Текст книги "Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу"

Автор книги: Альфред Дёблин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 44 страниц)

– Я позову на помощь, мама, зачем ты мне лжешь?

– Тебе больно? Этого я не хотела, Эдвард, дорогой сынок. Но ведь сегодня у нас праздник. Для нас это большой день.

Эдварда трясло. Не вставая с места, он сжал кулаки.

– Что случилось с отцом, мама? Ответь. Перестань придумывать. Я жду ясного, вразумительного ответа.

– Гордон Эллисон не твой отец. Сиди. Прошу тебя, сиди. Тебе уже давно пора все узнать. Иначе почему бы он тебя ненавидел? Почему мне приходилось защищать тебя?.. Он хотел тебя задушить, он бы тебя поколотил… Почему? Да потому, что знал – я не отрицала – ты не его сын. Кэтлин его дочь, а ты не его сын. Все-таки хоть в чем-то я одержала верх в нашем браке. Тебя я получила от… Глена. Потому-то я и поехала с тобой на курорт, где встретилась с Гленом. Твой настоящий отец и я хотели порадоваться вместе.

– Он… мне… не… отец?

– Почему это тебя пугает? Ты должен ликовать, как ликую я. Это мой подарок тебе… Разве нет? Ты меня больше не любишь? Неужели ты не видел, как я страдала? Понимаешь теперь, как мудро распорядилась судьба, как благосклонна и милостива была она ко мне и к тебе – хорошо, что он тебя ненавидел и что ты, больной, приехал сюда; тень наседала на тебя, ты не находил себе покоя, хотел все разворошить, все раскрыть… Хотел освободиться сам и освободить меня.

Эдварда трясло. Он схватился за стул.

– Нет, этого я не хотел, мама. Никогда. Не дотрагивайся до меня. Не прикасайся ко мне («распутница и блудный зверь, кровосмеситель, не дай постели датских королей стать ложем блуда и кровосмешенья»).

Эдвард повернулся к матери. Она отпрянула от его искаженного злобой лица. (Неужели на него опять накатит, он так ужасен.)

– Эдвард, послушай меня, останься, не уходи.

Его лицо было страшно, на нем застыло выражение ненависти.

Он заскрежетал зубами, глядя на нее.

Элис вскрикнула. Эдвард хотел уйти, но не мог встать. В конце концов колено у него согнулось.

Он быстро заковылял, хлопнул дверью.

Элис пристально смотрела на дверь. Она прислушивалась к тому, что творилось внизу. Его шаги, стук палки замолкли. Но она не осмеливалась пойти за сыном. Села на постели и вытащила из-под подушки голубой клочок материи.

Элис дрожала всем телом. Она целовала голубой лоскуток, сжимая его ледяными пальцами. Обливала его слезами.

– Глен.

Элис уезжает

Ей так и не удалось показать Эдварду картину с изображением вакхических плясок. Когда Элис наконец-то спустилась в этот день к сыну, его дверь оказалась запертой. Услышав его жалобные стоны, она постучала, но он не отозвался.

Рано утром Элис разбудило какое-то шебуршение в доме. Но потом она опять заснула.

Уже среди бела дня она позвонила, лежа в постели; к ней пришла старая гувернантка, она сообщила с испугом: комната господина Эдварда пуста. Эдвард уехал. К старушке явился садовник и все рассказал: рано утром господин Эдвард растолкал садовника и сообщил, что срочно отбывает. Они поехали на вокзал, господин Эдвард имел при себе два чемодана. С первым же поездом он отправился в Лондон.

Маленькая женщина робко стояла перед Элис. Элис сказала:

– Ах, так. – И прибавила: – Спасибо.

Новость дошла и до Джеймса Маккензи, брата Элис, профессора. Он сразу же отправился на поиски Элис. Однако посередине лестницы остановился, а потом и вовсе повернул обратно. Что он ей скажет? Он ведь предупреждал. Теперь все сбылось. Джеймс был потрясен, с каждой минутой это чувство усиливалось. Он сел, но никак не мог успокоиться. Взял свои выписки. И прочел:

«Когда после долгих странствий по чужеземным странам человек благополучно возвращается домой, его встречает толпа друзей и родственников. Точно то же происходит и с тем, кто правильно прожил свою жизнь: при переходе из этого мира в потусторонний – к себе домой – его встречают, подобно добрым друзьям, собственные благие поступки».

Стало быть, они – Элис и Эдвард – своего добились. Но и по Эдварду это рикошетом ударило. Теперь очередь за Элис. Мир медленно перемалывает людей железными челюстями. Джеймс стал читать дальше.

«Благословенна отъединенность благоразумного, того, кто познал учение и стал зрячим. Благословен отказ от всяких вожделений. Благословенно состояние отрешенности от мира и бесстрастие. Благословенно преодоление чувственных радостей и власть над темными желаниями».

Они хотели все знать. Знают ли они все сейчас? И что они знают? Они бегали по лесу в поисках целебных трав, искали, искали, без конца искали, рвали травы, поедали их и отравились.

Джеймс читал дальше:

«Но существуют еще те, кто не родился, никем не стал и никем не был создан. Если бы их не существовало, то не существовало бы выхода для рожденных, кем-то ставших, созданных. Есть царствие, где нет ни земли, ни воды, ни огня, ни света, ни этого мира, ни потустороннего, ни солнца, ни луны. Тех, кто его узнал, я не называю ни непришедшими, ни оставшимися, ни погибшими, ни готовящимися родиться. В самом царстве нет ни опор, ни движения, ни предметов. Это есть освобождение от страданий».

Как мог я не заметить его ухода! Наверное, я крепко спал. Мальчику помог садовник, а он как раз и должен был задержать Эдварда. Должен был догадаться, в каком состоянии сейчас Эдвард. Да нет же, как он мог знать. Где теперь скитается Эдвард?

Джеймс стал читать дальше:

«Состояние просветления. Сумеречное состояние.

Каждый человек составляет одно целое с жизнью универсума. Каждый живет лицом к лицу со святостью. Каждый пользуется переливающейся через край благодатью святости. Жизнь вовсе не есть безбрежное море болезней, рождений, старения, смертей. Жизнь вовсе не юдоль слез, а обитель блаженства. В ней мой дух совершенно преображается и меняется; отныне он непроницаем для зависти и ненависти, гнева и честолюбия; его не охватывает больше печаль и отчаяние».

А сам я между тем охвачен печалью и отчаянием.

Да, я не сумел это предотвратить. Я ничего не сумел предотвратить. А как это вообще возможно? С чем бы я к нему пришел? Даже себя я не в силах успокоить.

В конце концов Джеймс все же отправился к Элис. Он казался себе торговцем, который предлагает негодный товар.

Когда Маккензи вошел к сестре, она стояла напротив двери перед зеркалом. Элис отложила пуховку и, чуть заметно улыбаясь, кивнула брату в зеркале. Потом взяла тюбик помады. Элис была тщательно одета и причесана. Ее густые волосы с легкой проседью ложились крупными волнами, они закрывали пол-уха. Тонкое лицо было гладким, без морщинок. Приоткрыв рот, Элис провела помадой по нижней губе. Накрасив уголки губ, она обратилась к Маккензи:

– Садись, Джеймс. Как мило, что ты зашел! У тебя все в порядке?

Глядя в зеркало и орудуя помадой, Элис поворачивала голову то вправо, то влево, поднимала ее, опускала; время от времени она бросала взгляд на брата. Он старался ловить ее взгляды.

Элис надела то самое платье, в котором поехала с Кэтлин в клинику; Эдварда привезли тогда из-за океана, это был ее первый визит к сыну; у нее не отобрали мальчика, он остался в живых, она его ждала, время приспело, он был жив, ее спаситель явился. Широкополая плоская соломенная шляпа лежала на банкетке рядом с Элис.

Пораженный Джеймс нерешительно присел. Элис была сама любезность, она повторила:

– Прекрасная идея навестить меня, Джеймс. Ты, конечно, уже с раннего утра за работой. Принесли ли тебе твой стакан чаю?

Джеймс теперь и не думал предлагать свой негодный товар. Он спросил, не нуждается ли она в его помощи.

– Ах, так, – сказала она, – совсем не плохая мысль. Я только не знаю, можно ли на тебя рассчитывать и в каких пределах.

Не вставая со стула, Джеймс поклонился.

– В неограниченных, Элис.

Она ответила на это коротким смешком.

– Не хочу тебя обременять. Мне нужен сущий пустяк. В последние дни садовник что-то не показывается, а я совсем забыла справиться о нем. Может быть, он болен.

– С удовольствием пойду к нему, Элис.

– Если он не болен, попроси подать мне машину. И пусть его жена придет и поможет уложить чемоданы.

Элис взяла со стола белые длинные, до локтя, перчатки и натянула одну из них на руку.

Эти перчатки были на ней тогда, когда она взглянула через глазок в его палату; сиделка стояла рядом с ней. Эдвард был ужасен. Повернулся к двери; на лице был страх, неописуемый страх. Какая ярость, какое отчаяние, он заскрежетал зубами. Поднял руки, закрыл лицо, оскалился.

Элис опустилась на банкетку перед зеркалом. Я его защищала, а он меня покинул. Я его спасла, а он меня проклял.

На глаза у нее навернулись слезы. Она закинула голову, ведь она только что напудрилась.

Джеймс:

– Ты отправляешься на поиски Эдварда?

– Странное предположение. Удивительно, какой у людей ход мыслей. Мне бы никогда не пришло это в голову.

– Что ты замышляешь, Элис?

Она все еще не может успокоиться. Как она себя мучает! Хочет убежать бог знает куда – накликать на себя новую беду.

– Мой милый мудрый братец заботится обо мне. Я очень ему благодарна. Ты будешь укорять меня: дескать, из своих поступков надо делать выводы. Их-то я как раз и делаю. Не спустишься ли ты к садовнику и не передашь ли ему мою просьбу насчет машины и просьбу к его жене прийти сюда и помочь мне уложиться?

Джеймс встал. Это невыносимо. Предвидеть ее судьбу и не иметь возможности вмешаться. Разум бессилен. Каким неслыханным красноречием надо обладать, чтобы убедить ее? Нет.

– Никак не можешь решиться, Джеймс? Я пойду сама.

– Перестань, Элис, я уже иду.

Я помогаю в этой безумной затее. Ее ждет то же, что и всех нас: неустанно бушующее море болезней, старости и смерти будет качать ее утлую лодчонку до тех пор, пока та не перевернется.

Они пообедали вместе. Садовник уже отвез багаж Элис на вокзал.

Элис в пальто и шляпе ходила по комнате и стряхивала с себя пыль. Она еще раз побывала на чердаке, перебрала кое-какие вещи и присела на кушетку, на которой Эдвард спал во время ее последней ссоры с Гордоном. Эдварду эта ссора должна была пойти на пользу: она все объясняла. Потом Элис хотела довести дело до конца, но оказалось, что Эдвард ничего не понял; да, она была его матерью, но он не был ее сыном, не был ей другом и помощником. Он ничегошеньки не понял. И она для него ничего не значила. Он ее проклинал.

Не плачь, Элис. Этого мгновения ты ждала всю жизнь. Этого мгновения, да, этого мгновения. Неужели я заслужила ненависть? Почему меня проклинают? Почему судьба так поступила со мной?

Садовник возвратился со станции. Госпожа Эллисон правильно сделает, если отложит свою поездку. Сегодня, уж во всяком случае, поездка в Лондон невозможна: на каком-то перегоне путь поврежден.

Стало быть, завтра. Еще один день она пробудет здесь. Меня хотят задержать, чтобы я как следует осознала, чего я жду от будущего.

Она пошла обратно к себе в комнату.

Ты одна, глупая, маленькая, бедная Элис. Тебе все пригрезилось. У тебя ложные представления о людях. Никто не помнит, что ты для него сделала, все считают это естественным, не стоящим гроша ломаного. Никто не старается тебя понять, не жалеет и не заступается за тебя. От тебя бегут, как от чумы.

Конечно, для Джеймса я сейчас чудовище, вепрь из легенды о короле Лире. Но какое я, в сущности, жалкое чудовище, мышка, которая ищет лазейку, мышь в мышеловке.

За этот день Элис раз десять открывала дверь, выходила в коридор и прислушивалась к тому, что происходит в опустевшем доме. Кого она ждала? Кого? Она слышала шаги Джеймса, слышала шорохи на кухне. Собственно, прислугу следовало отпустить, тогда бы я заперла дом.

Под вечер она притащила стул на лестничную площадку и сняла со стены две старых картины: копию «Похищения Прозерпины» Рембрандта и «Вакхические пляски».

Потом по одной снесла картины наверх в свою комнату, прислонила каждую из них к стулу так, чтобы на картины падал свет, и стала разглядывать их, сидя на диване, – она смотрела на картины вблизи и издали.

После этого она обошла их несколько раз кругом. Теперь это были ее пленницы, наконец-то она заполучила их. За десятки лет они принесли много вреда. Она вынула из шкафа большие ножницы, со злобой воткнула их в одну картину, потом в другую.

Раз за разом протыкала она ножницами картины, а под конец отодрала клочья холста и стала комкать их. Сбегала на чердак и засунула лоскутья в ящик с соломой и картонками. После этого она принесла на чердак рамы и разломала их. Деревянные обломки она тоже спрятала в ящик и закрыла его крышкой. Пусть валяются там до Судного дня.

Элис так и не смогла успокоиться. Всю ночь напролет она плакала и бродила по дому. Обвиняла себя и других, впадала в отчаянье. Ее тошнило.

Утром, разбитая, она села за письменный стол. Положила перед собой изображение святой Феодоры. «Ты меня не покинешь. Ты вывела меня на этот путь. Когда сюда привезли Эдварда, я воззвала к тебе… Ты меня не предостерегла. Ах, теперь уже все равно».

А потом она так ослабела, так ослабела, что легла грудью на стол и на час крепко заснула. После этого ее опять стало тошнить. Тошнота подступала к самому горлу; Элис подумала: наверное, это из-за того, что она не выходит к столу, не ест. Она решила спуститься на кухню. Подавая ей какую-то еду, прислуга спросила – не вызвать ли врача, Элис была бледна как полотно, к тому же ее пошатывало. Проглотив кусочек, Элис посидела немного за кухонным столом. Потом встала, чтобы пойти к себе наверх, но она была очень слаба, ноги подкашивались, пришлось опереться на руку горничной.

Вытянувшись на диване, Элис вдруг почувствовала себя спокойнее, все печали куда-то отлетели. (Перемена декораций?) Теперь все уже позади. У Элис, у малышки Элис, нет никаких забот, малышка Элис пошла погулять. И куда она только забрела. Она катает обруч, она отправилась на урок, пора ей немножко поучиться, пусть побегает на солнышке, ничего страшного.

Тошнота не проходила, и когда Элис подумала об этом, у нее мелькнуло воспоминание; она выбежала из комнаты, ее вырвало. В мозгу Элис всплыла давно забытая история.

Это произошло еще тогда, когда Элис жила в семье, и было связано с учителем греческого, у которого она брала частные уроки. Они часто болтали, Элис нравилась учителю, но не понимала этого; они целовались, он овладел ею. Никто об этом так и не узнал, только мисс Вирджиния что-то заподозрила, и учителю пришлось отказаться от места. Потом Элис увезли на свежий воздух из-за малокровия и частых приступов дурноты.

Если бы молодой учитель пробыл у нас дольше, я наложила бы на себя руки – теперь я это хорошо понимаю. Я не могла с ним порвать, но мне было противно.

Почему я это вспомнила? Со мной творится то же, что и с Эдвардом, во мне что-то засело.

Это чувство появилось намного раньше, чем история с Гленом и то курортное приключение.

О чем ты думаешь? Элис?

Этого мгновения ты ждала всю жизнь. Ты свободна.

Волна боли прокатилась по ее телу. Какая невыносимая мука!

Чтобы заглушить боль, Элис стала двигаться, нагнулась над комодом, и неожиданно боль раскололась, как туча; и еще: к боли прибавилось нечто кошмарное, чего она уже давно ждала; Элис как бы распалась на две половинки снизу доверху, – какой ужас! – от макушки до пят; трещина прошла через кончик языка, через внутренности. Это кошмарное нечто было вожделением, неистовым вожделением. Удар молнии! Казалось, в нее вошла какая-то посторонняя сила – приказ свыше? И, повинуясь ему, она мгновенно превратилась в рабыню, бросающуюся навстречу повелителю, молящую о милости.

Когда, сломленная физически, она согнула колени и опустилась на ковер перед комодом (драконы изгибали свои длинные чешуйчатые туловища, святой Георгий на взмыленном коне бросал копье, а вокруг порхали яркие невиданные птицы), ее белые губы раскрылись и издали стон; и тут ее жаждущий полуоткрытый рот, ее горло, ее распахнутую грудь заполнил торжествующий образ Саломеи!

Саломея подмяла ее под себя. Ах, оставь! Меня сгубил Гордон, он меня совершенно опустошил, варвар… Саломея овладела всем ее существом. Саломея выпотрошила ее, превратила в тень, подняла с руками и ногами, перекрутила, как игрушку на шарнирах.

Будто подхваченную в танце, Элис понесло куда-то, и она дала себя унести, похитить. Сладость опоясала, обернула, обняла ее грудь и затылок, спину, руки и ноги, подобно большой мягкой кошке.

Когда мягкая горячая кошка соскочила с нее, Элис села и потянулась. Потом сделала несколько шагов по комнате и наконец, поджав колени, свернулась на диване.

Час спустя к ней вернулось хладнокровие и уверенность в себе. Она решила, что все ясно.

Время отъезда. В последний раз она обошла комнату. Здесь долго, долго жила Элис Эллисон. Здесь лежала и мечтала Элис Эллисон. Здесь много лет ждала чего-то Элис Эллисон.

Ее больше нет. Она упорхнула, не сказав до свидания.

Элис смотрела на шкатулку, где лежало изображение святой. Устремила неподвижный взгляд на святую. Издали. В ее душе ничто не шевельнулось. «Феодора меня покинула. Покинула и предала. Силы небесные от меня отвернулись.

Я вас всех ненавижу. Всех».

Она взяла свой короткий зонтик от солнца и сумочку.

Уже стоя в дверях, она повернулась и оглядела комнату – чудовище раскрыло пасть и показало свои клыки убийцы. Только после того, как все прояснилось и прошла потребность жаловаться, Элис открыла дверь.

Невольно посмотрела на свои ноги в коричневых полуботинках. Перешагивая через порог, она замешкалась и вдруг пошатнулась. Нет, чувства здесь ни при чем.

Элис упала, зацепившись за складку ковра. Полминуты она пролежала неподвижно. Потом поднялась, отряхнулась, подобрала зонтик и сумочку. «Мне дали подножку. Но пусть не пытаются догнать меня».

Джеймс поджидал Элис внизу у лестницы.

– Пошли, – сказала она, беря его под руку.

Он взглянул на нее.

– Ты упала? Я слышал шум.

– Споткнулась. Ковер был плохо натянут.

– В ваше отсутствие дом придет в еще большее запустение.

– Да ну? – сказала она и посмотрела на него невидящими глазами. Очевидно, она не поняла его слов.

Они ждали на перроне поезда. Черты ее лица застыли, она произносила какие-то ничего не значащие фразы. Джеймс стоял рядом, он был подавлен. Она попрощалась с ним спокойно, дружелюбно. Вошла в вагон.

Поезд вышел из-под крытого перрона. Рельсы блестели, черный громыхающий состав побежал по ним. А позади него две светлые металлические линии сблизились и слились в одну точку.

Джеймс остался в пустом доме, он бродил по коридорам, поднимался по лестницам.

Пошел на чердак. Здесь обитала «истина». Она основательно опустошила этот дом. Они хотели что-то установить.

И вот установили. Истина найдена.

В полном одиночестве Джеймс сидел в саду под деревом.

«Надо созерцать дерево, отвлечься от собственного „я“… Но они этого не умеют.

И я тоже.

Да, и я тоже не умею.

Мне это разонравилось».

Он поднял взгляд на безмолвный дом, на закрытые ставни. Сердце у него сжалось.

Откуда ждать помощи?

Исповедь Гордона

Гордон Эллисон грузно опустился в широкое кресло в доме старого Кена Фарли, своего первого издателя и друга; голову он склонил налево, насколько это позволяла ему жировая складка, свисавшая с короткой шеи. Широко расставив ноги, он разговаривал с маленьким юрким желтолицым и морщинистым Кеном, который, засунув руки в карманы брюк, бегал по комнате и время от времени смеялся, как будто каркал.

Гордон угощал издателя эпизодами из своего прошлого и прошлого Элис. Теперь он на это решился. Но предварительно Кену Фарли и его умной симпатичной жене пришлось проделать нелегкую работу. В первые страшные недели после своего появления Гордон вообще не хотел разговаривать. Он казался невменяемым, часами просиживал неподвижно, вперив взгляд в пустоту, часто стонал, потом начинал торопиться куда-то, от всего отказывался, называл себя зачумленным. К нему приставили больничную сиделку, боялись, как бы он не покончил с собой.

Однажды вечером Эллисон прибыл в дом Кена Фарли в неописуемом виде – ни дать ни взять бродяга, без вещей; слуга не хотел его впускать. В довершение всего бродяга оказался пьян. Фарли был частым свидетелем безумных выходок Гордона, но это происходило уже давно, много лет назад.

На следующий день после приезда Гордон попросил хозяев держать в тайне его пребывание у них, в строжайшей тайне. И после этого пришел в то печальное состояние, о котором говорилось выше.

По наведенным справкам, на вилле Гордона, кроме садовника, остался один лишь профессор Джеймс Маккензи, брат госпожи Элис. Вся семья разлетелась в разные стороны; по слухам, это произошло из-за тех ссор, которые возникли в связи с приездом сына Эллисонов Эдварда.

И вот теперь Гордон нарушил молчание. У жирной тяжелой туши настроение переменилось к лучшему. Умный, живо интересующийся всем Кен выудил у Гордона некоторую информацию. Гордон начал говорить, угрожать и жаловаться, а кончилось дело хвастовством. Словом, кризис миновал. Гордон вошел в свою привычную роль рассказчика – он повествовал на сей раз о самом себе. Как жаль, что под рукой у издателя не оказалось стенографистки; история Гордона была увлекательна, хотя и не вполне правдоподобна. Гордон явно сочинял в своей обычной манере.

Сперва он описал Элис Маккензи:

Она была (в прошедшие годы, согласно его версии) совершенно фантастическим существом, полной противоположностью всем нормальным людям, живущим естественной жизнью. Ее поведение в различные периоды никак нельзя было привести к общему знаменателю. Элис представляла собой нечто вроде освещенного облака, которое то парило, то рассеивалось, то принимало какую-то новую форму. Человек, который гнался за неожиданностями, пришел бы от нее в восторг.

– Меня она поражала, а ведь я хорошо изучил человеческую природу, но здесь и я пасовал. Ты ведь помнишь: в Библии упоминаются сыны Божьи, сошедшие на землю (извини, если я неточно цитирую), сыны Божьи, взявшие себе в жены дочерей человеческих – от них произошли исполины. Из той породы была и Элис. Вот именно. Эту породу я узнаю с первого взгляда. Уже в юности я встречал странных людей, чудаков, монстров, с которыми общество не могло справиться. Ты знаешь, в начале своей карьеры я был студентом, занимался криминалистикой, писал судебные очерки… даже для газет; ты уже не помнишь, конечно, судебные казусы, описанные мною в прошлом. Но то, что мне довелось повидать тогда, было сущим пустяком по сравнению с тем, что я обнаружил в Элис Маккензи, в этой дочери солидных буржуа. И при всем том Элис казалась на редкость добропорядочной, строгой, изысканной, изящной, скромной. Я скоро заметил, что она боялась самое себя. Она стеснялась собственного характера, своего происхождения, своей принадлежности к роду сверхлюдей, поэтому с преувеличенным рвением открещивалась от всего ненормального. Элис пугало, что окружающие раскроют ее тайну. Но мне она себя выдала. – Гордон рассмеялся. – Ах, какой ужас я в нее вселял… но и порвать она со мной не могла… Какое прекрасное увлекательное время! Как я благодарен ей и тем исполинам, тем высшим существам, которые видят в своих мечтах людей. Ибо и я был, в сущности, создан из того же самого материала. Но мне не хватало законченности Элис. Можешь себе представить, что такое создание заставляли иногда декламировать стихи Мильтона. Она умела и это, Элис была феноменально одаренной девушкой. Но что за чепуха! Зачем ей было читать чужие стихи, при ее-то талантах. Стоило ей открыть рот, спросить, сколько времени, предложить сигарету – и она могла заткнуть за пояс самого Мильтона. – Гордон с удовольствием зачмокал губами. – Встретиться с таким существом – удача. Как я дрожал перед ней в начале знакомства! Этого я никогда не забуду. А здорово я придумал, взять ее себе в жены! Ни одна моя смелая поэтическая выдумка – ни раньше, ни позже – не могла сравниться с этой. Это был…

Он не находил слов. Кен попытался ободрить его:

– Что это было?

Гордон продолжал (по его лицу пробежала тень):

– Это был вызов. Неслыханный вызов. Особенно учитывая то, что я был совсем молод. По-видимому, я рано раскусил себя.

Издатель не отходил от погруженного в воспоминания гостя, он подлил ему в рюмку ликера. Его обрадовало, что Гордон увлечен своими воспоминаниями; все устроилось как нельзя лучше.

– Элис была небесным созданием, но очень трудным. – Гордон захохотал. – Она ни с кем не могла поладить надолго. При ее куртуазном дворе все шло по особым законам. И эти законы диктовала она сама. Ха-ха! И что она только ни делала со своими поклонниками! По крайней мере для десятка мужчин, которые и сейчас занимают высокое положение, воспоминание о ней является самым значительным в жизни, единственным в своем роде. Но я не стал трубадуром, наподобие всех остальных. Стоило мне появиться, как игра прекратилась. Конец маскараду, сближениям и отталкиваниям, обожанию, фантазиям. Когда я появился, началась новая глава, и Элис это сразу почуяла. Ее это устраивало и одновременно не устраивало. В ней происходила борьба, борьба шла постоянно. Тут нет ничего удивительного. Почему ты качаешь головой?

– Дорогой мой, тогда тебе надо радоваться, что всему пришел конец, хотя для тебя это, конечно, болезненно, и ведь ваш брак тянулся долго. Ты пока еще молод, у тебя есть имя, тебе еще многое предстоит, и ты обязан подумать о себе. Эдакий брак в духе Стриндберга.

Гордон далеко отвел правую руку.

– Ничего похожего. Пока ты меня еще не понял. Я недостаточно ясно выразился! – Он уронил руку на стол с такой силой, что зазвенели стаканы. – В историю с борьбой надо вдуматься. Не забывай, кем она была, кто она такая… Она не людской породы.

– Прошу тебя, Гордон.

– Да, она другой породы. Придется тебе в это поверить. Я сразу понял, в чем дело. Без меня она зачахла бы, ее настоящее место рядом со мной. И потом, я ее охранял, вывел из безвоздушного пространства. Никто, кроме меня, этого не смог бы. Таких, как она, не всякий раскусит; кроме того, надо иметь сходную кровь. Она бунтовала. Как я уже говорил, Элис боялась себя. Знала, что поставлено на карту. Ну конечно, в ней было нечто солнечное, веселое, детское – она входила в те роли, которые играла, уговаривала себя, что она и есть прелестная Прозерпина, дочь Деметры, а я – злодей Плутон. Поэтому я как-то купил копию картины Рембрандта. Помнишь это великолепное полотно, где изображено, как Плутон похищает крошку Прозерпину, малышку Прозерпину? Он везет ее на адской колеснице, а она вскочила ему на грудь, расцарапала лицо. Чудо, какие гримасы строит Плутон… Но что может сделать Прозерпина? Однако у нас все было по-другому. Элис сама пришла, бросилась ко мне. Я завлек Элис, но еще и освободил от себя. Выкурил лисицу из норы. Разумеется, она кусалась. Мне много пришлось повозиться с ней, Кен. Если бы ты только знал, как эта женщина – всем женщинам женщина – занимала меня всю жизнь! Ты этого не замечал. Ясно, это было наше с ней дело, очень личное… Никого мы не могли в него посвятить. И она и я обходились без третьих лиц. Ибо для нас не существовало возможности бежать или прекратить борьбу. И при этом мы оба ничего бы не выиграли. Из всего этого ты, Кен, заметил только одно, – вспомни-ка, – заметил, что я перестал скакать с места на место и в некотором роде поменял профессию: из разъездного корреспондента превратился в писателя – начал сочинять романы и рассказы.

– Это и сделало тебя тем, кем ты стал.

– Стало быть, ты знаешь, кому я всем обязан и как зовут мою музу. После женитьбы я больше не мог путешествовать, я был незаменим. В ту пору мои знакомые насмехались надо мной – я стал надомником. О, боже, это оказалось куда опаснее, чем заморские путешествия. С того времени я так много занимался ею и собой, что прекратил дальние странствия. Однако в действительности я совершал куда более отчаянно-смелые вояжи, нежели раньше. Я беспрестанно крутился вокруг нее и притом сам прокладывал себе пути – конечно, в воображении, в так называемом воображении, которое куда более реально, чем так называемая наиреальнейшая реальность, доступная нашим органам чувств. (Это я не устаю повторять и проповедовать.)

Кен подтвердил:

– Знаю. К счастью, сам ты не оторвался от реальности, не ушел в фантастику.

– Но, мой милый друг, дражайший Кен, люди, ушедшие в фантастику, не обладают фантазией. Обладать фантазией – значит уметь до предела ощутить действительность. Элис могла сидеть перед тобой, идти рядом, повернуть к тебе лицо, обхватить руками колени или откинуть назад свои каштановые волосы – копну своих волос – и сцепить на затылке пальцы. И вот, чтобы унять волнение, перевести ее жесты в слова, я должен был с утра до вечера, с утра до вечера писать; моих наблюдений хватало для целых романных глав. Всего я так и не смог изобразить на бумаге.

Кен знал свое дело. Он не прерывал Гордона. Гордон явно старался ободрить и защитить себя, он хотел оправдаться. Придумывая и нагромождая все новые и новые аргументы. Гордон пытался спрятаться за ними – ему следовало во что бы то ни стало осмыслить то, что с ним случилось.

Однажды он произнес такую фразу:

– Элис была солнцем, а я – планетой.

Его слова прозвучали жалобно, умоляюще; Гордону очень хотелось, чтобы ему поверили.

– Ах, – сказал он как-то и замурлыкал романс (это был романс Шумана: «Мне горечь этих женских слез // Навек все отравила…»). Да, я отравлен. Кто меня исцелит, где я найду противоядие?

И опять он впал в беспокойство; его начало трясти, он стал клясть Элис и придумал новый тезис (но ни одним словом не обмолвился об ужасной сцене на чердаке и об Эдварде, не сказал даже, что сам убежал из дому). Новый тезис был о человеческом одиночестве; дескать, индивидуализм, собственное «я» люди просто придумали себе в утешение. Он восхвалял Элис.

– Я часто сидел возле нее, не сводил с нее глаз и с трудом удерживался от того, чтобы не упасть перед ней на колени. В голове у меня не умещалось, что мне посчастливилось встретить такое… как ты говоришь… такое «небесное» создание.

– Да, Гордон, тогда считали, что ты без памяти влюблен в жену.

Гордон поднял руку и с таинственным видом помахал ею.

– Для меня она была неким знамением. Довелось ли тебе когда-нибудь увидеть знамение? С иными это случается всего один-единственный раз в жизни, с другими – часто. Знамение может быть разной силы и убедительности. Среди нас водятся философы и пессимисты, которые вывели целую теорию из якобы свойственной человеку обособленности. Но, стало быть, и солнечный луч должен чувствовать себя обособленным? Не хочу притворяться: до сих пор я еще не нашел того, что мог бы назвать собственной индивидуальностью. Мне дали прозвище «лорд Креншоу». Таковы все мы. В человеке многое скрыто, целый зверинец; время от времени ты отождествляешь себя с каким-нибудь зверем, потом с другим, а иногда с символом под названием «я». Символу этому ты отдаешь явное предпочтение, поручаешь представлять тебя всего целиком. На самом деле человек включает в себя… нет, скорее так: на самом деле каждый из нас – это целый народ со своими буржуа, пролетариями и знатью, с разными палатами, с палатой представителей и с королем. А также с революцией, со многими революциями, в соответствии с нашим возрастом.