Текст книги "Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу"

Автор книги: Альфред Дёблин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 44 страниц)

Хвала фантазии

Гости приходили и уходили. Эдвард лежал, как всегда, в полутемном углу на кушетке. Лорд Креншоу, человек, без конца менявший кожу, спустился сейчас со своего трона; сбросил тяжесть с души, блестя глазами и тяжело ступая, он бродил среди гостей, упивался своей победой.

Сияя, Креншоу подошел к кушетке Эдварда, протянул ему руку (почему?); дожидался, когда и сын подаст руку. Эдвард взглянул на него, прищурившись. Отец проследовал дальше.

Недалеко от Эдварда расположился доктор Кинг – врач из клиники – в длинном черном сюртуке. Он сидел рядом с Элис и засвидетельствовал, что Эдвард великолепно выглядит: посвежел, кажется гораздо менее нервным. Курс лечения, который они здесь проводили, – он, как и положено дому Гордона Эллисона, связан с искусством – наводит его, Кинга, на мысль о Библии; чтобы развеселить впавшего в уныние царя Саула, призвали Давида, игравшего на гуслях. Элис бросила на Кинга благодарный взгляд.

– И я подумала об этом, доктор. Он тут лежит, а мы собрались, чтобы изгнать из него злого духа. В Священном писании говорится:

«…и возмущал его злой дух от Господа. И сказали слуги Сауловы ему: вот, злой дух от Бога возмущает тебя. Пусть господин наш прикажет слугам своим, которые пред тобою, поискать человека, искусного в игре на гуслях; и когда придет на тебя злой дух от Бога, то он, играя рукою своею, будет успокаивать тебя. И отвечал Саул слугам своим: найдите мне человека, хорошо играющего… И пришел Давид к Саулу… И когда дух от Бога бывал на Сауле, то Давид, взяв гусли, играл, – и отраднее и лучше становилось Саулу, и дух злой отступал от него».

Элис придвинулась ближе к долговязому врачу, который наклонил голову, иначе он не слышал ее шепота.

– Я ему это сказала.

– А что он сказал в ответ?

– Принял к сведению. Хотя был не совсем согласен. Его обрадовало выражение: «Злой дух от Бога», и он спросил, мое ли это выражение. Я сказала, что так говорится в Священном писании. И это заинтересовало его. Врезалось ему в память: «злой дух от Бога». Он был поражен тем, что Бог может наслать злого духа.

– Ну и что вы на это ответили?

– Объясните мне, доктор. Неужели Бог и впрямь может наслать злого духа?

Врач покачал головой.

– В этих вопросах я не компетентен. Но для тех, кто придерживается Библии, разночтений быть не может, там сказано именно так: «Злой дух от Бога».

– Да, чтобы искушать, чтобы испытывать. Это ужасно. Но при чем тут Эдвард, зачем его испытывать? Саул был злой, завистливый, ревнивый. А Эдвард…

Врач:

– Это вы сами процитировали, госпожа Элис. Медицина исходит из других посылок.

Элис не сказала больше не слова. (Злой дух, который сидит в нем, не дает ему покоя? Нет, это… не злой дух. Я знаю, что это за дух. Я все знаю.)

Она вздрогнула. Перед ними стоял лорд Креншоу. Доктор поднялся и пожал ему руку.

– Я только что говорил госпоже Элис, что вы попали в самую точку, ваш рассказ был очень кстати. Самое главное – не касаться сегодняшнего дня.

– Вот именно, доктор. Все люди хотят сейчас слышать что-то увлекательное и яркое, и при этом правду.

Голос Эдварда с дивана (как коршун я лечу над черным ущельем, хотел бы спикировать. Мозг мой разрывается, распылился на атомы; надо собрать мысли воедино. Внимание, Эдвард, внимание! Не бойся!) – с дивана Эдвард закричал:

– Кто займется моим другом Маклином? Он нагрянул нежданно-негаданно.

Кэтлин:

– Не беспокойся, Эди. Приблизительно ты уже знаешь эту историю, Боб?

Маклин, приятель молодых Эллисонов, был неуклюжий, краснощекий юноша с длинными волосами, художник, который в начале вечера, прежде чем сесть, обстоятельно занялся сандвичами, запивая их крюшоном и оживленно беседуя с соседями справа и слева; только спустя некоторое время все собрались, как обычно, около камина и лорда Креншоу. Но когда в конце концов гости расселись перед камином, устремив глаза на спокойную, весело улыбавшуюся фигуру в мягком кресле, – Маклин неохотно замолчал, нервно пригладил волосы и стал озираться по сторонам, стараясь поймать чей-нибудь взгляд. Он был человек разговорчивый и искал собеседника. Однако рассказчик в мягком кресле приковал всеобщее внимание. Боб признал себя побежденным и понуро сник на своем стуле, уставившись на кончики ботинок, разглядывая пылинки на брюках, а под конец покусывая костяшки пальцев.

Сейчас он с энтузиазмом подтвердил, что знаком с историей Гордона Эллисона, ему рассказала ее Кэтлин. Он полностью в курсе.

Все сдвинулись теснее. Эдвард полусидел с подушкой за спиной, он заговорил:

– А теперь, с твоего разрешения, отец, я хотел бы добавить несколько слов. Думаю, ты намеревался наглядно показать нам что-то. Итак, что мы извлекли из твоей истории?

Кэтлин, дочь Эллисонов, захлопала в ладоши, сегодня она выглядела солидней, чем всегда, у нее была высокая, тщательно сделанная прическа, скрепленная на затылке серебряным гребнем, на груди – золотая медаль, платье с белым кружевным воротником и манжетами.

Лорд Креншоу:

– Представления и обычаи могут стать всесильными и столь бесцеремонно обойтись с людьми, что те вообще теряют свое лицо. Вот что наглядно доказала моя история. Какие несуразные поступки совершил Жофри! Самое естественное он вынужден был отвергнуть. Он все понимал, но не мог ничего сделать. В конечном счете восторжествовал слух. Он превратил его самого еще при жизни в легендарную фигуру. Жофи мог протестовать, Крошка Ле могла смеяться, но оба они уже были препарированы соответствующим образом и прямым ходом угодили в балладу.

Эдвард:

– Но ведь мы все же существуем. Нас нельзя сбрасывать со счетов.

– Я понимаю тебя, Эди, однако, с моей точки зрения, мы низведены до персонажей из сновидения, до мифических фигур.

Эдвард:

– Стало быть, на войну пошли персонажи из сновидений, мифические фигуры?

Отец:

– Война уже позади – почему не назвать вещи своими именами? Зачем с упорством утверждать нечто, что не выдерживает критики? Иные храбро указывают перстом на лиц, которые якобы «послужили причиной войны»… другие хотят изобразить войну как некий закон природы. Дескать, всему виной экономика. Но кто и что такое экономика? Известное количество предметов потребления, тонны каменного угля, нефтяные промыслы, шахты. Что они сами по себе могут хотеть? Уголь ничего не хочет, он обладает только весом, и ничем больше. Мы делаем с ним все, что пожелаем. Он игрушка в руках человека. Человек – властелин мира. И тут возникает вопрос: кто такой человек?

Лорд Креншоу сделал паузу.

Кэтлин взмахнула своей тонкой рукой.

– Да, кто такой человек, отец? Ты сказал: властелин мира.

Тут забормотал художник:

– Это мое давнишнее убеждение. Все – одна фантазия. Зачем притворяться? Ничто нельзя вычислить заранее. И все возможно. Война с тем же успехом могла проходить иначе.

После сей загадочной тирады художник снова сник и занялся блестящими черными носками своих ботинок – в данный момент единственным предметом его внимания.

Эдвард:

– Ну а что же скрывается за полетом фантазии? Кто, собственно, струит воздушные замки?

Гордон:

– Не знаю.

– Если все так, как ты изображаешь, отец, то это злой дух. И тогда, стало быть, мы неразумные объекты, которыми управляет бессмыслица… Либо разумные объекты, опять же управляемые бессмыслицей.

Эдвард дрожал. Что-то надвигалось на него, он стиснул зубы.

– Дитя мое, я не хотел сделать тебе больно. Мы ищем правду.

– Да, говори мне правду, только она может помочь.

Элис испугалась. Голос у Эдварда был измученный, такой же, как утром. Она дотронулась до руки Гордона. Он повернулся к ней, поймал ее взгляд.

Эдвард:

– Если позволите, я тоже хочу рассказать одну историю. Она короткая. История о льве и озере. Я ее неожиданно вспомнил. Слышал когда-то давно.

Он опять улегся и крепко прижал слегка дрожавшие руки к туловищу.

– Лев и его отражение. На одной горе жил да был лев. Гора называлась Мондора. А льва звали… нет, я забыл, как его звали. Он властвовал над зверями, был царь зверей. Все от него убегали.

На горе Мондоре было озеро, и лев утолял в нем жажду. Каждый раз, когда он лакал, вода становилась мутной. Зеркало озера покрывалось рябью, и лев не видел себя.

Но вот однажды он прибежал к воде и, вместо того чтобы сразу начать пить, растянулся на земле, наклонив над озером свою страшную царскую морду, да еще высунул язык над зеркальной поверхностью воды. И гляди-ка, сразу же лев заметил что-то рядом с собой, чуть пониже себя.

Из воды на него глядела гигантская морда; толстый, тяжелый кроваво-красный язык жадно тянулся к воде, ужасный язык. Лев отпрянул и замер… От страха. Он ждал. Подобрав задние лапы, он приподнял туловище и уперся передними лапами в песок – приготовился к прыжку.

Но ничего не произошло. Тогда лев медленно встал, отступил на несколько метров и только потом издал рык, разнесшийся над озером, – лев бросал вызов тому, кто скрывался в воде.

Но водная гладь не шелохнулась. Тогда лев опять подошел к озеру и осторожно растянулся… и гляди-ка, могучее, огромное, ужасающее нечто снова показалось из глубины. Око вперилось в око… кто это был? Кто так бесшумно вылез на поверхность, заметил его и захотел помериться силами?

Лев лежал неподвижно, вперив око в око врага, и ждал. И тот, другой, тоже ничего не предпринимал.

Кто жил там, внизу, под водой, и прятался в озере, из которого он, лев, каждый день лакал воду?

Лев сделал еще одну попытку. Опять отступил, встал, поднял свою ужасную морду и жутко зарычал. Но при этом он весь трясся. На сей раз он не стал подкрадываться к озеру. Он отбежал рысью к опушке леса и слегка присел. Лев прислушался, с опаской осмотрелся, но ничто вокруг не шелохнулось, и он в бешенстве и отчаянии разбежался и прыгнул, прыгнул с необычайной силой прямо на того, другого, чтобы вцепиться ему в глотку.

Лев бултыхнулся в воду.

Но он не поверг того, не навалился на него, напрасно он бил лапами по воде, пытался ощупью найти врага, который улизнул; лев пошел ко дну, однако так и не смог поймать врага, искал его, глотал воду, но не находил, не сумел схватить. И утонул.

Вода забурлила и сомкнулась над ним.

Все в комнате замолчали. Долгое молчание.

Тут с кушетки прозвучал громкий голос Эдварда:

– Теперь я понимаю, почему я забыл, как звали льва. Я сам… был этим львом.

Молчание.

Доктор собрался было сгладить неловкость, но тут подала голос гора жира на троне:

– Стало быть, мы с тобой одного мнения, Эди. Мы сражаемся с химерами, порожденными собственной фантазией.

Обратив лицо к потолку, Эдвард застонал. С каждой минутой он стонал все громче. Черная гладь воды. Вода забурлила и сомкнулась над ним.

Элис придвинулась к сыну, сжала его руки. Кэтлин завела громкий разговор.

Два господина расположились в креслах в углу библиотеки; пользуясь тем, что уголок был укромный, они шепотом обменивались мнениями позади созданной ими самими дымовой завесы. Один из них, Эдвин Гаррик, костлявый серьезный господин с кустистыми седыми бровями, был судья. Обращаясь к собеседнику, он сказал:

– Эдвард все еще не в своей тарелке. А как вам показался наш добрый Эллисон? По-моему, нас неспроста посадили под бюстом мудрого Сократа. Не знаю, как вы, Лан, но я чувствую, что представляю здесь самый что ни на есть пошлый здравый смысл в противовес Гордону Эллисону. И что только не насочинял наш лорд Креншоу! Вообще-то это вовсе на него не похоже. Теоретизирование не в его манере, да и такие сконструированные истории тоже. Впрочем, рассказ Гордона мне понравился, хотя он был чересчур затянут. Если лорд Креншоу решит его напечатать, я бы посоветовал ему сделать некоторые сокращения. Но вся философия с начала и до конца – не стоит выеденного яйца.

Лан, собеседник судьи Гаррика, – так же, как и тот, старый знакомый лорда Креншоу, – был человек среднего роста с седыми усами, в свое время он занимал крупный пост в железнодорожном ведомстве, а потом вышел в отставку. Он отличался жизнерадостным нравом. Сейчас Лан благосклонно заметил:

– Гаррик, Креншоу всегда так сочиняет. Он придумывает начало, а потом не знает, что делать дальше. Ему нужен стрелочник. Его составы почти всегда заходят на неверный путь и вынуждены скоро останавливаться. Отсюда – короткие рассказы, правильней сказать, рассказы с коротким замыканием. Если бы он делал их подлиннее, железнодорожной катастрофы не миновать.

– Сейчас он, слава богу, кончил.

– Вы думаете? Он замолкает там, где нелепость ситуации становится очевидна. Потом переходит к новой истории. Из каждой нелепости он спасается тем, что сочиняет новую историю, не меняя хода повествования.

– Словом, сплошные фантазии! Вы считаете, это идет на пользу мальчику? Он ведь и сам фантазирует более чем достаточно.

Лан:

– Скажите это Креншоу.

Но тут Кэтлин громко спросила слонявшегося без дела художника, изменилась ли в последнее время живопись и как именно. Для художника не могло быть ничего приятней этого вопроса. Неразумный молодой человек очертя голову бросился в беседу. Элис молчала, и он тотчас возомнил себя душой общества, стал излагать свою точку зрения, разъяснять, какова его точка зрения. Возможно, некоторые не разделяют его точку зрения, однако все скоро убедятся, что это самая правильная и наиболее убедительная точка зрения. А именно: что такое живопись? Живопись есть цвет и плоскость. И этим все сказано, а что сверх того – от лукавого. Для живописи это еще очевиднее, чем для музыки. Музыка гордится своей условной, созданной человеком системой гамм, гармоний, диссонансов, гордится тем, что благодаря этому она пребывает исключительно в духовной сфере, куда не проникает проза жизни. Она – искусство, и ничто другое, суверенное, независимое искусство. То же самое можно сказать о живописи.

Почему о живописи? (Никто не задавал этого вопроса, молодой человек сделал вид, будто ему подбросили его, дабы заставить витийствовать дальше. Но, по правде говоря, никто с ним не спорил, и он бодро наносил удары в пустоту, дискутировал с самим собой, окруженный недоумевающими лицами.)

Почему о живописи? То, что мы считали раньше («…я говорю „мы“, и это относится как к маленьким художникам, так и к великим, включая самых великих», – разливался соловьем краснощекий художник, очевидно выкладывая давно припасенные слова)… итак, что мы считали раньше задачей живописи? Ту же задачу, какую Шекспир ставил перед драматургией: служить зеркалом человеку.

– Зеркалом, – настырный малый захохотал. – Мы только что выслушали историю Эди о зеркале. Он попал не в бровь, а в глаз. Зеркало – ничто, зеркало – чепуха на постном масле. И это доказывает (я хочу поддержать моего друга Эдварда) живопись. Неужели она должна подражать природе, природе, которой мы и так сыты по горло? На самом деле мы хотим, мы стремимся как раз к антиприроде, не к копированию, не к очередной подделке природы.

Продолжая болтать, он привел в пример свеклу и гусиную ногу; очевидно, их кому-то не хватило в природе, их стали выставлять в картинных галереях, изображенных маслом и пастелью, чтобы всегда иметь перед глазами.

Словоизвержение молодого художника было прервано длинноногим черноволосым господином, который был у Эллисонов в первый раз и который, чтобы достойно расположить свое костлявое тело, протиснулся вперед, в самый центр кружка слушателей. Этот господин, депутат от их округа, проникновенно возвестил:

– Мы, стало быть, исполнили свой долг и произнесли хвалу фантазии. Не пора ли опять вернуться к повествовательному жанру? Надо надеяться, здесь будет еще кое-что рассказано.

Соседи пригласили Кэтлин на два дня в гости. Эдвард начал проявлять беспокойство, он пожелал ее видеть. И она с неохотой вернулась раньше времени. Немыслимо, Эдвард ведет себя как ребенок, все должно происходить по его хотению. Родители пляшут под дудку сына. Этими своими соображениями Кэтлин решила немедленно поделиться с Эдвардом, но мать удержала ее. Только на следующий день она пустила дочь к брату.

Он лежал задумавшись, но увидев вошедшую Кэтлин, обрадовался. Кэтлин рассказала ему о своей поездке.

– Как интересно, – заметил он, подложив руки под голову, утопавшую в подушках. – Как интересно! А я живу вне времени и пространства, на Луне. Читал вчера о приключениях Гулливера и кажусь себе подобием Гулливера.

Кэтлин захихикала.

– Гулливером среди великанов или среди лилипутов?

– Не могу сказать.

– Давай поспорим, Эдвард, ты считаешь себя Гулливером среди лилипутов.

– Неужели я такой?.. Скажи, Кэтлин, отец рассказывал тебе всякие истории?

– Сам знаешь. С той поры много воды утекло.

– Мне кажется, тебе было тогда лет шесть или восемь.

Кэтлин просияла.

– В последний раз он рассказывал как раз в день моего двенадцатилетия, с обеда и до ужина, сочинил целый роман, ужасно смешно. Я хохотала до упаду. И он тоже. От смеха он иногда не мог вымолвить ни слова. А потом он перестал импровизировать, к сожалению. Сказал, что я уже взрослая и могу сама читать книги.

– Читать книги не так увлекательно.

– Далеко не так, Эдвард. Ты ведь слушал его в эти вечера? Я страшно люблю, когда отец сочиняет вслух, тогда он настоящий. А в остальное время он сидит замурованный в четырех стенах. И мы в этом виноваты тоже, нам следовало бы чаще вытаскивать отца, заставлять говорить. Если бы я была его женой, я бы по меньшей мере раза три в неделю прятала от него перо и бумагу и не разрешала бы ему торчать у себя в библиотеке.

– Он бы этого не допустил.

– Даже мои попытки были бы полезны. Тогда бы он до чего-нибудь додумался.

– Он бы умирал от скуки.

– О Эдвард, – Кэтлин говорила вполголоса, – как плохо для отца, что его дом не разбомбили, как другие дома. Ему бы это пошло на пользу. Ну конечно, он бы впал в отчаяние. Какое-то время с ним было бы одно мученье. Но постепенно отец осмотрелся бы среди чужих, узнал бы, как живут люди, как обстоит с ними дело. Это бы его воскресило.

– Думаешь, чужие люди пригласили бы его к себе?

– Разумеется. А теперь он сидит здесь. Поэтому у него ничего и не получается. И поэтому он жиреет не по дням, а по часам. Ужасно, какой он толстый… ты не находишь?

– Кэтлин, очевидно, он не хочет выйти из своей скорлупы. Но почему?

– Инертность, просто инертность. А мать ему никогда не перечит. Со мной бы это не прошло.

– Как тебе понравилась его история?

– Замечательная история. Роман с продолжением. Мне показалось великолепным, что в ходе рассказа отец совершенно забыл, что он, собственно, хотел рассказать. Ты это ведь тоже заметил?

– Ты имеешь в виду, что мы вроде бы топтались на одном месте? Она рассмеялась.

– Да нет же. Теперь-то мы точно знаем, куда отец клонит. Он хотел убедить нас, что все люди, в сущности, такие же ленивые, как он. В его рассказах, Эдвард, никто по собственной воле не двигается, не считая старого рыцаря, который удрал от своей мегеры-жены. За всех остальных решает судьба. По замыслу, это – рок, а на самом деле – наш папаша.

– А что ты на этот счет скажешь, Кэтлин?

– Мы же были на фронте, Эдвард. Поэтому знаем, как обстоит дело с «судьбой». Решения принимать необходимо. Если стоишь как истукан и не шевелишь пальцем, предоставляя богу брать ответственность на себя, то в результате все берет на себя враг, и ты пропал. Я это наблюдала десятки раз. Ужасно, когда человек думает, будто он может переложить что-то на плечи другого. Некоторые врачи глазели на своих раненых, как на эдакую диковину, не пытаясь ничего понять, не пытаясь вмешаться. Зато другие сразу все видели: им было достаточно бросить взгляд на больного, и они уже приступали к делу.

Эдвард задумчиво:

– Отец ведь так охотно говорит и так пространно, почему же он засел в библиотеке, отгородился от всех на свете?

Кэтлин засмеялась.

– По лени, я же тебе объяснила. И еще потому, что никто его не тормошит. Люди парализовали его своим обожанием. Каждое новое письмо с изъявлением восхищения пригвождает его к месту. В год он прибавляет в весе на несколько фунтов.

– И мать это допускает?

– Честно говоря, у нее у самой нет энергии. Она скорее откусит себе язык, чем скажет отцу хоть слово. Они вообще мало говорят друг с другом… типичная старая супружеская пара. – Кэтлин придвинулась к изголовью кровати и зашептала: – Они поросли мхом, Эдвард. До войны родители представлялись мне совсем иными. В те времена мы все четверо были одной семьей, настоящей семьей. Я не воспринимала отца и мать отдельно; мне это просто в голову не приходило; для меня существовала семья в целом. А после того как я вернулась – ты еще был на фронте, – после того как я приехала домой, я буквально испугалась. Вот, стало быть, мой отец, а вот – мать. Поразительно. Где же семья? Я никак не могла составить из них семью.

– Продолжай.

– Потом я опять свыклась. И что-то склеилось. Но что-то уже ушло, ушло навсегда. Сама становишься старше, видишь яснее. Каковы же они, наши родители? Во-первых, отец. Он торчит наверху и пишет. Мать изображает из себя фею. Знаешь, раньше я ей завидовала. Я тоже мечтала стать феей. А я ведь такая неотесанная. Но теперь я больше не хочу стать феей, чересчур старомодно. И еще из-за тебя. С тех пор, как она услышала, что с тобой плохо, особенно с тех пор, как мы получили телеграмму о твоем прибытии, мать на себя не похожа. Уверяю тебя, она вела себя неестественно, совершенно неестественно. В первый раз, когда нам разрешили заглянуть через окошко в твою палату, она форменным образом упала в обморок.

– Почему?

– Ты еще не пришел в сознание; сиделка решила, что как раз в эту минуту ты посмотрел в окошко, и это ее напугало. Сиделке пришлось волоком тащить мать в приемную. Сказать тебе, что я насчет этого думаю? Когда родители стареют, они сильнее привязываются к детям. Эдипов комплекс, вывернутый наизнанку. Отец привязывается к дочери, а мать – к сыну.

– Не верю я в это твое психологизирование, Кэтлин.

– После этого мать часами просиживала в саду и о чем-то думала.

– О чем же?

– По-моему, она вообще не замечает присутствия отца. Это меня сердит. Возмущает. Не злись. Я старалась, чтобы она ничего не заметила. Часто подсаживалась к ней, утешала. Она была со мной очень мила. Как-никак мы обе женщины. Впервые я почувствовала, что мать видит во мне женщину. Я думала, она будет со мной откровенна. Но этого не произошло. Нет, она не сильфида, Эдвард. Такой она, возможно, казалась только мне. Была ли она в самом деле сильфидой?.. В сущности, мать неслыханно молода. Она не только выглядит молодой, она и впрямь молода.

– Что она тебе говорила?

– Ничего особенного. Рассказывала всякие пустяки.