Текст книги "Это случилось в тайге (сборник повестей)"

Автор книги: Анатолий Клещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 40 страниц)

Он давил зубами мундштук папиросы, вымещая на нем свой позор. Мысли, что хоронились прежде за другими, стесняясь до времени заявить о себе даже шепотом, кричали теперь в крик. Не Виктор Шугни управлял ими, а мутный вал бешенства.

– Ты чего словно воды в рот набрал? – окликнула удивленная его молчанием Настя.

Шугин дернулся, заставив все-таки тонкие губы сжаться в дерзкую, уничижительную усмешку:

– Иди ты знаешь куда…

Девушка, оторопев, повернулась к нему. Вожжи натянулись, конь встал.

– Что с тобой, Виктор? Ногу разбередил?

Так она еще издевается над ним?

– А-а… тварь… – Не думая о больной ноге, о костыле, он ринулся в темноту захлестнувшего все гнева, рывком перекинулся через борт телеги и, взвыв уже от физической, телесной боли, в закушенной ладони приглушил стон:

– Ммм…

Над ним склонилась перепуганная Настя.

– Да что ты?

В ее глазах он увидел ужас человека перед безумием другого. Зарычал в исступлении:

– Уйди отсюда!.. Падлюга!..

Но Шугин просмотрел в ее полных слез глазах жалость и сочувствие, умеющие побеждать страх.

– Не уйду. Слышишь? Давай я помогу влезть на телегу.

Стиснув челюсти до боли в скулах, Шугин смотрел в землю.

Истерика кончилась, трезвая настойчивость девушки убила ее. Бессмысленно было бы упорствовать – глупо оставаться одному в лесу, не имея возможности передвигаться.

– Я сам, – пряча взгляд, сказал он.

Встал, придерживаясь за колесо. Оттолкнув девушку, перевалился в телегу.

Боязливо оглядываясь на него, Настя тронула лошадь.

До приезда в Сашково она даже не пыталась заговорить, опасаясь новой необъяснимой вспышки. Новых, ничем не заслуженных ругательств.

У двухэтажного домика с полусмытой дождями надписью на резной верее – «Больница» – остановила коня.

Спросила робко:

– Помочь тебе?

– Обойдусь.

Опираясь на костыль, он заковылял по дощатым мосткам к крыльцу.

– Я приеду, – крикнула вслед Настя. – Только обменю книги и получу вещи. Через час!

Шугин даже не обернулся, чтобы кивнуть – понял, мол…

Тугие, простеганные ромбами матрацы и лохматые бобриковые одеяла она укладывала в телеге так, чтобы удобно было полулежать, вытянув ноги. Торопясь, даже не поменяла книг. И все-таки захватила Шугина уже не в приемной больницы. Он сидел на крыльце, положив рядом костыль, докуривая – она посчитала разбросанные возле окурки – шестую папиросу.

– Все в порядке?

Он опять не ответил.

– Я к Григорию Алексеичу зайду. За растиранием только.

Ступеньку, на которой он сидел, девушка боязливо переступила. Когда возвращалась, снова пересчитала окурки.

Их стало восемь.

7

Вечером за стеной опять пили водку.

Настя догадывалась, что денег заняли у чарынских: выдача зарплаты предполагалась через два дня. Шугин, конечно, пил тоже. «Дурак, – думала о нем Настя, – упадет пьяный, опять ногу разбередит…»

Девушка простила ему дикую выходку по дороге в Сашково, вдруг изменившееся отношение к ней. Каждый больной капризничает по-своему. Дед, например, когда его особенно донимает радикулит, начинает придираться: чай плохо заварила, щи недосолены. Никак ему не угодить тогда. Что ж, обижаться на него за это?

Вот и Витька так же. Весь какой-то дерганый, сумасшедший. Но если бы перестал пьянствовать, был был парень как парень. Не трепач… Интересно, умеет он танцевать? Умеет, наверное. Наверное, нравился бы девчонкам…

Она не подозревала даже, что причисляет себя к этим девчонкам, за них решает. Но ведь Шугин занимал ее мысли только на правах человека, с которым чаще других встречаешься. Да и о ком думать еще? Ну, дед. Ну, Шугин. Ну… остальные…

У остальных не было лиц. Ничто не выделяло кого-либо, о них думалось общо, без подробностей.

Виктора Шугина выделило ранение. Ничего больше. Но, выделенный однажды, он уже не смешивался с другими, не терял лица.

«К пню – и то приглядишься, если перед глазами торчит», – словно оправдывая себя в чем-то, думала Настя.

А за стеной, прерываемая незлобной безотносительной руганью, текла песня:

 
Сибирь, дальняя сторонушка,
Полустанки за Читой.
Полюби меня чалдонушка,
Я карманник золотой.
 

Она даже не текла – цедилась, как цедится самогон. И, как самогон, пахла сивухой. Или подобным чем-то, заставляющим тяжелеть голову.

Фома Ионыч, с горячим кирпичом на пояснице, ворочаясь под двумя ватными одеялами, ворчал:

– Что ни день, то праздник. Ну и народ! И ведь скажи – на хлеб при нужде не враз денег найдешь, а на водку всегда выпросишь.

Мастер с нетерпением ждал обещанного пополнения. Ему не хватало рабочих в лесу, а дома – соседей, от которых можно не отгораживаться стеной.

Они прибыли на следующий день, застав в бараке только Настю и Шугина.

Шугин скользнул подчеркнуто равнодушным взглядом по лицам новоприбывших, небрежно кивнул в ответ на чье-то «здравствуйте» и поковылял к себе, на обжитую половину барака. Встречать и устраивать новичков выпало Насте.

Инженер Латышев похвастался – не восемь, а шесть человек пополнили число лесорубов лужнинского участка. Четверо налицо, двое задержались в Сашкове – зашли в магазин. Должны вот-вот подойти.

Не снимая с телег чемоданов и вещевых мешков, люди с забавной для Насти неуверенностью оглядывались по сторонам, перемигивались, улыбались смущенно. Они словно не верили, что барак, и баня, и задернутый туманном ельник за вырубкой – настоящие. Что мешки и чемоданы можно безбоязненно ставить на землю – она не зыблется, не проваливается под тяжестями.

– Да… Место веселенькое… – наконец протянул насмешливо рыжеволосый скуластый парень в ушанке со вмятиной от звездочки. – Вроде целины, что ли?

Высокий, сутуловатый мужчина в новом ватнике, первым решившийся снять с телеги фанерный сундучок, пальцем сколупнул с его крышки засохшую грязь и спросил, плюнув:

– А ты думал в Москве лес пилить?

Парень улыбнулся, показав сплошные стальные зубы:

– Ага. На Сельскохозяйственной выставке.

Двое разгружали вторую телегу. Один из них, деловито распутывая стянувшие кладь веревки, чмокнул сожалеюще губами:

– Все ничего, плохо – электричества нет. Ни здесь, ни в лесосеке.

Второй, под стать ему немолодой и широкоплечий, рассмеялся:

– Чего захотел – электричества! «Дружбой» поработаешь, ничего…

У них завязался свой, почти технический разговор:

– Трещит, Иван Яковлевич!..

– Зато, Николай Николаевич, тянет. Не хуже К-5.

– А вес?

– Что вес? Главное – проводом к станции не привязан…

А рыжий в солдатской ушанке вздохнул:

– В лесу – черт с ним. Плохо, что в бараке нет света. Керосин – освещение восемнадцатого века.

Наконец обе телеги разгрузили.

Сутулый лесоруб с фанерным сундучком, ревниво оглядев сложенную на крыльце кладь, спросил Настю, показывая на дверь:

– Сюда, что ли, девушка?

– Больше некуда, – улыбнулась Настя. – Не в баню же…

– Оно бы и баньку неплохо, с дороги. Очень хорошо, что есть банька, первое дело банька! – обрадованно зачастил тот, которого звали Николаем Николаевичем.

А его товарищ, ратовавший за пилу «Дружба», поинтересовался:

– Начальства-то дома нету?

– Какое у нас начальство? – удивилась вопросу Настя. – Один мастер, так он в лесосеке.

Рыжий решил польстить ей:

– А я думал, что вы и есть начальство. Очень похожи…

– Я уборщица! – отрезала Настя. – Идемте. Койки для вас уже приготовлены.

Сутулый с сундучком забеспокоился, заводил глазами по сторонам:

– Девушка, а вещи-то, которые на крыльце? Ничего?

– Некому тут брать, – успокоила его Настя и вдруг спохватилась, что сказала это по давней привычке – может быть, здесь не следовало говорить так?

Но тот и сам ей не поверил:

– Все-таки надо в дом занести. Пусть на глазах будут. Двое наших отстали, пропадет что – отвечай потом перед ними.

Пожав плечами, Настя распахнула дверь в пустовавшую до сих пор половину барака. В коридор пахнуло теплом и запахом свежей побелки.

– Устраивайтесь! – пригласила она и, не желая мешать, пошла к себе. На пороге обернулась: – Чаю если захотите, так самовар горячий…

И, повернувшись, почти столкнулась с теми двумя, что задержались в Сашкове.

– Виноват, – сказал ей высокий парень в такой же, как у рыжего, ушанке, с такой же вмятиной от снятой недавно звездочки. Опуская глаза, Настя увидела зеленый солдатский бушлат, перетянутый широким ремнем, и щегольские хромовые сапоги, почти не забрызганные дорожной грязью.

Парень посторонился, потеснив плечом стоящего позади. Взглянув мельком, Настя запомнила полупальто с бобриковым воротником и немолодое лицо.

«Все собрались, слава богу, – подумала она. – Хоть не будут спорить теперь, что первым лучшие койки достались…»

Вечером Насте пришлось подогревать ужин на керогазе – простыл, покамест Фома Ионыч знакомился с пополнением. Зато старик был доволен. Обычно молчаливый за едой, в этот раз он умудрялся забывать о не-донесенной до рта ложке. Рассказывал, расплескивая по клеенке борщ:

– Четверо – куда с добром мужики. Наши, кадровые. Тылзин да Сухоручков – с третьего участка. Электропильщики. У них там две станции, каждая по шесть пил тянет. У нас, говорю, на бензине придется – чих-пых! Смеются: осилим как-нибудь. Директор их до сплава уговорил здесь поработать. Согласились, чтобы, значит, раз в две недели семьи проведывать. Такое дело. Чижикова потом на ледянку поставлю, дорожничать, а покудова пусть оба с Коньковым на передках возят. Кони – видела? – у нас останутся. Ничего, добрые кони. У Серого только плечо маленько намято, потник придется подкладывать…

Покончив с борщом, Фома Ионыч пододвинул к себе тарелку с жареной картошкой.

– Чижиков, наверно, в Чарынь своих привезет. К Ивану Горбашенкову, свояки они, что ли. У него жить будет. Да, бензопил новых прислали две только. Крутись как хочешь – им там и горя мало. А тут еще эти демобилизованные. Сухачев или Рогачев, да этот, с железными зубами, Скрыгин. Леса не нюхали.

– Деда, а ты директору докладную напиши. Насчет пил.

Он отмахнулся гневно:

– Пиши не пиши, а если на складе их нету…

В дверь постучали…

– Не заперто, – громче обычного сказал Фома, Ионыч.

В дверях стоял тот парень, с которым Настя днем столкнулась в сенях. Она определила это по росту и по сапогам – свет от подвешенной на стене лампы застила открытая дверь. Лицо парня пряталось в тени.

– Извините за беспокойство…

– Что скажешь? – перебил его не привыкший к подобным вступлениям Фома Ионыч.

Парень на мгновение потерялся, но продолжал без тени смущения, обращаясь к Насте:

– Я к вам. Мастер говорил, что вы в институт готовитесь. У вас, наверное, художественная литература должна быть…

– Дверь-то закрой, – напомнил Фома Ионыч. – Дует. Не лето ведь на дворе…

Парень притворил дверь, свет лампы упал ему на лицо.

Это было лицо знающего себе цену, довольного собою и жизнью человека. Взгляд ждущий и настойчивый, но без тени наглости. Чувствовалось, что парень не привык прятать глаза. Плотно сжатый рот и подбородок кажутся выдвинутыми вперед благодаря привычке высоко нести голову.

«Любит задаваться», – по-своему определила Настя и, сделав неуверенный жест в сторону полки с книгами, сказала:

– У меня мало, я сама в библиотеке беру. Посмотрите…

– Если разрешите, – чуть наклонил голову парень. Поскрипывая сапогами, твердо прошел к полке.

Книги стояли с наклоном вправо. Одним пальцем, как перелистывают страницы, он перебрасывал их влево, сообщая о каждой:

– К сожалению, знакомо… Читал… Это я знаю… Довольно скучная книжонка…

И вдруг, отделив ладонью просмотренные уже, принялся объяснять:

– Понимаете, так сказать, необычная обстановка. Заняться нечем. Хотел скоротать вечер за книжкой.

Его взгляд просил каких-то поощрительных слов, повода для продолжения беседы. Но Настя молчала.

Перебрав все книги на полке, он остановился на «Поднятой целине», сказав:

– Читал когда-то, но можно и перечитать…

Настя решила: не читал, хвастается. Но парень, явно желая вызвать ее на разговор, постарался доказать, что говорит правду:

– Тут есть очень смешные места. Как Щукарь кашу с лягушками варил. Вы читали?

– Читала, – пришлось ответить на вопрос Насте.

– Ну и как? Понравилось?

– Ничего, – она сердилась за нотки покровительства, услышанные или померещившиеся в голосе парня.

– Сюда бы библиотеку из нашей части. Можно бы жить, – сказал он.

Тогда Насте захотелось сбить с него спесь:

– Что же это вы, из армии – и в лес?

Она знала: для деревенских парней армия была воротами в мир. В армии получали специальности, армия открывала дороги всюду. Мало кто возвращался в деревню – разве что погостить, показать себя.

Парень оправил под ремнем и без того безукоризненно разглаженную гимнастерку, объяснил просто, без рисовки:

– Мечтаю приехать домой с баяном. Ну, и приодеться надо. А в армии какие деньги? На табак… Устраиваться по специальности на два-три месяца не имеет смысла. А тут работа сезонная. Да и заработать можно на лесоразработках…

– Откудова сам? – вмешался Фома Ионыч.

– Сибиряк. Из-под Томска. Слышали, наверное…

– Слыхал. А второй, который с зубами, тоже оттуда?

– Скрыгин? Никак нет, местный.

Он подождал, не спросит ли мастер о чем-либо еще, и, чувствуя, что ниточка разговора с Настей оборвана, заверил:

– О книге не беспокойтесь. Верну в целости. Разрешите идти?

– До свидания! – сказала Настя.

Парень повернулся по-воински. Гимнастерка, разглаженная спереди, сзади была собрана меленькими, опрятными складочками.

Фома Ионыч проводил его благожелательным взглядом. Погодя похвалил:

– Подходящий, видать, малый. Солдатчина – она всегда выучит. Там человеком сделают.

И неожиданно закончил:

– Однако – Усачев. А я – Рогачев. Тьфу! Вовсе не стало памяти…

Настя осуждающе покачала головой:

– А похвастать, что я в институт готовлюсь, не забыл!

– К слову пришлось. У Тылзина Ивана Яковлевича дочка в техникум поступила, ну и… разговорились… – оправдывался Фома Ионыч.

8

Прибыли новые лесорубы. Заселили пустовавшую половину барака. Работы прибавилось – топить лишнюю печь, полов мыть куда больше. «Вот и все, что изменилось!» – сказала бы Настя.

Фома Ионыч добавил бы: «Заготовка древесины по участку увеличилась на столько-то кубометров». И непременно бы оговорился: «Пока…»

Это «пока» означало уверенность, что новички не развернулись еще как следует. Применяются к новым условиям, к новой технике. Да и вообще, стоит ли говорить об этом до снега, до нормальной вывозки по ледянкам?

А в бараке, на двух его половинах, по-разному жили люди. Разные люди, не похожие друг на друга и еще более не похожие одни на других, новые жильцы на старых. Жили, стараясь не мешать соседям за стенкой, чтобы от греха подальше.

– Не получается дело с твоим активом, – доложил Фома Ионыч приехавшему «утрясти организационные вопросы» инженеру Латышеву.

Тот мотнул головой в сторону левой половины барака:

– Пьют?

– А чего им еще делать?

– Да… – собираясь с мыслями, вспомнил Латышев. – Начальник милиции на партактиве опять шум поднимал. Говорит: беремся людей выправлять, речи произносим, а потом что? Прав Субботин. Потом – как у нас: живите себе по-своему!

Фома Ионыч, помусолив во рту карандаш, которым подсчитывал что-то для отчета, спросил с ехидцей:

– А чего он хочет, Субботин? Чтобы их, значит, за ручку водили? Их, Антон Александрович, не шибко поводишь…

– Какие-то пути надо искать, Фома Ионыч… Воспитывать… Чтобы коллектив болел за этих людей…

– Верно, что на речи-то вы мастера! – недовольно забрюзжал Фома Ионыч. – Как ты его воспитывать будешь? Говорить: не пей да не воруй? Об этом, брат, сорок лет Советская власть твердит, и раньше по божественным книгам попы учили. Там же еще сказано было: имеющий уши да слышит! А ежели человек не хочет услышать, тогда как? Чтобы коллектив болел! Ну, сказал! У меня внучка вон как за ихнюю пьянку переживает, а что толку?

– Вот и подумаем все вместе. Сегодня партсобрание созвать надо. Теперь у тебя на участке четыре коммуниста. Да комсомольцев двое.

– Ну и что? Ну и четыре! – начал раздражаться Фома Ионыч. – Я тебе наперед все расскажу за них. За Тылзина, и за Сухоручкова, и за Фирсанова нашего чарынского. Скажут, что воспитывать надо, и болеть, и – что ты еще говорил?.. А как таких воспитаешь? Агитацию проводить? Да твоя агитация в одно ухо влетит, а в другое – тю-тю! – вылетит. Пошлют они тебя с ней подальше. Душу у человека задеть надо, Антон Александрович! Душу! Тылзин, или Васька Фирсанов, или я – можем такое? Скажи, можем?

Латышев промолчал.

– То-то, милок! – вздохнул Фома Ионыч и, тоже помолчав, добавил: – И еще нужно, чтобы душа имелась. Вот и подумай…

Инженер думал.

– Понимаешь, Фома Ионыч, – заговорил он погодя. – Надо, чтобы тянулись они к чему-то. Увлечь чем-то. Чтобы вросли в коллектив…

– Голые, опять же, слова, – возразил мастер. – Каким лешим их увлечешь? А насчет «врасти» – как они в Конькова врастут, ежели он и во сне боится, что упрут часы? Да и я, грешным делом, побаиваюсь. Народ такой, что лучше от него в сторонке… милиция отсюда далече…

Инженер развел руками: верно, слова голые. Но вовсе ничего не говорить, ничего не пытаться – еще хуже! И он сказал с укоризной:

– Да что ты, Фома Ионыч! Стыдись!

Фома Ионыч хотел было ответить, но только вздохнул – который раз уже! – и демонстративно занялся своей трубкой.

Вечером, вместо собрания, Латышев решил провести беседу. Поговорить по душам.

– Гостей к вам позвать можно, товарищи? – предварительно спросил он у новичков и пояснил: – Соседей. Ну и чарынских, конечно. Поговорить о житье-бытье…

– Полов, поди, не прошоркают, – пожав плечами, поскреб требующий бритвы подбородок Чижиков, доживающий в общежитии последние дин.

Но и неотделяемые стеной, пятеро лесорубов с левой половины барака не пожелали смешиваться с остальными. Трое – Воронкин, Ганько и Ангуразов – уселись на корточки у дверей, привалясь спинами к стене. Стуколкин придвинул к ней две табуретки – себе и Шугину.

Все остальные сгруппировались почему-то возле противоположной стены, у окоп. Снаружи к окнам вплотную приникла ранняя осенняя темень, дыхание ее оседало на стеклах капельками холодной мороси, Вблизи было видно, как стекались капельки в капли и скатывались вниз, оставляя недолговечные глянцевые черные дорожки.

Последней пришла Настя, робко прислонилась к косяку. Она – единственная – невольно оказалась на стороне пятерых из левой половины.

– Что с ногой? – поинтересовался Латышев у Шугина, одновременно приветствуя его кивком головы, как знакомого.

– Бюллетень до пятнадцатого. Надоело…

– Надо потерпеть… Так вот, товарищи… – инженер сделал паузу и продолжил неожиданно: – Давайте бросим курить! Собралось нас много, а люди здесь ночевать будут… Поговорить я хотел вот о чем!.. Небольшой сравнительно объем работ и отдаленность не только от районного центра, но и от ближайшего населенного пункта ставят в очень тяжелое положение организацию вашего отдыха. В смысле бытовых условий. Я имею в виду клуб, кино, скажем… В общем, понятно? Ну, с электрическим освещением наладится – поставим движок. Так что почитать книгу…

– А где их брать? – спросил, блеснув сталью зубов, Скрыгин.

– Я скажу… Значит, свет будет. Будет радиоприемник или радиола… Но этого, конечно, мало, товарищи. Электрическое освещение и радио погоды не делают. И книги. Насчет книг – я думаю, что культотдел обяжет библиотеку в Сашкове выделить нам передвижку. Заведовать этим делом будет… вот вы же, товарищ Скрыгин, или товарищ Усачев. Как членов ВЛКСМ попросим. Да… Что еще? Доставим настольные игры: шашки, шахматы, домино. Но веселее не будет, если книги да игры будут пылиться на полках. Можно организовать коллективные читки, шахматные турниры…

Фома Ионыч вздохнул и, забыв о запрещении, стал набивать трубку. Пятеро у дверей перемигивались. У окна закашляли, заскрипели стульями.

– Извините, – сказал Усачёв, по привычке одергивая гимнастерку. – Как с кинопередвижкой?

Латышев развел руками:

– Вряд ли получится. Демонстрация фильмов разрешается только при наличии каменных кинобудок. Были случаи пожаров…

– Позвольте… – Усачев даже шагнул вперед. – Ведь есть негорючие материалы… Я имею в виду киноленты.

– Ничего не могу сказать, хотя и слыхал. Возможно, опытные экземпляры? В прокате таких нету пока. Ну, а строить будку, везти кирпич – сами понимаете. Через пять месяцев мы должны вырубить дачу…

– А пять месяцев вполне можно жить без кино, бриться топором и жениться на Жучке, с которой мастер зайцев гоняет? Точно, начальник! – выкрикнул Ганько.

– Ну, знаете, невест вам я искать не могу. Сваха из меня плохая! – попробовал отшутиться Латышев.

Кругом заулыбались, зашелестел приглушенный ладонями шепоток. Иван Яковлевич Тылзин сказал громко и добродушно:

– За этим, паренек, ты не только в Сашково – в город босиком сбегаешь. Такое дело!

– А женишься, – подхватил Фома Ионыч, – так я тебе свою пристройку отдам, если в Чарыни жить не захочешь. Ей-богу!..

На этом и кончилась беседа. Люди заговорили друг с другом, задвигали скамейки. И Латышев должен был признаться себе, что иначе кончиться и не могло. Ничего определенного, действенного не выдумаешь. И не заставишь укладывать досуг в рамки «рекомендуемых мероприятий» по рецептам культотдела. Не для таких мест писаны. Инженер собрался уже сказать: «До свиданья, товарищи», еще что-нибудь приличествующее и уходить, но дорогу загородил Усачев:

– Разрешите обратиться. Хочу сказать, что библиотеку возьму на себя охотно. Но, знаете, книгами мало интересуются. Скрыгин если да Иван Яковлевич… Не знаю, как среди этих товарищей, – он показал глазами на пятерых у двери. – Вот если бы сюда музыку. Баян. Спели бы что-нибудь хором…

– На баяне играть надо, – усмехнулся инженер.

– Так я же баянист, товарищ инженер!

Широкие плечи и солдатская подтянутость собеседника не вязались с обликом музыканта, который почему-то представил себе Латышев.

– Баянист?.. То есть ноты читаете и вообще?..

– Так точно. Играл в полковом ансамбле.

– Интересно… Знаете, я поговорю с директором. Действительно, баян… – Он сделал жест, будто ловил плывущую в воздухе паутинку. – С уверенностью сказать не могу, но думаю – фонды у нас есть…

Тут он услышал, как кто-то из пятерых, гурьбой двинувшихся к двери, воскликнул: «Баян – это вещь, братцы!» Реплика пришлась кстати, инженер решительно хлопнул по плечу Усачева:

– Будет баян. Устроим!

Словно ненароком отстав от своих, Шугин задержался около Насти. Глядя в сторону, неловко ворочая языком, сказал:

– Слушай, ты не сердись. Психанул я тогда…

И, уже не пряча глаз, посмотрел виновато, просяще:

– А?..

Девушка успела только растерянно улыбнуться в ответ – Шугина подхватило волной уходящих чарынских лесорубов, вынесло в сени. Но и улыбка эта говорила яснее ясного, что Настя не думала сердиться, что сердиться ей было всегда трудно, а прощать или мириться – легко.

Зато нелегким, кружным путем шел к этому необходимому для него примирению Шугин. Шел, спотыкаясь на обидных для мужской гордости думах, приостанавливаясь, колеблясь…

Но та самая попранная мужская гордость, которая норовила загородить дорогу, его же и подхлестывала. Тишком, исподволь, хоронясь за другими чувствами.

Сначала он только искал в девушке такое, что оправдало бы его презрение и злобу. Искал слабостей, изъянов. «Девчонка, дура, черт знает что воображающая», – уверял он себя. И вдруг напал на удивительно емкое слово: «Кокетка!» Напал и уцепился за него, не сознавая, что ищет спасительную соломинку.

И сразу все стало простым, понятным. Таким, с чем можно мириться.

Конечно, кокетка, как и все девчонки на свете. Да разве хоть одна скажет сразу, что ты ей нравишься? Никогда в жизни! Станет крутить носом, будто смотреть на тебя не хочет. Чтобы распалить, а себе набить цену.

Черт, может, Настя и не хотела набивать себе цену? Даже наверняка не хотела. Но ведь она девчонка, а все девчонки обязательно выламываются сначала: мол, нужен ты мне очень, как же!

Просто они не могут иначе, девчонки… А он, псих несуразный, невесть что подумал!

Улыбка Насти вернула беспокойство, к которому Шугин начал уже привыкать, как к обычному состоянию, к покою.

Утром он, опираясь на палку, загородил ей двери на половину новичков. Спросил:

– Не сердишься?

– Чего мне на тебя сердиться? – вопросом же ответила девушка. – Матерков я наслышалась, они не липнут. Напился опять зачем?

Испытывая странное удовольствие от ее попечения, желая продлить его, так как наперед знал, что скажет девушка дальше, прикинулся кающимся:

– Ребята втравили. Как откажешься?

– Ребята! Свою голову надо иметь, не маленький. Смотреть противно! – гневно заглядывая ему в лицо, Настя подняла поставленное на пол ведро с водой. – Не мешай, мне убирать надо.

Шугин отступил с дороги, позволяя ей пройти в комнату. Провожая взглядом, остановил его на солдатском бушлате, висящем в простенке между двух окон. В груди шевельнулось чувство опасения чего-то. Он сказал, пристально наблюдая за девушкой:

– Баянист объявился. Слыхала вчера? – И испытывая и боясь этого испытания: – Кажется, парень правильный. Ничего парень.

– Все вы ничего, пока спите, – не поворачиваясь, ответила Настя, хотя он и не спрашивал, а делился своим мнением. – Уйди, я мыть буду.

Подождав, когда Шугин притворит дверь, девушка подоткнула юбку, принимаясь за уборку барака.

– Нашел правильного! – подумала она вслух. – Колю Курочкина из «Свадьбы с приданым»…

9

На редкость обильный первый снег выпал, когда Виктор Шугин вышел на работу. Подготовленный наивными восторгами Насти к чему-то новому в нем, скрытому, прятавшемуся доселе, парень с удивлением смотрел вокруг. Смотрел, как будто впервые видел непорочной белизны землю, расцветшие огромными и пышными серебряными цветами березы и ольхи, еще вчера костлявые, дрогнущие на ветру.

Снег выпал ночью. Первому зимнему дню сопутствовала праздничная торжественность, складывающаяся из необычной нарядности, сбывшегося ожидания и щедрости света.

На вырубленных делянках зайцы застрочили снег узорными вышивками хитро запутанных следов. Пни спрятались под белыми папахами. Не стало ни черных, неопрятных кострищ, ни ржавчины листьев и трав. Вместо прели в лесу пахло свежестью и чистотой, как летом после дождя.

К полудню снегу еще добавило.

Шугин, Стуколкин и Ганько работали втроем.

С корня лес валил Шугин «Дружбой». Ганько стоял рядом – «на подхвате», как говорил Стуколкин, не спеша обрубавший сучья у нераскряжеванных хлыстов. В обязанности Ганько входило подрубить лесину топором, вовремя поднести жердь с вилкой и, маневрируя ею, помочь дереву упасть в нужную сторону. Расторопный, сметливый, он легко управлялся с этим.

Прикинув на глаз, что дневная норма на троих с корня спущена, Шугин передавал «Дружбу» Стуколкину. Тот брался за раскряжевку, начинал распускать хлысты на бревна. Шугин с Ганько в два топора рубили сучья и окучивали раскряжеванный лес, готовя к вывозке.

Дело у них спорилось – за плечами значился многолетний опыт работы в лесу. Они бравировали этим. В конце рабочего дня Ганько колотил обухом в заржавленный лемех, подвешенный на лесине, – он не ленился перетаскивать его с пасеки на пасеку. Рупором складывая ладони, орал:

– Съё-ё-м!.. На проверку стройся!.. Снимай оцепление!

А Воронкин, вкладывая в рот засмолившиеся пальцы, свистел залихватски.

Норму на участке не вырабатывали двое – Усачев и Скрыгин. Не хватало сноровки, старались брать силой. Силы у обоих было хоть отбавляй, оба верили в нее, но «на одной силе недалече ускачешь», как поучал Фома Ионыч.

В течение рабочего дня мастер по нескольку раз наведывался на четвертую пасеку, которую рубили демобилизованные солдаты.

Усачев нервничал. Вытирая пот рукавом, нетерпеливо выслушивал советы и наставления – считал, что теряет драгоценное время. Почти пудовая «Дружба» казалась игрушкой в его руках, парень не чувствовал ее веса. На деревья к концу дня он смотрел, как на своих личных врагов.

Спокойный, добродушный Василий Скрыгин, внимательнее прислушивавшийся к советам мастера, пробовал иногда уговаривать напарника не торопиться, не пороть горячку:

– Давай поспокойнее, Борис! Тише едешь – дальше будешь.

– Время же идет, Васька. Люди уже норму заканчивают, а у нас еще пяти кубиков нету…

Работая через пасеку от тройки Шугина, оба видели не однажды, как у соседей от толчка последней, умело направленной елки или осины заваливалось сразу добрых полтора десятка деревьев.

– Полпасеки! – завистливо говорил Усачев. – Видал, как работать надо?

– Ловко! – вздыхал Скрыгин и, подумав, добавлял: – Научимся, ни черта!

Усачев, помня запрет мастера – не оставлять на корню надпиленные деревья, кривил губы:

– Научишься, если тебя не лес валить, а в рюхи играть учат! Люди без перестраховки действуют, вот у них и получается.

Не слушая предостережений Василия, однажды он запилил десяток лесин, рассчитывая, что все они лягут в направлении подрубов. И конечно, не подумал о ветре. Ветер опередил направляющий удар оставленной для этого осины. Одна из подпиленных елок неожиданно взмахнула ветками, валясь поперек пасеки. И не упала, ткнувшись вершиной в еще более матерую ель. На них навалились сбитые толчком деревья. Перепутались сучья, завязли друг в друге.

Образовалась грозящая каждое мгновение рухнуть и не рушащаяся груда висящих друг на друге лесин. Залом.

Ухватив топор, Усачев ринулся было под этот не желающий падать зеленый шатер, чтобы помочь ему завалиться. Скрыгин ухватил его за плечо:

– Ты что? Смерти ищешь?

Борис нерешительно затоптался на месте. Действительно, может быть, одного удара топором достаточно, чтобы залом рухнул и накрыл сделавшего этот удар.

– Намудрили! – сказал Скрыгин, принимая часть вины на себя.

Но напарник не согласился:

– Я виноват. – Он покрутил в руках топор, словно впервые взялся за него. – Все равно так оставлять нельзя.

Это было утверждение и вместе вопрос, просьба о совете: как быть?

Борис Усачев впервые обращался за советом к напарнику.

Скрыгин сдвинул на лоб ушанку, почесывая затылок. Невесело, для ободрения улыбаясь, решил:

– Пойду за мастером. Пусть он сам…

Усачев не возражал, и. Василий зашагал по делянке, отыскивая Фому Ионыча. Нашел его в бригаде Тылзина – мастер и коновозчик Коньков возились около трелевочных саней СЛЗ-3, нагруженных лесом-подтоварником.

– Пособи сзади стяжком, на пень угадал слепой черт, – первым окликнул Скрыгина Фома Ионыч, сердито поглядывая на Конькова. – Возит по земле, а смотрит в небо.

Он дождался, пока Василий подберется стяжком под полоз, и скомандовал;

– Ну… раз, два… взяли!..

Сани накренились, переваливаясь через пень. Коньков задергал вожжами, заорал:

– Но!.. Но, милые!.. Но еще!..

Воз выровнялся. Крупная гнедая кобыла приостановилась, перебрала задними ногами и пошла без понукания, ровно, ненатужливо.

Скрыгин, бережно прислонив к пню стяжок, словно это была хрупкая и ценная вещь, сказал: