355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Альфред Дёблин » Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу » Текст книги (страница 2)
Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 02:45

Текст книги "Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу"


Автор книги: Альфред Дёблин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 44 страниц)

В клинике

Элис призналась Гордону Эллисону, своему мужу, что вид Эдварда порядком ее напугал. Болезнь повлияла на него сильнее, нежели она ожидала. Однако можно надеяться на полное выздоровление; доктор наблюдал уже много таких пациентов. Лучшего ухода за Эдвардом, чем в клинике, и ждать нечего; через несколько недель с ним уже можно будет поговорить.

Но хотя в клинике, как утверждала мать, сыну жилось отлично, она с большим упорством настаивала на том, чтобы забрать его оттуда. Да, она хотела его заполучить. И, несмотря на все возражения главного врача и его ассистента, стояла на своем. Элис без конца ссылалась на «благотворное влияние домашней обстановки». То обстоятельство, что такой больной, как Эдвард, вообще не заметит «домашней обстановки», ее не смущало. Каждые два-три дня мать появлялась в клинике и наседала на врача.

Дочь уже не сопровождала Элис. Она сердилась на мать, высмеивала ее: можно подумать, что Эдвард малый ребенок, который держится за материнский подол; он воевал, воевал на Западе и на Востоке, и там обходился без родных. Впрочем, зоркие глаза Кэтлин замечали, как ей казалось, наигрыш в поведении матери. За столом, в присутствии отца, перед гостями та держалась преувеличенно весело. Но когда Элис ненароком заставали в саду, в ее любимом местечке у ограды, откуда было видно пробегавшее внизу шоссе, она сидела согнувшись, погруженная в свои мысли, уставившись в одну точку. С тех пор как Эдвард лежал в клинике, она сильно изменилась.

Она что-то скрывала.

Врачи не отпускали Эдварда домой. Они задались целью вылечить его окончательно.

За несколько месяцев до этого доктора вытащили из когтей смерти его искалеченное, сжигаемое лихорадкой тело. Теперь их коллеги обступили кровать Эдварда так же, как во времена оны – если верить легенде – ангелы обступили ложе спящего царя Соломона, дабы охранять его сон; врачи боролись за душу больного.

Когда на крейсере раздался грохот взрыва и изуродованное, нашпигованное осколками тело Эдварда поднялось в чаду и в пламени и понеслось куда-то прочь, сознание его померкло, душу как бы парализовало. В страхе перед уничтожением, которого Эдвард и впрямь едва избежал, душа его ринулась в небытие, притворилась мертвой, словно зверек, спасающийся бегством. И вот до сих пор она еще не сбросила с себя оцепенение смерти.

Почему Эдвард так держался за смерть?.. От кого он прятался, от кого пытался отгородить себя ужасающим «нет», которое ежедневно можно было прочесть у него на лице? Это «нет» и сломило Элис.

Смерти на земле вольготно. Она находит множество послушных орудий, множество лазеек. Но что делать тем, кто хочет прийти на помощь жизни? В их распоряжении нет ни смертоносных бомб, ни летчиков-камикадзе, ни подрывников. Как снять убийственный гул в ушах онемевшего человека, как расковать его окаменевшие члены, как стереть слово «нет» с его лица?

Врачи пришли на место артиллеристов и минеров. Они медленно прокладывали штольни в тех насыпях, какие возвела вокруг себя душа, пробивали бреши в стенах, за которыми она пряталась.

В ту пору существовал препарат, дававший возможность сравнительно легко проникнуть в человеческую душу. Он назывался пентотал, это было снотворное; когда его вводили в кровь, человек засыпал, как под наркозом; потом действие препарата постепенно ослабевало, и испытуемый впадал в некое странное промежуточное состояние. Он лежал, все слышал, понимал, но вел себя как человек в гипнотическом сне. Вспоминал и говорил о том, чего в обычное время не помнил. И вот это-то средство применили к совершенно оцепеневшему, мрачному Эдварду, который отклонял всякие попытки сближения.

Все шло согласно плану. Уже во время первого сеанса удалось преодолеть барьер.

Главный врач, высокий, крупный седой человек с дряблыми обвисшими щеками и с чуть-чуть подрагивающими губами, сидел в своем белом халате на стуле рядом с койкой Эдварда.

Врач внушал погруженному в забытье больному, что тот плывет на судне, бороздящем Тихий океан (врач повторял то, что он слышал от самого Эдварда и от других о катастрофе). Крейсер быстро движется вперед, море тихое. Уже четыре дня, как они в пути.

Эдвард заговорил сонно, чуть гнусаво, вполголоса и очень медленно:

– Море – тихое. Мы быстро идем вперед. Если бы только япошки оставили нас в покое: все время что-то гудит! Не доверяю я этой благодати. Другие притворяются, будто их ничто не тревожит, а у меня дурные предчувствия. Зенитки у нас есть, но не хватает истребителей.

Врач:

– Довольно! Не волнуйтесь! Вчера к нам присоединился авианосец.

– Для меня это новость. Где же он?

– Покажу потом. В тумане вы его все равно не увидите.

Эдвард пробормотал что-то, а чуть погодя начал снова:

– Я вообще ненавижу океан, а особенно здешние места. Это сверкание меня уморит. Слышите? Они уже опять вернулись.

– Это – наши.

– Но вы ведь слышите, они стреляют! У нас нет истребителей! И где только эти новые самолеты?

– Стрельба уже прекратилась.

Эдвард смолк. Но вдруг лицо его покраснело. И он закричал:

– Тебя опять принесло сюда, Джонни. Зачем? Ходишь за мной как пришитый. На палубе тебе делать нечего.

– Кто это Джонни?

– Ходит за мной как тень. Я обещал его отцу присматривать за ним. Парнишке восемнадцать лет – так он, по крайней мере, утверждает; наверное, ему всего шестнадцать. Он пристал к нам уже в Бельгии. Отец его был раньше консулом в Шанхае; у них дома в Бирмингеме все забито драконами, китайскими болванчиками, мечами, фарфором, даже тамошними снадобьями. Забавно. Ему это нравилось. Мне тоже.

Больной стал всхлипывать.

– Малыш лучше всех на борту играл в шахматы. Ему надо было сидеть внизу. Но тут кто-то, видно, шепнул: «На палубе начали партию». И он поднялся.

Эдвард заплакал в голос. Голова его начала мотаться из стороны в сторону. Потом он приподнялся, пытаясь слезть с кровати. Врачу пришлось вызвать звонком сиделку. Вдвоем они крепко держали больного до тех пор, пока он не успокоился и не улегся; по его покрасневшим щекам текли слезы.

Врач разбудил его.

– Вы спали.

Эдвард ощупал лицо.

– Какая жара. Я вспотел. – Он взял полотенце, которое ему протянул врач, вытер лицо. Нахмурился.

Врач начал пересказывать, что больной говорил в полузабытьи. Эдвард вскользь заметил:

– Мы сопровождали морской конвой в Азию. Он шел в Бирму. И когда мы…

Тут он смолк, потеряв нить. Старался найти ее снова. Напрягал память. Его лицо омрачилось, глаза расширились. На врача он больше не смотрел. Раньше он шевелил руками, но теперь опять прижал их к телу. Пальцы скрючились, ногти впились в ладони.

И вскоре он лежал неприступный, изготовившись к борьбе, к защите.

Врачи предпринимали все новые атаки на эту крепость.

Однажды, когда Эдвард снова впал в полузабытье, врач попытался вернуть его к той шахматной партии, сам больной о ней больше не вспоминал.

От волнения Эдвард заговорил невнятно:

– Я должен его искать. Он сидел на другой стороне.

– Там, где стоит столик?

– Все разбито в щепки, стулья тоже, ничего не осталось. Ах, ах…

Вдруг он вскрикнул:

– Под стулом что-то валяется. Это его мундир. Ой… Джонни, что случилось? Встань же, Джонни! Иди, иди сюда! Я же говорил тебе, оставайся внизу. Ну, встань! Помогите мне! Он не может встать.

– Он еще шевелится?

Эдвард завизжал. Пальцы вцепились в руку врача, который хотел его уложить. Внезапно больной метнулся в сторону, и его тут же стошнило, но он не проснулся.

Врач поднес ему стакан воды. Эдвард сделал несколько глотков и, укладываясь, забормотал, залепетал:

– Там лежит чья-то голова. Матросская бескозырка. Все разбросано. Может быть, это от разных людей.

Теперь он захлебывался словами:

– Я всегда говорил: вы недооцениваете летчиков-камикадзе. Они так же опасны, как бомбардировщики дальнего действия. Куда вы его несете? Подождите врача! Какой позор, разве можно так обращаться с людьми! Ведь еще неизвестно, мертв ли он! Мертв, мертв. Джонни мертв. Проклятый мир, все разбито вдребезги. Они уходят.

Молчание.

– Джонни, что мне делать?! Что мне сказать твоему отцу?! Я пожал ему руку: «Положитесь на меня. Я присмотрю за ним. Без него я не вернусь». Нечего ему было делать на палубе!

Врач:

– Его могли убить где угодно. Перестаньте себя казнить. Война есть война. Никто не застрахован от смерти.

Эдвард:

– Я хотел все кончить, кончить. А потом он явился с этим Китаем. Оставьте меня в покое с вашей Европой!

– Чем вам не угодила Европа? Ведь вы англичанин?

– Проклятая Европа! Хоть бы ее разрушили!

Молчание.

Врач:

– Это говорит ваш печальный опыт?

– Я сыт Европой по горло. Но пусть меня не обвинят в том, что я увиливаю. Отец превозносит до небес мое геройство. Что он знает о войне?

Молчание.

Врач:

– Мы плывем. Пожар. Внимание!.. Мы помогаем…

Эдвард (кричит):

– Задние, стойте! В укрытие! В укрытие! Санитар! Ой, мои руки! Нет, это ничего. С огнем мы управимся. Обычный пожар на судне. А летчиков, как на грех, нет и нет; появятся, когда уже будет поздно. Куда его унесли?! Теперь они лежат рядами. Чудовищно!

Он тихо заплакал.

Врач:

– Вы были с ним очень дружны?

– Как славно мы жили! Махнули на все рукой. Когда мерзость достигает предела, только и остается, что махнуть на все рукой. Нервы у нас были железные. И мы выполняли приказы. В Бельгии и в Германии люди сидели по деревням, стряпали, вязали носки, стирали белье. Кто во что горазд. Мы были в своей стихии, но Джонни этого было мало.

– Женщины?

Эдвард засмеялся.

– Он их ни во что не ставил. Для него они были игрушкой. У женщин мы отдыхали.

Ситуация ясная: Эдвард не мог позабыть мертвого Джонни, отчасти отождествляя себя с этим веселым младшим братишкой; в нем он нашел все, что любил. Поэтому он не мог от него отстать, последовал за ним даже в царство теней, ощутил себя мертвым. Но одновременно в нем бродили неясные мысли о Европе. Эдвард упрекал ее, обвинял. И родину тоже. Да, он от нее отвернулся, знать ее больше не хотел.

Эдвард пролежал в клинике много месяцев. И все притупилось. Как странно, что он, казалось, вообще не обращал внимания на свое тяжелое увечье. Терпеливо сносил перевязки. Его даже тешило, что ранение вызывало к нему интерес врачей и сестер.

Теперь матери и Кэтлин разрешили его навестить.

На судно упала бомба. И в одно мгновение перевернула всю его жизнь.

Он возвратился на родину. А бомба все еще падала.

Элис стояла у его постели. Он встретил ее холодно, сдержанно.

Внимательно ее рассматривал.

Она поставила на стол цветы. Он поблагодарил ее как чужую. И продолжал наблюдать.

Мать с дочерью ушли. Кэтлин было жаль мать.

– Я хочу забрать его домой, – решительно сказала Элис после второго посещения.

Никаких препятствий, собственно, нет, считал врач. Правда, старый вопрос: окажет ли домашняя обстановка положительное воздействие? – остался по-прежнему открытым.

– Но почему же нет? – вздохнула Элис.

– Сами видите, госпожа Элис, какой он. Ваш сын отказывается принимать лекарства. Он не находит себе места, все время напряжен. Иногда кажется, что таким образом он старается избежать рецидива оцепенения. Поэтому он и читает запоем. Что-то ищет, сам не зная чего. Но он должен искать. Это внутренняя необходимость. Гипноз больше ничего не дает.

– Верните его мне, – молила Элис.

Врач испытующе глядел на нее.

– Он будет досаждать вам. В таком состоянии люди безжалостны.

– Верните его мне, доктор.

Врач потеребил нижнюю губу, засопел и опустил глаза. Ему пришла в голову одна мысль. Дом Эллисонов находился недалеко. Больного можно будет наблюдать и там.

– Я хочу спросить его самого, – сказал он.

Глаза Элис расширились.

– Хорошо, спросите его, я подожду здесь. – Взгляд ее неотступно следовал за врачом, пока тот шел к двери. Когда он вернулся, она стояла на том же самом месте. Эдвард попросил день на размышление.

– Завтра с утра я приеду.

Во время утреннего обхода доктор Кинг спросил больного, не хочет ли он вернуться домой, но Эдвард еще не принял решения. В первый раз он обратился с вопросом к врачу:

– Дайте мне совет. Стоит ли?

– Что мешает вам сказать «да»?

– Ничего. – Но он тут же добавил: – Должен ли я? Стоит ли? Почему?

– Ваша матушка этого хочет. Иных причин нет.

– Мать хочет, чтобы я жил дома? Она сказала?

– Каждый раз говорит.

– Как она это сказала? Из вежливости, потому что так положено?

– Не думаю. Такого впечатления у меня не создалось.

– А какое создалось? Почему я должен вернуться домой? Какова причина?

– Вам следовало бы вернуться. Ведь как-никак это ваша мама.

Эдвард пристально смотрел на него, стараясь прочесть на лице доктора его мысли. Потом скрестил руки на груди и задумался. Взгляд его блуждал по потолку, по окну, по всей просторной палате.

– И я буду жить в моей прежней комнате?

– Не сомневаюсь.

Неожиданная общительность Эдварда привела к тому, что врач рискнул задать вопрос:

– Откройте мне, что вас, собственно, беспокоит в этом переезде? Может, тогда я дам вам толковый совет.

– Вы же знаете, все последние годы я провел вдали от дома. За это время много воды утекло. Я хотел совсем иного. Вообще не собирался возвращаться домой.

– Несмотря на то, что здесь ваша матушка?

Эдвард нервно потирал руки, выпростанные из-под одеяла. Он не отвечал, потом вдруг решился:

– Скажите ей, что я приеду.

И почти сразу опять окликнул выходящего доктора:

– Она говорила много раз? И это не было пустыми словами?

– У вашей матушки нет причин говорить мне пустые слова. У меня, как я уже вам докладывал, создалось совсем иное впечатление.

– Вам кажется, что она приглашает, что она просит сына вернуться?

– Именно. Настойчиво просит. И, кстати, просит уже много недель подряд, с тех пор, как вы сюда поступили. Я просто не говорил вам этого раньше.

Эдвард быстро зашептал:

– А сегодня она придет?

– Она уже здесь.

– Скажите ей, я согласен.

Внезапно он пришел в волнение.

– Надеюсь, вы понимаете, – обратился врач к Элис, – что ставите себя в тяжелое положение? Я не говорю уже о неустойчивости его психики, не говорю о том, что он нуждается в постоянном уходе. Когда возвращаются с фронта, то всегда предъявляют счет родине.

– Вы же знаете, доктор, как мы относились друг к другу.

– Конечно. Но кто может предугадать? Не исключено, что вы относились к нему чересчур хорошо.

– Оставьте эту фрейдистскую чушь! Доверьте его мне. О, господи, почему вы тянете? Почему вы меня так мучаете? Я его чуть не потеряла. Почти умерла с ним. Отдайте мне сына назад.

Она заплакала.

Седой человек наклонился над ее стулом, легонько похлопал ее по руке.

– Госпожа Элис, вы его получите. Именно потому, что я не хотел вас мучить, я думал подержать Эдварда еще немного.

– Когда он поселится дома, я не буду мучиться. Кто-кто, а он не станет меня мучить. Мой бедный мальчик – какое уж тут мученье!

Итак, Эдвард Эллисон вернулся под отчий кров, после Нормандии, Франции, Бельгии и Германии, после Тихого океана, – вернулся хоть и живой, но искалеченный, очень хмурый, напряженный и замкнутый; казалось, он вступает в опасную зону.

Эту красивую виллу, собственность Эллисонов, война пощадила, так же, впрочем, как и ее обитателей. Гордон Эллисон уже в первые месяцы тридцать девятого года, накануне войны, переехал сюда и перевез все, чем дорожил. После начала войны он хвалил свое счастливое предвидение, особенно во время массированных воздушных налетов на Лондон и Ковентри и во время эвакуации.

Когда машина с флажком Красного Креста въехала в аллею, обсаженную тополями, Элис с быстротой молнии задернула занавески на своем окне, помчалась к двери, заперла ее, огляделась в комнате, словно что-то искала, а потом бросилась на колени у кровати.

– Господи милосердный! Матерь божия, прими мою молитву, не оставляй меня. Ты же видела: все эти долгие годы я стояла перед тобой на коленях, клала земные поклоны и взывала к тебе, моля о помощи и о долготерпении. Я не могла постичь, что со мной произошло, когда его у меня отняли, единственного моего сына. И так было до тех пор, пока он не вернулся. И вот теперь он опять со мной. Он здесь. И я вижу: он ищет. Он не может успокоиться, как и я.

Ты видела, матерь божия, что я проливала слезы, ничего не понимая. Теперь я понимаю. Ты его мне посылаешь. Ты посылаешь его в мой дом утешителем.

На образке, который я сейчас держу, еще хранятся следы поцелуев – ими я покрывала твой лик, лишь только стала предугадывать твой божественный промысл, – ты вернула его мне, но вернула с тяжким недугом, чтобы он исцелился вместе со мной.

Однако теперь я опять в страхе. Он здесь. Милосердный боже, что со мной будет? Поступила ли я правильно? Боже, спаси этот дом, спаси всех нас. Не дай мне погибнуть. Боже, не оставь меня. Жизнь моя изменится. Я не знаю, что теперь будет.

Я дерзнула. Правильно ли я поступила? Прости меня, я должна была, хотела этого, ты знаешь. И вот это свершилось. Ты меня услышала, и он здесь. Матерь божия, неужто я согрешила, затевая все это? Ты – сама правда, пресвятой господь. А я стремлюсь лишь к ней, к правде… На меня снизошло озарение. Ты ли его ниспослал? Будь милостив, милосердный. Не оставь нас!

Она подбежала к своему старому комоду красного дерева, порылась в одном из ящиков и вытащила золотую цепочку с крестом из черного камня. Прижала его к груди, поцеловала и снова опустилась на колени, взывая о помощи.

Задыхаясь, она прислушалась, не выпуская из рук цепочку. За дверью раздались медленные, тяжелые мужские шаги, потом голос горничной: «Через этот коридор и сразу налево, дверь открыта».

Что-то глухо стукнуло: опустили носилки. Шепот, они кладут его на кровать… Он не разомкнул рта. Опять тяжелые шаги в коридоре. Голос горничной: «Я позову госпожу Эллисон».

Элис прижала к губам крест, засунула его обратно в комод, отворила дверь.

– Госпожа Эллисон, – позвала горничная.

Тихий, мирный дом. Эдвард лежал в своей старой комнате на первом этаже. Одна из дверей выходила в сад. Он видел куртины роз, желтых, красных и белых, уже отцветших, клумбу с тюльпанами, гвоздики, вечно переменчивое небо, вдали холмы, поросшие каштанами. Полный покой. Здесь можно выздороветь.

Несколько дней он казался умиротворенным. Мать бурно радовалась. Часами она просиживала у его постели, держала его за руку. Он отвечал односложно, часто отсылал ее (ему взяли сиделку) – разве у нее нет никаких дел по дому?

– Перестань, Эдвард! Никаких дел! Разреши мне эту роскошь.

Она робко наблюдала за ним: неужели он будет впадать по временам в то странное состояние, в каком она застала его тогда? В первые дни этого не случалось.

Но постепенно им снова овладело беспокойство. Что-то старое исчезло, что-то новое появилось. Он сам ничего не понимал, однако то, что в нем засело, давало о себе знать. Так камень, упав в пруд, идет ко дну и становится невидимым, но круги по поверхности все еще расходятся.

О чем только Эдвард не расспрашивал! О чем только не справлялся! Например, о людях, которые давно, очень давно исчезли с их горизонта. Иногда Кэтлин не могла удержаться от смеха: он вдруг хотел узнать о каких-то случайных, давно забытых личностях, например, о некоей модистке – лет десять-пятнадцать назад она часто приходила к ним в дом, – или о том, что стало с домашним учителем, лохматым Меррэйем, они еще звали его «Маркс». Жив ли он?

Сиделок приходилось то и дело менять, Эдвард был невыносим. Одна из них решила проявить строгость. Покончив со всем необходимым, она читала, храня упорное молчание. Ему она также велела читать или спать. Неужели он не понимает, что и другой человек имеет право отдохнуть? Он и впрямь немного утих, но стоило показаться матери, как он отыгрывался на ней. Пришлось установить что-то вроде дежурства. Все члены семьи обязаны были ежедневно посвящать ему определенное время. То была тяжелая повинность, он их буквально тиранил. Но никто не уклонялся.

Шли месяцы. В начале осени здоровье Эдварда улучшилось.

Ему достали костыли. Надо было учиться ходить по дому.

В доме Эллисонов

Гордон Эллисон, отец Эдварда, грузно сидел в библиотеке, в своем широком кресле; голову он склонил влево, насколько ему позволяла жировая складка на толстой короткой шее. Библиотека была его рабочим кабинетом, из нее он вылезал, либо отправляясь спать, либо идя к столу, либо в тех редких случаях, когда совершал обход дома.

Гордон Эллисон был человек приветливый. Из-за ожирения он стал совершенно бесформенным. Он считал, что войны, которые время от времени бушуют на земле, следует рассматривать в плане историческом, не иначе, чем эпидемии гриппа, тифа или скарлатины, против которых еще не найдено лекарств. С войнами надо мириться как с неизбежным злом, стараясь по возможности смягчать их ход.

С этим убеждением он встретил первую мировую войну и вышел из нее молодцом. То же можно сказать и о второй мировой войне, перед началом которой он перебрался на свою виллу, подальше от городов и промышленных центров. Таким образом, война почти не коснулась его. Без ущерба для себя он пережил все драматические морские сражения, прорывы фронтов, всевозможные высадки, равно как и открытие Второго фронта, – пересидел их у камина, в своем гигантском кресле, сделанном по специальному заказу.

К журналам, газетам и экстренным выпускам, которые утром и вечером клали возле него на курительный столик, он относился с завидным спокойствием. Эту немую бумагу, испещренную черными типографскими знаками, можно было при желании поднести к глазам, но можно было и пренебречь ею. Бумага была бессильна и безвредна, она не вызывала сострадания. Немногим отличался от нее и радиоприемник у его кресла, который каждый час распирало от новостей; новости эти внесли бы беспокойство в его душу. Но он не желал их слушать. Время от времени он, правда, включал этот ящик, но лишь для того, чтобы порадоваться своей власти над ним и своей безопасности. Он видел, как приемник дрожит и чуть ли не лопается от желания поделиться последними известиями. Ну что ж, он готов был сжалиться над ним, нащупывал ручку настройки: какие-нибудь четверть минуты ящик изливал душу, захлебываясь, произносил несколько слов, но, вырванные из контекста, они были бессмысленны; вот он опять выкрикнул что-то (великое событие в жизни приемника!), однако Гордон Эллисон не давал ему кончить фразу. О нет! Только не это. Так далеко его жалость не простиралась. Пальцы уже снова вертели ручку настройки, и из репродуктора в комнату впархивала танцевальная музыка, столь же невесомая, как дымок сигареты. Последние известия обращались в бегство, оказываясь где-то далеко позади, теперь их не разглядишь даже в бинокль. Усмехаясь, Гордон Эллисон откидывался на спинку кресла, попыхивая трубкой и поглаживая укрощенный ящик. Нет, радиоприемник не мешал ему.

Кто или что могло затронуть Гордона Эллисона?

Беспокойство доставляли ему дети. И это было сразу заметно. Эдвард, его сын, ушел из дому здоровый, на двух ногах, а вернулся без ноги и притом с каким-то странным «поствоенным» неврозом, не поддававшимся лечению. А Кэтлин страдала от катара желудка. И то и другое не говорило в пользу войны. Дети часто приходили к нему, присаживались у его кресла.

В военные годы Гордон Эллисон подписывался на все займы. Он отправлял письма и посылки в действующую армию. Развил просто-таки сверхчеловеческую активность. Имя Эллисона стояло под многочисленными воззваниями. И это еще увеличивало его популярность. Согласно собственному выражению, он тогда «покинул свою келью». Позже, однако, сочинение героических писем, требовавшее постоянного душевного подъема, сильно его утомило, и он перешел к писаниям более философского склада, цель которых также заключалась в укреплении боевого духа. До предела использовав свою библиотеку, Эллисон понадергал цитат из всех авторов, от Гомера и Пиндара до Бёрка и Веллингтона, и составил сборник изречений, воспитывавших стоицизм и бодрящих душу. Он хватал все, что доказывало торжество человека над страданиями, и включал соответствующие пассажи в свои статьи, которые печатались повсюду. Читая их, он сам бывал растроган.

И вот получилось так, что Кэтлин, истая дочь своего отца, уверовала в его учение и, собрав все эллисоновские письма и статьи, привезла их в конце войны домой в красивой шкатулке. А шкатулку эту подарил ей не кто иной, как сам злосчастный отец. Сейчас Эллисон мечтал, чтобы в его доме возник строго локализованный пожар и уничтожил шкатулку или чтобы в дом забрались воры и, не тронув всех остальных вещей, украли бы шкатулку (вообразив, будто в ней хранятся фамильные драгоценности). Но поскольку на шкатулку до сих пор не покусились ни пожар, ни воры, отец мечтал, чтобы Кэтлин хотя бы потеряла ключ от нее. Однако Кэтлин его не теряла. А теперь еще в доме появился сын. Нельзя сказать, чтобы отец приложил для этого особые усилия. Кэтлин скоро поняла, что он отнюдь не пришел в восторг, когда мать настояла на возвращении Эдварда.

Гордон Эллисон редко заглядывал в комнату к своему отпрыску, а если и заглядывал, то обычно не один. Очевидно, он хотел избежать неприятных вопросов. Но это не удавалось. От Эдварда не так-то легко было отделаться. Он обладал воистину берсеркерским упорством. Пиявил и пиявил. Муки, какие испытывали другие люди, его не трогали. В том-то и заключалась его болезнь, но никому от этого не было легче. Тиран – Эдвард – сидел в уголке с выражением нерешительности на лице или же с шумом приближался на своих костылях к кому-либо из домашних, благодарил, если тот справлялся о его самочувствии, и через секунду по его нахмуренному лбу было ясно: в мозгу у Эдварда копошатся вопросы, и вот уже на свет божий вылезала какая-нибудь старая история, которая никого не интересовала, его самого в том числе. Что бы ни отвечали на его вопросы, лицо Эдварда не прояснялось. Вопросы эти явно не попадали в цель, тогда он выстреливал новые. Казалось, им управлял сфинкс, он заставлял его говорить, но Эдвард не мог правильно формулировать его мысли.

Однако постепенно вопросы Эдварда стали вертеться вокруг одной мрачной темы: войны и ее виновников. Понятно, что бедный инвалид над этим задумывался. Но при чем здесь дом Эллисонов? И почему Эдвард обращался именно к отцу, непричастность которого к войне была совершенно очевидна?

Да, Гордону Эллисону, этому флегматику, приходилось туго. Его пригвождали к месту и вовлекали в сложные дискуссии на абстрактные темы. И он должен был вести эти дискуссии, хотя терпеть их не мог, особенно политические, во время которых нельзя даже посмеяться. Он запутывался в противоречиях. Страдал. Озирался по сторонам в поисках поддержки. Перекрестные допросы, судилище в его собственном доме! Впрочем, отца – как он со вздохом признавался Кэтлин, молоденькой поверенной его тайн, – тяготило уже то, что лицо Эдварда постоянно выражало страдание и что с приездом сына дом стал походить на больницу. О, боже, почему его не оставили в клинике доктора Кинга? Неужели больной выздоравливает оттого, что он превращает здоровых в больных?

Постепенно Гордон начал понимать, что у Эдварда сложилось убеждение: в войне и в его личном несчастье виноваты конкретные лица. Стало быть, надо обнаружить, кто эти лица, несущие ответственность за массовую бойню и за его, Эдварда, несчастье. Совершенно детский взгляд, который Гордону Эллисону, как человеку старшему и умудренному опытом, следовало опровергнуть, но с которым он, увы, не мог бороться из-за отсутствия ораторского дара, так считал он сам.

Однажды Эдвард снова впился в него (о, боже, подумал Гордон, если бы мой дом в Лондоне не был поврежден, я сбежал бы туда и окопался бы у себя в кабинете; а может, стоит пойти к ушнику, пусть проколет мне барабанные перепонки, и я оглохну, – впрочем, с Эдварда станется задавать мне вопросы в письменном виде), и тут-то у Эллисона-отца, человека на грани отчаяния, возникла идея.

Все трое они сидели у него в библиотеке, Гордон и его мучители, которых он сам породил; не мог же он обнести свое обиталище железными прутьями! Словом, отец готовился к вражескому нападению.

– Я эскапист, я хочу убежать от действительности в мир фантазии, – вздохнул Гордон Эллисон. – Остаюсь эскапистом, – возвестил он, – и не считаю, что последние события противоречат моим убеждениям. Наоборот, лишь подтверждают. К большой нашей радости, ты, сын мой, здесь, вернулся с войны. Хотя и без ноги. Рядом сидит Кэтлин, твоя сестра, у нее на переднике – боевые награды. Как сообщает мама, она носит их даже ночью, прикалывая к пижаме. Но на табуретке перед нашей милой Кэтлин я не вижу холодного лимонада, мы-то его с наслаждением потягиваем, а Кэтлин довольствуется чашкой горячего чаю и каким-то белым снадобьем. Ей приходится ублаготворять свой желудок, а то он не даст ей покоя.

– Явные последствия войны, отец, – насмешливо вставила Кэтлин, – отнюдь не мир фантазии.

– Да, и за это ты получишь военную пенсию. Но признаюсь честно: по-моему, государству следовало бы поблагодарить вас за усердие, но ничего не давать вам, ничегошеньки; тогда бы вы раз и навсегда это запомнили и не ввергали бы страну в новые беды.

От неожиданности Кэтлин выронила соломинку, которую придерживала рукой (соломинка торчала в стаканчике с лекарством для желудка).

– Совершенно очевидно, – продолжал жирный пацифист, приятно возбужденный реакцией дочери, – что вы не можете ничего изменить, взгляните только вокруг, и вы это сразу поймете. Считая себя молодым поколением, вы не перестаете придираться ко мне. Но вы вовсе не молодое поколение. И ты, милый сын, и ты, милая Кэтлин, вышли из школы и университетов с грузом заплесневелого хлама. Вам подсунули старые лохмотья, а вы их нацепили и носите.

Застонав, отец уронил носовой платок. Дочь подняла его, отец поблагодарил.

– Я так люблю вас обоих. Но когда я гляжу на вас и слушаю ваши скучные речи, вся кровь во мне закипает. Вы такие юные, такие сильные, но в голове у вас – сплошной хлам. Как можно? Как вы ухитряетесь изучать медицину, создавать моторы и вместе с тем мыслить словно наши предки? Разгуливать чуть ли не с копьем и в средневековых латах! Я прямо выхожу из себя!

Кэтлин:

– Если бы мы не взяли копье, папа, ты бы, верно, не сидел сейчас здесь.

– Знаю. – Гордон задумчиво кивнул. – Я лежал бы на кладбище. И даже не на нашем кладбище, в семейном склепе, а где-нибудь еще. Вероятно, меня бы насильно угнали на чужбину.

– О папа, – улыбнулась дочь, – ты сидел бы здесь. Зачем угонять тебя насильно?

– Знаю, я человек безобидный. А может, ты думаешь, меня не стали бы увозить из-за лишнего веса?

– Конечно, в военное время лишний вес – много значит.

– Все равно, враги приняли бы меня всерьез. В чужом краю мне бы не удалось умереть естественной смертью. Я потерял бы не только ногу. Возможно, они поставили бы меня к стенке, пиф-паф, и поминай как звали вашего доброго папочку.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю