Текст книги "Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу"

Автор книги: Альфред Дёблин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 44 страниц)

Подлинная история Гордона Эллисона

Страшные ощущения прошли; Элис больше не чувствовала себя оглушенной, выброшенной из жизни, раздавленной, разбитой. У нее появилось желание двигаться. Какая-то сила заставляла ее пробираться через весь дом к комнатам Кэтлин и Гордона.

Вот она остановилась перед дверью Кэтлин.

…Слева ряд окон, справа – множество обитых дверей. Сестра открыла одну дверь, Кэтлин скользнула в маленький предбанник. Он лежал спиной к двери. «А теперь иди ты». В этой комнате был ее сын. Вдруг он задвигался. Он повернул лицо к двери: два широко раскрытых глаза взглянули на нее. Она оделась как молоденькая девушка: на голове плоская соломенная шляпа с широкими полями, на груди – букет. Его губы шевелились, уголки губ подергивались. Он грезил. Летчик! Застонал. А потом на лице у него появилось то злое выражение и выражение ужаса, безымянного ужаса. Его хотят избить… Его хотят убить. Он скрежетал зубами. Оскалил зубы… Я упала в обморок.

Она поплелась вверх по лестнице, к двери Гордона.

…Я надела голубое платьице. И шла рука об руку с Эдвардом. С той поры пролетела целая вечность, это было в какой-то другой жизни. Гордон стоял у двери и глядел в пространство.

Что-то заставило Элис отпереть дверь и войти в большой мрачный темный кабинет.

Она остановилась посередине комнаты. Потом подошла к креслу Гордона. Села. Включила лампу. Он бросил все как было. Даже свои рукописи не удосужился убрать.

Элис ни до чего не дотронулась. Слева один ящик был выдвинут. Взгляд ее упал на маленький открытый футляр – красный бархат, а на нем блестело что-то золотое. Элис сунула руку в ящик. Это было кольцо, массивный гладкий ободок – обручальное кольцо. Футляр лежал на клочке бумаги. Элис убрала коробочку с кольцом и прочла строку, написанную рукой Гордона:

«Четверг, полдень. Элис, это – мое обручальное кольцо. Ты добилась того, чего хотела. Я ухожу из дому».

Подписи не было. Он сам не знает своего имени.

Элис взяла кольцо и поднесла его к настольной лампе: гладкое теплое золото заблестело.

– Я опять себе хозяйка. Все само дается мне в руки. Он меня отпустил. Он меня освободил. Он дал мне свободу. Я свободна.

Пока все это доходило до сердца Элис, она катала кольцо по ладони, глаза у нее увлажнились.

Вот его кольцо; я никак не могу это осознать. Я свободна. Он подарил мне свободу. Он отпустил меня. Гордон отпустил меня. Гордон уехал, его и след простыл. Никакого Гордона Эллисона больше нет и в помине.

Она крепко сжала кольцо. Погладила его, поднесла к губам.

Я этого еще не понимала, я этого не понимала. О, как это прекрасно, прекрасно, прекрасно.

Элис вскочила. «О чем я думаю, где моя голова? Он отпустил меня на свободу. Он уехал. Гордон Эллисон уехал. Никакого Гордона Эллисона нет и в помине. Злыдня нет. Тиран исчез. В этой войне победила я. В этой войне победила я». Она захлопала в ладоши. Стала целовать ссадины на своих руках, которые остались после стычки на чердаке.

Взгляд Элис упал на ее собственное кольцо. С наслаждением, медленно, миллиметр за миллиметром она стала снимать его с пальца. Положила кольцо на столешницу и, онемев, взглянула на свой голый палец. Облизала пустое место на пальце. Цепи разорваны. Она подняла левую руку и стала вертеть ею. Каждому предмету в комнате она показывала свой голый палец. Пружиня шаг, она прошлась по кабинету. Радостная, она улыбалась во весь рот, помахивала как флагом левой кистью.

Потом она опять присела за письменный стол Гордона и положила в футляр свое кольцо рядом с его кольцом. Закрыла коробочку и поставила в ящик. Взяла красный карандаш и сделала приписку к тексту Гордона:

«Вторник, утро. А это – мое обручальное кольцо, Гордон. Они лежат теперь вместе. Благодарю тебя от всей души. Я тоже ухожу из дому».

Элис хотела подписаться, но с ней произошло то же, что и с ним: она заколебалась. Ей не хотелось писать свое имя. Она подумала, не подписаться ли так: «Бывшая Элис». Но потом бросила красный карандаш, положила записку под футляр и, последовав примеру Гордона, не стала задвигать ящик.

Наконец она встала, потянулась. Выключила свет и покинула темный безмолвный кабинет. Быстро шмыгнула к себе, вымыла руки, левую руку она помыла до самого плеча. А потом пошла в ванную, зажгла газ, разделась и влезла в теплую воду.

Она вымылась с ног до головы и приняла душ. До конца дня она пролежала в своем шезлонге в купальном халате; она спала, спала до вечера, а потом появилась за столом и поразила Эдварда своим счастливым видом, удивительным мечтательно-радостным выражением лица.

На следующий день долгие утренние часы, которые Элис провела в кровати, дожидаясь чаю, она думала о том, что ей еще предстоит выполнить свой долг перед Эдвардом – открыть ему правду, всю правду.

Неужели он ее осудит? Все это время он был со мной, он взрослый, взрослый человек. Я не хочу ничего скрывать от него. Я не должна, не желаю иметь от него тайн.

Долгая ночь лжи миновала.

Элис тщательно привела себя в порядок. На сей раз она прорепетировала улыбку перед зеркалом; впрочем, улыбка скоро уступила место нежно-задумчивому выражению лица. Сохраняя это выражение, она и направилась в комнату к сыну. Ей было стыдно и боязно. Ведь та позорная сцена на чердаке разыгралась в его присутствии. Все равно она должна предстать перед ним, хотя бы для того, чтобы выслушать его приговор. (Сама она, однако, уже вынесла себе оправдательный вердикт: сняла обручальное кольцо.)

Увидев мать, Эдвард просиял. Он сидел у окна и, как только мать появилась, пошел к ней навстречу, обнял ее. Он ласково прижимал ее к себе и не выпустил, когда она заплакала.

– Мама, успокойся. Мы будем вместе. Я всегда с тобой.

– Тебе не обязательно оставаться здесь. Тебе надо уйти отсюда. Поверь.

– Мама, о чем ты говоришь!

Элис было несказанно приятно сидеть с ним рядом, держать его за руку. (Она думала: если бы Гордон увидел нас, он начал бы отпускать язвительные замечания, любой ценой он помешал бы нам. Я счастлива, ибо долгая ночь миновала.) Опять из глаз у нее брызнули слезы.

Элис поглядела на сына:

– А ты, как твои дела, мой мальчик? Дядя Джеймс говорил: у тебя все в порядке.

Она заметила, что лицо у него спокойное, ясное. Он стал взрослым. Поистине.

– Я чувствую себя здоровым, хорошо сплю. Доктор сказал: браво. Мы своего добились. Ведь это безусловно был смелый эксперимент. И для него как для врача он представлял интерес. В один прекрасный день Кинг намерен был описать все с точки зрения медицины… По его словам, это – драматическое исцеление с помощью самоанализа. Знаменательно, что лечение проходило без врачебной поддержки и врачебного руководства! Разве мне помогли бы его консультации? Я сказал ему: войны выигрывают на поле боя, а не в помещении генштаба.

– Что он ответил?

– Вы правы. Но это могло кончиться так или эдак; могли возникнуть также непредвиденные трудности и тому подобное. А для меня это означало, что я сам веду лечение. Оно касалось только меня, а не врачей.

– Ты, стало быть, чувствуешь себя хорошо?

– Вполне хорошо, мама. Мне все ясно. Я совершенно свободен.

После этого наступила пауза.

– Я стал размышлять обо всем лишь несколько дней назад, мама. А до этого как бы заново родился – вроде бы мое судно приплыло из-за океана только вчера, – поэтому я не мог заниматься деталями. Сейчас я постепенно вхожу и в них.

– О чем ты думаешь? Чем именно занимаешься теперь?

Эдвард взглянул на мать. Взял ее правую руку и стал разглядывать хорошо заметный рубец.

– На руке у тебя тоже была кровь. И на шее. И кофточку он тебе разорвал.

– Да.

Эдвард приподнял голову. Ее милый сын, ее судья. Знаю, он начнет спрашивать, а я буду отвечать; я могу отвечать свободно, с той свободой, какую завоевала.

Обручальное кольцо я больше не ношу.

Глядя в пол, он прошептал:

– Отца нет. Он на тебя накинулся. Пришел в ярость при виде меня. Знаю, я всегда вызывал у него неприязненное чувство, даже ненависть. Он хотел меня удалить, что я ему сделал?

Она закусила губу.

– Ты ему ничего не сделал.

– Теперь ты сидишь со мной так спокойно. Я рад, что тебе лучше, мама. Сделай и ты одолжение. Расскажи мне обо всем прямо: без художественного обрамления и без иносказаний; как же это получилось? Кое-что я уже знаю. Он держал тебя на привязи, но ты ведь свободный человек, а он не тюремщик… Почему ты не ушла от него? Сейчас у меня ясно всплыла в памяти сцена на чердаке. Когда я спал на чердаке, вы тоже были там, и вы подрались. Он был в крови, ты звала на помощь. В чем дело?

– Продолжай.

– И это… это я уже пережил, будучи маленьким ребенком. Во мне жило воспоминание – стрела застряла у меня в теле, я рос, а она все сидела. Ты мне объяснишь, мама? Можешь объяснить?

Она держала правую руку сына в своих руках, погладила ее, положила его ладонь себе на щеку, поцеловала.

– Мой милый мальчик, мне так приятно слышать твои слова.

– Ты решила мне все рассказать, мама?

– Решила. – Элис опустила голову. – Решила это уже давно. – Она оглядела комнату. – Не возражаешь, если я прилягу на кушетку? Мне что-то нездоровится.

Элис легла, ей не хотелось видеть его до тех пор, пока она говорит. Она намеревалась рассказать ему все напрямик (все ли?), все, что она думает, что ее занимает. Пусть это станет ясным и для него и для нее самой.

В том, что случилось, что неминуемо должно было случиться, она не была виновата. На всем свете не нашлось бы человека, который мог бы судить об этом столь правильно, как Эдвард, ее сын; он разделил ее судьбу; она стала его собственной судьбой, начиная с появления на свет и до той поры, когда разразилась война и он убежал из дому. Ему пришлось заплатить за все дорогой ценой – поставить на карту тело и душу.

Положив голову на подушку и устремив взгляд к белому потолку, Элис чувствовала, что ее сын рядом, здесь, в комнате. Она подумала об этом, и ей стало необыкновенно хорошо. Теперь ей и впрямь захотелось говорить.

Как Плутон похитил Прозерпину

– Да, ты получишь объяснение. Надеюсь, оно тебя не очень взволнует. Раньше я не смогла бы его дать. Но теперь он покинул дом, который я построила вместе с ним. Наша семья распалась. Только ты и я еще держимся вместе.

Эдвард! Человек не должен соединять то, что разделено Богом. В любовных повестях и драмах обычно рисуются мужчины и женщины, которые тянутся друг к другу, но которых разлучают либо родители, либо обстоятельства. Чаще, однако, в жизни происходит обратное, Эдвард.

Я была молоденькая, веселая и наивная девушка, чем-то похожая на дочь богини Деметры – позже ее увидел во мне Гордон Эллисон.

(Вся ли это правда, Элис? Ты ведь знаешь, что это неправда. Теперь ты знаешь это наверно, но все равно говоришь.)

– Ты не застал в живых моего отца и мою мать, Эдвард. У нас с дядей Джеймсом была счастливая юность. Отец был владельцем крупной типографии, богачом. Я училась чему хотела. Много путешествовала с мамой и компаньонкой. Дядя Джеймс взял меня с собой во вторую поездку в Индию. Да, я была в Индии.

– Ты об этом никогда не вспоминала. (Ты заколебалась, Элис? Ты ведь хотела рассказать все, как было.)

– Я откладывала – ждала, когда ты станешь взрослым, – а потом воспоминания потускнели в моей памяти, другие мысли вытеснили Индию. И еще учти, Эдвард: вскоре у нас в доме и во всем мире стали твориться дела, о которых не принято было говорить. Да и здесь, в нашем доме, нельзя было произносить некоторые имена, хотя я с ними никогда не расставалась. Почему нельзя? Были ли они связаны с преступлением? Нет… Всего лишь со счастьем. Однако это счастье другой ненавидел. И поскольку он его ненавидел, постепенно вообще прекратились всякие разговоры о счастье. Счастье, даже иллюзия счастья, оказалось под запретом.

У меня были приятели и приятельницы. Я воспитывалась в доме, где всегда толпились люди; мой отчий дом был открытым домом и отношения в нем были сердечные, искренние. Ничего не скрывалось. Секретов не принято было заводить. И когда казалось, что кто-либо из нас затаился, темнит, другой сразу начинал беспокоиться, докапываться до сути, помогать, облегчать. Никто не хотел расставаться друг с другом. Мы жили одной семьей. Тайная любовь, о которой не ведает ни одна живая душа, – возможно, заманчива. Но как унизительно, если тебя заставляют навсегда замолчать, если на том, к чему ты привязан, без чего не можешь жить, ставят клеймо, запретительный знак, клеймят позором… Впрочем, буду рассказывать по порядку.

В нашем кругу не было таких, как Гордон Эллисон. Я сочла бы сумасшедшим всякого, кто сказал бы: в будущем тебя ждет судьба рабыни.

Однако эта судьба ждала меня, и клянусь, Эдвард, до сих пор я не могу понять, как это получилось.

Кем он был? Недавно он представился нам как Микеланджело. А теперь послушай историю Гордона Эллисона, за которого я вышла замуж и с которым жила до самого недавнего времени.

Отчасти это и моя история. И твоя тоже. На сей раз тебе рассказывают не балладу, не кельтскую сагу, не жития святых, а столь же реальную быль… сколь реально то, что ты пошел в армию, высадился во Франции, плыл по Тихому океану, сколь реально то, что ваш крейсер разбомбили.

Фамилия его действительно Эллисон. Имя Гордон он придумал позже: в молодости он много читал и наткнулся на жизнеописание Гордона, героя Хартума.

Он происходил из простой семьи. Отец его называл себя экспедитором, он держал несколько извозчичьих пролеток, иногда всего одну, люди этой профессии часто пьют горькую, отец Гордона не составлял исключения. Он был неотесанный мужлан. Я с ним несколько раз встречалась. Но ни разу мне не удалось застать его совершенно трезвым. Домашних он держал в черном теле, иногда вовсе не давал им денег. Жене приходилось тяжело работать. У них было трое детей, старшая дочь никогда не показывалась; думаю, она была парализована и умственно неполноценна. По старшинству за ней шел Гордон, а за ним еще одна дочь, трогательное, тихое, запуганное существо. Она не могла много работать, – во всяком случае, работать столько, сколько от нее требовали. Из-за нее я потом часто посещала семью Гордона. В конце концов эта сестра порешила себя, она знала, что ее ждет. У нее всегда был такой вид, будто она тонет.

Чарльз, позже переименовавший себя в Гордона, был человек смелый и делал для семьи все, что мог. Он жертвовал собой, но не безропотно. Благодаря хорошему почерку – тогда еще не было пишущих машинок – его взяли в крупную фирму как переписчика. Там он скоро стал пописывать статейки для маленьких провинциальных газет о текущих событиях – о пожарах в Лондоне, о спортивных праздниках, ярмарках и так далее. Статейки давали ему приработок; кроме того, это было пробой пера. И еще: они расширяли его кругозор и помогали вырваться из тяжелой домашней обстановки.

Потом он поступил в пригородную газету на должность репортера и кое-как перебивался. Положение в семье ухудшилось, и способствовало этому как раз то, что Гордон стал больше зарабатывать. Теперь отец мог разыгрывать из себя почтенного старца и страдальца. Первый, кто извлек выгоду из повышения благосостояния семьи, был он. Старик отстроил свою конюшню и свой каретный сарай, нанял людей. Сын работал как вол, не давал себе поблажки, охотясь за информацией, а в это время папаша барствовал.

Впрочем, Гордон добровольно согласился стать рабом. Однако потом в нем развилась мстительность, ибо он увидел, к чему это привело: у самого Гордона жизни не было, а отец пустился во все тяжкие. Иногда отец брал с собой сына, эту ломовую лошадь или, как он его называл, этого тихоню, чтобы тот «рассеялся». Однако Гордон считал, что не подходит для отцовской компании. Он не знал, как вести себя с игроками и пьяницами. Для них он был чересчур тяжеловесен и серьезен, а потом и чересчур озлоблен.

Бывали случаи, когда Гордону приходилось экономить на обедах, чтобы принести домой достаточно денег, а деньги эти шли не в последнюю очередь для увеселений отца.

Как-то раз в одном из питейных заведений Лондона, о котором Гордон должен был написать ночной репортаж по заказу фирмы, поставлявшей виски, разыгрался скандал.

Как ты думаешь, кого застал в этом заведении Гордон за стаканом того самого виски, какое он должен был рекламировать?

Собственного папашу с молоденькой провинциальной субреткой.

Разъяренного репортера вышвырнули из кабака. Домой он приполз в разорванном костюме с ушибленной спиной. Все было так мрачно, так безнадежно, что Гордон не открыл правду об отце ни матери, ни младшей сестре. Он промолчал не потому, что боялся осрамить отца, а потому, что эта жизнь была ему отвратительна.

С этого и начинается первый трюк, который выкинул будущий лорд Креншоу, чтобы спастись от нужды.

Как сказано выше: дома он не стал сообщать о происшествии в питейном заведении, и отец с изумлением заметил, что никто не осыпает его упреками; стало быть, «тихоня» не предал его. Он истолковал это по-своему. Оставшись с сыном вдвоем, старик начал хвалить его и благодарить. Кроме того, он уговаривал Гордона бывать с ним почаще. Поразмыслив, сын согласился. По сравнению с отцом он имел большое преимущество, был намного моложе. Это преимущество он решил использовать. Он задумал отбить у отца его красотку. Познакомился с ней, и она стала путаться с обоими.

Эта потаскуха была его первой любовью. Гордон был совсем молодым человеком, ему только что минуло двадцать. Субретка делала вид, будто хочет избавиться от старика. На самом деле ее по-своему устраивали оба – старый пьянчуга и молодой мечтатель.

Поскольку журналистика приносила Гордону мало денег, он подрабатывал в качестве подсобного официанта в ночных ресторанах, а также нанимался на свадьбы и другие празднества. И вот однажды кто-то затащил старого Эллисона в известный ресторан, где посетителей обслуживал его сын. Старик в обществе субретки весело приветствовал Гордона. Сын выполнил свой долг: он не повел и бровью, обслуживая отца. Каждый раз, когда Гордон наполнял бокал, старик совал ему в руку мелочь – чаевые; они заведомо были взяты из тех денег, которые он получал от сына.

Но потом, когда все разошлись, уже на улице, старик заметил, что красотки с ним нет. Эллисон заподозрил, что она осталась в ресторане и продолжает развлекаться. Он вернулся обратно, была уже глубокая ночь, заведение давно закрыли. На его стук дверь отперли. В ресторане Эллисон обнаружил своего сына и красотку, которые в нежном согласии прибирали в зале.

Красотка убежала от пьяного старика и заперлась в задней комнате. Гордон хотел удержать отца, но тот сбил его с ног табуреткой: у него оказалась сломана рука.

Старик обрушил свою ярость на красотку. Незнакомые люди, подоспевшие к ресторану, уняли его, и прелестница – яблоко раздора – увезла сына в больницу, где тот провалялся несколько недель. После этого жизнь семьи Эллисонов вошла в прежнюю колею.

– Мученик! – вырвалось у Эдварда, когда Элис на секунду замолкла.

Она наполовину откинула плед, которым укрывалась. И ответила сыну:

– Ты прав. – После чего продолжила свой рассказ: – Так начиналась карьера Гордона. А потом он встретился с Хейзел Крокер. Профессия репортера, депрессия, скованность, короче говоря, судьба, рок затягивали Гордона все глубже и глубже в круг людей, выброшенных обществом.

Хейзел Крокер в свое время была знаменитостью. Она поступила в экономки к пожилому человеку, чье завещание подделала. Обстоятельства смерти этого старика так и остались невыясненными; по некоторым признакам он умер от отравления, однако при вскрытии ничего определенного установить не удалось; Хейзел Крокер повезло. В данном случае. Однако подделка завещания была раскрыта, и несколько лет экономка провела за решеткой.

После выхода из тюрьмы она была еще молодой женщиной, лет тридцати с небольшим, в общем, достаточно молодой, чтобы идти тем же путем. Впоследствии о Хейзел много писали, потом о ней забыли; на смену Хейзел пришли дамы с аналогичной репутацией. Говорят, Хейзел была серьезной, приятной, вселявшей доверие особой: все до одного комиссары уголовной полиции, следившие за ней, – как-никак Хейзел подозревали в отравлении – были уверены в ее невиновности. Позже Хейзел была не раз обязана своим устройством одной из этих женщин-комиссаров, хотя это и звучит неправдоподобно.

Крокер никогда не порывала с порядочным обществом. Видимо, она происходила из семьи, которая балансировала где-то на грани, иными словами, была тесно связана с той продажной средой, о которой я имею весьма смутное представление. Сама она все время стремилась попасть в хорошее общество, но, как только это ей удавалось, обязательно получалась какая-нибудь грязная история. Хейзел умела носить маску добродетельной буржуазной дамы, что облегчало ей работу.

Следующей жертвой Крокер был маклер по продаже недвижимости, которому она, как стало известно, поведала о своем прошлом без всякой утайки (это выяснилось позднее из его писем) и который тем не менее женился на ней в непостижимом ослеплении. Очевидно, в данном случае она была совершенно убеждена в успехе. Маклер ей не поверил, а может, поверил и именно это его привлекло. (Кто поймет человеческую душу!) Будучи на свободе, Хейзел продолжала водить дружбу с несколькими женщинами, с которыми познакомилась в тюрьме. Их-то она и натравила вскоре после свадьбы на своего мужа, маклера. Легко было доказать, что лично она не принимала участия в убийстве, которое было совершено в лесу неподалеку от их дома. Хейзел в тот день гостила у родственников в Лондоне. Наверняка убийство было не ее рук делом.

А когда Хейзел вызвали из Лондона и подвели к задушенному мужу, она, по свидетельству очевидцев, вела себя прямо-таки поразительно. Наверно, эта женщина обладала двумя или тремя душами, непохожими одна на другую. Трудно представить себе, что ее поведение было лишь притворством. Хейзел не снизошла до банальных слез и всхлипываний. Непонятно как удалось этой женщине разыграть то, что она разыграла, – ведь она была человеческим существом.

Ничего не сказав, ее повезли домой, и вот Хейзел, теперь уже вдова, вошла в комнату, обронив по дороге слегка удивленное «ах», – вошла в свою гостиную, куда поставили гроб с телом. Все последующее было, видимо, каким-то кошмаром.

Хейзел начала гладить голову мертвеца, плечи, руки; она покрывала его руки поцелуями и при этом то и дело поднимала глаза; вглядывалась в раздувшееся, посиневшее лицо покойника (маклера, как говорилось выше, задушили), казалось, она чего-то ждет. Хейзел оттаскивали от трупа, но она опять подходила к нему; несколько раз она крепко прижала его к себе… а потом ее уже не пришлось уводить. Как видно, она поняла, что муж – мертв, и смерть его привела Хейзел в ужас.

До этого мгновения она не вымолвила ни слова. А теперь подбегала то к одному, то к другому и пыталась спрятаться за ними. Она спрашивала, что здесь происходит, почему это сделали, в чем он виноват и прочее. Теперь она не хотела больше поворачиваться к мертвому лицом. И закричала, когда ее попытались принудить силой. Ее отпустили, и она тотчас кинулась к двери и остановилась в другой комнате, бледная как полотно, с тем же выражением растерянности на лице, с каким стояла прежде в коридоре за дверью.

Преступление было раскрыто много времени спустя. Как выяснилось, Хейзел подговорила своих товарок совершить убийство, что долго не удавалось обнаружить. Вдова Хейзел получила наследство и, щедро заплатив своим сообщницам, владела им (до раскрытия преступления). Хотя вначале ничто не указывало на участие Хейзел в преступлении, ее все же засадили на несколько недель в тюрьму. После этого загадочную Крокер опять отпустили на свободу, некоторые считали, что эта женщина убита горем.

Как раз в то время с Хейзел познакомился Гордон Эллисон. Ему заказали репортаж об убийстве в лесу, и он присутствовал при «очной ставке» Хейзел с задушенным. Потом Крокер вышла из тюрьмы. Гордон взял у нее интервью и… прилип к ней. Хейзел поступила в университет – изучала криминалистику. В ту пору много писалось о переломе в ее жизни. Несомненно, она совершила преступление – в тот первый раз подделала завещание. Однако люди были готовы смотреть на это сквозь пальцы, объясняя ее поступок следующим образом:

Молодую девушку, вращавшуюся в сомнительном обществе, нанял в экономки старик; следует предположить, что они сблизились и зажили вместе счастливо и достойно. Она принесла ему в жертву свою молодость и ожидала благодеяний с его стороны. Эти ожидания – разумеется, непозволительные – Хейзел выразила в грубой и наивной форме: подделала завещание. За это ей пришлось поплатиться. Потом она вышла из тюрьмы и сочеталась браком. Но и тут случилось несчастье – муж умер; более того, его убили вскоре после свадьбы. Какое горе. Какое непостижимое стечение обстоятельств! Разве ей не следовало разочароваться во всем: и в жизни, и в своей судьбе? С сочувствием читали люди газетную заметку о Хейзел Крокер; эта многострадальная женщина хотела теперь изучать юриспруденцию. Она мечтала уяснить свою жизнь и постичь свою судьбу.

Итак, ее товарищем по университету стал Гордон Эллисон. Позднее Эллисон относился довольно странно к этому периоду своей жизни. В дальнейшем он стал очень старательно заметать следы. И это ему удалось. Но я-то знаю все досконально. Он мне сам рассказывал; признавался не раз, а много раз; это было в первое время, когда мы познакомились и когда он ухаживал за мной. И стало той ужасной приманкой, на которую он меня ловил.

– Приманкой? Почему ты называешь это «приманкой»? Почему это, по-твоему, приманка?

– Потому что он преследовал определенную цель: отталкивать и одновременно привлекать. Он меня пугал, приводил в ужас. Эта история казалась мне непостижимой, кошмарной, загадочной. С другими он никогда так не откровенничал. Со мной он осмеливался это делать. С тех пор он не отпускал меня от себя.

– Это была его манера ухаживать?

Элис:

– Я тогда ничего не смыслила. Внутренне ужасалась, не могла не слушать Гордона. Я считала его рассказы исповедью; считала, что, кроме меня, ему некому довериться; на самом деле это оказалось приманкой. Он выбрал меня. И незаметно все больше подчинял своему влиянию.

Что я знала о мире? И что знала о людях, не принадлежавших к нашему кругу? Он посвящал меня в свои тайны; так уж получилось, что первым человеком, который открыл мне свою душу, был он. Казалось, он приходил, чтобы очистить совесть, а на самом деле чтобы сделать меня сообщницей. Я это скоро поняла. И испугалась; ночи напролет я проводила без сна, но ни разу не проговорилась. Таким образом, я уже почти пропала. Мне нужен был совет, совет, чтобы решить, как вести себя в столь ужасных обстоятельствах. Да, это была его манера добиваться меня и убивать меня. Ибо, не убив меня нравственно, Гордон не мог рассчитывать на мою покорность.

Я рассказываю тебе историю преступления, жертвой которого стала. Однако, Эдвард, тот факт, что я здесь с тобой, что я жалуюсь и обвиняю, доказывает: он не подавил меня, не уравнял с тенями в аду, где он чувствовал себя в своей тарелке. Он сделал со мной то, что Хейзел Крокер сделала с ним. Передал эстафету и пошел дальше. Он был ее учеником. А потом хотел отомстить за свое темное прошлое и темную жизнь. Молодая девушка, то есть я, стала его жертвой. – Помолчав немного, Элис добавила: – И еще я знаю: он хотел вырваться из той мрачной среды, в которой жил.

Эдвард:

– В этом вся суть.

Эдвард внимательно слушал Элис, но в его душе не пробуждалась ненависть к отцу; он пытался пройти вслед за ним по тем давним дорогам жизни.

– В нашем доме молодой журналист, чье имя уже мелькало на газетных полосах, стал своим человеком еще тогда, когда он был близок с Хейзел Крокер. Он жил двойной жизнью. Никто не знал, что он делал перед тем, как явиться к нам на чай или на лодочную прогулку. Гордона отправили в Европу, и оттуда он присылал путевые очерки, в которых уже явственно проглядывал его стиль. Иногда Гордон сочинял стихи, но не печатал их; это были всего лишь стихотворные опыты. Он читал мне свои стихи, а также свои первые короткие рассказы – шутовские, жутковатые сочинения. Я не знала, что он писал их вместе с Хейзел. Ведь в то время Гордон уже постоянно бывал у нас в доме. Она его вдохновляла. Да, эта Хейзел Крокер была его любовницей и его музой.

Элис громко рассмеялась, и Эдвард подумал, что она до сих пор ревнует мужа к той женщине.

– Он не мог от нее уйти, да и Хейзел не намерена была отпускать молодого журналиста. Гордона поражало, как она уверенно идет своей дорогой. Он восторгался ее умением держаться. Правда, он допускал, что она совершила убийства, в которых ее подозревали. Но это его не смущало, такова уж была Хейзел Крокер. Она делала только то, что ей нравилось. И все ей удавалось. К тому же природа наделила ее невинно-добропорядочным личиком.

Во время очередных похождений Хейзел повстречалась с одним полицейским чиновником. Этот еще молодой человек приглянулся ей. Однако он был помолвлен. Свадьба была на носу. Но как раз это раззадорило Хейзел Крокер. Великолепное поле деятельности для нее – можно было ставить палки в колеса, плести интриги, мучить и терзать; она оказалась в своей стихии. Неразбериха, напряженная атмосфера щекотали ей нервы; вообще-то у нее была рыбья кровь, но это возбуждало ее. Игра стоила свеч из-за того кульминационного момента, к которому она готовилась и которого ждала.

Видимо, все предыдущие истории она затевала подобным же образом, но с течением времени эта женщина стала более смелой, быстрой и нетерпеливой. Раньше ее привлекало медленное развитие событий, тонко разработанные интриги, тщательно построенное действие. Тогда она умела наслаждаться каждым этапом своих авантюр. Теперь же пренебрегла побочными линиями, постепенным, медленным развитием событий. В предыдущих случаях все давалось ей само в руки, и она неизменно выходила сухой из воды; поэтому теперь ей не терпелось выступить с открытым забралом. В истории с Эстел Стойтен она сперва не ставила себе иных целей, кроме как насолить ей. Хейзел не желала, чтобы Эстел заполучила своего полицейского. Эстел была кровь с молоком – пышущая здоровьем девица из простой семьи, отец ее был мясником. До поры до времени Хейзел и Эстел вроде бы хорошо ладили друг с другом. Но чем меньше времени оставалось до свадьбы, тем чаще Хейзел вступала в конфликты с невестой по самым пустячным поводам. Хейзел вмешивалась во все мелочи, которые касались подготовки к свадьбе, и буквально напрашивалась на то, чтобы ей дали отпор.

Роман с полицейским становился, видимо, все более бурным; впрочем, трудно сказать, что было на самом деле и что являлось наигрышем. Хейзел хотела посеять в душе полицейского сомнения и беспокойство, сделать его нерешительным и неуверенным в себе. В то же время она приставала к юной Эстел, бросалась к ней на шею, делала вид, будто обожает ее. Словом, выставляла напоказ свои чувства по отношению ко всем действующим лицам; никому от нее не было спасу. Единственный человек, который чувствовал себя при этом как рыба в воде, была сама Хейзел Крокер. Гордон при сем присутствовал и не уставал восхищаться. Он не испытывал ревности, вернее, испытывал время от времени, но это как раз и было неотъемлемой частью его отношений с Хейзел. Ведь так же как и Хейзел, ему было незнакомо то естественное и простое чувство, которое мы называем любовью.