Текст книги "Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу"

Автор книги: Альфред Дёблин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 44 страниц)

Хейзел пустилась во все тяжкие. В вечер свадьбы она разыграла с полицейским сцену страсти. Все были под хмельком, и Хейзел решила продемонстрировать, что жених принадлежит ей. Возмутительная, скандальная история! Жених и Хейзел сели рядышком и без стеснения начали обниматься и целоваться в присутствии невесты. Хейзел взгромоздилась к полицейскому на колени. Гости объяснили это тем, что она выпила лишнее, Эстел вела себя тихо.

Танцы и гульба продолжались своим чередом. По обычаю, жених и невеста должны были исчезнуть вскоре после начала бала. Жених исчез, но один, оставив Эстел сидеть в белой фате. Она танцевала то с одним, то с другим; чаще всего с Гордоном, который уговаривал ее не волноваться. Вся компания чувствовала: происходит нечто непонятное. В конце концов исчезла и Эстел.

Свадьбу справляли в гостинице средней руки. Послышался шум, в зале поднялась суматоха. Откуда-то донесся грохот ударов; кто-то колотил в дверь, кто-то звал полицию. А потом раздался душераздирающий крик:

«Она меня заколола!»

Эстел застала в гостиничном номере своего жениха, теперь уже законного супруга, с Хейзел Крокер. Это стало последним похождением Хейзел; на сей раз жертвой оказалась она сама. Эстел, как установили позднее изрядно подвыпившая, разыскала в доме острый длинный нож, каким пользуются мясники; этот нож она вонзила в Хейзел. Хейзел не успели довезти до больницы, она истекла кровью.

Так кончила свои дни приятельница Гордона, пресловутая Хейзел Крокер, героиня скандальной хроники.

Эдвард:

– К тебе он пришел позже?

– Да нет же. Я ведь говорила. Уже тогда он стал у нас в доме своим человеком. И посвящал меня во все. Я была наивной девчонкой. Он мне рассказывал решительно все. Держал в курсе дела.

– Но ведь он не участвовал в убийстве. Разве его в чем-нибудь обвиняли?

– Он… не участвовал в убийстве. Ну разумеется. Ведь он был заодно с Хейзел. Его ни в чем не обвиняли. Но Гордон, как и она, жил в атмосфере убийства.

– А ты?

– Что «я»?

– Почему он тебя во все посвящал? Почему ты разрешала ему посвящать себя в это?

– Мне казалось, что я выполняю в его жизни определенную миссию. И что он поэтому приходит ко мне. Я считала, мне нельзя от него отдаляться… Я обязана его спасти.

– И он хотел быть спасенным? Ты ведь сказала, что он поэтому приходил к тебе.

– Конечно, при желании, при желании можно смотреть на это и так. Он хотел быть спасенным, хотя для него спасение не было столь необходимым, как казалось мне.

– Не говори с такой уверенностью. Он хотел. Иначе он не приходил бы к тебе. Зачем?

– Приходил затем, чтобы я не осталась прежней. Для него я была бельмом на глазу. Он не мог этого перенести. Ему не терпелось меня погубить.

– Не верю, мама. Ведь он долго ходил к тебе, поверял свои тайны. Ты видела, что он не такой; иначе ты бы избегала его; стало быть, в отце было заложено и другое тоже. Ты так долго терпела мрачное и отвратительное; это было бы невозможно, если бы ты не чувствовала при этом – от тебя он хочет совсем иного.

– Чего он хотел от меня, по-твоему?

– Любви.

Элис откинула плед и села на кушетке.

– Совсем недавно он пришел ко мне вечером с тем же. – Лицо у нее стало злое. – Не исключено, что он этого хотел на свой лад… Завтра мы продолжим наш разговор у меня в комнате, Эдвард.

Любовь Элис и Франклина Глена

Всю вторую половину дня Эдвард старался избежать встречи с Джеймсом Маккензи, который послал ему записочку.

У меня нет времени. Я просто не способен слушать. Почему я должен все выслушивать? Надо быть осторожным, иначе услышишь слишком много. Честность, истина… и это может надоесть.

Эдвард метался по комнате. Не знал, куда себя деть. Вздыхал, вздыхал. Несмотря на прекрасную погоду, не выходил из комнаты. Задвинул шторы, пусть будет темно. Никакие звуки не должны были долетать до него.

В какой дом я попал? Разве я считал возможным нечто подобное? Так выглядит закулисная жизнь дома. Постепенно я начинаю различать детали. И сам я постепенно выхожу из-за кулис. Именно потому, что я находился за кулисами, в темноте, я потерял ногу, заболел. Природа заставила меня исполнить роль Гамлета. Теперь я понимаю, почему дядя Джеймс не захотел рассказывать «Гамлета». Он дал мне возможность сыграть его. Впрочем, нет, он видел, что говорить со мной бесполезно. Сама судьба возложила на меня эту роль.

Первый этап уже пройден. Но неправильно думать, что пьеса сыграна; нет, это не так. Без всяких усилий с моей стороны мне предстоит сделать дальнейшие открытия. Гамлет, часть вторая. Открытия настигают Гамлета, Гамлет бежит от открытий. Эту часть следует назвать так: «Гамлет, или Наказанное любопытство»!

Что происходит? Что здесь происходило? И каковы действующие лица? С чем пришла ко мне мать? А я-то думал: сейчас я выздоровел, следовательно, могу ей помочь… У нее другое на уме.

Среди каких людей я живу? Что представляют собой люди, рядом с которыми я живу и которые называют себя моими родителями? Да и остальные в том же роде. Странно, что раньше я ничего не замечал… Наверное, это зависело от меня самого. Я просто не видел, а теперь у меня открылись глаза. И это называется хорошим обществом! Они говорят о высоких материях, музицируют, читают красивые стихи, увлекаются Мильтоном, Сведенборгом и Шелли; встречаются друг с другом, улыбаются, пьют чай, а за кулисами…

Может быть, они чувствуют то же, что чувствовал я, мучимый кошмаром; кошмар сидит где-то в них, но они не могут придумать ему названия, они пытаются убежать от него, освободиться, но кошмар преследует их; засел в них, не только в них, но и во мне; от него не убежишь, напрасно человек размахивает кулаками.

Люди остаются такими, какие они есть.

Они такие, и соответственно катятся их дни. Им трудно вытерпеть самих себя. Однако вместо того, чтобы уничтожить себя, они уничтожают других.

Так жила Хейзел Крокер, таким отец пришел к маме; правда, он сознавал, что его дело дрянь, он страдал, хотел, чтобы она его воспитала, ну а что из этого получилось?

Один человек обратился к другому – он просил очистить его от скверны и от злобы, простить ему все. А что произошло? Не знаю, что произошло между родителями. Но я как-никак собственными глазами видел сцену на чердаке, сцену из репертуара Хейзел, видел, что они хотели убить друг друга.

Кем был отец? Несчастным, который цеплялся за мать. В нем чувствовалось нечто темное и ужасное, то тяжелое, что выпало на его долю в детстве. Он это понимал; ему бы следовало превратиться в саламандру, в скользкую ящерицу, погрязнуть в трясине.

А он привязался к маме. Ухаживал за ней, как умел. Обходился с ней, как умел. Когда Гераклу захотелось погладить ребенка, он продавил ему череп. Он был не виноват, он вовсе не ожидал такого.

Мать приняла его. У него проснулась надежда. Мать сошлась с ним. Он ее не отпускал. От него было не просто отделаться. Но она все равно не смогла этого выдержать. Это оказалось выше ее сил. Груз был больше, чем ее возможности.

Брак. Теперь он ушел из дому. Мать выиграла бой. Она своего добилась. И Кэтлин ушла тоже…

Эдвард, тяжело вздыхая, заходил по комнате…

…О чем еще мама хочет говорить со мной? Она оказалась несостоятельной! Она оказалась несостоятельной! Я это вижу. Так что же еще? Я не желаю выслушивать подробности. Не может быть, чтобы между ними не было ничего, кроме борьбы и ненависти; Прозерпина родила от Плутона ребенка. Я родился. Кэтлин родилась. Почему меня не щадят…

Эдвард постоял еще немного у окна, пристально глядя в сад. Потом подошел к книжной полке. Все – ложь, туман, муть. Он вытащил первую попавшуюся книгу. Это была книга по естествознанию. Эдвард открыл ее на главе «Пауки».

Существует вид пауков, который называется мальмигнат. Обитают мальмигнаты преимущественно в средиземноморских странах. Одна разновидность этих пауков носит название «черный волк». «Черный волк» встречается в Азии и в России. Укус этого паука приводит к параличу сердца! Сперва начинается озноб, судороги и горячечный бред, потом наступает смерть. А вот паук «голован». Что за названия! Но самый страшный паук именуется «черная вдова». Он распространен в Калифорнии и на Гавайях. Окраска самки от серого до черного, длина один сантиметр. Того, кого она укусила, начинает трясти. Он теряет память, теряет рассудок. От укуса «черной вдовы» погибло больше людей, нежели от укуса «черного волка» и «голована». В дюнах около Лос-Анджелеса водится также паук величиной в один миллиметр, его самка протыкает коконы ядовитых пауков и откладывает в них свои яйца. Когда из них вылупляются личинки, они пожирают яйца «черной вдовы».

С удивлением Эдвард пробежал эту главу, перевернул книгу…

Вот вам природа, чудесная, невинная, замечательная природа, которой они поклоняются, ибо все, что она создает, будто бы прекрасно и целесообразно, даже красиво – например, цветы, снежинки; все это достойно поклонения точно так же, как изысканные костюмы наших дам и господ. Точно так же, как красивые слова, с которыми они обращаются друг к другу. Одни живые существа уничтожают других. Челюсти, зубы, клыки – все это творения природы. Смерть, нет, убийство глубоко угнездилось в мире.

И это чувствуется. И накладывает свой отпечаток на каждого из нас. Перестаешь доверять даже себе. В человеке есть что-то порочное, от чего он хочет избавиться. Оно мучает его. Он хотел бы оказать сопротивление. Кажется, я напал на след. Хорошо бы отвлечься, но не выходит. Барахтаешься без толку и все равно начинаешь все сначала. Почему человек, который вырос во тьме, стремится к свету? Гордон пришел к изящной прелестной женщине. Зачем? Рассказал ей о себе, о Хейзел, о всей этой мерзости. Неужто только для того, чтобы замарать ее? Конечно, нечто подобное присутствовало. Но самое главное – он хотел излить душу и хотел, чтобы Элис ему поверила. Она должна была посочувствовать ему, как врач.

Я представляю себе отца. Микеланджело. Так он пришел к ней. Постучал в ее дверь, может быть, он был тогда таким же, каким был я, вернувшись с войны в грязи, в смятении.

Он задал ей задачу.

Кажется, она это поняла.

Кажется.

Не совсем поняла.

А что из этого получилось?

Эдвард отложил книгу. Целый день он раздумывал, иногда впадал в дремоту. Он так и не вышел из своей комнаты.

Вечером все началось сначала.

…Чтобы она посочувствовала… Ведь она должна была посочувствовать, как врач, который, изучив болезнь, исцеляет. Это была ее миссия по отношению к нему, да. И вот вам результат. Результат. Она не сумела стать врачом. Больной заразил врача.

Эдвард взял из шкафа Шекспира, нашел «Гамлета» и стал листать его.

Но почему отец поднял руку на меня? Что я ему сделал? Ведь это был их спор.

Он меня не любил. Я вспоминаю, что однажды, когда я был еще мальчишкой, он тоже хотел меня побить, я удрал, и он пришел в ярость, погнался за мной, я заперся у себя в комнате, он начал барабанить в дверь. Пришла мама. Слава богу, а не то бы он наверняка поколотил меня. Почему? Что я ему сделал?

Что я вообще мог ему сделать? Он меня ненавидел; однажды, когда мама появилась в разгар ссоры, я бросил ему это в лицо. Отец пожал плечами. Не знал, что сказать; он молча ушел. Не осмелился сказать «нет». Был смущен. Не в силах был отрицать.

Вот что говорится в «Гамлете»:

 
Призрак.
 

 
Да, этот блудный зверь, кровосмеситель,
Волшбой ума, коварства черным даром —
О, гнусный ум и гнусный дар, что властны
Так обольщать! – склонил к постыдным ласкам
Мою, казалось, чистую жену…
 

«Мою, казалось, чистую жену» – как правильно! Он дал «постели датских королей стать ложем блуда и кровосмешенья».

Отец держался за нее. Ей он был не нужен. А может быть, все-таки нужен. Я невольно вклинился в их отношения. Тут-то он размахнулся и захотел ударить.

Что собирается сказать мама? Что она может еще сказать мне? На следующий день Эдвард неохотно поднялся к ней. Напоследок прочел несколько строк из «Гамлета»:

 
               Но являть упорство
В строптивом горе будет нечестивым
Упрямством: так не сетует мужчина;
То признак воли, непокорной небу,
Души нестойкой, буйного ума,
Худого и немудрого рассудка.
 

Я скажу ей это. Ах, если бы кто-нибудь согласился пойти к ней вместо меня.

Эдвард стоял на лестничной площадке перед потемневшей картиной, на которой были изображены Плутон и Прозерпина. Почему, во имя всех святых, они не снимут эту картину? Хорошо еще, что она с каждым днем темнеет. Я бы вообще запретил писать картины и ваять статуи. Напрасно люди пытаются удержать то, что нельзя удержать, да и не следует удерживать.

Клянусь: прежде чем покинуть этот дом, я сорву со стены картину.

Эдвард все еще держался за круглую деревянную шишечку перил.

У меня мелькнула мысль: оставить дом. Мысль эта только что пришла мне в голову. Я хочу этого… определенно.

Стоя на площадке, он хмуро, неохотно и тоскливо смотрел на дверь комнаты Элис (теперь он понял, что боится).

Ах, если бы только избегнуть этого разговора. Что со мной случилось? Мне ведь было так хорошо с ней. Что мне предстоит на сей раз?

Сердито и воинственно нахмурив брови, гордо откинув голову, придавливая подушку сцепленными на затылке пальцами, Элис лежала на своем диване. Ее серо-голубые глаза были широко раскрыты, полны жизни.

В чем состоит грех? Саломея пляшет, чтобы получить голову Иоанна. Это – грех? Я думаю об обманщике, который похитил у меня жизнь. Под подушкой лежит оставленное им письмо – оно валялось среди его старых бумаг: это короткое письмецо пришлось мне по душе, радует меня, поднимает настроение; его письмо для меня – бальзам.

«Я был дураком. Удерживал тебя. Не мог отказаться от тебя. Всему виной прошлая моя жизнь, которая тебе известна. Я буквально прилепился к тебе. Держался за тебя. Но теперь – довольно. Теперь я знаю, какая ты; с тех пор как вернулся Эдвард, мне все ясно. Можешь уходить. Я выпроваживаю тебя. Вместе с Эдвардом. Запрещаю тебе жить в моем доме».

Вот что такое Гордон. Он не дописал письмо. И убежал сам. Правильно сделал. Да, он меня раскусил. Я получила свободу для греха: для всего, чего хочу, даже для того, чтобы стать Хейзел Крокер. Может быть, я еще раз встречусь с ним позже как Хейзел Крокер. Благослови его Бог за то, что он ушел. Еще лучше было бы, если бы он выгнал меня.

Вашей утонченной Элис, светской дамы, больше не существует. Возьму-ка я метлу и, как положено ведьме, вылечу верхом на метле через трубу.

Эдвард шел по следу Гордона Эллисона, хотел уличить его. Я приняла участие в погоне (я смеюсь, я счастлива), но при этом выдала себя. Эдвард ничего не знает; впрочем, не исключено, что он догадывается, он о многом догадывается, болезнь сделала его проницательным. Он всегда казался себе Гамлетом, которому выпало на долю раскрыть кошмарное преступление… «Кровосмеситель… склонил к постыдным ласкам мою, казалось, чистую жену». Чистая жена давно склоняется к тому, чтобы не быть чистой. С чистой покончено. Да, мы пребывали с тобой в постыдном сожительстве, и теперь я поняла почему – потому что мы брат и сестра; я – такая же, как ты, а ты – такой же, как я (разве я могла тебя спасти?).

Вошел Эдвард. Элис лежала на диване, закинув руки за голову, сцепив пальцы на затылке; она смотрела на него из-под полуопущенных век, кончиком языка облизывала верхнюю губу.

Моя мать… Кто она такая?

Она торжествует.

И зачем только я вошел в эту комнату?

Рядом с диваном на ковре лежала куча старых газет. Эдвард сразу узнал пожелтевшие полосы. Газеты были из той кипы, которую он сбросил с кушетки на чердаке; на этой кушетке он потом заснул и услышал все, что происходило между Гордоном и Элис, услышал и о себе.

Мать показала на газеты.

– В них ты найдешь репортажи о судебных процессах над Крокер, а также сообщения о ее смерти. Некоторые писали, что Крокер невозможно было уличить, но что в конце концов ее настигла справедливость. Справедливость! Она имела все, что хотела. По окончании процесса Эллисон отправился путешествовать. Ужасная смерть Хейзел буквально преследовала его. Он как-то пожаловался мне: у него такое чувство, словно его самого убили. Он ездил по свету, изменил имя; тут-то и началось его возвышение; однако, попав в хорошее общество, он не порывал с преступным миром, с преисподней. Десять лет спустя я увидела эту Эстел, убийцу своей соперницы Хейзел; тогда ее только что выпустили из тюрьмы. Эстел ничего не знала о женитьбе Эллисона. В своих письмах к ней он ни словом не упомянул об этом.

И вот однажды она появилась у нас. Вы с Кэтлин уже бегали. В высшей степени странная ситуация. Посреди бела дня к тебе вторгается некто из преступного мира, из преисподней. Бывшая арестантка захотела навестить друга прежних лет. В фешенебельном доме ее принял уважаемый, солидный господин. Ах, как неловко. Я оставила их одних. Но он скоро позвал меня. И я все поняла. Мы опустили занавес над прошлым. Перенесли его на другую сцену. Гордон пожелал, чтобы помощь Эстел оказывала я.

В то время как Элис говорила, по лицу ее пробегали радостные блики – воспоминания. Эдвард не поднимал глаз, ему было стыдно.

Меня здесь нет. Она не знает, что я в комнате.

…На лестнице стояла пожилая женщина. Это было в Париже на Монмартре. Каменные ступени, ведущие к собору Sacré-Coeur, ярко освещало солнце. Была адская жара, прохожие редко поднимались в этот день по лестнице; тут я хочу стоять, сынок, после войны, поджидать тебя. И еще женщина бегала на вокзалы. На вокзалах происходили исключительно важные события. А представители власти сидели у себя в учреждениях. Часы приема написаны на дверях. Есть надежда, что позже мы получим известие.

Какой смысл торчать здесь день за днем, стоять на этой лестнице много месяцев подряд? Чего мать ждет?

Разве что-нибудь вообще может случиться с матерью и ее ребенком? Мать и ребенок – одно целое. Из человеческой груди никогда не выпадет сердце, так же ребенка нельзя оторвать от матери.

Когда наступило перемирие и долгая война кончилась, многие сдвинулись с насиженных мест. Кое-кто вывесил флаги и стал праздновать. Кое-кто решил подновить свой дом. А некоторые вернулись на родину с чужбины, оглядели причиненный ущерб, начали бродить и проклинать все на свете. Было также много людей, которые продолжали поиски.

Элис на диване заговорила снова:

– Франклин Глен Уоштрук. Его имя никогда не произносилось в этом доме. Но повсюду, где живу я, живет и его имя. Сосланный пожизненно ныне реабилитирован. Преданный, поруганный, изгнанный возвращен. Чужеземное иго сброшено, теперь и я вывесила флаги. Конечно, я поступила плохо, унизила себя, но все-таки довела борьбу до конца.

Я не сумею рассказать тебе много о Глене. О страданиях и несчастьях можно говорить без конца, о счастье говорить трудно. Мы были вместе именно так, как людям надлежит быть вместе. Друзья, товарищи, возлюбленные. Я полюбила его с первого взгляда, и он меня тоже. Сама судьба предназначила нас друг для друга. Увидев его, я поклялась – никто никогда нас не разлучит, цель моей жизни достигнута. Наша любовь была безгрешна. Грех не прилипал ни к нему, ни ко мне. Мы узнавали себя в старинных любовных преданиях, которые читали вместе. Но ни одна из этих историй не была столь счастливой, столь божественной, как та, которую мы переживали.

После того как я увидела Глена, существование в моих глазах обрело смысл. Я познакомилась с ним во время путешествия в Индию, в которое отправилась вместе с братом. А потом мы с Гленом без конца разъезжали в поисках новых мест. Мы упивались своими чувствами в снегу и во льдах, на сверкающем, освещенном солнцем морском берегу, на широких, усыпанных галькой пляжах. Почему? Мы вовсе не хотели найти в природе свое отражение, не искали разнообразия. Мы ездили для того, чтобы познать мир и себя; только будучи вдвоем, мы увидели по-настоящему туман и бурю, вьюгу и летний зной.

Когда я жила одна, в разлуке с ним, когда он жил один, в разлуке со мной, мы были ни на что не годны, приходили в уныние. «Потерянный рай, как обрести тебя снова?» – жалобно вопрошали мы. А потом звали друг друга, кидались друг к другу. Архангел у врат рая освобождал нам дорогу. Мы брались за руки, падали друг другу в объятия, безгрешные, счастливые.

Я не отпускала Глена и после того, как оказалась во власти другого. Ах, боже, я не могла порвать с другим. Гордон завладел мной, я присохла к нему. Но и он не мог ничего сделать с Гленом – Глен оставался со мной, и я всегда помнила о нем.

У меня были платья, которые Глен мне подарил. Он привозил их из своих странствий. Он ездил в Индию и Восточную Азию. В конце концов и ты отправился в Восточную Азию, Эдвард. Когда ты туда поплыл, мне показалось, что ты что-то почувствовал и последовал некоему зову; тебя тянуло пройти по следам Глена. Он привозил мне платья из Китая, я их носила. Гордон не мог этому помешать… пока не принялся рвать их. Долгое время все, что я надевала, решительно все, выбирал и покупал Глен. Пусть я не жила в его доме, не была его женой, все-таки я ощущала его присутствие.

То голубое платьице было последним. Ты видел Глена, видел во время каникул у моря.

…Море было как зеркало. Мы быстро продвигались вперед. Только бы нас не трогали. Море, о, боже, я терпеть не могу моря. Нестерпимый блеск! Меня от него воротит. Мы поедем в Азию, Джонни, пошлем к черту эту жалкую Европу. Договорились? Ты мне клянешься? Клянусь. Мы там останемся. Поселимся в Гонконге или в Шанхае или отправимся в Мандалай. Ты мне клянешься? Под столом клочья его военной формы. Он должен был сидеть внизу. Я пропал. Ты оставил меня одного, Джонни. Не оставляй меня одного, куда мне деться…

Элис:

– Человек голодает, но проходит время, и он забывает о своем голоде, отвлекается от него. Так было и со мной. Голод перестал ощущаться как голод, я только чувствовала: мне чего-то недостает. Это походило на изнурительную болезнь. Меня постоянно мучило что-то. А какую тоску я испытывала!

…Почему она мне все это рассказывает? Изливает душу. Время, когда со мной без конца разговаривали, миновало. Теперь меня больше не развлекают. Она почувствовала себя свободной. И я ей помог. Но разве я этого хотел? Я хотел правды, честности. Меня использовали в своих целях. Я пошел на войну во имя дела, о котором ничего не знал… И зачем только я переступил порог этой комнаты!

…То была опустошенная войной страна. Наумбургский собор. Она так долго стояла. Потом села на скамейку, повязала голову платком. Почему мать здесь сидит? Разве их сюда заманишь? Разве их сюда привезешь? Они больше не придут. Всех их отправили в Россию, во Францию, в Италию. Они больше не придут. Останутся там. Пусть земля им будет пухом. Там они попали в плен, заколоты, потоплены. Их послали в Африку. Они полегли в песках, умерли от жажды. Они остались там. Пусть земля им будет пухом. Но почему их погнали на эту войну, кто это придумал? Вы в силах ответить на это? Быть может, они сами пошли на войну. Все вы здесь им порядком надоели. Господин священник, вы были тут и уговаривали их. И вы внесли свою лепту. Идите на все четыре стороны! Это вас должно устроить. А что делает мать? Стучится. Пусть себе стучится. Я заткну уши. Она подошла к церковным вратам и стала колотить в них кулаками. Она плакала и всхлипывала. Я заткну уши. Так делал доктор Мартин Лютер, он начал писать свои тезисы, первый, второй, третий, четвертый. Послушайте только. Те, кого это касается, пусть слушают. Она барабанила руками в дверь. Била в нее ногами.

Мать звала сына. Протестовала. Плакала, требуя справедливости и правды…

– Я не хочу оправдываться перед тобой, Эдвард. Но ты должен все знать. Ты обязан понять. Без тебя я не зашла бы так далеко. Я чувствую, что ты мне поможешь. Без тебя я не смогла бы спастись. Да, теперь все хорошо.

И Элис, глядя в потолок, громко сказала «Глен», еще раз громко произнесла это имя. Она как с горы покатилась. Впервые после многих десятилетий она заговорила свободно. Никогда в жизни ей не дышалось так легко. Шутка ли, ведь она могла сказать прямо, сколько вытерпела на своем веку и чем насладилась. Конечно, у них с Гленом была счастливая пора, но на их любви тяготело проклятье. Теперь она хотела поведать о своем чувстве всему свету и гордо взять под защиту это чувство.

Ее душа была переполнена.

Святой Антоний прогнал меня, загнал в мое логово, но я не хотела залезть в него, я туда не войду, не могу, побудь все же со мной… Убирайся, искусительница!.. Я не искусительница, я просто человек, и ты должен стать человеком, должен понять, что такое человек; ты должен вести разумную жизнь, не жить так, как пришлось мне. Иди, посмотри, как я пляшу.

Я – Саломея и в то же время Иродиада, да, развратная Иродиада, которая сидела рядом с царем на троне, пила с ним и целовалась на глазах у всех. Это – я. Теперь я ничего не отрицаю. Я – свободна, добилась свободы, заработала ее за эти долгие годы – говори что хочешь, но такими нас создало небо, и такими мы должны быть. Иначе непонятно, почему, почуяв свободу, люди становятся ужасно счастливыми… Ах, не мучайся же, Глен, к чему все людские муки; Бог не так уж зол. Он отослал нас не в тюрьму, а на землю, где над нами солнце и милый месяц, небо и счастливые звезды, где вместе с нами нежные растения и звери. Никто нас не терзает, не истязает – все это придумал сам человек, ибо он не чувствует себя свободным, машет кулаками и обречен на насилие.

Я присягаю свободе. И это – грех. Я присягаю греху. Я молюсь за высокое могущество греха.

Тут сидит Эдвард. Он мой сын. Он прибыл с войны, чтобы помогать мне, выслушивать меня. Он мой брат. Как я счастлива, что родила его для себя. Эдвард, мой сын, мой брат, трубадур, да, молодой трогательный трубадур в широкополой шляпе, с посохом, в сандалиях. Он переплыл через свирепое море к принцессе, что ждала его. Кто-кто, а я его вылечу, он уже выздоровел. С корабля я препровожу его прямо в мой замок…

Эдвард не шевелился. Где вина, там и возмездие.

…Глен, ты меня ждал. Ты должен меня увидеть. У меня горячий лоб, пылающие ярко-красные губы; мой язык пересох, как у гончей, которая жаждет напиться. Челюсти у меня свело. Я дам себе полную волю. Дома, как населенные людьми, так и пустующие, меня больше не интересуют. Они бегут за мной, но не догонят. Дома плачут по мне, молят меня, тоскуют. Долго я жила в них. Но больше не могу.

Одно из двух: либо простите меня, либо бросьтесь на меня и убейте. Щиты воинов царя Ирода да сомкнутся над Саломеей!

Он закинул удочку. И я клюнула. Мне больно. Меня потянуло куда-то; тянуло и тянуло. Может, это и есть грех?

Грех… Он цветет и осыпает меня плодами, какой обильный тучный грех и какова царица, которую выдавали за рабыню, взгляните на нее. Она стряхивает плоды на траву. Мне осталось собрать их в корзину; их так много, никогда мне больше не придется голодать.

А желтая луна поднимается и медленно светлеет. Чарующий свет. Волшебная ночь. Лунные блики упали на мое лицо. В висках у меня застучало. Мое сердце разбилось, мое сердце – невредимо. На плечах у меня шкура пантеры. Саломея пляшет. Дома рыдают и пляшут со мной…

Прищурив глаза, Элис взглянула на Эдварда, он сидел перед ней.

…Я еще не обратила его внимание на другую картину, которая висит на лестнице рядом с Прозерпиной. Ее тема с ней связана. Собственно, она прямое продолжение первой картины. Ибо я не верю, что Прозерпина восседала потом на троне, держа в руке плод граната.

На второй картине – вакхические пляски. Обезумевшие люди, огромные пышные женщины, чьи телеса раздались, наподобие перезревших виноградин, женщины с тяжелыми грудями, животами и бедрами.

И дети, и козлоногие фавны, и сатиры. Из-за деревьев выскакивают притаившиеся нимфы – некоторые из них стыдятся, зато другие летят очертя голову.

Пантеры и львы тоже участвуют в общем веселье. Даже змеи, извиваясь, выползают из кустов, чтобы влиться в толпу, они поднимают свои головки, их коварные черные глазки блестят. Змеи обвили своими кольцами жезлы плясунов, и те радостно несут их, словно детей. Змеи крутятся вокруг кончиков жезлов, гордые, победоносные, будто это их праздник. О, змея! О, презренная змея! А чем вам не нравится змея? Змея возглавляет процессию, шипит и гремит своими трещотками, а люди в это время хохочут, поют, дуют в свирели и звенят бубенчиками.

Впереди мчится Дионис, бог, приносящий радость. Все вокруг принадлежит ему – и земля, и луга, и лес. Морские волны, пенясь, устремились навстречу Дионису и бегут за ним следом.

В сумрачных священных рощах все они исполняют мистерию жизни или мистерию смерти. Кто знает? Кого это касается?

Я хочу показать Эдварду вторую картину с изображением вакхической пляски. От времени она потемнела.

…Я должен помочь маме. Теперь из нас двоих я здоровее. Почему она не оставляет в покое прошлое? Теперь с ней творится то же, что творилось со мной. Все переменилось. Теперь околдовали ее. Вижу. Я должен ей помочь. Она потеряла голову. Боюсь, что я опять заболею.

– Мама, я тебе очень благодарен. Ты мне помогла. А сейчас пора подумать и о тебе.

Элис улыбнулась сыну.

– Я это и делаю, Эдвард. Именно это я и делаю. Впервые за много-много лет. Ты свободен и спокоен. И я тоже. Я не жалуюсь, больше я не жалуюсь. Ты стал моим помощником, Эдвард. Тебя послало сюда само небо.

Сумасшествие. Как мне ее спасти?

– Взгляни на мою руку, вот! Я сняла кольцо, свое обручальное кольцо.

– Мама, мне это неприятно слушать.

Она безумна. Я ее не узнаю…

– Я положила кольцо в письменный стол, в стол Гордона Эллисона, рядом с его кольцом, которое он оставил.

– Вы оба одержимые.

– Я заколола дикого вепря! – Щеки у Элис пылали. – Преступник обратился в бегство. Блуждать по свету. Мы его прогнали. Он не уйдет от судьбы. На свете существует справедливость. Если бы у меня была церковь, в ней звонили бы во все колокола.

– Мама, не говори так об отце, я не могу этого вынести.

– О ком не говорить?

– Об отце.

Элис встала, подошла к сыну. Она засмеялась ему прямо в лицо и подняла руки (у Эдварда мороз по коже пробежал).

– Отец! Гордон Эллисон не твой отец. Ты сам не знаешь, насколько был близок к истине, когда сравнивал себя с Гамлетом. Мне это рассказал брат, но тогда я не велела ему беседовать с тобой о Гамлете, о старом и новом короле датском и королеве. Время еще не приспело. Теперь тебе пора все узнать. Можешь торжествовать вместе со мной. Нам удалось отомстить.

Эдвард, запинаясь, сказал:

– О чем ты, мама? О, господи, о чем ты говоришь? Я не понимаю ни слова.

– Ты… отомстил за меня и за своего отца, за своего настоящего отца. Ты его не знаешь. Нет, Гордон Эллисон не отравил его, но все равно твой отец скитался по земле, как призрак… Как призрак среди живых людей. И я тоже. Ты его не видел в обличье призрака, но он подталкивал тебя, взывал к тебе, так же как и ко мне. Впрочем, быть может, он и впрямь умер, тогда его тень и впрямь понукала тебя, понуждала к действию.