Текст книги "Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу"
Автор книги: Альфред Дёблин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 44 страниц)
Кто же она? Известно ли ей это? Известно ли?
Эдвард в одиночествеОна его отвергла, но потом он ее скрутил. И окрутил. Яснее не скажешь.
Она осталась с ним. Она притерпелась… Но ничего не забыла. Сохраняла что-то внутри себя. Однако он глубоко проник в ее существо. Она поменяла даже собственное имя.
У Эдварда начали дрожать руки. Он опустил их, прижал к коленям. Зубы у него стучали.
Какая судьба! А я лежу больной, меня трясет.
Дрожь усилилась. Он поднялся, стал ходить взад и вперед по комнате, чтобы унять дрожь.
И у Прозерпины были дети от Плутона. «А дети у них были?» – «Да». С трудом он вырвал у матери это «да».
Дети – это мы. Что может вырасти из такого корня? Но она меньше всего думала о нас. Разве родители думают о детях, когда зачинают их?
С ним было вовсе не обязательно иметь детей. Но она хотела приспособиться. Стала Гекатой. Мрачная страсть! Вот как это произошло. И вот как я появился на свет. Нечто от этой истории заложено во мне.
Эдвард почувствовал позывы к рвоте. Потом это прошло. Все равно ему пришлось лечь в постель, его шатало из стороны в сторону.
На этот раз он опять потерял сознание и лежал как мертвый, а потом его лицо скривила гримаса ужаса боли. От предсмертной тоски, бешенства, ярости и отчаяния он скрежетал зубами. Сжимал кулаки, подносил их к лицу, словно заслонялся от ударов.
Очнувшись, он лежал в изнеможении. В костях у него засело «это самое», он знал, что на него опять накатило. Знал, как ведет себя во время припадков, ему это сообщил доктор. Но он не осмеливался представить себе во всех подробностях ту картину, которая возникала у него в памяти, ибо картина вызывала ужас.
С мрачным удовлетворением Эдвард установил, что «это самое» накатило на него в результате… рассказа о Плутоне и Прозерпине.
Лучшее доказательство того, что я на правильном пути. Он, так сказать, поставил все точки над «i». Тело его бессознательно отозвалось на историю Плутона и Прозерпины.
Вся эта ситуация в целом не лишена мрачного юмора, гротескности. Он, Эдвард, перестал ощущать себя плодом их союза…. Вдобавок я дал им толчок. Теперь я для них нуль. Они чувствуют себя виноватыми, но потеряли ко мне интерес. Пустились во все тяжкие. Любопытно, как далеко это их заведет.
Не могу прийти в себя от удивления: зачем было рожать от него детей, если все происходило так, как она описывает? Оба они во власти своих эмоций и готовы все извратить. Но как бы то ни было, одно ясно: «она приспособилась», взяла имя Геката; стало быть, я сын от брака Плутона и Гекаты. Зачем же наседать на меня и требовать, чтобы я выступил против него?
Неясно лишь, почему он питает ко мне такую антипатию, такую ненависть. А это – факт. Он ненавидит меня с самого детства. Помню, я всегда боялся отца. Почему – сам не знаю.
Что он затаил против меня? Что я ему сделал? Ведь в какой-то степени я олицетворение победы Плутона над Прозерпиной, а раз так, он должен был лелеять и холить меня. А он меня не любил. Явно. Это совершенно непонятно. Здесь мать что-то скрывает.
А может, отец ненавидит меня за то, что она перетянула сына на свою сторону? В чем дело? Почему я навлек на себя отцовский гнев? Причины должны быть веские. Мои поступки здесь, очевидно, ни при чем, ведь тогда я был мальчиком, маленьким мальчиком.
А если я не виноват, то, значит, все дело в моем существовании, как таковом. Но при чем здесь мое существование? Разве я внебрачное дитя? Мне известна дата их свадьбы. Я появился полтора года спустя.
Почему я с самого начала вызываю у него такую ярость? По сей день, я это чувствую. Два десятка лет это копилось, а теперь, когда я заболел, его ненависть буквально сжирает меня. Что скрывается за ней? Почему я вызываю у него бешенство? Даже сейчас он не может быть со мной приветливым и сердечным, как с Кэтлин. Он старается, но у него ничего не выходит.
Доктор тоже не в силах помочь. И мама не в силах. Бедная моя головушка! Я сам должен во всем разобраться. Приходится быть и больным и врачом одновременно.
Но это в моих интересах. Ведь они попытаются «лечить» меня на свой лад. А я хочу правды. Правды, которую они боятся. Они могут позволить себе роскошь уйти в сторонку – пусть все заживо разлагается. Но ведь гниль завелась у меня внутри. Я хочу, я должен избавиться от нее. Готов пасть ниц перед ножом, который сделает надрез и выпустит гной. Я не сдамся! Клянусь, я не сдамся!
Эдвард погрузился в раздумья.
Джеймс Маккензи себя не утруждает – ему легко искать правду. Удобную правду. Пусть он ничего не добьется. Весь век он заботился только о собственном здоровье и благополучии. Впрочем, даже о Маккензи я ничего не знаю. Действительно ли он здоров? Раньше я считал здоровыми отца и мать. И Кэтлин тоже. Человек кажется здоровым до тех пор, пока ты от него на расстоянии. Но стоит приблизиться к нему, как ты видишь совсем другое.
Что значит «надземный мир»? Действительно ли он надземный? Существует ли такой мир взаправду? В наш век отказались от этого деления. Надземный и подземный мир сейчас слились воедино. Адский пес Цербер свободно бегает повсюду и оглашает окрестности ужасным лаем. У него теперь нет определенных обязанностей. Кого он должен стеречь? Плутон и Прозерпина поднялись на землю. Теперь Прозерпина могла бы уйти от него. Но, по-моему, Плутон уже не кажется ей таким кошмарным чудовищем, каким казался раньше. Ведь она даже родила от него детей.
Весь старый ад поднялся вместе с ними на поверхность: фурии впиваются сейчас в еще крепкую, живую плоть. Адские судии ежечасно допрашивают, терзают людскую совесть. Безостановочно поднимается и опускается чаша весов, выносятся приговоры. Незачем перебираться через Ахеронт и через огненную реку. При современном прогрессе можно гореть в аду со всеми удобствами.
Спасите, спасите! Как это можно вынести…
С открытым забраломПосле разговора с Эдвардом Элис махнула на себя рукой. До сих пор она еще сопротивлялась. Теперь решила: будь что будет.
Однажды днем, когда Элис шла из своей комнаты вниз, за ее спиной открылась дверь в библиотеку.
Она обернулась. На пороге стоял Гордон. Он сделал движение головой, означавшее: «Войди сюда».
Гордон закрыл за ней дверь и повернул ключ, она спросила:
– Что это значит?
Гордон:
– Не хочу, чтобы он явился следом. У него вошло в привычку вваливаться без стука.
Гордон подошел к окну, выглянул на улицу, сел… Но не на свое обычное место, а на табурет у самой двери. Он тут же сник и хрипло заговорил… До этого он не произнес ни слова.
– Что происходит в нашем доме? Долго ли ты намерена продолжать в том же духе?
– Как ты со мной разговариваешь?
Гордон:
– Хочешь погубить всех нас? Что ты затеяла? Скажи прямо.
Элис:
– Не буду отвечать. Что тебе от меня надо?
– Какая прелесть! Оказывается, мне надо?
Элис:
– Отопри дверь. Выпусти меня.
Гордон:
– Мы уже давно с тобой не беседовали, Элис. Ты замышляешь что-то против меня.
Она не ответила. Гордон продолжал:
– Я видел, как ты с ним спускалась по лестнице. Позавчера. Элис:
– Кто это «он»?
Гордон:
– Эдвард.
Элис:
– Так и говори: «Эдвард».
Гордон:
– На тебе было светло-голубое платьице. Вы шли под ручку, великолепное зрелище.
– Я помогала ему спускаться.
– Потеха! Парочка хоть куда.
– Ты мне противен.
Гордон.
– Но ведь это правда. А он как раз помешался на правде.
Элис:
– Не «он», а Эдвард.
Гордон:
– Уж позволь мне говорить, как я хочу. По-моему нам сейчас не до стилистических тонкостей. Ты сохранила это платьице и облачилась в него в его честь.
– Эдвард увидел платье и вспомнил. Он вошел ко мне, увидел платье. Он ведь входит ко мне как ребенок, без спроса. И тут я надела платьице.
– Что он вспомнил? Что ему известно?
– Ничего. Мне нечего скрывать… Летние каникулы, прогулки и прочее…
– Прогулки с кем?
– Не устраивай мне допроса. Эти времена миновали.
Гордон:
– Во всяком случае, ты не стала выбрасывать эту старую тряпку. Элис не разжала губ.
Гордон:
– Из-за воспоминаний, связанных с ней?
– Да.
Гордон:
– Наконец-то ответ в моем вкусе. – Он поднялся и, тяжело ступая, пересек комнату. Потом опустился на стул. Преодолевая одышку, заговорил опять: – Что ты задумала? Что происходит в этом доме? Мы вот-вот все разрушим, все, я повторяю: все.
– Я не могу иначе, Гордон.
– Говори.
Элис молчала.
Гордон повторил:
– Говори, Элис. Что с тобой происходит?
– Я не в силах это вынести, Гордон. Я старею. Когда я была моложе, то могла это выносить.
– А теперь?
– Больше не могу.
– Что не можешь, Элис?
– Не могу так жить. Это должно кончиться.
Гордон:
– Почему? Что случилось? Что ты хочешь сделать?
– Ты не должен вечно требовать от меня невозможного. Ты не бог. В конце концов я тоже – живое существо.
– Этого я никогда не отрицал.
Она шла прямо на него. Он вскочил.
Элис:
– Ты осмеливаешься сказать это мне теперь? После двадцати лет!
– Не помню, когда я это отрицал.
– Послушай… Я хотела бы заглянуть тебе в душу. Нет, я этого не хотела бы.
Лицо Гордона исказилось от ярости.
– Все это он тебе внушил, этот псих. Но вам со мной не справиться. Я не должен был пускать его в свой дом.
– Ты этого не делал. Из осторожности. По своему обыкновению, ты тут же устранился.
– Я защищаю свой дом, Эдварда я не боюсь.
– Не его ты боишься. А правды.
Побледнев от бешенства, он замахал кулаками:
– Come on, come on[18]18
Давай, давай (англ).
[Закрыть]. Это не пройдет вам даром.
Она пристально поглядела на него, кивнула:
– Слава богу, наконец-то ты себя выдал. Лорд Креншоу собственной персоной.
– Скажи спасибо себе самой.
– Может, ты все-таки отопрешь дверь?
Он молча выпустил ее из комнаты.
Джеймс Маккензи продлил свой отпуск, Элис узнала об этом, сидя с ним за завтраком.
Маккензи:
– Тебя это не интересует, Элис?
Элис:
– Как ты можешь так говорить, Джеймс.
Маккензи:
– Я остаюсь. По-моему, я здесь нужен.
– Я сама тебя об этом просила.
Маккензи:
– Не замечаю, чтобы ты хотела воспользоваться моим присутствием. В вашем доме неблагополучно, Элис.
Она подошла к двери, убедилась, что дверь заперта, опять присела к столу.
Элис:
– Я взрослый человек, понимаю последствия своих поступков.
Он:
– Боюсь, не понимаешь. Я знаю, какую цель ты преследуешь. Что здесь происходит?
Она:
– Джеймс, главное действующее лицо – не я, а Эдвард. Поэтому мы и взяли его домой. Хотим опять поставить на ноги.
– «Мы». Не мы, а ты, Элис, ты ведь сама призналась, что хотела заполучить Эдварда, чтобы довести до конца твое дело, то, что ты называешь «твоим делом».
– Наше с Эдвардом общее дело.
– Элис, я пытаюсь отвлечь Эдварда от его идей. От безумных поисков так называемой правды. Он ведь и впрямь болен.
– Скажи это ему самому. Он придерживается другого мнения. И спроси врача.
Джеймс:
– До сих пор не считал это нужным. Не может быть, чтобы в замыслы доктора входил такой бесчеловечный эксперимент. Он не знает, что происходит. Он ведь врач, стремится к исцелению, а не к несчастью.
– Не вижу никакого несчастья. Наоборот, освобождаюсь от несчастий. Правда не несчастье. Правда приносит счастье.
– И ты туда же, Элис! Повторяешь его слова. Вот почему я и остаюсь. Ты помнишь родительский дом? Там мы видели только хорошее, росли счастливыми.
– Да. В чем я провинилась? Почему мне на долю выпало такое?
– Представь себе, что кому-нибудь из нас пришло бы в голову копаться в поступках и в мыслях родителей. Во что превратилась бы наша мирная жизнь?
– Забудь о мирной жизни. В доме Гордона Эллисона и Элис Маккензи не могло быть мирной жизни. В этом доме вырос Эдвард и стал таким, каков он есть. Годы шли, иногда я думала: теперь мне совсем хорошо, все уже миновало. Буря улеглась, все, слава богу, уладилось. Перед войной я временами чувствовала себя счастливой. Но это была видимость. Эдвард вел себя чересчур тихо, он был замкнутый и печальный. Но я все сваливала на его характер, ведь у всех нас свои отклонения. А потом его призвали. Только много позже я узнала, что он записался добровольцем. Впервые у меня открылись глаза. Я поняла, что скрывалось за его поступком. И уже никогда не могла забыть. Мысли об этом не оставляли меня ни на минуту. Он был так далеко. Я молила бога, чтобы с ним не произошло ничего дурного. Не знаю, что бы со мной было… если бы он погиб. Я звала, звала его. А потом… Потом случилось это несчастье, и он вернулся в ужасном состоянии. Еще до того, как он приехал, я день и ночь спрашивала себя: в каком виде они привезут его к нам в дом? И что тогда делать мне? Моя судьба!.. О, боже, она сплелась с его судьбой. Ну а после? Ты ведь знаешь, первое, что я увидела, была гримаса на его лице, ужасная гримаса; она мне знакома. Прошу тебя, Джеймс, не спрашивай. Заклинаю тебя, не береди раны.
– Бередить раны? Но и ты… Но и ты не береди, Элис.
– Джеймс, история с Эдвардом потрясла меня. Мне с этим не справиться.
– Тогда тебе придется отвечать за последствия. Но ты хоть раз взглянула на Кэтлин? Удивляешься! Стало быть, ты ничего не заметила. Ей бы следовало приступить к занятиям. Лекции уже давно начались. А она сидит дома. Почему? Приходит ко мне в комнату. Кэтлин растеряна, хочет что-то выяснить, хочет выспросить меня. И она тоже! Кэтлин добрая, спокойная девушка. Она потеряла контакт с окружающими. И как-то сказала, что в наши дни это случается со всеми: молодежь, вернувшаяся с войны, перестает понимать родину. В действительности она так не думает, просто не хочет откровенничать. Вы вовлекаете ее в свои свары. Ты и Гордон. Родители внушают ей ужас. Знаешь, к чему это ведет? Вызывает дух противоречия. Она затаила злобу и против Эдварда.
– Чем я могу помочь?
– Разве ты не ведаешь, что натворила?
Элис:
– Ты все время твердишь: натворила, натворила. Основное – чтобы Эдвард был здоров. Это наш долг по отношению к нему.
– Та правда, которую вы откроете, не прибавит ему здоровья.
Элис поднялась:
– Я, во всяком случае, не больна. Возможно, было бы лучше опять отправить Кэтлин в Лондон.
Джеймс:
– А вы с Гордоном с еще большей силой наброситесь друг на друга. Кэтлин не уедет. Не сможет. Она – человек. А какой человек покинет свой дом, когда в нем начинается пожар? Пока это еще и ее дом. Даже я не могу уехать.
Элис сделала несколько шагов, переставила сахарницу, отнесла тостер на буфет. Нахмурила лоб. Снова подошла к Джеймсу.
– Вот, стало быть, что ты хотел мне сказать. Я рада видеть тебя в нашем доме, оставайся подольше. Для меня очень важно твое присутствие. Я готова являться к тебе по первому зову, говорить с тобой. Я не занимаюсь темными делами. Тем не менее Кэтлин…
– Повторяю, Элис, она не уедет. Хочешь послушать моего совета? Я прошу о сущем пустяке.
– Не понимаю.
– Ради Кэтлин. Ты сама не сознаешь, какая ты стала. К тебе не подступишься. И все от тебя отступились. Что касается Гордона, то ему теперь подают еду в комнату. Ужасная обстановка. Может быть, впрочем, Гордон ведет себя разумно и деликатно. Он избегает тягостного молчания за столом. Однако Кэтлин все видит и замечает. Кроме того, к ней иногда поднимается Эдвард и делает загадочные намеки.
– Чего ты добиваешься? Понимаю, тебе трудно сносить семейные неурядицы, но я переносила и не такое.
– Будь снисходительна, Элис. И ради меня тоже. Не давай воли гневу. Представь себе, что сказали бы наши родители. Для мамы семья была всем, и я буду ей вечно благодарен за это. Только не уверяй, что ты думаешь исключительно о семье. А я вовсе одинок, не должен заботиться о других, забочусь об одном человеке – о себе. Защищаю собственные интересы; ты меня знаешь – я человек впечатлительный и, в сущности, слабый; меня бы буквально сломили превратности и перипетии любой семейной жизни. Но дело дошло до того, прошу прощения, – Джеймс улыбнулся сестре, – что я вмешиваюсь даже в чужие семейные дела, если, конечно, данная семья мне так же близка, как твоя, – вмешиваюсь и прошу: пощадите.
Элис также улыбнулась и погрозила Джеймсу пальцем.
– Какой хитрый! Ты всегда был льстецом. Словом, что я должна делать? Что прикажешь мне сделать ради сохранения твоего покоя?
– Не так уж много. Быть поприветливей с окружающими. Знаешь, мне недостает наших вечеров: вначале на них блистал Гордон, а потом и я попробовал свои силы. Мы сидели в большой компании. Ты расхаживала по комнате, исполняла роль гостеприимной хозяйки. И это оказывало на тебя целебное действие. Общество себе подобных – великое благо.
Элис сидела за столом, подперев ладонью подбородок.
– Наши вечера! Эдвард бы их не пропускал. А что мы на них стали бы делать?
– То же, что и раньше, – будем болтать. Можно опять рассказывать разные истории.
– Кто должен рассказывать?
– Увидим: Гордон или ты. Я с большим удовольствием послушал бы также Кэтлин.
Элис пошла к Гордону.
– Я тебе не мешаю?
Гордон:
– Садись! Если хочешь, вот сюда. Я уберу книги.
Элис:
– Собираешься писать что-нибудь новенькое? Большую книгу? Или короткие рассказы?
– Ты считаешь, что мне снова пора засесть за большой труд? Неплохая идея.
– Вот видишь, и я способна дать толчок твоему творчеству, Гордон.
– Извини, Элис. Но раньше это часто случалось. Даже чаще, чем ты предполагаешь. И всегда доставляло мне радость.
(Элис подумала: а после стало иначе. Посторонним вход запрещен.)
Элис:
– Скажи: теперь, когда у тебя так много работы, ты сможешь участвовать в наших вечерах? Тебе это не помешает? Я имею в виду: стоит, наверно, возобновить наши сборища, ведь они оказались такими занимательными, заинтересовали и тебя.
– Вечера с рассказами?
– Как получится: иногда с рассказами, иногда без.
– Почему это тебе пришло в голову, Элис?
– Я решила, что вечера могут смягчить напряженность. Как-никак мы с тобой не одни. Кроме Эдварда с нами еще живут Кэтлин и Джеймс. Меня огорчает, что в нашем доме – запустение.
– Я рад все это слышать от тебя, Элис, говорю без обиняков. Я многое передумал. Неужели правда, что нас что-то разделило? Может, это только сон? Я ведь знаю тебя хорошо. Разве я не знаю, какая ты на самом деле?
(Вот трус. Сразу воспрянул духом, хватается за соломинку.)
В тот же день Гордон появился за обедом. Разговор был оживленный. Вставая из-за стола, Джеймс пожал руку сестре.
Микеланджело и любовьВечерние встречи нельзя было возобновить немедленно. Доктор Кинг просил, чтобы его отныне каждый раз звали и заранее предупреждали. Волей-неволей надо было с ним считаться.
Первый прием в доме Эллисонов был как бы открытием сезона. Под бюстом Сократа у задних кулис сразу же поместился дуэт благоразумных: судья и железнодорожник. Им было о чем поговорить: они обсуждали международную обстановку и высказывали свои предположения насчет перемен, происшедших в этом доме с их участием или без оного, – словом, беседовали об Эдварде. Серая мышь – гувернантка, развлекшая публику кратким, но трогательным рассказом о паже, который надел свое кольцо на палец девы Марии, также явилась и, прежде чем сесть, внимательно огляделась вокруг; она больше всех остальных друзей переживала события в семье Эллисонов. Не был забыт и школьный приятель Эдварда, художник-абстракционист; все знали, какой он беспардонный болтун, поэтому гости стремились держать его на некотором расстоянии. Это, впрочем, не мешало художнику путаться под ногами у всех и каждого.
Входя в кабинет, приглашенные с радостью отмечали: за те недели, что они не собирались, здесь все осталось прежним, скорее изменилось к лучшему. Особенно если говорить об Эдварде Эллисоне, ради которого устраивались эти вечера. Он вышел под руку с матерью, опираясь всего лишь на палочку; держался прямо, посвежел, был так дружелюбен и весел, что все сразу поняли: молодой человек преодолел кризис. Вид его обрадовал присутствующих: не было никакого сравнения с недавним печальным состоянием Эдварда, когда, лежа на кушетке в полном безмолвии, он являл собой мрачное, удручающее зрелище и когда вокруг него хлопотали то мать, то врач. Теперь все с радостью наблюдали, как Элис вела сына к мягкому креслу, как он шел, хотя и волоча левую ногу, как прямо сидел, кланяясь направо и налево.
Первый вечер носил удивительно торжественный характер, этому способствовало и богатое угощение: сандвичи, пирожные, конфеты, ликеры. Мир был заключен! Приближаясь к столу, накрытому в сторонке и уставленному яствами, гости сияли и говорили друг другу: поглядите-ка, мир восстановлен!
А какой оживленной была мать, госпожа Элис! И она изменилась к лучшему. Правда, на прежних встречах Элис также почти все время присутствовала, но держалась особняком, эдакое неземное существо, витающее в облаках. Однако излечение любимого сына преобразило и ее – Элис болтала, смеялась. Она переходила от одного гостя к другому, пожимала руки, задавала вопросы.
Разумеется, среди гостей был и сноб Джеймс Маккензи, брат Элис; вечер явно пришелся ему по душе, он тут же освободил место рядом с собой для молодого художника, к разглагольствованиям которого внимательно прислушивался.
Только дочь хозяев Кэтлин – было известно, что она не посещает университета, работает дома, чтобы освежить в памяти кое-какие знания, утраченные во время войны, – только Кэтлин выглядела переутомленной, что было легко объяснимо. Она производила впечатление человека, которого внезапно оторвали от чего-то: от важного дела или не важного, но оторвали от занятия, поглощавшего его целиком. Поэтому мать очень часто подходила к Кэтлин, которая стояла у накрытого стола: девушка не слишком расторопно ухаживала за гостями.
Бросалось в глаза пустое кресло хозяина дома. Действительно: лорд Креншоу, к чьей мощной фигуре все привыкли, не сидел на своем обычном месте у камина. Гостям объяснили, что он еще у себя – работает. Гордон появился позже, одновременно с доктором Кингом, которого все поздравляли с успешным лечением Эдварда Эллисона. Он благодарил, но при этом уверял, что не может отнести комплименты на свой счет. Как всегда, победила природа, а в данном конкретном случае сыграла роль также и обстановка, домашние условия. Подобно великану Антею, Эдвард восстановил свои силы, прикоснувшись к земле, к земле своей родины.
Воскликнув «ах, так», старая гувернантка заметила, что это могло бы стать отправным пунктом для очередной беседы, тему можно легко развить; надо думать, сегодня этим займется доктор, доставив большое удовольствие гостям. Но Кинг воздел руки к небу:
– Хотите, чтобы я рассказывал? Неужели вы ничего не слышали о профессиональной тайне?
А вот и Гордон Эллисон. По нему было видно, что он чересчур много работает. И еще, наверное, он пишет теперь в другом жанре. Ибо обычно отблеск жизнерадостности и эпикурейства, присущих его творчеству, лежал на лице Гордона, что великолепно сочеталось как с его жирными телесами, так и с неимоверной писательской плодовитостью. Теперь что-то в нем поломалось; это заметили все, все, кому он жал руку, с кем здоровался. Война, ворвавшаяся в этот дом, настигла задним числом и Эллисона-отца, который убежал от нее в такую даль. Сын, хоть и больной, уже вернулся с войны, для Гордона же война только началась.
Эта мысль приходила на ум каждому, кто помнил первые сборища в доме Эллисонов, когда лорд Креншоу восседал на своем месте у камина, освещенный пляшущими языками красного пламени, и давал волю своей буйной фантазии, увлекая слушателей до такой степени, что они не чаяли выбраться из водопада гордоновских вымыслов.
Кэтлин подвинула отцу кресло. Он сел, склонив голову чуть налево. Люди, видевшие эту огромную тушу, думали и сейчас: ну и гора! Гора жира и мяса, обтянутая кожей, без всяких признаков костей. На Гордоне не было его обычного голубого шлафрока с широким поясом, он не надел также синих носков и вышитых желтых шлепанцев. На сей раз он облачился в строгий темно-серый костюм, пиджак он не стал застегивать; воротничок рубахи и манжеты были ослепительной белизны, в зеленоватом галстуке торчала жемчужная булавка. Гости, сидевшие поблизости от Гордона, заметили также, что на его левом запястье красуется широкий золотой браслет.
Да, Гордон все еще утопал в собственном жире; жир обхватывал его подобно панцирю. Но как держался этот жир? Только лишь благодаря обтягивающему костюму?.. Теперь Эллисон казался моложе, чем раньше. Однако лицо его приобрело землистый оттенок, глаза сузились, взгляд был мутный, больной. Гости понимали, что в этом состоянии лорд Креншоу при всем желании не сумеет сочинить вариацию на тему баллады о трубадуре: хорошо еще, если он вообще примет участие в общей беседе. Гордон быстро переменил привычную позу: большая голова с гладко прилизанными седыми волосами уже не склонялась гордо набок, шея вытянулась вперед, туловище осело в кресле… Лорд Креншоу оглядывался по сторонам, наблюдал. Он не улыбался.
Когда разносили чай, Гордон сильно подался вперед, обхватил обеими руками колено – он сидел закинув ногу на ногу, – и заговорил со своим шурином Маккензи: в такой позе Эллисон просидел довольно долго, потом выпрямился и закурил сигарету, которую вытащил из плоского золотого портсигара, лежавшего в кармане жилета, – до сих пор никто не видел лорда Креншоу с сигаретой.
Как раз в эту минуту Элис взяла в столовой рядом поднос с пирожными, намереваясь обнести гостей. Пораженная, она остановилась. Сердце на мгновение замерло.
«Однажды и я был молод, шел своим одиноким путем и вдруг сбился с дороги. Я обрадовался, встретив путника…»
Когда Элис, держа обеими руками поднос, подошла ближе, улыбаясь гостям, уступавшим ей дорогу, – она увидела на запястье Гордона широкий, хорошо памятный ей браслет. Элис хотела обойти гостей, чтобы угостить их пирожными или передать поднос Кэтлин, но вдруг… двинулась прямо на Гордона. Подошла и встала с подносом напротив брата и лорда Креншоу, который сидел все еще наклонившись вперед и курил, медленно затягиваясь. Только после того, как Маккензи прервал разговор и решил взять у сестры пирожное, лорд Креншоу выпрямился и поглядел в безмолвное, застывшее от удивления лицо Элис.
Их взгляды скрестились.
Рука Гордона шарила по подносу. Он уронил пирожное, и Кэтлин тут же подскочила к отцу, подняла пирожное, весело затараторила. Взяла у матери поднос, сказала, улыбаясь:
– Отец вообще не должен есть сладкое. Вот почему пирожное упало на пол.
Гордон:
– Ты права. Сладости мне запрещены. Но у меня вдруг слюнки потекли.
Джеймс:
– Зачем тогда Элис предлагает Гордону пирожные?
Элис:
– Я совсем забыла.
Она не сводила глаз с золотого браслета мужа. Он это видел, он все понимал.
Наконец Элис закрыла глаза, отвернулась, заставила себя отойти и смешаться с толпой гостей.
Некоторое время разговор перескакивал с одной будничной темы на другую, потом раздался нерешительный голосок старой гувернантки Вирджинии Грейвс – сперва она пошепталась с железнодорожником, который выполз из своего угла под бюстом Сократа, а потом заговорила громко, чтобы привлечь внимание гостей. Мисс Грейвс хотела знать, отказались ли присутствующие от прежнего порядка вечеров в этом доме. Она, Вирджиния, все еще находится под впечатлением концепции хозяина дома о всемогуществе и гнете вымысла, о том, что люди, одержимые определенными идеями, не могут от них отказаться, наконец, под впечатлением эллисоновской истории трубадуров, которые участвовали в крестовых походах и поклонялись дамам, даже не будучи с ними знакомыми.
Она, Грейвс, в свою очередь, иного мнения: считает, что люди все же влияют на события и обычаи в гораздо большей степени, чем сознают это сами. Именно поэтому она рассказала о паже, который надел свое кольцо на палец изваяния девы Марии, а потом не мог снять его. Согласно мисс Грейвс, это объясняется тем, что пажа захватила любовь, сердечное влечение к Марии, пусть он этого и не понимал; вот почему Мария не отдала кольцо.
Эдвард похвалил рассказ гувернантки, который он помнил во всех подробностях. Он часто думал о нем и пытался разгадать его суть, но ему не приходила в голову версия Вирджинии.
Мисс Грейвс:
– Просто-напросто мы сами влияем на обстоятельства. Сознаем мы это или нет. Мы – действуем. Люди действуют, на то они и люди.
Лорд Креншоу сидел неподвижно. Эдвард сказал:
– Но как мы действуем? Война оказалась для нас стихийным бедствием. Мы могли взять зонтик и защититься от дождя или войти в парадное перед воздушной тревогой, скрыться, так сказать, в частном порядке, мы лично, каждый в отдельности. Однако дождь все равно шел, буря бушевала. Война не была ураганом, то есть природным явлением. Она была развязана нами же, людьми.
Мисс Грейвс:
– Наши мнения совпали.
Эдвард:
– Все дело в том: какими людьми? И почему? С какой целью? Кто именно действует? Причину возникновения войн можно уже опять изучать по газетам: этот вопрос обсуждается на различных конференциях, участники оспаривают мнения друг друга, идет торг, никто не желает быть обманутым. Ну так вот: кто же обсуждает проблему войны, кто спорит, кто является полномочным представителем человечества сейчас, когда оно благодаря объединенным усилиям математиков, химиков, физиков, техников и инженеров, всей промышленности и финансов научилось производить ужасающее оружие и получило его в свои руки? Оружие, способное вызвать новый всемирный потоп и полностью уничтожить нас. Иными словами, тех, кто как раз не действует? Кто эти «они», деятели? Известны ли поименно? Кто вообще их уполномачивал? Кто изучал их намерения? Кто узнавал их подноготную? У нас пишут о нехватке продовольствия и о том, что у миллионов людей нет приличного жилья, ибо жилье разрушено войной. Но мы не знаем тех людей, на кого возлагаем полномочия, не знаем тех, кто виноват в событиях прошлого, и тех, кто замышляет нечто аналогичное или еще худшее на будущее. А поскольку мы ничего не знаем: не знаем виновных, их принципов, того, что творится у них в душе, и все же следуем за ними, постольку мы… сами… бездействуем.
Маккензи вполголоса:
– Эдвард, о чем ты говоришь? Ведь известно, что человечество не извлекает уроков из своей истории.
Эдвард:
– Почему, собственно?
Маккензи, пожимая плечами:
– Не знаю.
Кэтлин:
– Это не ответ, дядя Джеймс.
Лан, железнодорожник:
– Мисс Кэтлин, именно это и есть самый правильный ответ: «Я не знаю». Неужели вы полагаете, господин Эдвард, что если мы пошлем на переговоры других делегатов, других людей или отправимся сами, то все будет хорошо? Время от времени под какой-либо счастливой звездой человечество поднимается из трясины с намерением разрешить все проклятые вопросы… но это длится недолго, оно снова увязает в болоте. Все дело в нас самих, господин Эдвард. Вот так! Сколько нас ни врачуй, толку не будет.
– Стало быть, все зло в человечестве, и оно погибнет.
А в это время Элис сидела в столовой у стола – она не могла прийти в себя от страха перед Гордоном Эллисоном и… самой собой. Итак, он тоже вернулся к давно минувшим дням. Эти чувства не погасли и в нем. Оба они опять начали военные действия.