Текст книги "Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу"

Автор книги: Альфред Дёблин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 44 страниц)

Открытие на чердаке

Сразу после этих слов заговорил Маккензи:

– Печальная история. Однако, если память мне не изменяет, в жизни Микеланджело была и Виттория Колонна. Кроме того, у него были любимые ученики.

Гордон Эллисон:

– Редкие проблески. Иногда судьба устраивала ему передышку. Его лучшим другом был, видимо, Кавальери. А когда Микеланджело полюбил Витторию Колонна, ему уже перевалило за шестьдесят, а ей было около пятидесяти. Желание любить в нем не угасло.

Кэтлин сказала, что Микеланджело был всего лишь исключением из общего правила. (Она казалась очень растерянной, но никто не пришел к ней на помощь.)

А Элис думала: ты хочешь уподобиться великому итальянцу. Не старайся быть лучше, чем ты есть на самом деле. Ты разбойник. Разбойник, и больше ничего. И ты не знал любви. Не знаешь ее и по сию пору. Любовь не угасла! Твоя любовь не угасла! На старости лет ты стал сентиментальным. Оказывается, ты еще и трус. Эту свою историю ты предназначил для Эдварда. Посмотри – он остался совершенно равнодушен. Интересно, что думает о тебе Эдвард? Неужели его тронула твоя жутковатая выдумка? Маска с тебя будет сорвана…

В середине мысленного спора с Гордоном под мерный рокот беседы в библиотеке Элис неожиданно полностью отключилась.

Внезапно она увидела… пляшущую Саломею.

Саломея плясала перед царем Иродом, был праздник, день рождения царя. Ироду очень понравилась пляска Саломеи. Он взял себе в жены Иродиаду, жену своего брата Филиппа, мать Саломеи. А Иоанн Креститель сказал: «Не должно тебе иметь ее».

Ах, как плясала Саломея, стройная, смуглая! Кудрявые волосы ее развевались, она развела руки в стороны, придерживая кончиками пальцев покрывало. А потом стала сбрасывать на землю одно покрывало за другим. Почти обнаженная, она кружилась, тело ее трепетало. То изгибалась, то выпрямлялась. Дитя и в то же время девушка! Услада жизни.

Царь глядел на Саломею; ее мать, зрелая женщина, также смотрела на нее, глаза их следили за извивающейся, резвящейся Саломеей. А руки непроизвольно сплетались. Сидя на троне, они приникли устами друг к другу.

В это время земля сотрясалась, но Иоанн Креститель предсказывал грядущее спасение. Он был сыном Захарии. И происходило все это на пятнадцатом году правления императора Тиберия. Понтий Пилат был прокуратором Иудеи, Ирод – тетрархом Галилеи. В ту пору, когда первосвященниками были Анна и Каиафа, глас божий достиг в пустыне ушей Иоанна, и он стал проповедовать «крещение и покаяние для прощения грехов»: «Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему.

Всякий дол да наполнится, и всякая гора и холм да понизятся, кривизны выпрямятся и неровные пути сделаются гладкими;

И узрит всякая плоть спасение Божие».

Иоанн был заточен в темницу. Глашатая спасения бросили в темницу, а земля сотрясалась, и грех с алыми губами плясал перед Иродом и Иродиадой, обнимающимися на троне…

Элис стряхнула с себя наваждение.

В испуге встала. Что это ей привиделось?

Улыбаясь своей самой обаятельной улыбкой, она вышла на середину комнаты, присоединилась к гостям.

Присутствующие по-прежнему обсуждали стихи Микеланджело. Только Эдвард не принимал участия в разговоре. Он сидел в сторонке, выпрямившись, сидел, как в первые недели после приезда, словно общая беседа его не касалась. Выражение лица у него было столь отсутствующим, что Элис опасалась – не блуждают ли его мысли где-то далеко. Но когда она нежно дотронулась до сына, легонько похлопала его по руке, он взглянул на мать ясным, осмысленным взглядом. И Элис поняла: он думает, взвешивает.

Пока мать стояла рядом с Эдвардом, Кэтлин, пробегая мимо, задержалась, чтобы прочесть на лице Элис ее мысли. Мать тут же обняла дочь, и они, не спеша, двинулись дальше. Так они шли, а у Элис перед глазами снова встала пляшущая Саломея и те двое, что сидели на троне. Она сняла свою руку с плеча дочери.

Кэтлин прошептала:

– Папа рассказывает такие печальные истории. Хорошо бы перевести разговор на более веселые темы. Тебе ничего не приходит в голову?

Мать задумалась, и в ту же минуту Кэтлин побежала в угол, где стоял радиоприемник; сперва все услышали громкие аплодисменты и взглянули на Кэтлин, крутившую ручки настройки; и тут, заглушая слова диктора, зазвучала красивая мелодия – вальс. Кэтлин уменьшила громкость, музыка стала тише; с детской улыбкой девушка оставила ручки радиоприемника, как бы приглашая общество прислушаться к звукам вальса.

Элис опять обносила гостей пирожными и ликерами. Вот она очутилась перед лордом Креншоу, который, совсем как встарь, принял горделивую позу; он взглянул на жену так, словно ничего не случилось. Элис, разозлившись, уже хотела было отойти. Но Гордон подозвал ее к себе. Она повернула голову, бросила:

– Тебе нельзя есть сладкое.

Однако Гордон схватил пирожное и со смехом откусил кусочек. Жуя, он спрягал:

– Я не буду есть, ты не будешь есть, он не будет есть.

Джеймс попытался успокоить сестру:

– Считай это наградой за его историю о Микеланджело.

Гордон лихо махнул рукой Элис, и та еще раз увидела, как блеснул его золотой браслет; быстрыми шагами она пошла прочь… Ты и Микеланджело. Ты чудовище, вепрь. И сам это сознаешь. Понял, что я должна загнать тебя и уничтожить. А как ты меня обесславил, совратитель…

Кое-кто из гостей все еще вспоминал рассказ о Микеланджело. Рассказ навевал холод и совсем не подходил Гордону Эллисону. Два господина, уединившись в уголке, обменивались мнениями. Железнодорожник сказал:

– С тех пор как Эдвард пошел на поправку, Гордон совсем переменился. Когда Эдвард лежал и не мог пошевелиться, в доме был порядок, как и раньше. Сейчас парень перебаламутил всю семью. Тут уж меня не проведешь. Но разве это скажешь вслух? Конечно, не скажешь; ведь он болен, к тому же еще инвалид войны; тем не менее, как ни верти, Эдвард пользуется своим положением, не знает меры.

Судья:

– И госпожа Эллисон теперь на себя не похожа.

– А Кэтлин? Наша храбрая девочка! Вы видели, как она кинулась включать радио? Не могла вынести гнетущую атмосферу. Единственный, кого это устраивает – Эдвард. Взгляните, как он сидит, скрестив руки на груди; не соизволил произнести ни слова. Вы же знаете, этот мальчик никогда не вызывал у меня симпатии. С детства он держался особняком, его с трудом можно было вовлечь в разговор, подбить на игру.

Оба господина посмотрели на Эдварда. Судья сказал:

– Он корчит из себя прокурора, присутствующего на допросе. Разве я не прав? Иногда мне кажется, что этот бывший солдат подвергает допросу всех нас, гражданских лиц; мы должны оправдываться перед ним за его ранение.

Железнодорожник толкнул соседа в бок и рассмеялся.

– Теперь вы поняли, почему Гордон заговорил о любви? В чем здесь загвоздка? Это его ответ парню, хороший ответ. Эдварду не хватает именно любви, да, не хватает. Гордон прямо-таки вымучивал свою историю. Рассказ о Микеланджело – кошмарный. Надо же было его выкопать. Сразу видно, что у Гордона кошки на сердце скребут. Он возражал громко, при всем честном народе. Мне его жаль.

Судья:

– Рассказы о Микеланджело просто отвратительны. Ни за что не поверил бы, что лорд Креншоу захочет вытащить их на свет божий. Нам следует поспорить. Надо вставить словцо.

– Да, вы правы. Это просто необходимо. Раз нас пригласили участвовать в этих сборищах, мы тоже должны высказать свою точку зрения. Это дело нешуточное. Действует мне на нервы.

Судья:

– Во всяком случае, пусть парень узнает наше мнение о нем. Да, он болен – мы это признаем; он инвалид – слава ему и почет. Но неужели, по-вашему, это дает Эдварду неограниченное право предъявлять претензии ко всем окружающим?

Железнодорожник:

– Шантаж.

– Мне тоже кажется. Надо его осадить, дорогой мой.

Но они так ничего и не предприняли. Просто поговорили для проформы. Разговор в кулуарах. В сущности, их устраивала роль зрителей, другой роли они не хотели. Сидели себе в ложе, наводили бинокль. Еще немного, и они бы зааплодировали, науськивая стороны друг на друга. Как-никак это было увлекательное зрелище.

Мисс Вирджиния Грейвс, гувернантка, пыталась сгладить тяжелое впечатление, произведенное рассказом Гордона. Само по себе оно не проходило: колорит рассказа был чересчур мрачен и жуток. Правда, в данную минуту гости беседовали о Рихарде Штраусе, ибо по радио только что передали вальс из «Кавалера роз».

А потом вдруг из репродуктора зазвучала зажигательная, взволнованная мелодия. Элис, беседовавшая с доктором, прервала себя на полуслове, кашлянула, сделав вид, что поперхнулась. Врач по-дружески посоветовал ей поднять руки. Элис послушалась, ответив улыбкой на его улыбку; несколько секунд она сидела в комичной позе.

По радио передавали «Саломею».

Элис поднялась. Она сохранила самообладание настолько, что заставила себя кивнуть врачу, только потом она выбежала из комнаты и остановилась на лестнице – она была вне себя, вне себя. Удивительное дело: из репродуктора звучала музыка «Саломеи». Музыка разносилась по всему дому. Она преследовала Элис даже тогда, когда та очутилась в своей комнате. Элис захлопнула дверь, в страхе бросилась на кровать.

Что случилось? Она села, пугливо озираясь. Я слышу зов. Откуда-то до меня доходит зов. За всеми нами следят. Надо быть начеку…

Элис осторожно выглянула в переднюю. Радио замолкло. Она услышала голоса в библиотеке.

Заметят ли гости мое отсутствие? Что, если я поднимусь на несколько минут? Меня тянет на чердак. Я должна туда пойти.

Элис быстро прошмыгнула наверх, открыла дверь, включила свет.

Что я тут делаю? На чердаке он искал свою книгу. Много лет назад он ее забросил, помню. А теперь он снова роется в старых вещах. Я хочу оглядеться… О, боже, по радио передают «Саломею». Неужели такое возможно? (На секунду Элис замерла, словно громом пораженная.)

А после начала расхаживать по чердаку. Здесь стояла детская мебель, валялись детские книжки – сказки с картинками. А вот и шкаф со старыми рукописями Гордона.

Элис подергала дверцы шкафа, они были заперты, наглухо заперты, как и хозяин шкафа.

Хотелось бы мне когда-нибудь порыться в его бумагах – позлить его. Элис рассматривала замок. Попытаюсь подобрать ключ, а не то взломаю замок.

Она еще раз огляделась вокруг. Что мне здесь, собственно, надо? Пора спуститься к гостям.

Взгляд ее блуждал по полу, она задумалась (все еще грезила о Саломее); но вот, прежде чем выключить свет, Элис заметила у самой двери полоску материи, лоскуток. Нагнулась, подняла лоскут. Какая прозрачная ткань! О, ужас – это клочок от ее летнего платьица.

Элис повернула выключатель, вышла за дверь, в передней еще раз разглядела поднятую полоску материи. Машинально побежала к себе в комнату, отперла ее.

Все платья висели в шкафу на своих местах. Только в чемодане не оказалось летнего платьица.

Она перерыла весь чемодан, положила на стол лоскут, долго рассматривала его, потом закрыла и шкаф и чемодан.

Да, он разорвал ее голубое платьице. В ее отсутствие зашел к ней в комнату, этого прежде он никогда не позволял себе. Гордон рылся в ее вещах, вытащил платьице. Разорвал его в клочья на чердаке. Где же все остальные лоскуты? Что он сделал с ними?

Нет, я не в силах спуститься к гостям. Он пришел в бешенство, не помнил себя от ярости. Я для него – ничто. Все повторяется. Он хочет поработить меня. Я говорю его словами. Он на все готов. Готов нанести мне удар из-за угла. Но я выведу его на чистую воду. «На моих костях восстанет мститель». Из моей плоти и крови.

В то время как гости внизу спорили и весело болтали о Боккаччо, Элис сидела за столом и плакала, то поглаживая кончиками пальцев полоску воздушной материи, то прижимая ее к губам. Лоскуток намок от слез. Плач перешел в громкое рыдание. Казалось, Элис оплакивает дорогого покойника.

Потом она вымыла лицо и привела себя в порядок, чтобы спуститься к гостям. Нет, я не покажу вида. Этого удовольствия я ему не доставлю. Пусть все идет по-прежнему, я сохраню спокойствие.

Сбегая по лестнице, она бросила взгляд на репродукцию с изображением Прозерпины; картина была явным вызовом ей, какой позор, картина – символ его торжества. Как Элис не замечала этого до сих пор. При первой возможности она должна снять картину.

На последней лестничной площадке Элис опять услышала музыку, невольно остановилась. Прикрыла глаза ладонью.

Что со мной творится? Вдруг она вспомнила – я не подходила к своему алтарю, не взывала к Богу; много месяцев подряд я не молилась – просто не могла, погрязла во зле, знаю. Предалась ему, но не могла иначе. Не хотела иначе.

Ангелы небесные, заступники, простите меня, я не могу иначе. Не дайте мне погибнуть. Все навалилось сразу. Горе Гордону, который сделал меня такой злой.

В это время внизу опять отклонились от темы, и мисс Вирджиния, которая была настороже, сумела вклиниться в разговор: по радио как раз начали передавать новую арию из «Саломеи». Никто не слушал музыку, только старая гувернантка привлекла внимание гостей к передаче, чтобы вслед за лордом Креншоу поговорить о любви.

Она сказала, что Рихард Штраус, автор «Саломеи», сочинил музыку и к «Кавалеру роз» и что в этой опере речь идет о нежной, изысканной любви, напоминающей любовь трубадуров. Однако по «Саломее» видно, как много родов любви существует на свете и какие противоречивые чувства обозначаются словом «любовь». В «Саломее» Ирод «любит» Иродиаду, жену своего брата. Саломея также «любит» отвергшего ее праведника Иоанна, голову которого она требует – Иоанн как политический преступник заточен в темницу. В приливе ненависти Саломея хочет лишить Иоанна жизни, отомстить ему. Эта трансформированная любовь – Саломея не могла ее скрыть – была столь отвратительна, что нечестивый царь, который поклялся выполнить любое желание Саломеи (он сам любил ее, она напоминала ему Иродиаду в юности, его возлюбленную), – любовь Саломеи была столь отвратительна, что царь хоть и велел обезглавить Иоанна, но содрогнулся, увидев, с какой страстью и наслаждением его падчерица стала душить окровавленную голову казненного. Ирод приказал своим солдатам-наемникам сокрушить Саломею щитами.

– Ну и что? – торопила мисс Вирджинию ее бывшая воспитанница (в этот вечер Кэтлин чувствовала себя особенно плохо, вообще с каждым днем она становилась все несчастней; вокруг нее как бы нагнеталось безмолвие; оно буквально сдавливало ее со всех сторон, подобно стенам в тюрьме инквизиции, описанной в фантастическом рассказе Эдгара Аллана По). – Это ужасно, ну а что было дальше?

Гувернантка:

– Ничего. Совсем иной была любовь пажа к Марии в легенде, рассказанной мной; того, который надел на палец статуе свое обручальное кольцо. Он обрел любовь, истинную любовь, принесшую ему успокоение.

– Истинную любовь? – удивилась Кэтлин. – Что ты подразумеваешь под этим? Зловеще-искренней была ведь и та, другая «любовь». Что такое вообще настоящая любовь?

Гувернантка напала на золотоносную жилу. Тема захватила всех. Вирджиния знала, что делает.

Так же как и два господина на заднем плане – зрители и слушатели, – мисс Вирджиния сообразила, что подспудно здесь шел спор, в котором были атакующие и обороняющиеся. Но в отличие от тех двух гостей, гувернантка не считала себя чужой в этом доме. Она была на стороне Элис, она слишком много знала.

Вирджиния сказала:

– Микеланджело был лишен этого чувства. Я не верю его стихам. В нем сидел дьявол. Мне кажется даже, что он не стремился к настоящей любви, а если и стремился, то не всерьез, а походя.

Гордон Эллисон:

– Разве он не хотел избавиться от того, что вы назвали дьяволом?

Маленькая гувернантка скептически улыбнулась:

– Вы в это верите, господин Эллисон? Вы ведь художник, стало быть, можете лучше, чем кто-либо другой, читать в чужой душе; мне кажется, что Микеланджело предался искусству точно так же, как Фауст Мефистофелю.

Гордон:

– Несомненно. Это было предначертано свыше. Он без остатка предался искусству. А почему? Ведь он жаждал любви. Это видно из его стихов. Они кажутся мне искренними. Любовь была ему заказана, если не считать той встречи уже на склоне лет и дружбы с учениками.

Однако храбрая мисс Вирджиния не сдавалась:

– По-настоящему он не искал любви. Конечно, он страдал. Кто не страдает без любви? Если бы он не был так предан своему искусству – молотку и резцу, то превратился бы в чудовище, в преступника, убийцу, кровожадного наемника… – Она улыбнулась. – Он напоминает мне немного, – извиняюсь за столь неожиданное сравнение, – он напоминает мне Саломею Рихарда Штрауса. Ведь и Саломея знакома с любовью. Однако это чувство проходит мимо нее. Саломея любит Иоанна по-своему. Иначе она при всех обстоятельствах стала бы ему служить, делать добро, жертвовать собой. Вместо этого Саломея требует от отчима, чтобы тот выдал ей Иоанна, и убивает его. Как человек он ей чужд, она его просто не принимает. Когда Иоанн становится ее добычей, она не знает, как к нему подступиться; выход один – убить его. Если бы Саломея по-настоящему любила Иоанна, она последовала бы за ним в пустыню. Она умоляла бы царя Ирода отпустить Иоанна на волю и добилась бы своего. Саломея знала это. Однако она хотела иного, того, что называла местью – в действительности это было другое чувство. Микеланджело страдал. Конечно, он страдал. Кто не страдает без любви? Это примерно такое же состояние, как голод и жажда. Человек без воды и хлеба умирает, а если говорить не о теле, а о душе, то человек без любви становится дурным. Микеланджело был изгоем. Он должен был ваять и ваять. Господин Эллисон объяснял нам, почему он не мог остановиться, – ни одно живое существо не пошло ему навстречу; Микеланджело пришлось создавать людей из камня. Я плохо знаю его стихи, но уверена, что среди них не найдется сонета о Пигмалионе; уверена, что Микеланджело никогда не желал, чтобы какое-либо его творение превратилось в живую плоть, которую бы он полюбил. Да, он ваял статуи, гордый и непреклонный, он сознавал свою мощь, но на этом все кончалось.

В Сикстинской капелле он написал фреску «Сотворение мира», Адама и Еву. Но он не мог преодолеть себя, дал себе волю и вдобавок написал в той же капелле, которую воздвигли во славу христианского вероучения, для спасения человеческих душ, Страшный суд, кошмарное сошествие в ад, олицетворение «Dies irae, dies illa»[21]21
  День гнева, тот день (лат.).


[Закрыть].

Войдя в комнату, Элис кивнула Эдварду, который пристально глядел на нее. Когда она через некоторое время опять обернулась, он, как она заметила, все еще не спускал с нее глаз.

Зато Гордон не обратил на приход жены ни малейшего внимания, похоже, что он вообще не заметил ее отсутствия. Элис сжимала в кулаке клочок голубой материи.

Вот что ты наделал! Даже платья ты мне не оставил. Украл и разорвал. По твоим словам, ты страдаешь. Злоба твоя безмерна. Этого я тебе никогда не прощу. После того что ты сделал, тебе не помогут никакие извинения. Гляди-ка, Гордон, ты молодишься – надел браслет. И опять раскопал старые книги. Больше ты не хочешь писать. Этого я уже достигла. А теперь ты принял мой вызов. Но ты сам не сознаешь, какого врага нажил в моем лице…

И тут она услышала спокойный голос Эдварда:

– Может быть, пора сказать несколько слов и тебе, мама? В твое отсутствие мы опять беседовали на тему «любовь», предложенную в начале вечера отцом.

– Что могу я рассказать интересного об этом, Эдвард? Всю свою жизнь, большую часть сознательной жизни, я провела в семье, с отцом и с вами, детьми. Об этой любви все давно известно.

Я знаю своего сына. И на моем лице это написано. Он хочет, чтобы я заговорила.

Эдвард:

– Как раз об этой обыкновенной любви мало что известно. Ее ощущаешь, и только. В атмосфере этой любви растешь. Но никто ее не описывал. Такие, как Микеланджело или Саломея, встречаются редко…

В это мгновение Гордон Эллисон, сидевший в своем кресле, переменил позу. Он уперся локтем левой руки в колено, опустил подбородок на ладонь и повернулся лицом к Элис. Она заметила, что уголки его губ слегка вздрагивают. И восприняла это как издевку.

Я не хотела говорить. Не хотела, чтобы ты почувствовал мою боль. Теперь я должна ответить. Надо, чтобы ты выслушал мой ответ. Тогда тебе будет не до издевок.

– Итак, что ты на это скажешь, мама?

– Да, слово теперь за вами, – присоединился к Эдварду доктор Кинг. – Мальчик прав. О самых важных проблемах говорят чересчур редко. Повседневное и, стало быть, главное кажется людям само собой разумеющимся. На него не обращают внимания. Вообще не знают.

Да, они заманили меня в ловушку! Сделал ли Эдвард это нарочно? Неужели он против меня? Говорить о семейной жизни, и именно сейчас, после всего? Впрочем, может быть, теперь мне это проще. Да, я хочу говорить. Невозможно сидеть лицом к лицу с ним и не попытаться его уязвить. (О, боже, все повторяется. Я в бешенстве, как тогда, как тогда! Борьба в самом разгаре. Хватит ли у меня сил на этот раз? Кто я сейчас, кем я стала? Только бы не спасовать, хотя бы на этот раз. Не спасовать в последний раз перед смертью!) Элис кивнула высокому добряку доктору:

– Можно рассказывать, что мне хочется? Что придет в голову?

– Ну, конечно же, госпожа Элис. Во-первых, я здесь не распоряжаюсь. Во-вторых, жизнь любой семьи столь протяженна во времени, в ней участвуют столько лиц, что обязательно возникают сотни разнообразных ситуаций, сотни интересных случаев. Мне кажется, что, если человек, имеющий большой опыт семейной жизни, хочет им поделиться, это будет интереснейший рассказ.

– Я того же мнения, – заметил Эдвард.

Элис и впрямь решилась заговорить. В кулаке она сжимала клочок материи, словно это был талисман.

Ей предложили сесть поближе. Гости сдвигали стулья, а она со страхом думала, как бы ее стул не оказался слишком близко от Гордона. Но, к счастью, этого не произошло. Она сидела даже не напротив него, а наискосок, в сторонке. Лишь с трудом она могла бы следить за ним, а он и вовсе не видел ее. Зато Эдвард сидел от нее всего лишь через стул, и это было Элис приятно.

Когда Гордон раскрыл свою старую, хорошо знакомую ей книгу стихов Микеланджело (он никуда ее не засовывал, просто она сама спрятала книгу как можно дальше, под все остальные его книги, в самую глубину шкафа, ибо ненавидела эти стихи, которыми он наслаждался, которые ласкали его слух; загадка, почему он нашел их именно сейчас; наверно, это знак свыше, знак, заставивший ее содрогнуться, так же как музыка «Саломеи» по радио), итак, когда Гордон раскрыл книгу стихов Микеланджело, она вспомнила одну историю, читанную и перечитанную. История это совершенно выпала у нее из памяти, а теперь во время монолога Гордона снова всплыла. (Мы погружаемся в прошлое. Все повторяется.)

Элис не сразу приступила к рассказу. Ей нужен был разбег, чтобы набраться храбрости. Прежде чем раскрыть рот, она уже знала: сперва она будет говорить совсем безобидные слова, испробует свой голос и только потом решится рассказать то, что задумала. Ведь перед тем как взяться за глыбу, человек мысленно взвешивает ее. Только подняв тяжесть, можно понять, не переоценил ли ты свои силы.

Произошло прямо чудо. Голос Элис, ее гортань, казалось, не подчиняются ее воле. С губ Элис срывались и достигали ушей сына и Гордона Эллисона ласковые спокойные слова. Ее просили порассуждать о любви. И вот она заговорила о… любви! Она сама не знала, как это произошло.

Элис обратилась к брату, к Джеймсу Маккензи, напомнила ему разговоры, которые велись у них в семье.

Маккензи любил рассказывать о роли женщины в старину и в странах Востока. Женщина там не принималась в расчет. Семья была семьей мужа. И в то же время продолжение рода слыло священным делом. Люди почитали своих предков. Семейный очаг был святыней.

К кому она обращала свою речь? Кого хотела упрекнуть? В руке она сжимала лоскут от платья, словно пытаясь почерпнуть в нем силу для иных слов, но тщетно. Она продолжала:

– В те стародавние времена женщина влачила жалкое существование. На Востоке все это продолжается и по сию пору. Мы должны благословлять судьбу за то, что у нас с этим покончено. Мужчина занимает в жизни свое место, женщина – свое. (Элис с удивлением прислушивалась к собственному голосу, ничего подобного она от себя не ожидала. Кто это говорит так мягко моими устами? Я ведь уже давным-давно не открывала шкатулку, не брала в руки распятие.) Женщина – неотъемлемая частица мирового порядка. И это доказывают дети. Что такое дитя? Дитя – это не просто новая жизнь. Это человеческое существо, наделенное душой; вырастая, существо стремится к счастью, страдает, борется за свою судьбу, познает себя, так же как и его родители, как предшествующее поколение. Сперва ребенок ничего не сознает. Однако, мужая, он начинает сознавать все, что в нем заложено: над ним есть Бог. Это внушили ему не отец с матерью. На такое они не способны. О да, они не способны сделать это даже если сами все поняли. А как часто они вообще забывают об этом!

Раздался восхищенный голос Вирджинии:

– Как правильно! Вашими устами глаголет истина, госпожа Эллисон.

Но не Элис произносила эти слова. Кто-то словно взял ее за руку и повел вперед.

– Животные и растения состоят из живой материи. В этой живой материи заключен их дух. Однако в действительности это не их дух, а дух природы, они представляют собой одно целое с природой. Только люди обладают духовностью, только люди – индивидуумы, они отделены от себе подобных и часто не могут найти друг к другу дорогу. Матери выпало на долю огромное счастье. Поэтому материнская любовь выше и сильней всех остальных родов любви; она вершина человеческих чувств, самая истинная любовь; никакая иная любовь не может с ней сравниться. Это происходит потому, что в матери зарождается дитя. Я часто спрашивала зоологов и врачей, что они думают о материнстве. Они давали мне самые различные ответы, иногда прекрасные, но эти ответы меня не удовлетворяли. Что они говорили? Да, в матери заключено нечто особое. Почему? Птица вьет гнездо для своих птенцов, а потом летает повсюду, чтобы раздобыть пищу для потомства. Женщина вынашивает ребенка до тех пор, пока он не приобретает форму человека, она носит дитя в своем чреве, а когда оно рождается, то и матери приходится нередко искать для себя пропитание, притаскивать его в дом. Однако для ребенка пища приготовлена самой матерью, грудь уже полна молока, мать подносит свое дитя к груди, и оно сосет ее. Вот что сказали мне естествоиспытатели. Святую правду. Но это еще не вся правда. И не самая главная.

Доктор Кинг:

– В чем же заключается вся правда, самая главная правда, госпожа Элис?

Что я отвечу? Я ведь хочу, я должна рассказать им эту историю. Какими словами я закончу то, что начала?

Элис:

– Правда? Правда в нашем мире имеет разные обличья. Недавно мы много спорили о правде; правда гласит (Элис глубоко вздохнула), правда гласит: наша плоть подчинена духу. Вот как обстоит дело. А если было бы иначе, то мать не могла бы произвести на свет ребенка. Разве, когда зачинают ребенка, его зачинает одна лишь плоть? Ведь ребенок – плод таинственного чувства, возникающего между мужчиной и женщиной. Известно ли нам, что соединило этих двух людей? Вы говорите «любовь». Все в мире имеет свое обозначение. Мой брат Джеймс прав: было бы лучше для нас и для нашего сознания, если бы в мире было поменьше слов. Не надо воображать, что, когда произносишь то или иное слово или слышишь его, что-нибудь проясняется.

Мать держит на руках ребенка, она поражена и догадывается о том, что превосходит ее понимание. Она догадывается, к чему стремилась ее любовь. Отнюдь не к продолжению рода. Как раз не к этому. Размножаются животные и растения, ибо у них первична плоть, а не дух. Правда человеческой любви, ее тайна, индивидуальное в ней связаны с надеждой и счастьем, с чувством вины и страха – все это заложено, запрятано глубоко. Крошечное живое существо не просто продолжение своих родителей, не просто повторение другой жизни.

Что же оно такое? Человеческое нутро, облеченное в плоть? Нет, больше чем нутро, – это еще и то, что мы о нем знаем и что будет жить с нами всегда. Новое существо готовится пройти сладостный и горестный жизненный путь. Стало быть, мы не кончаемся, мы можем говорить что вздумается – все равно мы не произнесем своего последнего слова. Наша душа, наше «я», только более значительное и более высокое, начинается там, где мы поставили точку. Это «я» мы отделяем от себя, оберегаем, благословляем, даем ему в дорогу все, что имеем. С каким удовольствием мы приносим ему жертвы! И какое счастье испытываем, если знаем: в новом существе наша жизнь находит свое завершение и, быть может, свое оправдание.

Элис грезила наяву. Вдруг она остановилась. Никто ее не прерывал. И она опять заговорила:

– Я знавала женщин, которые спрашивали: в чем заключается женское достоинство? Мы должны определить, в чем состоит женское достоинство. И мы должны помочь женщине осознать свое достоинство. Не исключено, что иногда это и впрямь доброе дело. Однако в чем состоит достоинство женщины, поймет только тот, кто проникнет в загадку женской любви. Женщина производит на свет дитя, дав ему душу, и продолжает род человеческий, наш род.

Только теперь Элис подняла взгляд. Слушатели поняли, что она кончила. Этот монолог подсказал ей ее внутренний голос. И сейчас Элис оглядывалась по сторонам – хотела понять, что она говорила. В кулаке у нее все еще был зажат клочок материи, но больше она не думала о чердаке и о том, что увидела там. Куда более давняя история снова возникла в ее сознании. Элис вспомнила ее в ту самую секунду, когда заговорила о загадке любви.