдываться было бесполезно, это же ребенку ясно. Ты бы мне поверил, если бы Канюков не сказал правду? Поверил бы, да?

Черниченко неопределенно хмыкнул, боясь ляпнуть что-нибудь невпопад, потому что не знал, как следует повести себя, не успел продумать. Валька смотрел на него с довольной усмешкой человека, победившего в озорном споре, и Черниченко с нарочитой медлительностью стал закуривать – за это время можно было собраться с мыслями. Но мысли разбегались, противоречили одна другой. Лучше всего было отпустить парня, обмозговать его показания на досуге, но железо, говорят, надо ковать горячим!

– А что, если Канюков никаких показаний не давал? А, Бурмакин?

Тот состроил насмешливую гримасу.

– Брось, товарищ следователь! Если бы не Канюков – откуда бы ты все знал? Ну?

– Что именно? – вопросом ответил Черниченко.

– Да про Канюкова, что он за сохатым ходил. Я же не вчера родился, чего там! – Валька достал папиросу, прикурил. Потом неожиданно спросил. – Централку, значит, получить можно теперь? Ага?

Следователь сделал вид, будто углубился в перечитывание допроса. Подавая парню густо исписанный бланк, решил:

– Об этом говорить преждевременно. Сейчас ознакомьтесь со своими показаниями и подпишите. Вот здесь и вот здесь.

Пока Валька знакомился с протоколом, следователь исподтишка наблюдал за ним. Но на лице парня ничего не отражалось. Подписав бланк, равнодушно положил на середину стола. Неторопливо завинтил авторучку и только тогда спросил, не тая насмешки:

– И на кой черт эта писанина сдалась? Для проформы?

– То есть как это – для проформы?

– Аа-а, – пренебрежительно протянул Валька. – Разве я не понимаю, что Канюкова привлекать не будут?

– Очень интересное мнение! – возмутился Черниченко.

– А разве неправда? Выкрутится, чего там. – Валька раздавил о край пепельницы окурок, пошел было к двери, обернулся. – Да ты не волнуйся, это я так, к слову. Я же не против, раз у Канюкова все-таки человечество оказалось. Ну ладно, пока!

И – вышел.

У Ильи Черниченко осталось нелепое впечатление, будто Валька Бурмакин снисходительно похлопал его по плечу. Но какого черта он так себя держит, позвольте спросить?

Голова, что называется, шла кругом. Было над чем задуматься: новая, совершенно неожиданная версия. Если ему удалось уверить парня, что Канюков дал какие-то новые показания, он должен был отвечать правдивее, нежели прежде. Но если допустить такое – что же получается? Что Бурмакин спас Канюкова от смерти, притащил из тайги, а тот… Абсурд получается, бред!

– Бред сивой кобылы, – вслух уточнил он и, засунув руки в карманы, зашагал из угла в угол по кабинету.

Ладно, он допускает все: Бурмакин выслеживал лося или гнал его, лось был перехвачен Канюковым, Канюков по неопытности получил удар копытом, подоспевший Бурмакин убил зверя. Пусть так, это не противоречит написанному лыжами на снегу. Наоборот, очень даже ловко укладывается – как рука в перчатку. Но – только до определенного момента!

Он снял трубку, назвал телефонистке номер.

– Здорово, Черниченко говорит. Леменчук в отделении или нет? Где на посту? Ага, понял. Нет, надо было уточнить кое-что.

Трубка улеглась на рычаг. Потом следователь надел полушубок и, рассеянно подбрасывая на ладони шапку, пошел к двери. Конечно, он мог поговорить со старшиной Леменчуком, когда тот будет в отделении, не искать его по всему поселку. Может быть, так и поступить? Или найти старшину и поговорить сейчас? Пожалуй, лучше сейчас, позже другие дела найдутся.

Сдав ключ от кабинета, Черниченко вышел на улицу. Дежуривший по поселку милиционер обычно крутился возле столовой, а вечером около клуба. Черниченко зашел в столовую, спросил у буфетчицы:

– Леменчук не показывался, Нюра?

– Показывался Леменчук. Вызвали его.

– Куда?

– А к Сашке Скорнякову, свинью стрелять.

– Какую свинью? – удивился Илья.

– А какие свиньи бывают? Обыкновенную.

– Где этот Скорняков живет?

– Как в больницу идти, новый дом с узорчатыми наличниками знаешь?

– Знаю.

– Наискосочки от него, увидишь, дверца голубая в ограде.

– Найду, – кивнул следователь.

Миновав новый дом, Черниченко услыхал негромкий хлопок пистолетного выстрела, погодя немного – второй. Толкнув голубую калитку, по зыбкому тесовому настилу прошел к стайке, в открытых дверях которой углядел красный милицейский погон. Леменчук торопливо прятал в кобуру пистолет.

– Свояк, товарищ лейтенант, пособить упросил. Больно здоровущая была, холера, с ножом разве подсунешься? – движением головы старшина показал в глубину стайки. Там, на золотой нарядной подстилке из соломы, лежала огромная свинья. Задние ноги ее все еще вздрагивали. Давно не бритый мужчина – видимо, леменчуковский свояк – нагнулся над зеленым эмалированным ведром. В ведро из перерезанного горла свиньи со звоном хлестала кровь.

– И до чего живучая, – пожаловался он. – С первого раза нипочем не легла, ты скажи!

Так как Леменчук явно не собирался уходить, следователь спросил, косясь на небритого свояка:

– Слушай, старшина, Канюкова при тебе Бурмакин привез?

– Однако при мне. Я и в больницу звонил, чуть не час добивался у телефонисток. Голос сорвал вдребезги.

– Как себя Бурмакин держал, не помнишь?

– Ничего держал, подходяще. Врать не стану, потому как без всякого упорного сопротивления закону. Сперва глаза вылупил, а после централку отдал вполне культурно.

– Что-нибудь говорил?

– Чего ему говорить?

– А Канюков?

– Канюков его враз на место поставил, товарищ лейтенант. Следствие, мол, выяснит точно, какой пулей зверь стрелян. Валька и скис, крыть-то нечем!

Черниченко задумчиво кивнул.

– Добро. Может, понадобится твои показания. Пока, мужики!

Неразрешимых «зачем» и «почему» набралось до чертиков. Даже если предположить, будто Канюков действительно обвинил в браконьерском выстреле человека, сделавшего этот выстрел для его спасения, то одно «зачем» останется по-прежнему неразрешенным: зачем, ради чего решился он на такую подлость?

Невозможно было предположить; что Канюков безосновательно обвинил Вальку. Человека, дважды спасшего ему жизнь, потому что вытащить из тайги – тоже спасти. Впрочем, отчего это следователь Черниченко сбивается именно на бурмакинскую версию? Ах да, следы на месте происшествия! Канюковской версии эти следы не подтверждают, даже расходятся с ней. Но подумаем еще раз, не выпущено ли какое-то звено, позволяющее свести концы с концами хотя бы! Слежка за Бурмакиным, преследующим лося. Выстрел. Бьющийся в конвульсиях зверь. Гм, Илья Черниченко, например, не полез бы под его копыта. Вообще не стал бы подходить к браконьеру. Подкараулил бы, когда браконьер повезет мясо в поселок. Почему же не поступил так достаточно опытный Канюков? Зачем сунулся к лосю? И, наконец, почему следы лыж не подтверждают его рассказа? Тьфу, черт! А чего ради дознаватель Черниченко торопится с выводами и заключениями, если еще не спросил Канюкова?

В самом деле, он даже не представляет себе, что и как объясняет Канюков. Неизвестно, в полном ли сознании находился заготовитель, информируя о происшествии Леменчука, правильно ли понял его Леменчук. Может, у человека получилось сотрясение мозга, не понимал даже, о чем говорит. Правда, удар пришелся не по голове, а в пах… То есть как это в пах, однако? Лось Лежит на снегу, вернее – в снегу даже, потому что снег глубок и рыхл, а человек стоит наверху, на лыжах. И лось бьет человека в пах? Опять бред сивой кобылы!

Значит, все-таки приходится верить Бурмакину?

Нет, нельзя поверить!

Нельзя, потому что человек не может быть таким бесчеловечным, каким оказывается тогда Канюков.

Не может!

6

Светка скучала.

Она полулежала на застеленной дерюжным покрывалом Наташкиной кровати, днем служившей диваном, и дразнила подругу. Обычно дразнить Наташку было сплошным удовольствием – она не сердилась, не обижалась, а лезла с дурацкими жалостями. Смех же один, да? Наташка Сударцева жалеет Свету Канюкову! А если сказать за что, так это совсем умора – за то, чего самой не хватает, ну прямо как ног безногому.

Сегодня Светка дразнила Наташку без удовольствия, Наташкины наивности не смешили ее, а злили.

– Пожалуйста, можешь себе играть в куклы, если тебе так хочется! – Светка постаралась улыбнуться, как улыбается Джина Лоллобриджида. – Хоть до двадцати пяти лет. Потом сама же спохватишься.

Двадцатипятилетие в Светкином представлении было порогом старости.

– А при чем здесь куклы? – спросила Наташка, уставшая раздувать пламя, которое не желало перекидываться с быстро прогоравшей лучины на поленья. Оттопыренным от перепачканной в саже ладони мизинцем поправила упавшую на глаза прядь волос.

– Потому что ты обо всем судишь по-детски. Как будто тебе пятнадцать, а не девятнадцать.

– Ничего не по-детски. Просто не желаю понимать твоих взглядов на любовь.

Последний год или около того она все чаще и чаще не желала понимать подругу. Светка менялась на глазах, и старая девчоночья дружба начинала давать трещины. Она не разваливалась только потому, что Наташка страшилась обидеть подругу беспричинной – так ей казалось – холодностью. А Светка, не сходившаяся близко ни с кем из сверстниц, предпочитала Наташкино общество одиночеству.

– У нас с тобой разные возможности, – посожалела Светка, разглядывая в зеркале над комодом свое отражение – хорошенькую девочку с модным начесом. – Зачем я обязана принимать всерьез какие-то чувства, если мне никто не нравится?

– Тебе нравится, чтобы все парни за тобой бегали, а за другими девчонками – никто.

– Тебе не понравилось бы, да?

– Даже нисколечко, – не задумываясь ответила Наташка и вздохнула. – Интересно, когда настоящая любовь.

Ее подруга расхохоталась. Смех был наигранным, чересчур громким, но в подобных тонкостях Наташка не очень-то разбиралась.

– Можешь смеяться сколько угодно, мне наплевать, – сказала она. – Главное в жизни – это любовь. Такая ну… именно настоящая!

– Настоящая любовь была раньше, у всяких там Ромео и Джульетт. Ну кого ты можешь полюбить в нашем поселке, например? Абсолютно некого! И вообще надо поскорее выбираться из этой дыры!

– А мне так и не шибко хочется, – вздохнула Наташка. – Страшно.

Светка округлила глаза.

– Страшно?

– Ну не страшно, а… боязно. Честное слово, боязно!

– А я так дождаться не могу. Ты только представь – разные там фестивали, вечера, знакомства. Блеск!

– На стипендию много не наблестишь.

– Ха! Папаша подбрасывать будет. Им здесь много не надо, а денежки у него водятся.

Обе примолкли: в сенях стукнула дверь, заскрипели жидкие половицы.

– Дядечка Филипп пришел, – ответила Наташка вопросительному взгляду подруги.

Та приняла более чинную позу, оправила на коленях платье. Но Сударев почему-то медлил входить. Наконец дверь приотворилась.

– Натаха, где у тебя тряпка – ноги вытирать? Собственных трудов не жалеешь?

– Она же на дворе, дядечка. Под самым крыльцом лежит, на мостках. Принести?

– Не надо, – Филипп Филиппович закрыл дверь, снова скрипнули половицы.

– Я пойду, подруга, – сказала Светка, вставая.

– Сиди, вместе пойдем. Я только дядечку накормлю.

– А-а, – недовольно поморщилась Светка. – Дай хоть книжку какую-нибудь. Терпеть не могу вежливых разговоров со старыми чудаками…

– Ты чего так поздно? Шесть часов скоро! – встретила Сударева Наташка и, подражая кому-то, дурашливо повела носом – дескать, не пахнет ли ненароком спиртным?

Филипп Филиппович ласково ткнул ее пальцем в лоб, сказав:

– Тоже туда же… Старика Заеланного встретил, рассказывал мне…

Наташке показалось, будто осекся он, метнул встревоженный взгляд на Светку.

Пока девушка нарезала хлеб, Филипп Филиппович мыл руки под рукомойником. Сев к столу, зачерпнул ложкой щей и, не донеся до рта, неожиданно спросил Светку.

– Отец в больнице еще, Светлана?

Та, не подняв глаз от книги, кивнула. Потом, усмехнувшись, в свою очередь спросила:

– Что это вы вдруг заинтересовались его здоровьем?

В тоне вопроса звучала откровенная ирония – она знала, что Сударев помнил отца по лагерю. Знала, что воспоминания не доставляли удовольствия ни отцу, ни Судареву. Но Светке всегда нравилось играть на чужих нервах.

– Так, – буркнул Филипп Филиппович и прихлебнул щей.

– Я думала – навестить хотите…

Сударев промолчал, но Светка не собиралась униматься.

– Грех вам, Филипп Филиппович! Пора прошлое забывать.

Он не то усмехнулся, не то поморщился.

– Ядовитая ты стала, Светланка! И языкатая!

Светка пососала и без того яркие губы, удивилась с притворной скромностью:

– Вы думаете? – и вдруг, положив книгу, рассмеялась. – Разве вы не знаете, что гуманизм – признак сознательности? Вон Валька Бурмакин даже из тайги моего папашу на себе вытащил, а папаша знаете каких свинок ему подкладывал? Ого!

Филипп Филиппович крякнул и принялся за тушеную капусту, которую подставила ему молчаливая Наташка. В наступившей неожиданно тишине было слышно, как ходит по чердаку ветер.

– Презираю такую сознательность! – фыркнула вдруг Светка. – Никакой гордости у людей нет, смотреть противно. Разве Бурмакин мужчина? Баба он худая! – Она не могла забыть Вальке обиды в клубе.

Сударев положил вилку и, отвернувшись от стола, обняв ладонями колени, всем корпусом подался в сторону Светки.

– У тебя странные понятия о гордости, Светлана, – сказал он. – Валентин Бурмакин не мог оставить твоего отца замерзать в тайге. Человек прежде всего должен быть человеком, понимаешь?

– Это называется гуманизм, да? – тоном примерной ученицы спросила Светка и, показывая, что разговор ей наскучил, стала царапать ногтем покрывало, вызывая на игру вылезшего из-под кровати котенка. Но тот, равнодушно проследовав к порогу, принялся «намывать гостей». Тогда Светка, разочарованно вздохнув, сказала:

– Все это красивые слова…

– А я, например, думаю, что, если прежде твой отец поступал в отношении Бурмакина несправедливо, теперь он испытывает угрызения совести… – Филипп Филиппович не был уверен в справедливости, своих слов, но со Светой он не имел права говорить иначе.

– Сомневаюсь, – не поверила ему Светка.

Он внимательно посмотрел на девушку.

– Очень трудно тебе будет жить…

– Меня ваша Наташка зажалела уже совсем, Филипп Филиппович. Такая я несчастная – и думаю не так, и поступаю не так, и вся-то я не такая… – Она вдруг вскинула голову, театрально сощурила глаза. – Не хочу, чтобы меня жалели. Не нуждаюсь!

Сударев только пожал плечами, стал закуривать. Наташка убрала со стола, вынесла в сени кастрюлю со щами. Вернувшись, напомнила подруге:

– Пойдем?

– Куда собралась? – спросил ее Филипп Филиппович.

– К Надьке Звягинцевой, за мулине. Ей из Красноярска целую посылку прислали, разного.

– А я, – сказала Светка, поглядев на часы, – в больницу. Передачу родителю понесу, мать приготовила уже, наверное.

7

Никаких угрызений совести Яков Иванович не испытывал. Наоборот, во всем случившемся винил Вальку и только Вальку. Не будь у этого человека такой дурацкой натуры, Якову Канюкову не понадобилось бы выслеживать его, стараться поймать с незаконной добычей, из-за чего все и произошло. В конце концов Яков Канюков не лося искать отправился, а браконьера Бурмакина уличать. Значит, причина – Бурмакин, а лось и больница – следствие. И в том, что этот Бурмакин спас его от копыт зверя, тоже нет никакой личной заслуги его перед Яковом Канюковым, парень не догадывался, кого выручает. Когда узнал – за голову схватился, сказал: надо было ему насмерть тебя затоптать! И тем не менее Яков Канюков в благодарность за своевременный выстрел и доставку в поселок постарается спасти Вальку от штрафа. А если Бурмакину и придется все-таки пострадать, тоже особой беды не будет – и без Канюкова убил бы лося, за тем шел! Смешно же верить его россказням, будто высматривал глухариные тока!

Опираясь на локти, Яков Иванович передвинулся ближе к стене, нашарил под подушкой пачку «Беломорканала», закурил. В палате курить не разрешалось, но после обхода врача дежурные сестры заглядывали редко и не очень придирались. Из шести коек были заняты только три, самым тяжелым считался Канюков. Старик пенсионер, лежавший с расширением вен, уходил обычно точить лясы в соседнюю палату, а плохо говоривший по-русски мальчик-эвенк с переломленной в лодыжке ногой никогда ничего не требовал и о нем попросту забывали. Поэтому Канюков мог без стеснения курить, когда ему этого хотелось.

И все-таки дым он пускал на всякий случай по стенке – ничего не поделаешь, порядок есть порядок! А Яков Иванович искренне верил, что всегда стоял за порядок…

На этот раз предусмотрительность оказалась кстати: из коридора донесся не по-больничному громкий мужской голос, ему отозвалось низкое контральто дежурной сестры Тамары. Потом дверь палаты отворилась, но в проеме ее Канюков увидел не врача, а следователя, или, как их называли теперь, дознавателя, Черниченко. Узнать его не составляло труда, хотя кургузый белый халат делал человека похожим черт те на кого. Черниченко приостановился на пороге, осматривая палату, и Яков Иванович обрадованно махнул ему рукой:

– Давай, давай, заходи!

Он не думал, к нему или не к нему пришел дознаватель. Просто обрадовался знакомому человеку, возможности перекинуться с ним словечком. И только когда Черниченко, сказав «Здравствуйте», подвинул к изголовью белую табуретку и уселся, понял – следователю нужен именно он. И досадливо поморщился:

– Значит, уже раскрутили колесо? Пошла писать губерния? Жалковато!

– А что? – спросил Черниченко.

Канюков засосал верхнюю губу под нижнюю, укололся о давно не бритую щетину.

– Такое дело, понимаешь… Все же парень меня из тайги выволок. Думал я – оприходовать это мясо, и все. Раз уж так получилось.

– Так не выходит, – сказал Черниченко.

– Понимаю, что не выйдет теперь, если уж дело завел. Раньше, конечно, надо было мне с начальством твоим договариваться. Ладно, ничего не поделаешь!

Яков Иванович держался простецки, выкладывая такое, о чем следователям обычно не говорят. Это очень подкупало. Захотелось откровенно признаться, что дело по сути не заведено, что главное – не в нем, и попросить в тон Канюкову: будь другом, выведи из тех дебрей, куда я забрался! Но об этом мог попросить мальчик, следователь – нет. И Черниченко, выложив на тумбочку бланк, предложил Канюкову по-официальному немногословно:

– Яков Иванович, расскажите, что вы делали восемнадцатого числа этого месяца.

– А установочные данные чего же? профессионально спросил Канюков.

– Потом впишем, какая разница.

– Потом так потом, – охотно согласился Яков Иванович и подмигнул: – Много писать не придется, не бойся. Вот мне доставалось бумаги поисписать, ох и порядком! – он закрыл на мгновение глаза, собираясь с мыслями. – Так вот, утром восемнадцатого числа охотник Кустиков поставил меня в известность, что браконьер Бурмакин отправился в тайгу, хотя сезон охоты на пушного и другого зверя закончился в феврале…

Рассказ Канюкова, словно считываемый с заполненного уже опросного листа, потек ровно, гладко. Только, вопреки ожиданию, он ничего не объяснял – очень правдоподобный рассказ, если бы дознаватель Черниченко не выпутывал человеческих и звериных следов, на месте происшествия. Но дознаватель выпутывал следы и уже сопоставлял их с тем, что рассказывал теперь Канюков. Концы с концами не сходились у Черниченко, не сходятся они и у Канюкова, безусловно более опытного в следовательской работе.

– Скажите, пожалуйста, – невежливо взбаламутил Черниченко гладкий ручеек повествования, словно шагнул в него с берега. Он даже смог бы поклясться, что ручеек гневно забурлил, ткнувшись в препятствие. – Скажите, пожалуйста, где именно вы находились, когда услышали выстрел Бурмакина?

Яков Иванович удивился наивности дознавателя.

– Ну как тебе объяснишь, где именно? В тайге. Елки – они одинаковые, лейтенант.

– Справа или слева от вас находился Бурмакин?

– Видимо, впереди, поскольку я шел по его следу.

Взгляд и улыбка Канюкова были по-прежнему исполнены доброжелательности. Но теперь Черниченко не поверил им. Теперь он уже не попросил бы Якова Ивановича: будь другом, объясни! – понимал, что Канюков ничего не объяснит. Что будет путать и лгать.

– По его следу вы шли только до того места, откуда повернули за лосем. Помните, у ручья?

Канюков опешил. Черты его лица как-то вдруг обострились, как бы испуганно прижались друг к другу. Но Канюков не испугался, только удивился.

– Тебя что, – спросил он, помолчав, – в тайгу, что ли, носило?

Черниченко подмывало насмешливо прищуриться и сказать «допустим», но он передумал и сказал просто:

– Да, был.

– Хм! – Канюков дернул плечами. – Зря. Следы-то, наверное, совсем затаяли.

– Не совсем, – ответил Черниченко.

– В тайге, может, и не совсем, – согласился Канюков. – Не то что на открытых местах. Да ведь все равно ничего уже не увидишь, ушло время.

– Три дня назад все можно было увидеть, – не моргнув глазом и не покраснев, приврал для убедительности Черниченко.

Канюков, сведя к переносице густые брови, кивнул:

– Вот оно что… И что же ты углядел?

– Поймите, Яков Иванович, что вопросы должен задавать я. Вы же знаете!

Яков Иванович понял. Пока он понял немногое – что колесо действительно закрутилось. Видимо, мальчишка по дурости горячо взялся за дело и кое-что успел. Это безусловно неприятно, но не так уж страшно – есть репутация Бурмакина, есть бурмакинское ружье и пули от него. А больше ничего быть не может, потому что на Якова Канюкова работает сейчас время, да, да, обыкновенное время, отмеряемое тикающими на руке часами, – с каждым часом тончает снежный покров в тайге. И Канюков постарался снова придать лицу доброжелательное выражение.

– Давай поговорим по-деловому, лейтенант. Не знаю, что именно Валька тебе наплел, но мне ты не доверяешь напрасно. Я тебе доброго хочу. Учти, в милиции находятся вещественные доказательства, изобличающие Бурмакина. А следы, если даже они говорят в его пользу, – черт, он же мог каких угодно следов нафабриковать, пока я лежал у костра! – следы, лейтенант, перед судьями на стол не положишь. И погода, – движением головы он показал на окно, – вон какая стоит, не осталось, пожалуй, следов. Взвесь, братец!

Черниченко поиграл бесполезной авторучкой – последняя тирада Канюкова в протокол не ложилась. Похлопал себя по карманам – в каком папиросы? – и обескураженно вздохнул, вспомнив, что находится в палате. А закурить следовало бы. Закурить и обдумать между затяжками, как действовать дальше.

Образ действий решил подсказать Канюков:

– Дело, лейтенант, пустяковое, выеденного яйца не стоит. На нем благодарность не заслужишь, а взыскание заработать сможешь. Боюсь, обведет тебя вокруг пальца Бурмакин, задурит голову. Тебе бы не мудрить, а попросту: раз-раз и решил!

Илья Черниченко невесело усмехнулся. В больницу он шел без твердой уверенности, но все-таки с надеждой встретить человека, который освободит от тяжести нехороших подозрений. Увы, все получилось наоборот – перед ним был хитрый и опытный противник. Так неужели все-таки за правдой следует идти к браконьеру Вальке Бурмакину?

– Объясните, каким образом вы попали под удар лося?

– А я объяснял, – лениво ответил Канюков. – Брось ты, говорю, воду в ступе толочь. Зачем второй раз объяснять?

– Уточним, – заупорствовал Черниченко и, найдя нужное ему место в опросном листе, зачитал: «Услышав выстрел, выбежал из тайги на сравнительно чистое место, где увидел Бурмакина с ружьем в руках и лежащего на боку лося. Выругав Бурмакина, я вгорячах подбежал к лосю со стороны головы, и лось, находившийся при последнем издыхании, ударил меня копытом в пах». Я правильно записал ваши слова?

– Вроде правильно, – кивнул Канюков.

– Ознакомьтесь с вашими показаниями и подпишите, – попросил Черниченко, боясь выдать торжество.

Но Канюков все-таки услыхал в тоне следователя необычные жутки, насторожился. Заполучив в руки бланк, подолгу вчитывался в каждое слово. Возвращая, устало вздохнул:

– Возьми. Подписывать не стану, надо было оформлять как следует. Ни имени, ни фамилии – что это за документ?

– Сейчас заполним, – сдерживая себя, сказал Черниченко.

– Не надо. Потом новый напишем. Человек белого света не видит, а ты с допросом к нему лезешь. Как будто по делу о грабеже или убийстве. Я же тебе черт знает что в таком состоянии наговорю, может, на свою голову. Так не годится, лейтенант!

Черниченко не оставалось ничего другого, разве пожать плечами.

– Это ваше право – отказаться от подписи.

– А я и без тебя помню еще об этом, милый! – усмехнулся Канюков.

– Кон-нечно помните, – снисходительная улыбка Канюкова вывела наконец следователя из равновесия. Нго поймали, словно студента-практиканта, на неверно оформленном протоколе? Так пусть Канюков знает, что это ничего не значит! – Наверное, помните и то, как объясняли происхождение вашей травмы в милиции? И, – он подумал об этом только сейчас, – врачам как объясняли? Помните?

– Помню, – спокойно подтвердил Канюков. – Таки объяснял. А что, Бурмакин объясняет по-другому? Как, если не секрет?

Теперь уже Черниченко усмехался самым откровенным образом, не пряча торжества, бравируя им:

– Вы знаете как! Прекрасно знаете, Яков Иванович! И вы, человек опытный, здесь промахнулись – зачем мне спрашивать Бурмакина, если достаточно сделать экспериментальные измерения? Самые элементарные, Яков Иванович, подумайте только!

Канюков нахмурился; Мальчишка, кажется, нашел единственно слабое место и – лягнул! Лягнул, как тот сволочной лось! Черт побери, разве могло прийти в голову, что кто-нибудь станет выискивать слабые места, копать? В никудышном деле о штрафе, из-за какого-то браконьера Вальки Бурмакина?..

Он сказал, когда Черниченко устал уже ждать его слов:

– Чудак ты, лейтенант, – роешься в несущественных мелочах. Ты пулю из лося извлек?

– Извлек.

– Тогда какая для тебя разница, где и как получена травма? Между прочим, теперь я вспомнил, что попятился и упал, зверь ударил меня лежащего. Удовлетворяет это тебя?

– Нет, – сказал Черниченко.

– Почему?

– Вы же не хуже меня понимаете – разве бы это был удар? Шлепок! И потом, Яков Иванович, я же действительно извлек пули. Две, а не одну. После такого попадания ногами не дрыгают.

– А, иди ты к чертям собачьим, – вроде бы шутя заругался Канюков. – Надоел! Пойми, что я уже не помню подробностей, не до того было. А ты заставляешь меня их выдумывать. Не веришь мне, коммунисту, и веришь Бурмакину. Да ты что, парень?

Тогда Илья Черниченко отважился плюнуть на следовательскую этику, на статьи процессуального кодекса. Он был не только дознавателем – был человеком с сердцем и нервами.

– Вы коммунист, да? – спросил он с дрожью в голосе. – Так докажите это! Докажите! Ведь Бурмакин спас вашу жизнь! Спас дважды! А вы? Решили отыграться на нем, да? Вы же говорите – дело пустяковое, штраф. Так скажите правду, потому что для Бурмакина это не пустяк. Для него это все. Все, вы понимаете? Потому что теперь… ну, я не знаю, как это сказать! Теперь же он всем нам в глаза плевать может, Яков Иванович! Признайтесь, извинитесь перед ним как-нибудь, что ли!

Канюков задумчиво смотрел перед собой, еле заметная улыбочка ходила на его тонких губах. Потом чуть-чуть повернул утонувшую в подушке голову.

– А если… если не буду я извиняться? Что ты станешь делать тогда, лейтенант?

В глазах Черниченко погасло нетерпеливое ожидание, они сузились и как будто остыли. Пряча в папку не подписанный Канюковым бланк опросного листа, сказал, глотая не то слюну, не то слезы:

– Буду доказывать.

– Валяй, – усмехнулся Канюков. – Доказывай. Желаю успеха.

– Спасибо, – тоже выжимая улыбку, поблагодарил следователь. Он ненавидел себя за целый ряд оплошностей, ребяческие свои выходки и идиотскую горячность, но все-таки и теперь не смог сдержаться. Взявшись за ручку белой двери, обернулся и, первый раз называя Канюкова на «ты», сказал:

– Однако и гадина же ты, Яков Иванович! Ну и гадина!

Это было разрядкой. Он спокойно толкнул от себя дверь и удивился, отчего та сначала не поддалась. Нажав вторично и посильней, открыл, а выйдя в коридор, увидел испуганно отшатнувшуюся от двери молоденькую девушку в белом, как и у него, халате, с высокой модной прической. Поняв, что она подслушивала, брезгливо поморщился. И, только снимая халат, вспомнил, что девушка – дочь Канюкова, с которой несколько раз танцевал в клубе.

8

Она думала, что усмехается, но губы только неуверенно искривились. Потом стерла неполучившуюся усмешку тыльной стороной ладони.

«Велика важность – у двери стояла! – мысленно сказала она Черниченко в ответ на его презрительный взгляд. – Может быть, и не подслушивала вовсе, только что подошла. И вообще не виновата, если разговаривают так громко…»

– Подумаешь! – сказала она вслух.

Она рада была бы не слышать разговора в палате, в конце концов она принесла пирожки и просто ждала возле двери, пока выйдет Черниченко, чтобы не помешать. А он еще смеет смотреть такими глазами!

Теперь Светка могла беспрепятственно войти в палату, но что-то заставило ее медлить. Почему-то не хотелось встречаться с отцом, говорить с ним. И она пошла не в палату, а в процедурную.

– Сестричка, – попросила она, положив пакет с пирожками на стул, – передайте это, пожалуйста, Канюкову.

– А ты что сама не отдала? – удивилась сестра.

Светка замялась только на одно мгновение.

– Там у него следователь Черниченко сидит, ну их! Может, дела какие-нибудь, а мне домой надо.

– Оставь, – сказала сестра. – Я передам.

Выйдя на улицу, Светка решила забыть о подслушанном разговоре. Нарочно стала думать о новом пальто Аськи Григорьевой, как пошел бы этот фасон ей и как поглядывали бы парни, приди она в таком пальто в клуб. В связи с клубом и танцами только, честное слово ни почему больше, вспомнила о Вальке Бурмакине. И удивилась, что вспомнила о нем отдельно от грязной истории с отцом, от подслушанного разговора. Как же так? Разве не он виноват во всем? Не было бы этого Вальки, так не было бы ничего: ни происшествий в тайге, ни встречи в дверях палаты. Это из-за него Светка должна теперь слушать, как оскорбляют отца, а значит, и ее, Светку! За что? Почему ей надо стыдиться своей фамилии и думать, что за спиной показывают пальцами: дочь того самого Канюкова!