Текст книги "Это случилось в тайге (сборник повестей)"

Автор книги: Анатолий Клещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 40 страниц)

– Предателем не был, начальник! Люди. Ваше дело искать – кто…

– Так!.. Не хочешь, значит, предателем быть? Легавым, кажется?.. Ну, ну… А гулять на свободе, зная, что товарищ за тебя расплачивается, – как, не считаешь предательством?

– Об этом пусть думает кто воровал…

– Твоя хата с краю?.. Знаешь, давай смотреть не с милицейской точки зрения, а с воровской. По воровскому закону посадить товарища в тюрьму – значит ссучиться, потерять права, так? Ну, скажем, если донесешь, да? Но ведь посадить за преступление, которого человек не совершил, еще хуже! Вот и выходит, что ты покрываешь уже не вора, а… ну, как это называется?.. Просто ссученный вор или еще как?.. Положено или не положено покрывать таких?

– Законы меня теперь не касаются, начальник. – Ганько начал волноваться, перешел на жаргон. – Я уже не босяк. Но сдавать никого не стану. Как к человеку к тебе пришел… Короче, Шугин во всю эту мазуту попал по психу. Каторгу на себя открыл. Мое дело было сказать, а дальше – как знаешь!..

– А что с ним такое, с Шугиным? Может, объяснишь?

– Это могу… – Ганько закурил, одну за другой проглотил несколько затяжек. – Девочка там у нас одна, Настя. Знаете? Осенью она еще ногу ему лечила. Ну, Шугин, одним словом, в нее влип. Кричал, чтобы никто к ней не пырялся. А она втихаря с Усачевым схлестнулась. Витек узнал об этом и… – он махнул рукой, сыпанул пеплом погаснувшей папиросы.

– С Усачевым? – удивился майор. – Это с баянистом, что ли?

– Угу, Васька Скрыгин рыло ему начистил вчера… Как напарнику…

– За что же?

– Вроде за то, что Насте ребенка сделал, а сам когти рвать… ну… – Василий смутился, поймав себя на жаргоне, которого не замечал раньше. – Не хочет жениться, понимаете? Уезжает…

Майор долго молчал, глядя мимо Ганько, рассеянно барабаня пальцами по столу.

– Ясно, – сказал он наконец. – Понимаю…

Василий закуривал новую папиросу, ожидая продолжения, но майор опять смолк.

– Так что же, гражданин начальник, – погодя спросил Ганько, – придется Шугину ни за что срок тянуть, да?

– Нет, не придется. Ты же сказал, что наше дело искать? Мы и нашли.

Парень недоверчиво усмехнулся, Майор заметил усмешку.

– Воронкин и Ангуразов, – сказал он.

„Витёк заложил“, – мрачнея, решил Ганько. Сразу пропало желание беспокоиться о судьбе Шугина – не так просто бывает переоценить то, что покупалось дорогой ценой потерянных лет жизни, запоминалось, как азбука. – Мне можно идти, начальник?..

– Что же, если торопишься… Наверное, думаешь, что Шугин выдал? В наши способности искать не веришь?

– Почему не верю? – попытался увильнуть Ганько. – Вполне возможно…

Он встал, по манор не позволил ему уйти.

– Сядь. Подожди минутку.

Пожав плечами, Василий сел. На самый краешек скользкого, обитого клеенкой дивана.

– Значит, не веришь? Не полагается, конечно… – начал было майор, но его прервал стук в дверь. – Подождите! Занят!.. Не полагается, говорю, рассказывать о профессиональных секретах, по я расскажу. Так и быть… – он усмехнулся. – Все равно следственные материалы на суде зачитывать будут… Так вот, парень… Что такое отпечатки пальцев – тебе известно, конечно. Воры не оставили их в самом магазине. Они оставили их на стекле, когда выставляли окно в тамбуре. Не то чтобы прохлопали, нет! Пока они работали внутри, на тамбуре висел нетронутый замок. Вылезли они тоже через окно. Стекло аккуратно вставили на место, так что никаких следов не осталось. Кроме отпечатков. Но они и о них подумали. Чтобы никому не пришло в голову искать на окне, сорвали замок с дверей тамбура. Вошли, мол, через дверь и ушли через нее, все просто и ясно. И – конечно, мы не обратили бы внимания на окно. Только, вылезая, они развалили приготовленные на утро дрова в тамбуре. И одно полено упало так, что дверь нельзя стало открыть. Случай, конечно. А нам пришлось задуматься. Замок сорвали, а дверью не пользовались. Почему, зачем?… Пришлось обратить внимание на окно. Отпечатки на стекле оказались тождественными некоторым отпечаткам на бутылках. Что одни отпечатки принадлежат Воронкину, мы знали с его же слов. Помнишь разговор? А с кем он работал в паре, не трудно и догадаться. Оставалось только проверить дактилоскопию… Знаешь, зачем я тебе это рассказываю?

Ганько снова пожал плечами.

– Чтобы понял, кто из нас больше заботился о Шугине. Ты – или мы, милиция. Слышал, как говорят: человек ты или милиционер? Так вот, милиционер докапывался, виноват парень или не виноват, хотя и объявил себя виноватым. А „человек“, зная, что Шугин не виноват, умыл руки, лишь бы не называть настоящих виновников. Что молчишь? А вы ничего не спрашиваете… Я спрашивал. Ты не ответил… Иди!..До свиданья, – облегченно буркнул Ганько и, не оглядываясь, пошел из кабинета.

Проводив его взглядом, майор машинально похлопал себя по карманам, отыскивая папиросы. Вспомнив, что их нет, что папиросу, сладковатый вкус которой манил закурить следующую, он взял у этого парня, вздохнул.

Опять постучали, дверь приоткрылась.

– Минуточку, – кивнул майор женской голове, закутанной в платок. Когда голова скрылась, прошелся по кабинету и снял телефонную трубку. – Леспромхоз мне, директора, – попросил он телефонистку. – Михаил Захарович? Субботин беспокоит. Слушай, я насчет заявления этого типа… Ну, что рассчитался с Лужнинского участка… Ну да… Вот именно, что не хулиган… Видимо, славный парень… Не буду привлекать… Да потому, что сам с удовольствием набил бы ему морду, твоему баянисту. А вот так… Нет, перезвони лучше, у меня посетителе… Попозже…

Он повесил трубку. Крикнул:

– Кто там ко мне? Входите.

26

До Сашкова Ганько добрался только в восьмом часу. Выпрыгнув из кузова чуть притормозившей машины, посмотрел вслед ей и увидел, что шофер включил фары. Кажется, начинало сморкаться?

– Черт! – вслух произнес Ганько. Это означало, что время позднее, до дома тринадцать километров пешей дороги, в город можно было не ездить, и вообще все как-то чертовски нескладно получается.

Закурив, пошагал к развилке, которой начиналась дорога на Чарынь. Кое-где торопились зажечь огни, хотя на улице было еще достаточно светло. Свернув с главной улицы, мельком взглянул на прижавшийся к палисаднику чьего-то дома ГАЗ-69. Подумал: увез бы до Чарыни, чем стоять без дела. Вспомнив, что в Чарынь не пробиться и вездеходу-„козлу“, презрительно швырнул в его сторону окурок.

Скользкая дорога спустилась к реке. Поверх темного льда натаявшую за день воду подергивал тонкий, как пергамент, ледок. На подъеме противоположного берега Василий дважды поскользнулся и, сойдя с дороги, хватаясь за ветки кустов, полез щетинящимся прошлогодней травой бесснежным косогором. Подняв голову над верхним его обрезом, заметил идущих по дороге людей. Но только сделав несколько шагов навстречу, узнал Ангуразова и Воронкина.

Решил: почуяли беду, удирают!

Он удивился своей злости, а затем увидел за их спинами еще двоих. Милиционера и штатского.

Злость сразу пропала. Вместо нее сердце сжала тоска, словно это его самого конвоировали. Василий молча отступил за обочину.

Поравнявшись с ним, Воронкин деланно усмехнулся. Ангуразов посмотрел равнодушно, отвел взгляд. Так полагалось: нельзя показывать, что знаком с человеком, навлекать на него подозрение…

Четверо скрылись под берегом. И тогда Ганько понял, что его тоже вели под конвоем. Васька Хохла, карманника. А Василий Ганько, лесоруб, смотрел вслед, навсегда с ним прощаясь. А прощаться всегда невесело!

В левой половине барака освободились три койки. Но не просторнее стало от того, а пустыннее.

– Я думал сначала, ты насчет этого дела подался, – глазами показал Стуколкин в угол, где спали Воронкин и Ангуразов. – Витька выручать…

– Точно – туда и ездил, – сказал Ганько и приготовился услышать позорное слово „легавый“. Но Стуколкин только усмехнулся;

– Свисти больше! Они по утрянке уже сюда выехали, до Сашкова восемьдесят три, да тут тринадцать!

– На полдороге навстречу попались. Шофер кричит: автоинспектор едет… А я внатуре у начальника милиции был, Никола…

Стуколкин не спросил зачем. Не обозвал легавым. Поинтересовался только:

– Ну, и что Витёк?

– Не знаю…

– Выходит, сдал-таки он Шебутного?

– Похоже, что сами они раскопали. Толковал мне начальник: окно в тамбур выстеклили и… расписались… – Василий показал растопыренную пятерню.

– Не такой дурак Шебутной, – усомнился Стуколкин.

– Они после замок на тамбуре сбили, чтобы от окна отвести. Да, понимаешь, дверь поленом заклинило. Ну, оперативники и догадались, в чем дело…

– Черт с ними, – сказал Стуколкин. – Закир зря с Шебутным связался. Нашел кореша!.. Когда Костя сказал Витьку, что есть водка, я сразу понял про магазин…

Оба примолкли, время от времени поглядывая исподтишка друг на друга. Каждый понимал, что развалился карточный домик, картам незачем больше притворяться колодой. Каждый порывался сказать: у меня своя дорога, прощай! И ни один не хотел первым сказать об этом. Как-то неловко признаваться на теплом еще пепелище, что желал пожара.

– Куда думаешь теперь? – спросил наконец Стуколкин.

– Никуда. Здесь останусь, Никола. В Сашково потом переберусь.

– Тоже дело. А на сплав?

– Посмотрю. Может, в совхозе найду работу… Я ведь на электромонтера немного учился…

– Не потянет? – значительно поднял брови Стуколкин, чуть-чуть усмехаясь.

– Жена не пустит, Никола! Все!.. – заулыбался Ганько. Не так, как Стуколкин, а радостно, откровенно, во весь рот – по-мальчишески.

Стуколкину от его радости стало грустно:

– Моя, наверное, забыла уже… Второй срок схватил – писать перестала. Ничтяк! Найду место, чтобы приткнуться.

Больше говорить было не о чем. И тот и другой думали о своем, сокровенном. Оба знали, что не придется встретиться больше, но скорбеть об этом не собирались.

– Подаваться-то когда будешь? – после паузы спросил Ганько. – Может, подравняешь полмесяца здесь?

Стуколкин взглянул на пустые койки, на тряпье и рваные валенки под ними.

– Ну его к чертям, Васек, Хватит. Дорубит кто-нибудь мой лес, немного остается рубить.

– Твое дело. Я тогда к Ваське Скрыгину в бригаду пойду…

– Вроде ничего фрайер, – одобрил Стуколкин и опять покосился на пустые койки. – Айда, сходим к ним, что ли? Надо с мужиками разойтись как положено…

Ганько молча поднялся. На ходу закуривая, пошел к двери.

На правой половине уже укладывались спать, но только один Коньков пробурчал что-то о несвоевременности прихода соседей. Скрытии, приветствуя, закивал головой и замычал, показывая вынутую изо рта зубную щетку. Сухоручков, раздумав снимать рубашку, пересел с кровати к столу.

– Осиротели, ребята? – соболезнующе спросил он.

– У нас усачевская койка освободилась, еще одну можно поставить. Вон там, где чижиковская стояла, – предложил Тылзин, показывая снятым ботинком место. – В колхозе веселей будет!

– Я-то завтра отчаливать думаю, – сказал Стуколкин.

– И ты в отлет? – поинтересовался Иван Яковлевич у Ганько.

Тот отрицательно замотал головой.

– К тезке в бригаду, если возьмет…

– Чего ж не взять? Возьмет! – решил за Скрытна Сухоручков, а Тылзин поддержал:

– Рад будет, недокомплект у него в бригаде.

Скрыгин, выполоскав рот, стряхнул воду со щетки. Подошел, улыбаясь. Сухоручков пожал плечами:

– И чего ты деньги на пасту тратишь, Васька? Твои зубы вполне наждаком чистить можно. Шкуркой. Дешево и сердито.

– Разговор наш слышал? – спросил Скрыгина Тылзин.

– А то нет?.. Вот кого, Иван Яковлевич, бригадиром-то к нам надо! Тезку! Он у нас всех по опытности переплюнет. Сам понимаешь!

– Брось ты, пол месяца каких-то, а то и меньше, работать осталось. Не все равно, кто бригадирствовать будет? – накинулся на Скрыгина Сухоручков. – Ты лучше расскажи парню о деле. Насчет того, что надумали. Вчетвером сподручнее, чем втроем…

Скрыгин, нерешительно посмотрев на Ганько, видимо, колебался принять какое-то решение:

– Втроем управились бы…

– Не двужильный я, чтобы дарма спину ломать! – выкрикнул молчавший до того Коньков и заворочался, заскрипев койкой.

– Помолчал бы ты, Никанор, – не глядя в его сторону, поморщился Тылзин. – Не хочешь – не надо…

– О чем спор, дядя Ваня? – насторожился Ганько.

Иван Яковлевич устало махнул рукой.

– Нет никакого спора. Мастер наш просчитался на полсотни кубометров. Глаза у него, знаешь, какие? А замер – дело кляузное, два сантиметра на шестиметровом бревне припустил – сотка. Вот и набежало.

– На сплаве спишут, – усмехнулся Стуколкин. – Не такое списывают. Это что? Пустяк!..

– Нам пустяк, а Ионыч мужик с характером. Акт о недосдаче составил. Говорит: пусть снимают.

– Кто его за это снимать станет?

– В начет могут поставить, – сказал Тылзин. – Не в том дело. Со внучкой неприятность такая… Вроде как не в себе стал старик…

– На нее осердился, а себя стукнуть хочет, – пояснил Сухоручков.

А Скрыгин сказал:

– Хочет, чтобы уволили.

– Короче, мы тут договорились напилить полсотни кубов. Чтобы без хвостов, чистым старик уволился, если увольняться хочет, – закончил Тылзин и вопросительно посмотрел на Ганько.

Тот понимающе кивнул:

– Я – всегда пожалуйста, дядя Ваня! О чем разговор.

– Вот об этом самом. Коньков отказался. А вчетвером пятьдесят кубиков поставить – ха! – усмехнулся Скрыгин.

– Впятером, – неожиданно поправил его Стуколкин, – может, и мне из этих кубометров по запарке перепал десяток. Старый черт другой раз без очков лес принимал… – Он подумал, посмотрел на Ганько. – Подравняю полмесяца. Пусть знают, какая у босяков совесть. Так что, товарищ, перетащим сюда свое барахло?..

– Вот тебе и жулики! – значительно, словно опровергая какие-то слова его, сказал Сухоручков Тылзину, а покосился через плечо на Конькова. Тот лежал лицом к стене, на давно не стриженном затылке топорщились косичками свалявшиеся волосы.

– Ничего ребята! – Иван Яковлевич задумчиво смотрел на дверь, за которой скрылись Ганько со Стуколкиным. – С Фомой же я и поспорил как-то. Давненько уже. Говорит: горбатого могила исправит. А я так думаю, могила никого не исправит, она могила и есть. Жизнь – та может! Если, Николай Николаич, жизнь не исправит – никто не исправит. Никакой тебе Антон Александрович Латышев, как он руками ни маши!..

– Шахматы зато привез, – прыснул Скрыгин.

Но Тылзин осуждающе блеснул глазами:

– Латышев – он тоже доброго хочет, ты не смейся. Все хотим доброго. Только подступаться не знаем как. Ходим да охаем: ах да ох! Думаешь, Латышев не понимает? Понимает… Ему по должности полагается… разные слова говорить.

Сухоручков, потыкав кулаками не желающую пышнеть подушку, поднял голову:

– А я тебя, Иван Яковлевич, чего-то не понимаю, Ей-богу! Нагородил семь верст до небес, и все лесом. Сам, поди, заблудился?

– Не заблудил, не бойся! Я говорю, жизнь у нас, какая теперь? В коммунизм входим! Вот и обязаны мы с тобой так жить, чтобы всякая сволочь вроде как голой себя чувствовала. К людям подойти стыдилась.

– А кому не стыдно? Вот как Воронкину?.. Слыхал, как он милиционерам?..

– Вот и выпустили их для проверки. Чтобы ясно, которых куда.

– Черт с ним, с Воронкиным. Согласен. Но скажи ты мне, мил человек, кого им стыдиться? Меня да тебя? Верно, не воруем. Так и Борька Усачев не ворует. И Никанор – упаси боже, крошки чужой не возьмет. Так или не так, Никанор?

Коньков заворочался под одеялом, но промолчал.

– По-моему, Иван Яковлевич, вор лучше честного подлеца. Как хочешь! – подытожил Сухоручков.

– Так я к тому и веду. Должны мы так жить, чтобы всякому жулью дыхнуть возле нас нечем было… Сами они перевелись чтобы, от честной жизни!..

– Долго прождешь, Иван Яковлевич!..

– А это, брат, уже не от них, а от нас зависит! Жизнь, она и сейчас, сам видишь, воспитателем работает. Только не в полную силу еще, это так. Вот и получаются Воронкин да Ангуразов…

– Двое. Счет три к двум, – поднял руку Скрыгин. – В нашу пользу. Да, Иван Яковлевич?

27

Брякнув дверцей печки, майор Субботин вытряхнул окурки из пепельницы, поправил на чернильнице крышку. Он нарочно тянул время, но парень молчал. Смотрел в пол, на комочек оброненного с папиросы пепла и крохотные седые пылинки вокруг него. Прикидывался равнодушным, уставшим от ненужного разговора.

– Так зачем это тебе все-таки было надо? – спросил майор, когда надоело ждать.

– Что, начальник?

– Брать на себя вину. Ценой собственной свободы хотел друзей выручить?

– Мотал я таких друзей с колуном навстречу! – презрительно сказал Шугин.

– Просто на свободе не понравилось?

– Да, не понравилось, – охотно согласился Шугин: отвяжись, мол, только, пожалуйста!

– А почему? Не скажешь?

– По всему…

Майор посмотрел насмешливо, но за насмешливостью прятался поиск каких-то очень нужных, доходчивых слов, которые не хотели находиться. После беседы с Ганько не сложно было понять, что руководило Шугиным. Куда сложнее рассеять озлобленность парня, и без того тяготящегося разговором, презирающего милицейскую форму и самого майора.

– Знаешь, как я милиционером стал? – внезапно спросил он. Глаза стали строгими, усталыми.

Шугин пожал плечами, продолжая рассматривать оброненный с папиросы пепел. „Чего ты ко мне привязался?“ – говорила его поза.

– Сын у меня, Мишка… – сказал майор и на мгновенье запнулся, – вроде тебя… Я с немцами дрался, а он… легких денег искал… в чужих карманах. Я с простреленным легким домой пришел, а сын в тюрьме. Вот и подумал тогда: кто виноват в этом? В том, что нужно молчать, если спрашивают про сына, стесняться? Решил, что сам – воспитал плохо. Что люди не остановили вовремя, не спустили шкуру. Жену, тещу, всех виноватая, кроме него. Его – жалко было…

– Нечего нас жалеть, – буркнул, не поднимая головы, Шугин. – Сами мы… виноваты…

Кажется, он хотел сказать это, презирая жалость майора: такие, мол, как я, не нуждаются в жалости! И сорвался. Майор понял, что ему жалко себя. Горько, что должен искать таких же в друзья и приятели, только с такими же – где-то на узких задворках жизни – не таиться, не прятаться.

– А я вот… жалел, – вздохнул майор. – Сначала – как щенка, попавшего под машину. Что недосмотрели. А потом, – он мельком взглянул на Шугина: слушает ли? – потом за другое жалел. За то, что приходится ему около жизни жить. От жизни, от настоящей, – крохи одни подбирать. Заваль. С честным человеком не подружиться. Честную девушку если полюбил…

– Дешевки они! Все дешевки! – гневно блеснув глазами, прошипел Шугин.

Майор понял, что задел парня за живое.

– Брось. Не дешевле, чем мы с тобой. Я говорю; полюбил девушку, может, даже она его полюбила… И так бывает, не думай! Ну, а потом оказывается, что общего-то ничего и нет. Другие интересы, другие взгляды на вещи. Чужие. Разные. Подвернется кто-нибудь на пути, покажется ближе – и конец…

– Значит, если загремел под откос, значит – все? Не рыпайся, да?..

– Почему?

– Сами же вы… говорите…

– Я говорю, что так бывает, пока человек под этим самым откосом ходит. Если вылез – значит, другим стал. Правда, иногда легче бывает вылезти, чем убедить людей, что ты вылез. Плохо таким верят. Доказывать надо.

– Вам докажешь!..

– А кто виноват?

Шугин промолчал, только углом рта дернул.

– В Мишкиной судьбе я себя считал виноватым. Вот и пошел работать в милицию. Думал: сына не сумел удержать вовремя, может – чужих сыновей смогу. А как тебя удержишь, если ты сам за решетку просишься? Сказал бы ты мне – как? А?

Шугин сказал другое:

– Короче, конченый я человек…

– Если сам хочешь таким быть…

– А если… не хочу?

– Тогда не конченый. Тогда, брат, – майор ободряюще улыбнулся, – наоборот. Начинающийся.

По-прежнему не поднимая глаз, Шугин достал папиросы. Майор сделал движение рукой по направлению к раскрытой пачке, но заставил себя еще раз передвинуть пепельницу. Ближе к Шугину, будто затем только и протянул руку. Он смотрел с завистью, как парень закуривает.

– Я, начальник, вроде бы вылез из-под откоса, – сказал, закурив, Шугин. – А тут…

Он вздохнул, но попытался выдать вздох за глубокую папиросную затяжку.

– Что – тут?

– Жизнь, начальник, падлючья…

– Не врешь? Ты подумай. Может, ты многого шибко от нее требуешь? Чтобы она тебе ковром стелилась? Чего захотел – то и пожалуйста? Так, Шугин, наверное, ни у кого не получается… За все надо бороться, а так – протянуть руку и взять – ты пробовал. Знаешь, к чему приводит… Да ведь и не все возьмешь, верно?

– Не все, – задумчиво согласился парень.

– Да и не интересно так, – продолжал майор, – чтобы все само в руки давалось. Скучно. Хорошо, когда можно собой гордиться: добился, победил. Пробовал так?

Не отвечая, парень думал о чем-то. И майор посоветовал:

– Ты попробуй…

– Поздно, начальник! Уеду я отсюда, вот что.

– Говорят: лучше поздно, чем никогда. А уехать – это не вопрос. Жалеть бы потом не стал…

– Нечего мне жалеть.

– Тебе виднее, конечно. Я думал, привык здесь, к тебе привыкли. Чего вам не сидится на месте, не понимаю! Ты хочешь уехать, Усачев уехал… – нарочито небрежно сказал майор.

Виктор вскинул голову, впился взглядом в его лицо:

– Куда уехал?

– Вот уж не спрашивал. Знаю, что брал расчет.

Голова Шугина снова склонилась, глаза потухли. Выдавил насильственную улыбку:

– Жену, значит, повез?

– Откуда у него жена? Один.

– Откуда!.. С Лужни.

– Путаешь ты чего-то. Там у вас и девушек-то – одна Настя.

– Она и есть, – опять заставил себя улыбнуться Шугин.

– Чепуху городишь, – уверенно опровергнул майор. – Настя никуда не думала уезжать! А ты что, дружил с нею?

– Нет, – качнул головой Шугин. – Просто – ногу я разрубил, она вылечила.

Майор встал, обогнул стол. Глядя в окно, по мокрому подоконнику которого прыгали воробьи, словно бы и не Шугину вовсе, сказал:

– Хорошая девушка… Бесхитростная, доверчивая. Такую обмануть, обидеть – ничего не стоит какому-нибудь мерзавцу… Говоришь, ногу лечила тебе? Я бы на твоем месте хоть попрощался с нею, спасибо сказал…

Шугин отмолчался. Отворотясь, грыз ногти. Слова начальника милиции совпадали с его мыслями. Или мысли рождались из слов? Как бы то ни было, Усачев уехал. Значит, если Ганько не соврал тогда, Настя отшила Усачева. Сказала: катись к черту. Но, скорее всего, Ганько соврал или ошибся. Ему, Шугину, это безразлично. Настя его не интересует. Но на Лужню, может, действительно стоит съездить? Показаться, пусть не думают, будто замешан в этой копеечной краже. Ну и… попрощаться с мужиками все-таки… Можно и Насте сказать спасибо, повозилась тогда с его раной. Что верно, то верно. Так он ей и скажет.

Покосившись на рассматривающего воробьев майора, Виктор неуверенно спросил:

– Мне как, можно уйти?

– Конечно.

– Так я пойду…

Он поднялся, повертел в руках шапку. Словно майору, а не ему это было нужно, пообещал:

– Съезжу туда. На Лужню.

– Съезди, – оборачиваясь, сказал майор. – Посмотри. Чуть не полгода там прожил. Возможно, когда-нибудь добрым словом помянешь.

– Не за что ее добрым словом. То же, что в заключении. Лес да барак. Только что конвоя нету.

– Так-таки и то же самое? – удивился майор. – Никакой разницы? А это не оттого, что ты не научился еще смотреть по-другому? Мол, если не тюрьма – значит, дым коромыслом, на каждом углу закусочная? Неужели ничего хорошего не видел на Лужне?

Шугин хотел сказать „нет“, но вспомнил увиденный Настиными глазами мир. Видение, подернутое туманом сказочности, оставило странное чувство. Словно был около, но не нашел входа. Не дошел до него.

– А что там увидишь, на Лужне? – спросил Виктор, надеясь втайне: вдруг майор объяснит, где вход?

Майор не объяснил.

– Смотря что хочешь увидеть, – сказал он. – Может, ты не хотел видеть хорошее. Только плохое… Считаем, будто хорошее – это так и должно быть. А если что не по нас, возмущаемся. Точно все только и обязаны угождать нам… Для этого и живут…

– До свиданья, – берясь за дверную ручку, вздохнул Шугин. Уже открыв дверь, приостановился. Что-то мешало ему так вот, по-равнодушному, уйти. Хотелось сказать что-то важное – и нечего было сказать.

– Сын-то у вас… где теперь? – запинаясь, спросил он с порога.

Майор не ответил. Смотрел в окно. Он опирался рукой на подоконник, слишком низкий для его роста. Со стороны длинная, скособоченная фигура в черном – оттого что заслоняла свет – кителе казалась надломленным, обгорелым деревом. Шугин тихонько – чтобы не стукнуть – затворил дверь.

28

Прорубь, укрытая дощатой крышкой, словно ее все еще хоронили от морозов, передвинулась к середине реки. На пути к ней чернела широкая заберега. Ледяное одеяло вдруг стало узким – река выросла, перестала умещаться под ним. А может быть, как изнежившийся в тепле человек, медлила сбросить его и выглядывала, приподняв край: неужели наступило время проснуться?

– Наступило, наступило! – кивал нарядный, весь в пушистых белых цветах, бредняк, безбоязненно входя в холодную воду.

– Уж-же! Уж-же! – нетерпеливо подтверждал тетерев, подпрыгивая на льду, веером распуская хвост. И косился из-под набрякшей кумачовой брови на заберегу: заспалась Лужня, могла бы пошире разлиться, чтобы он, тетерев, чувствовал себя на льду в еще большей безопасности.

А в самой реке, в прозрачной еще не по-весеннему воде, тыкались в берега разбухшие от икры щуки. Ждали, когда Лужня выйдет на луговины, зальет их. Щуки собирались играть свадьбы. Возле медлительных, толстых, как купчихи, невест увивались поджарые женихи. Расфранченный тетерев пел серенады скромным тетеркам, качающимся на зыбких вершинах прибрежных берез. Колеблемые током воды ветки бредняка переплетались, пушистые меховые соцветия дарили друг друга ласковыми прикосновениями.

Только Настя чувствовала себя одинокой, чужой весне. Пусть не ласковое прикосновение – просто дружески опереться бы на кого-то. Знать, что рядом есть близкий, могущий ободрить человек.

Не было такого человека, разве что дед. Но дед может пожалеть, посочувствовать. А ей не жалость и не сочувствие нужны. Ими не возвратишь веру в счастье, в человеческое сердце, в светлую, как родник, любовь и нестареющую весну. Кто может помочь ей в этом?

Одиночество заставило вспомнить имена тех, с кем сталкивала прежняя, добрая жизнь.

Жизнь была короткой, Настя не многих успела встретить, а в памяти осталось еще меньше.

Любимая учительница, Вера Никаноровна? Она далеко, уехала из Сашкова…

Подруги, чарынские и сашковские девчонки? Нет, поахают только! А такие, как Тоська Кирпичникова, еще дурой назовут…

Вася Скрыгин? Хороший парень, душевный, но у Васи своя жизнь, свое счастье и своя весна.

Витька Шугин?..

Поставив пустые ведра, Настя с упреком посмотрела на свое отражение в воде. Подлая, человека зря арестовали тогда, а она обрадовалась! Выдумала, что мешал ей. Будто невесть какой отъявленный. А он…

Опять вспомнилось, как Шугин, не чувствуя боли, сминает пальцами горящую папиросу. Как, виновато опустив голову, слушает обидные слова – только потому слушает, что их говорит она, Настя! Как спрашивает, горько-прегорько усмехаясь: „Баяниста своего ждешь?“

Вздохнув, девушка наполнила ведра и, смерив взглядом предстоящий подъем по косогору, тихонечко ахнула: наверху, на переломе тропинки, стоял Виктор Шугин.

Она бессильно опустила ведра. Одно из них наклонилось, плеснуло водой ей на ногу. Чтобы Шугин не увидел вспыхнувшего лица, Настя склонилась, поправляя ведро. Шугин появился слишком уж неожиданно, застал слишком врасплох. Именно тогда, когда упрекала себя воспоминанием о нем. Если бы он ушел, пока она медлит, склоняясь над ведром!.. Сейчас скажет какое-нибудь ругательное слово и будет прав: она виновата перед ним…

– Подожди, – крикнул сверху Шугин. – Я сейчас… Тормозя каблуками, он сбежал по крутой тропинке, подхватил ведра. Тем, что наполовину вылилось, вновь зачерпнул воды и, опередив девушку, стараясь на ребро ставить подметки, полез наверх. А Настя поняла, что он не мог знать о ее подлых мыслях, когда его арестовали. Что не угадал теперь растерянности и смущения, приняв их за девичью неспособность управиться с тяжелой ношей.

У Насти немного отлегло от сердца.

Он ждал ее на конце подъема. Поставив ведра, закуривал папиросу. Бросив спичку, сказал:

– Ну… здорово! Как жизнь на Лужне?

– Отпустили? – не поднимая глаз, спросила его Настя.

– Конечно! Зря держать не будут…

Она смотрела на его облепленные глиной сапоги, на щегольские серые брюки, в них заправленные, тоже забрызганные дорожной грязью.

– Дороги-то… нету, поди?

– Куда денется?.. Было бы куда идти!

– Я думала, не пускают уже реки. Лужня – вон видишь? – уже… – Настя показала на чистую воду забереги и осмелилась перевести взгляд на него. И снова отвела, будто следовало лучше рассмотреть заберегу.

– Подумаешь! – сказал Шугин, пользуясь тем, что девушка отвернулась, и рассматривая ее. – Две жерди подлинней бросил – и порядок. Пока лед стоит.

– Боязно, – поежилась Настя.

– Ну уж и боязно!

И Насте захотелось поверить, что ему не было боязно. От этого ей самой черная полоса воды показалась менее широкой и холодной. А одиночество – не таким пустым, не таким страшным.

– На сплав? – с нотками надежды в голосе спросила она.

Шугин почему-то не решился сказать „нет“. Но считал, что говорит это другими словами:

– Мокрая работенка, да?..

– Мало кто остается из старых… Чарынских шестеро… Лужнинских, которые у нас жили, – Вася Скрыгин да из ваших – Ганько…

– Ганько надо бы морду набить, – беззлобно сообщил Шугин и стал озирать окрестности, точно впервые попал сюда.

– За что? – удивилась Настя. – Он тихий такой. Со Скрыгиным теперь дружит…

Ковырнув носком сапога талую землю, Шугин сказал:

– За язык…

И, теперь уже не на земле, а в небе поискав что-то глазами, объяснил:

– Наплел тогда на тебя, что ты с Усачевым… – И, боясь оскорбить даже пересказом чужой клеветы, если это клевета, добавил: – Надрался, видать, до того, что чудиться стало! Обознался, гад, а пасть разинул!

Он все еще смотрел в сторону, испытывая неловкость. А когда осмелился взглянуть на девушку – не смог встретить ее взгляда.

Настя молчала, молчание становилось тягостным.

– Это правда, – еле слышно произнесла наконец девушка. И повторила громче: – Правда.

Где-то в глубине души Шугин ждал этого. Страшился, не хотел верить, что может услышать, но ждал. И все-таки растерялся, услышав.

– Ну что ж… – он сказал это вместо тех горьких и обидных слов, которыми можно было выговорить свою боль, горечь и обиду. Ценою Настиной обеды и боли облегчить сердце. Но он испугался, наверное, что сердце станет пустым и мертвым тогда. Само сердце испугалось.

– Что же, тебе виднее. Я – босяк, а он… Конечно… Я понимаю…

– Не понимаешь! – вздохнула Настя.

Он не согласился:

– Понимаю!.. – И, помолчав, окончательно обрывая крылья мечте, даже не представляя, что она может ответить не утвердительно, спросил: – Значит, к нему уедешь теперь? Или как?

– Никак, – сказала Настя, бесстрашно взглянув прямо в глаза ему.