Текст книги "Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу"

Автор книги: Альфред Дёблин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 44 страниц)

Истинная правда.

С этой правдой, милые друзья, происходит прямо-таки удивительная история. Ее не спрячешь и за семью замками. С каким удовольствием я сам отослал бы ее обратно в клинику, к доктору Кингу!

Что касается доктора Кинга, то см. «Гамлет»:

 
Не люб он мне, да и нельзя давать
Простор безумству. Будьте же готовы;
Я вас снабжу немедля полномочьем…
 

 
Гильденстерн.
 

 
                     Мы снарядимся;
Священная и правая забота —
Обезопасить эту тьму людей,
Живущих и питающихся вашим
Величеством…
 

 
Готовьтесь, я прошу вас, в скорый путь…[17]17
  Здесь и далее цитаты из «Гамлета» даются в переводе М. Лозинского.


[Закрыть]
 

И вот Гамлет отправился с ними, потерпел кораблекрушение и явился снова. Ха-ха! А я вообще никуда не поеду. Да, я остаюсь. Пусть повозятся со мной. Времена изменились. Это не королевский замок, и мы живем не в Дании; мы – в Англии, в эпоху гуманизма… Правда, и в эпоху мировых войн. Ну да, цивилизация диктует свои условия.

Давайте поразмыслим над тем, что сообщил в своих показаниях профессор Джеймс Маккензи. Где тут собака зарыта? Давайте подумаем.

Он рассказал об одном человеке, об одном аморальном субъекте, о расправе, о насилии, которое совершилось или не совершилось…

Эдвард повернулся на своем стуле, побледнел, закинул голову; все напрасно, его рвало неудержимо. Он обтер себе рот и, обессиленный, закрыл глаза.

…Отвратительно.

Но так я ничего не достигну. «Если тебя соблазняет твой глаз, вырви его!»

Эдвард позвонил.

Голубое платьице Элис

Это заметили все: ему становилось лучше. Однако физическое улучшение имело свои последствия и устраивало далеко не каждого. Теперь Эдвард на костылях бродил по дому, медленно поднимался по лестницам, наносил визиты. Он ощутимо вмешивался в жизнь домашних.

Его деревянные костыли со стуком и грохотом передвигались по коридорам и лестницам. Протез тяжело ударял в пол и поскрипывал. Эдвард был в непрерывном движении, его беспокойный дух чего-то искал, выпытывал, спрашивал, прислушивался.

Сын вторгался к отцу. Поднимался из своей комнаты на второй этаж, проходил по коридору и, не постучавшись, открывал дверь – так, словно это была его комната. Слегка кивнув, садился на первый попавшийся стул. Он не начинал разговора первый. Ждал, пока отец спросит, не надо ли ему чего-нибудь. Эдвард отвечал, что ничего не надо; иногда он просто отрицательно качал головой. Так он сидел, присутствовал. Неясно, чего он ждал.

Гордон Эллисон делал вид, будто он пишет или читает. Но вот уже несколько месяцев, как он работал нерегулярно. Он даже стал отвыкать от своего просторного кресла. Теперь он зачастую скрывал от домашних свое времяпрепровождение (Кэтлин была бы им очень довольна). Он разгуливал взад и вперед по толстому ковру. Садился только для того, чтобы перевести дух. Иногда стоял у окна и смотрел в сад. В его комнате был большой балкон, и время от времени Гордон ощущал потребность выйти на воздух. Речь могла идти только о том, чтобы постоять на балконе, но там его сразу заметили бы. Он обычно не осмеливался на это, хотя комната часто казалась ему настолько тесной, что он задыхался.

Гордон Эллисон разлюбил свою работу. Сочинительство вызывало у него отвращение. Он уже почти радовался, когда являлся Эдвард. Пускай приходит, пусть, пусть!

Невольно он прислушивался к стуку костылей в доме, с удовлетворением отмечал, что Эдвард приближается, и готовился к встрече с ним.

И вот они оказывались в одной комнате: сын пытался сесть поближе к отцу (он хотел как бы проникнуть в сферу его притяжения, там он чувствовал себя спокойней), а отец окапывался за своим гигантским письменным столом, мобилизовывался и, как ему казалось, приводил себя в полную боевую готовность.

Иногда они просиживали друг против друга часа два, до тех пор, пока Эдвард не вставал с некоторым усилием, не кивал отцу и не выходил из комнаты, стуча костылями.

В то время как Эдвард поправлялся, дрожь его усиливалась, иногда конечности у него буквально ходили ходуном, и он никак не мог их унять. И еще: у него появилось стремление вести себя по-детски. Когда ему об этом говорили, он расстраивался. Он даже казался меньше ростом, ни дать ни взять ребенок. Проявлением того же самого были путешествия Эдварда на чердак; на чердаке он совершал упоительные открытия: например, находил старые игрушки, деревянную железную дорогу. Он пускал по рельсам вагончики; от этих игр он не мог оторваться, они глубоко трогали его. Именно здесь, под самой крышей, он испытывал странное чувство удовольствия. Часами шарил и громыхал на чердаке, пока наконец не приходила мать и не прогоняла его. Однако вскоре он возвращался в свой диковинный рай. Элис не оставалось ничего другого, как приказать прислуге втащить на чердак стулья и подушки, ибо раньше Эдвард сидел на старых плохо обструганных ящиках.

И вот он располагался среди древней поломанной мебели, которую здесь сваливали, среди почтительно сохраняемых семейных реликвий – памяти о различных торжествах, среди школьных учебников, ранцев, спортивных снарядов; сидел в полутьме (в огромном помещении горели только две тусклые электрические лампочки) и читал всякую муру, какой-нибудь растрепанный роман для юношества – об индейцах, или рылся в деталях детских конструкторов, а потом задумчиво воздвигал на крышке от коробки то мост, то крепость, то церковь, серьезно, самозабвенно и с глубоким удовлетворением.

Элис подсаживалась к сыну. Но ему это не мешало.

Лицо его сияло от удовольствия. Когда он однажды сделал паузу и поднял глаза, мать сказала ему, что она давно уже собиралась выбросить этот хлам, который доставил ему столько радости. Старые вещи до сих пор валяются на чердаке только потому, что отец не разрешал их убрать – с некоторыми из них он никак не может расстаться.

Эдвард:

– С какими именно?

– Раньше Гордон был журналистом, с того времени в ящиках и шкафах еще хранятся старые газеты, вырезки, черновики. Уже много лет отец не поднимается сюда, однако не дает ничего выкидывать.

– Откуда ты знаешь, мама, что он никогда не приходит сюда? Может быть, он все же влезает на чердак в твое отсутствие.

– Странное предположение, Эдвард.

– И берет отсюда какой-нибудь лист или заметку, но так, чтобы ты ничего не заметила. Ты не можешь этого знать. Не исключено, что отец изучает то, что находит на чердаке. И это дает ему новый импульс. Но он не говорит тебе ни слова. Ведь он ни с кем не делится мыслями, связанными с его работой.

– Да, работа отца покрыта мраком неизвестности. Но если я его спрашиваю, он мне кое-что рассказывает. Он даже рад, когда я интересуюсь его писанием.

– И ты доставляешь ему это удовольствие? Интересуешься?

– При случае.

– Тебя не волнует его работа?

– По-моему, лучше оставить отца в покое. Расспросами можно только помешать.

– Ты уже давно не знаешь, что он пишет.

– О чем ты говоришь, Эдвард? Ведь как только очередная книга выходит, я ее получаю.

– Это не то, мама. Ты ведь не читаешь его книг. Я знаю, ты читаешь совсем другое.

– Оставь, Эдвард. У каждого свой вкус. В конце концов, отец пишет вовсе не для меня.

Эдвард:

– Не понимаю. Если бы я был женой писателя, я бы всегда его читал, следил бы за его творчеством… Хотя бы по той простой причине, что хотел бы следовать за ним.

– О милый мальчик, у тебя превратное представление о художниках и о браке. Мне кажется, очень немногие из них посвящают в свою работу жен и только очень немногие жены интересуются работой своих мужей.

– Почему же?

– Почему же? Почему? Представь себе, что муж идет к себе на службу, разве жена следует за ним? А если муж сапожник или портной? Неужели жена будет интересоваться костюмами и башмаками, которые он сшил? Ты возразишь, что это не одно и то же. Но для меня это одно и то же.

– Нет, это не одно и то же, и ты, мама, все прекрасно понимаешь.

– Ты просто ужасен, Эдвард. Не признаешь никаких резонов.

– Любую правду я признаю.

После короткого молчания Элис умоляющим тоном произнесла:

– Что же мне тебе сказать?

– То, что ты думаешь на самом деле.

– Раньше он подпускал меня к работе, многое рассказывал, посвящал в свои дела. Но потом, признаюсь, я потеряла ко всему интерес. И в конце концов само собой получилось: мы перестали говорить о его работе.

– Так оно и было?

Элис:

– Да.

Эдвард:

– Но раньше он говорил. Может быть, он стал бы говорить, и теперь. Ведь осенью он так много рассказывал, и притом без всякого принуждения. Он бы и сейчас заговорил.

– Зачем это нам, раз он хочет молчать? Я же тебе объясняю: так ведут себя многие художники. Я ему не помеха.

– Ты ему не помеха?

– Да.

– По-твоему, ты приносишь отцу добро?

– Он с головой ушел в свою работу, живет отшельником. Я знаю, что в одиночестве он чувствует себя лучше. Он нуждается в нем.

– Он в нем нуждается? Зачем?

– Не знаю. Нуждается, и все. И я стараюсь не быть ему помехой.

Эдвард:

– Может быть, он и нуждается в одиночестве. А может быть, не нуждается. Во всяком случае, он его получил. И что же из этого вышло? Фантазия заменила отцу все. В реальность он больше не верит. Вот в чем состоит его философия. Отец видит все события со стороны и не принимает в них участия. Его ничто не трогает. Он, правда, пишет, но и это для него уже много.

Глаза у Элис засверкали:

– Было бы совсем неплохо, если бы в один прекрасный день отец прекратил свое писанье.

– Почему?

– Чтобы явиться с повинной. Явиться с повинной перед миром.

– Неужто ты так мстительна? Ты его ненавидишь, мама?

Элис:

– Я хочу, чтобы он вылез из своей скорлупы… впрочем, нет, я этого не хочу. Раньше хотела. Давно уже больше ничего не хочу. Он обрел покой. Я ему в этом не мешаю.

Эдвард:

– Ты его ненавидишь. Он тебя покинул. Отказался от тебя.

Элис рассмеялась от души.

– Эдвард, о чем ты говоришь? Отказался от меня?

Эдвард:

– Ты дала ему пойти своим путем. Помнишь, отец рассказывал о женщине, которая отпустила мужа, седого рыцаря, в дальние странствия? Тебе следовало пойти за ним. Кто его оттолкнул? Ужасно, невыносимо наблюдать за тем, как отец сидит у себя наверху за своим столом и пишет, без конца пишет веселые рассказы и приключенческие повести, а мы смотрим на него издалека, обходим стороной. Представь себе, он завтра умрет, его труп найдут у стола. Разве кто-нибудь будет его оплакивать? Скажи, мама, о чем ты теперь думаешь?

Мать закрыла лицо руками. Потом подняла левую руку, отмахнулась.

– Перестань, заклинаю тебя, Эдвард.

Сын ждал. И когда мать подняла голову, он опять заговорил:

– Отец пишет веселые рассказы. Его привлекают детективные сюжеты. Он никогда не изображал нас, современное общество, как это делали, к примеру, Бальзак, Золя, Голсуорси. Кого он описывает? Сам ли он все придумывает? С кем спорит, к кому обращается, из-за чего возводит вокруг себя ограду?

– Прошу тебя, Эдвард, оставь его в покое. Он так живет. Зарылся в свою работу, засел в ней, как паук в паутине, и чувствует себя прекрасно.

– Ты так говоришь. А что ты знаешь? Пусть он даже хорошо себя чувствует; но ведь, по твоим словам, он засел, как паук в паутине. Разве паука, насосавшегося крови, можно оставить в покое?

Элис заткнула уши, потом прикрыла ладонью глаза.

– Какой ужас! Перестань! Этого нельзя вынести!

Эдвард не успел открыть рта, как мать убежала.

Гордон Эллисон часто поднимался вслед за сыном на чердак. Лишь только на лестнице раздавался стук костылей, он бесшумно пускался в путь. Эллисон хотел знать, что делает Эдвард под крышей.

Чердак был очень велик. Сразу у входа отгородили каморку. Засев в этой темной каморке, где складывали дрова, Гордон Эллисон обозревал сквозь широкие щели в дощатой перегородке все чердачное помещение. Во время беседы Эдварда с Элис он тоже был наверху. Затворив дверь каморки, сидел на поленнице дров. Некоторое время Эдвард с грохотом ходил по чердаку, потом явилась мать. Гордон выслушал их разговор с начала и до конца. А когда сын проковылял по лестнице вниз, он прокрался обратно к себе в библиотеку, которая в прежние времена была его рабочим кабинетом.

Эдвард в своей комнате.

Теперь и я паук. Только не насосавшийся крови. Я – голодный паук. Сплел нить и жду муху, которая запутается в моей паутине.

Я нездоров. Эта дрожь мне не нравится. Может быть, появятся также и другие симптомы. И все же болезнь – стоящее дело. Предположим, я не болен или вообще никогда не болел. Что я узнал бы? Что было бы со мной? В этом доме?

Где же правда, какая степень лицемерия!

(У Эдварда перехватило дыхание, когда в голове у него мелькнула эта мысль.)

Что происходило здесь до меня? По-моему, все они чувствовали себя хорошо, все, включая мать.

(Он не додумал эту мысль до конца.)

Стало быть, я лишил их покоя. Нарушаю мир в доме. Отец хочет, чтобы его не трогали. Мама – во взвешенном состоянии, и ее я обременяю. Кэтлин беззаботна. Остаюсь я…

(Опять он не додумал свою мысль до конца. На него напала дрожь. Внезапно дрожь так усилилась, что ему пришлось спешно лечь в постель, иначе он упал бы на пол. Припадок продолжался полчаса, и все это время он не мог сосредоточиться. Потом, когда дрожь унялась и Эдвард спокойно улегся и стал глядеть в окно, он вспомнил чердак и разговор с матерью.)

Мама хочет меня напугать. Мир в доме… но разве она к нему стремится? К чему она стремится? Отчего не помогает мне?

Как-то раз Эдвард поймал на лестнице старую деву мисс Вирджинию Грейвс, бывшую гувернантку Кэтлин. Кэтлин в этот день поехала с матерью в гости, отец сидел у себя в комнате.

Эдвард затащил старушку к себе, заварил чай, налил ей чашку. Гувернантка хотела уйти, но Эдвард не отпускал ее.

Начал жаловаться на свое одиночество. И она осталась. Старушка радовалась его живости, общительности, была тронута тем, как он угощал ее. Эдвард налил ей еще чашку чая. Наблюдая за ним, гувернантка заметила, что Эдвард напоминает ей мать, да, Эдвард напоминает Элис, когда той минуло столько же лет, сколько ему сейчас. Элис была такой же сердечной. И еще: все называли ее плясуньей.

– Плясуньей? Странное название. Мама – и вдруг плясунья.

– Элис ужасно любила танцевать. Чуть было не стала балериной. Неужели вы этого не знали, Эдвард? Ваша мама об этом не рассказывает, может быть, она до сих пор горюет, что все вышло не так. Она действительно была одаренной девушкой. Чего только она ни умела: и рисовать, и сочинять стихи, и петь, но лучше всего ей удавались танцы. Я еще помню стихи Элис. Мне кажется, некоторые из них были напечатаны в воскресных газетах. Мать госпожи Элис хранила их. В семье гордились вашей мамой. Она была любимицей семьи.

– Я с удовольствием прочел бы мамины стихи.

– У нее была бездна фантазии. И она слыла мечтательницей. В ту пору все молодые девушки были мечтательницами. В ту пору. Сейчас все они хотят учиться в университетах и зарабатывать деньги.

Гувернантка погрустнела.

Эдвард:

– Сохраняла ли мама свои старые стихи? Может быть, некоторые из них она отдала отцу?

– Наверняка отдала. Я это точно знаю. Он выманил у нее многие стихи. В то время поговаривали, что она вообще обручилась с ним только потому, что у Гордона Эллисона уже было имя, ваша мама будто бы хотела стать через него знаменитой. Но это говорили лишь по одной причине – никак не могли понять, зачем она соединила свою жизнь с Гордоном Эллисоном, ведь тогда он был очень мрачный, угрюмый и такой неразговорчивый. Да, вот каким был ваш папа раньше. Теперь он веселый, общительный. Брак с госпожой Элис пошел ему на пользу. Но Элис Маккензи и впрямь была чудом природы. Такая легкая, по-детски веселая, настоящая фея, а до чего талантлива! В доме Маккензи постоянно звучала музыка, устраивались любительские спектакли, отмечались дни рождения и другие праздники, но центром этого дома всегда была Элис. Она родилась в сорочке, была баловнем судьбы.

– А отец?

– Отец… Да, он тоже присутствовал на праздниках. Как и я. У них был очаровательный открытый дом. И при этом…

Гувернантка придвинула свой стул вплотную к Эдварду, перешла на шепот, она радовалась тому, что может его развлечь.

– При этом мать Элис была очень набожной. В углу своей спальни, за занавеской, которую я вышила своими руками, она устроила настоящий нарядный алтарь девы Марии. А у молодой барышни была святая заступница. В комнате Элис над комодом висело ее изображение величиной с мою ладонь. Сейчас я запамятовала, как звали святую. Каждый раз, когда я приходила в спальню к Элис, я должна была приносить ей гвоздики, белые и красные, сильно пахнущие гвоздики; мы вместе ставили цветы в вазочки на комоде под изображением святой – это был круглый образок с позолотой.

– Мать молилась своей святой?

– Святая была ее заступницей. И мне приходилось молиться вместе с Элис, хотя я не такая уж набожная. Заступницу звали… как ее звали… вспомнила: ее звали Доротея, нет, Феодора, да, так ее звали. Ну а потом, когда Элис познакомилась с Гордоном Эллисоном, когда они обручились, она от всего этого отказалась. Мистер Эллисон был неверующий. Он так много поездил по свету. Так много всего повидал. В доме стало потише. Удивительно, как все тогда изменилось в их доме.

– Почему вы задумались, мисс Вирджиния? Говорите. Времени у нас достаточно.

– Я думаю о том, как получилось, что в доме стало совсем иначе. Мы ожидали, что она с ним обручится. Это надо было предвидеть. Хотя нам как-то не верилось. Некоторые считали, что это вообще невозможно.

– Почему невозможно? Разве отец был совсем из другого теста?

– Все это дела давно минувших дней, я уже целую вечность не вспоминала о них, но тогдашняя жизнь до сих пор стоит у меня перед глазами. Госпожа Элис очень переменилась. Жаль, что у нас не осталось ее карточки той поры. Вы не можете себе представить, какой в ней произошел перелом. Гордон был с ней строг. Она должна была отказаться от своей легкости и веселости. Многое в ней ему не нравилось. Но Элис решила приспособиться к нему во что бы то ни стало. Я часто присутствовала при их ссорах. Мне казалось, помолвка расстроится. Но Элис вбила себе в голову, что выйдет за него замуж. Она заступалась за Гордона перед матерью. Не такого зятя хотела мать. Элис могла бы иметь более интересного, изысканного мужа. О, боже, конечно, могла бы: ей стоило только пальчиком пошевелить. А вместо этого она выбрала Гордона Эллисона.

– Вы не понимали ее выбора?

– Никто не понимал. Из-за Гордона она должна была многого лишиться.

– В том числе и святой заступницы?

– Видимо, она очень любила его, страстно любила, иначе не пожертвовала бы всем. Вам наверняка трудно представить себе: то была настоящая любовь, та любовь, которая так редко встречается. Ваша мама постоянно жаловалась: он мой злой рок. Так оно и было. Можно подумать, что их брак предопределила сама судьба. И при всем том Элис была олицетворением легкости, жизнерадостности, очарования.

Эдвард:

– В человеке заложено много всякой всячины.

– Вы правы, господин Эдвард. А что касается ее святой заступницы, то я помню, как Элис с ней расставалась. Пока Элис еще жила дома, была невестой, она иногда подолгу простаивала у изображения святой и приносила ей цветы. А после свадьбы, когда госпожа Элис поселилась вместе с Гордоном Эллисоном, я помогала ей переносить на новую квартиру всякие мелочи. Я стояла вместе с ней в светло-голубой комнате, в ее девичьей комнате, и мы вдруг обменялись взглядами. «Я не собираюсь брать с собой много вещей, – сказала госпожа Элис. – Мне хотелось бы сохранить мою комнату в том виде, как сейчас». Я сказала: «Элис, мы возьмем только самое необходимое». И мы сложили немного белья и несколько книг, а потом очередь дошла до старинного маленького образка овальной формы, яркого и незамысловатого, написанного на византийской позолоте. Элис сняла его с гвоздя и взяла в руки. Присела и долго, очень долго держала святую на коленях, разглядывая ее. О, Эдвард, как она на нее смотрела! Я молча стояла рядом. Я знала, что происходит у Элис в душе.

Гордон был неверующим. Она не хотела приносить святую в его квартиру. Сжимая образок в руках, она плакала. Я стала утешать Элис, сказала, что возьму святую к себе и всегда буду ставить перед ней цветы. Элис обрадовалась, но возразила, что ей хотелось бы оставить ее в этой комнате, пусть висит там, где висела всегда.

Я сказала: «Но, Элис, здесь ведь никто не будет за ней смотреть. Бог знает, какая судьба ее ждет».

«Оставь ее здесь, Вирджиния, я так хочу. Оставь ее здесь».

Она поцеловала святую, и я… я тоже поцеловала ее, а потом Элис снова повесила образок на старое место. И мы ушли.

Эдвард:

– Набожность матери редко проявлялась. Она приспособилась. Неужели она стеснялась своей веры? Как вы считаете?

Старушка вполголоса:

– Теперь я иногда вспоминаю случаи из прошлого, которые давно забыла. Это происходит из-за вашей любознательности, Эдвард, из-за того, что вы все хотите понять. Меня смех разбирает, когда я думаю о тогдашних событиях в доме Маккензи, о том, как появился господин Гордон и как развивались их отношения, драматически и почти неправдоподобно, а ведь потом, постепенно, все наладилось. Так в жизни бывает, Эдвард; вы еще убедитесь в этом на собственном опыте. Но вот в дом явился господин Эллисон, мы, собственно, даже не верили, что он приходит ради Элис. Впрочем, нет – мы, конечно, верили, ведь ради нее многие приходили, Элис всегда окружал целый рой молодых людей, ей нравилось иметь много поклонников, в этом она походила на свою мать – нас удивляло, что Элис им заинтересовалась, да еще как. По правде говоря, я по сей день не понимаю этого. Тогда я должна была часто помогать ей – следить, чтобы никто не мешал Элис при свиданиях с господином Гордоном; я делала это неохотно, особенно из-за ее матери. Но Элис настаивала, наседала, плакала.

– Стало быть, она уже любила его.

– Но почему – вот в чем вопрос. У меня как раз создалось впечатление, у нас у всех создалось впечатление, что они не подходят друг другу, кроме того, я видела, что это чувство не идет ей впрок, она с ним не справляется. Однажды она сказала мне в ответ на мое серьезное предупреждение о том, что я не могу больше быть ее соучастницей: «Поступай, как хочешь, история с Гордоном касается только меня». Встречаясь с ним, она-де выполняет некую миссию.

– Миссию? Что она имела в виду?

– Определенную задачу. Служение. Это было типично для Элис. Она всегда была такой. Смесь энергии и фантазии. Не знаю только, как она до этого додумалась. В ту пору она уже отчасти потеряла свою веселость и свое хорошее настроение. Иногда в ее поведении появлялось нечто агрессивное, мать Элис спрашивала меня, в чем дело, но я тоже не могла ничего объяснить.

Эдвард:

– Она растворилась в нем.

– Наверное, так и было. Но она не справлялась со своим чувством. Она его принимала и в то же время не принимала. Это был настоящий внутренний конфликт. И тут она уговорила себя насчет «миссии». И твердо стояла на своем. Ни с кем она не делилась, только со мной, и я должна была поклясться, что сохраню все в тайне. Ах, боже мой, для меня это были трудные времена, такая ответственность, но Элис заупрямилась, и никто не мог бы с ней сладить. Временами ее брат Джеймс что-то чуял; но я молчала, прикидывалась дурочкой. Брат считал, что в этой истории нет ничего особенно загадочного; существует много женщин, которых тянет именно к тому демоническому типу, к какому принадлежит Гордон.

Эдвард:

– Брат что-либо предпринимал?

– Предпринимать что-либо было не в характере Джеймса. Он говорил «гм», пожимал плечами и шел своей дорогой. Кстати, он называл господина Гордона за его неотесанность и мрачный нрав диким вепрем, называл уже тогда. Как-то раз за чаем он стал дразнить сестру – спрашивал, чувствует ли она себя достаточно сильной, чтобы укротить вепря. Вот вам и история Лира, которую он нам рассказал. Думаю, Элис решила стать укротительницей или же нафантазировала что-то в этом роде, вошла в роль, и до известной степени ей это удалось. Но…

– Что же? Расшифруйте свое «но»!

– Это было не в ее натуре. Не по силам ей. У нее не лежала к этому душа.

Эдвард:

– Разве такое можно знать, мисс Вирджиния?

– Да, я-то знаю Элис. Вероятно, ее привлекала авантюра, как таковая. Или же была другая причина: она это на себя возложила. В сущности, Элис была глубоко религиозным человеком. И когда она с ним познакомилась, когда он пришел к ней, она это на себя возложила. Возложила, как миссию. Но нести свой крест ей было очень трудно. Наша веселая Элис разительно изменилась. Ах, она прямо-таки бросалась на меня, когда я осмеливалась коснуться ее отношений с Гордоном, – ее мать часто подбивала меня на это. Потом я оставила свои попытки. Однажды Элис пригрозила, что она все бросит, если ей будут ставить палки в колеса. – Мисс Вирджиния ненадолго замолчала. – Да, ваша мама – упрямица, в ту пору они закусила удила.

Эдвард:

– Но не могла же она из-за пустого каприза испортить себе жизнь?

– Ах, ваша мама – гордячка, Эдвард. Вы не имеете представления, до какой степени она горда.

– Ну а что было потом?

Мисс Вирджиния:

– Потом все обошлось.

Эдвард:

– После она проклинала себя за свой шаг.

Мисс Вирджиния:

– Как у вас язык поворачивается говорить такое, Эдвард?

Эдвард:

– После у нее была только одна мысль: отомстить отцу.

Мисс Вирджиния с ужасом:

– Но ведь Гордон не сделал ей ничего плохого! Как у вас язык поворачивается говорить такое?

Эдвард:

– Он сделал ей все, что мыслимо сделать.

Мисс Вирджиния:

– Но ведь она могла избавиться от него. Вы бросаете мне упрек в том, что я не помешала ей? Именно вы, Эдвард?

Он пробормотал что-то, презрительно усмехнулся.

– Да, я. Я, ее сын.

Эдварда подташнивало, он судорожно глотнул. Выдохнул воздух, потер губы.

Избавиться… Так и я мог бы избавиться от страха и всего прочего. Но никто не избавит меня от себя – от ада человеку не избавиться, особенно если он сам его выбрал. Бедная мама! Моя мама! Сын и мать не могут быть связаны теснее.

Мисс Вирджиния взглянула на Эдварда с тревогой. Помолчав немного, она заговорила опять:

– Эдвард, теперь вы человек взрослый и проживете в этом доме еще довольно долго, по крайней мере до тех пор, пока не выздоровеете. Хорошо, что вы ближе познакомились со своими домашними. Для теперешней молодежи отчий кров стал всего лишь промежуточной станцией. Вы сказали, Эдвард, мать приспособилась. Но я хорошо знаю Элис Маккензи. Что-что, а слово «приспособиться» не подходит к ней, поверьте, совершенно не подходит.

Старушка захихикала: Элис палец в рот не клади. С ней не так-то просто сладить. Честно говоря, я этому рада. Женская солидарность. Когда она вышла замуж, я обещала ей остаться у нее. И я осталась.

Старая дева, склонив голову над чашкой, лукаво улыбнулась и подумала о том (вслух она ничего не сказала), сколько лет выполняла у своей бывшей воспитанницы и госпожи роль наперсницы, сколько исповедей выслушала, сколько тайных посланий передала и получила, сколько деликатных поручений взяла на себя, сколько раз стояла на страже и охраняла Элис. И мисс Вирджиния, подняв голову, улыбнулась Эдварду, сыну ее Элис, поглядела на него прищурившись и сказала, все еще погруженная в свои мысли:

– Помните ли вы короткую историю об оруженосце и его кольце, которую я рассказала? Таковы все мужчины: они хотят, чтобы мы подчинялись, чтобы мы помогали им в их работе и в жизни. Но женщина стремится только к одному – к любви. И здесь она не отступает. Даже на краю гибели она держится за любовь. А если мужчина чересчур силен и суров, то женщина цепляется за ребенка. Вот почему мама так сильно любит вас, Эдвард; поверьте мне, вы ей нужны. Ведь вы – Гордон Эллисон, но только без его шипов.

Как-то раз, когда в дом пришел доктор Кинг, Элис перехватила его и завела в уголок. Он уже давно ждал откровенного признания с ее стороны; за это время Элис очень изменилась. Разумеется, она заговорила об Эдварде.

– Как он выглядит? – осведомился доктор. – Рассеян? Уходит в себя?

– Нет, он весел. И приветлив. Иногда даже слишком приветлив.

– Ласков?

– Да, ласков, как малое дитя. Он играет в игрушки.

– Это вас пугает?

– Да. И еще как. Но почему, собственно, я пугаюсь? Ведь я знаю, что Эдвард болен.

Она заплакала. Она не ждала ответа. Говорила, чтобы выговориться.

– Доктор, это такое счастье, что он вернулся к нам, я так благодарна судьбе. Но он… Не можете ли вы мне помочь?

– В чем, госпожа Элис?

– Эдвард ведет себя как ребенок; это бросается в глаза и мне, и всем окружающим. Кэтлин иронизирует над ним. Я должна ее все время удерживать, не то она станет над ним насмехаться.

– А что вы сами думаете насчет него? Он вас тревожит?

Элис не отвечала, она уткнула лицо в ладони.

– Я так счастлива, что он дома. Но может быть… я сама виновата во всем? Скажите, доктор, я приношу ему вред? Не знаю, что из всего этого будет, как вести себя с ним? (Нет, это не были признания, не были признания. Она не открывала душу.)

Он ждал. Она собралась говорить о главном, но передумала, потом заговорила опять:

– Несколько месяцев назад мне казалось, что Эдварду безразлично, кто к нему приходит, кто с ним беседует – я или другие. Главное для него было, чтобы он что-то слышал, чтобы ему отвечали на его вопросы. Теперь он меня не отпускает. Ходит за мной как тень. Мне неловко и перед Кэтлин, и перед мужем.

– Что говорит Гордон?

– Посмеивается, конечно. Я взвалила на него огромную тяжесть. Собственно, на всех нас. Вы тоже советовали мне не брать сына домой. А теперь… Нет, должна справиться.

– С чем?

– Это его состояние будет продолжаться долго, доктор?

Доктор сидел напротив Элис, сложив руки на коленях; он размышлял:

– Госпожа Элис, может быть, вы все же положите его опять ко мне в клинику? Давайте считать наш эксперимент с Эдвардом неудавшимся. Согласны?

Элис вздрогнула.

– Что вы предлагаете?

– Я хочу забрать его у вас.

Элис подошла к окну, встала спиной к доктору. Когда она повернулась к нему опять, лицо ее было твердо.

– Спасибо, доктор, вы мне помогли. Вы помогаете мне постоянно. Но я хочу оставить его у себя.

– Подумайте об этом еще, госпожа Элис. И приходите, если у вас… ничего не получится.

Она держала его за рукав. Когда он застегнул шубу, Элис на секунду закрыла глаза и прижалась к его груди, к груди старого врача, вдумчивого человека, глядевшего на нее сверху вниз.

Как поступит Эдвард, если Элис в обед пойдет на кухню? Он последует за ней. Откроет шкаф – нельзя ему мешать – и в конце концов найдет то, что искал: фартук. Ребенком он охотно помогал матери на кухне. Сейчас он повяжет фартук и скажет:

– Надо же и мне чем-нибудь заняться.

Он часто помогал мыть посуду; иногда мать и прислуга шли в столовую убирать, но это не смущало Эдварда, он оставался один. Сидел на стуле возле груды тарелок и спокойно вытирал их.