Текст книги "Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу"

Автор книги: Альфред Дёблин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 44 страниц)

В погоне за гибелью

Перед ней было море и звонки колокольчика ярмарочного зазывалы. Он приглашал подойти ближе.

Элис лежала на краю пропасти и пристально глядела в глубину. Кто я – Элис, Сильвейн? С меня спадает одна маска за другой, лорд Креншоу, наверное, переживал то же.

Трясина. Я увязла в трясине. Когда я задохнусь?! Сколько времени надо человеку, чтобы отдать богу душу? Как хорошо было бы, если бы каждый мог по своей воле перестать дышать. Тогда не пришлось бы ждать смерти.

В погоне за гибелью.

Элис подстегивала себя, подстегивала то, что в разговорах с неизменно веселой, ироничной Сюзанной она называла своим «бренным телом»; она высматривала человека, который умертвит, зароет это бренное тело.

Сюзанна понимала, что богатая англичанка накануне разорения, и приготовилась нанести ей удар. Воспользовавшись безучастностью и безразличием Элис, она попросила у нее «взаймы» крупную сумму для создания института красоты. Если бы Элис предложили отдать все ее деньги, она согласилась бы и на это. Она была на краю пропасти и мечтала, чтобы кто-нибудь столкнул ее.

После этого Сюзанна… исчезла.

Нашелся молодой незаурядный циничный банкир, большой любитель женского пола, который взял на себя заботу о Сильвейн. Из Парижа они переехали в Канн.

Банкир был сильнее Элис, ей пришлось приспосабливаться к нему. Через какое-то время в Канне он уступил свою любовницу приятелю. За деньги. Однажды он поздно вернулся домой, он сильно проигрался. Элис он не сказал ни слова, просто исчез на несколько дней. И тут вдруг появился усатый, малосимпатичный господин небольшого роста, поляк. Поболтав некоторое время с Элис, он дал понять, какого рода сделку заключил с ее другом. Элис сумела отбиться от поляка. Он пришел еще раз, разгневанный, и повторил свои атаки. Этот человек счел, что его обманули. Когда банкир снова появился на горизонте, выяснилось, что он в высшей степени доволен Сильвейн. Неудача поляка позабавила его. Здорово он его одурачил.

Мягкий летний вечер, терраса гостиницы на берегу моря. Потягивая вино, постояльцы обличали пороки общества. Банкир сказал:

– Человек способен на все. Мы живем в такое время, когда законы не соблюдаются. Почему? Наука открыла, что именно придает этим soi-disant[25]25
  Так называемым (фр.)


[Закрыть] законам незыблемость. Слово, которое возвестил человек, обладающий властью, вызвало эти законы к жизни и придало им силу. Все это расхожее средство для устрашения тех, кто дает себя устрашить.

Элис-Сильвейн:

– Раймонд, но ведь уже сам факт, что таинственные чары разгаданы, свидетельствует о прогрессе.

Банкир:

– Речь идет о методах порабощения.

Элис:

– А как обстоит дело с деньгами, Раймонд? Одни работают, другие купаются в деньгах.

Польщенный банкир:

– Это уже из другой оперы. Все сразу делать нельзя. Люди, которые думают и распоряжаются, не могут в то же время тяжело работать. А тот, кто тяжело работает, не может думать и распоряжаться. Возьмем, к примеру, поезд и паровоз. Уголь превращает воду в пар. Поезд, таким образом, получает возможность двигаться. Но куда? Надо уложить рельсы, сделать стрелки, обучить стрелочников. И кто-нибудь должен сказать, куда отправить поезд.

– Господин банкир, – умоляющим голосом вставил секретарь банкира, долговязый бледный молодой человек. – С каких это пор вы столь серьезно говорите вздор?

Сильвейн:

– А вы какого мнения на этот счет, Ипполит?

Ипполит:

– Я того же мнения, что и господин банкир, но, как видно, сегодня он не хочет его высказать.

Банкир:

– Почему я всегда должен придерживаться одного мнения? В сущности, я и сам не знаю, какого я мнения. Я пытаюсь говорить иногда одно, иногда другое.

Сильвейн:

– А как обстоит дело с деньгами? Хорошо ли не иметь денег? Не стоит ли попробовать не иметь денег?

– Я еще ни разу не встречал женщину, столь скептически настроенную. Итак, если у человека нет денег, он должен знать, почему не хочет иметь деньги. Почему ты или кто-либо другой не хочет иметь деньги? Ведь ясно, большинство людей и так не имеют денег. Одним словом, что хорошего дает им скудость средств, недостаток в деньгах. – Банкир ждал ответа Сильвейн. Но поскольку его не последовало, он продолжал: – Две черты характеризуют маленького человека: страх и воображение. И то и другое взаимосвязано: страх развивает воображение. Страх и игра воображения мешают маленькому человеку жить полнокровной жизнью, настолько парализуют волю, что он попадает в лапы других, тех, кто использует его в своих целях. Каждый человек, стоящий у штурвала, знает, как покорен маленький человек. Во мгновение ока он теряет почву под ногами, начинает грезить, строить воздушные замки. Страх возник еще тогда, когда человек не вышел из животного состояния; сейчас страх излишен, но люди все еще не могут отрешиться ни от него, ни от своих фантазий. Умные используют это. Маленький человек при всех обстоятельствах витает в облаках, он легко отказывается от реальной жизни и от себя в придачу. Политики, промышленники, финансисты и жулики – только они одни преодолели животное начало, ибо предпочитают иметь дело с фактами. Ученых я не стал бы к ним причислять, так как считаю, что вне своей работы они тоже всего лишь маленькие люди.

Сильвейн:

– А как твои политики и жулики используют присущее им чувство реальности?

Раймонд:

– Взгляни на свою жизнь. Как ты живешь? Разумно. Кстати, и мы обладаем известной долей фантазии, но не чрезмерно опасной. И мы умеем пользоваться ею при умозрительных рассуждениях, иными словами, поставить на службу разуму, дабы распространить свою власть над людьми. Мы наслаждаемся и распоряжаемся. Как-то раз один священник, которого не устраивали мои взгляды и который старался устрашить меня, восхваляя своего Бога, заявил: у моего Бога совпадает процесс мышления и реальность, то есть мыслительный процесс сразу реализуется; бог столь могуществен, что мысли его непосредственно обращаются в дела. Разумеется, мы не богоподобны, но все же приближаемся на свой лад к этому идеалу.

Ипполит:

– Сегодня, патрон, вы весьма сильны в теориях; посему не сообщите ли нам, как соотносится демократия с вашими представлениями? Демократия и ваша богоподобная практика?

– Реальная жизнь, дорогой друг, не меняется от разных форм правления. Разум остается разумом, а химеры – химерами. Для демократии требуется широкая пропаганда и интеллигентные, хорошо оплачиваемые люди, такие, как вы. При демократии людям следует давать особенно много иллюзий, ведь фактически им нельзя нечего предложить, наоборот, от них многое отбирают или, соответственно, утаивают. Люди, однако, как правило, благодарны за малейшую отпущенную властями подачку. – Банкир сопровождал свою речь громким смехом и, обращаясь к поэтически настроенному секретарю, прибавил: – Именно потому при демократии художники обретают свое истинное место. Здесь всегда ощущается необходимость в исканиях, в пламенных идеях, ибо они составляют, так сказать, повседневные предметы потребления. Необходимо, конечно, позаботиться о том, чтобы ни одна отдельно взятая идея не взяла верх. Каждый должен сохранить право выбора. Каждый может выискать себе ту идею, которая ему нравится, но на этом все кончается. – Прервав свою речь, банкир громко захохотал. – Это значит, он может сам выбрать то, чем желает упиться допьяна.

Ипполит поклонился:

– Древние греки, между прочим, придерживались других взглядов. И им был свойственен полет фантазии, но подумайте только, что означала для них фантазия. Разве они считали своих богов фантазиями, порождением воображения? Они вообще отвергали наше деление на факты и пустые выдумки, фантазии, иллюзии. О да, они ставили все с ног на голову: любая реальность, к примеру, дерево, животное – становилась для них «реальной» только лишь благодаря… ну да, благодаря воображению, благодаря тому, что в ней будто бы жил бог, нимфа или нечто подобное! Они заселяли небо и землю богами и богинями, полубогами, нимфами, наядами, фавнами и без конца открывали их, подобно тому как мы открываем то межзвездный газ, горячий и холодный, то новые звезды, туманности, – словом, образования, которые то возникают, то распадаются и, в сущности, ничего не значат. Если бы я был греком, я сказал бы – ваша реальность родилась глухонемой, с природным недостатком. Ну так вот, все греки – и аристократы, и плебс – держались за своих богов и нимф, которых никто не видел. Бок о бок с греками жили божественные и адские существа. У нас же наоборот: Бог, если мы вообще признаем его, это Бог всей вселенной, Бог, над вселенной; естественно, он творец мироздания, но как он далек от нас; в сущности, он скорее – теоретическая необходимость. Как должны напрягаться благочестивые, чтобы в молитве обрести Бога. И кто знает, удастся ли им обрести его. Это дело случая. Греки жили рядом со своими богами, они с ними ссорились и мирились.

Банкир насмешливо:

– Что же делали в Греции вы, поэты?

– Немного. Мы могли вообще ничего не делать. И все же спрос на фантазию был велик. Кроме того, мы имели прямой доступ к собственно реальности. Мы принимали себя всерьез. В ту пору искусство, которое ныне украшает одни лишь гостиные богачей, еще сохраняло свое достоинство. Оно было связано и с людьми, и с богами.

Сильвейн:

– Не увлекайтесь, Ипполит. Радуйтесь, что времена древних греков миновали. Наше время человечней, а сами мы свободней. Для людей нет ничего более высокого, нежели стремление к свободе. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Кем были бы мы среди богов и полубогов, нимф и фавнов? Признаюсь, для меня даже один Бог – излишен.

– Браво, браво, Сильвейн!

Банкир захлопал в ладоши.

Сильвейн продолжала говорить, лицо ее было неподвижно и холодно.

– Представьте себе, Ипполит, что было бы с нами, если бы бог действительно существовал, тот самый, про которого нам толковали в школе, Бог, создавший небо и землю, всех зверей и все растения, да и нас в придачу? Неужели вы хотели бы пользоваться его милостями, его покровительством? Существовать под его надзором? Неужели вы назвали бы это прозябание жизнью? В тот день, когда меня убедили бы, что Бог есть и впрямь, я бы покончила жизнь самоубийством. Ни одному Богу я не уступила бы свою свободу, не дала бы ему вести себя за собой, хвалить и наказывать. Свободой я воспользовалась бы для того, чтобы избавиться от божественной опеки.

– Ну вот, – довольный Раймонд обратился к почитателю древних греков, – что скажет на это поклонник античности?

Ипполит бросил на Сильвейн молящий взгляд:

– Разрешите и мне выразить свою точку зрения, прекрасная госпожа Сильвейн.

Банкир:

– Прибавьте к этому обращению еще одно: «Наша Пифия».

– Вы взяли на себя труд предвосхитить мои мысли, господин банкир. Благодарю вас. Вернемся, однако, к древним грекам. Если бы я мог вызвать к жизни богов, пусть хоть единого христианского Бога, я сделал бы это.

Банкир простер руки, как бы заклиная спорящих.

Секретарь:

– Госпожа Сильвейн, взгляните на наш дом, на наш мир «голых фактов». Что это за дом? Это не жилой дом, а мебельный склад. В нем полно всего, с каждым днем вещей становится больше, но до них не доберешься. Мне кажется, что в данных обстоятельствах не существует и науки. Какое счастье, что на земле не перевелась фантазия или хотя бы игра воображения! А если бы у нас были боги, мы обошлись бы и без воображения. У нас их нет. И нам не остается ничего другого, как искать спасения в фантазии. Такова доля состарившегося человечества. Мы запираемся в каморке на чердаке.

Сильвейн:

– Что вы скажете еще о греках?

Ипполит:

– Хотите еще?

Элис кивнула. Ипполит заметил, что половина ее лица скрыта густой тенью, а другая половина совершенно безжизненна, кажется зловещей. Продолжая говорить, он изучал это поразительно странное лицо.

– Они, как мы знаем, ставили трагедии. Но после трагедий шли комические представления. А потом, чтобы восславить жизнь и чтобы отвлечься, они придумали вакханалии и празднества в честь бога Диониса. Восстановите в памяти, вспомните древнегреческие мифы о мрачном боге подземного царства. Какие это потрясающие истории! Так и кажется, что своего Плутона древние греки заранее сотворили для оперетт Оффенбаха. Вот вам один пример: старый, толстый брюзга Плутон сел на свою колесницу, ему все обрыдло, обрыдло судить и наказывать. Плутон захотел глотнуть свежего воздуха. Древние понимали, что Танталиды, Сизиф и прочая адская свора может смертельно надоесть. Они считали, что бог заслужил передышку. К своим богам греки проявляли человечность. Итак, Плутон взобрался на повозку и поехал, – эгей! – он выкатился из ада и добыл себе маленькую сладкую Прозерпину, эдакий лакомый кусочек.

Знаю, сказала одними глазами Сильвейн.

– Вот видите, как древние греки изучили мир, какими знатоками жизни они были. Древние понимали: без маленькой красотки, без этого лакомого кусочка даже бог не может вынести преисподней, и они решили дать ему поблажку.

Банкир:

– Они были справедливы. У меня возникла идея, Сильвейн. Ипполит в некотором роде убедил меня и навел на мысль. Ты, Сильвейн, человек искушенный, ты умна, энергична, красива – и это тоже не стоит сбрасывать со счета, – ты настоящая женщина. Тебя не проведешь, и ты не ударишь лицом в грязь. Тебе следует учить людей умению древних жить легко. Ты должна заставить их посмеяться над тезисом Ипполита о бегстве на чердак. Пусть у нас много вещей, нельзя забыть и об удовольствиях. Что было бы с нами, если бы мы не доставляли себе никаких удовольствий? Единственный, кто был прав, это Дон-Жуан, говоривший: «Пусть земной шар шатается, в бурю лишь рабы теряются». Тебе надо идти к людям, подобно миссионеру, и проповедовать им то, что приносит человеку радость. Ты с этим справишься, Сильвейн, если только захочешь. Ты сумела бы даже излечить от занудства Плутона, он пригласил бы тебя на танец.

Сильвейн:

– Ты веришь, что я смогла бы заставить Плутона пуститься в пляс?

Банкир и его секретарь хором:

– Безусловно.

– Если бы я была молодой, признаюсь, эта задача меня бы увлекла. К сожалению, Плутонов сейчас нет… Иначе я бы попыталась. Попыталась бы еще раз.

Банкир:

– Алло! Что мы слышим?

Сильвейн невозмутимо:

– Однажды у меня уже возникла такая мысль.

Ипполит:

– А результаты?

– Тогда я была слишком молода. Быть может, я начала не с того конца.

Ипполит:

– Наверняка вы не были достаточно увлечены этой задачей, вы были чересчур молоды.

– Я была слишком увлечена.

– Да нет же, – сказал банкир восхищенно, – иначе Плутон проглотил бы тебя со всеми потрохами.

Зевнув, Сильвейн внезапно выключила настольную лампу.

– Человек не родится свободным, вопреки тому, что провозглашено в американской конституции. Он лишь постепенно освобождается. Каким образом? Как это происходит? Я хочу задать тот же вопрос – разве не стоило бы попробовать не иметь денег? Ты – миллионер, Раймонд. Можешь ли ты пустить на ветер свои миллионы? Разве тебе не стоило бы так поступить? Но ты не свободен. А я могу все. Могу пустить на ветер все, что имею, вплоть до самого последнего. Чего я не побоюсь? Ответь мне. Разве я не смею застрелиться, утопиться, принять яд? Я смею все. Ипполит, вы были вчера у меня на званом обеде, а потом, когда заиграла музыка, мы глядели с вами на то же темное небо, на те же звезды, что и сегодня. Вы пришли в восторг и процитировали Канта, который сказал: ничто не вселяет в него столь большого почтения, как звездное небо над головой и нравственный закон в его груди. Я не прерывала вас. Но сегодня я хочу вам сказать – ни звездное небо, ни нравственный закон не волнуют меня. Время от времени я смотрю на небо с удивлением, восхищением, удовольствием. Однако чаще всего, когда луна и звезды заглядывают ко мне в окна, я задергиваю шторы; пусть себе светят на здоровье. Что же касается великого закона, будто бы обретающегося в моей груди, то я принадлежу к другой человеческой породе, нежели немецкий философ. Я категорически заявляю, что не нахожу в себе никакого закона, а если бы нашла, то не потерпела бы ни в коем случае. В мою грудь никто не проникнет зайцем.

Эта речь Сильвейн заслужила пространные похвалы банкира, он заказал шампанское. Сильвейн пила рюмку за рюмкой коньяк, но банкир его не переносил.

Сильвейн чокнулась с Раймондом. И мысленно произнесла себе приговор:

Я умерла. Умерла Элис Эллисон, умерла Элис Маккензи, умерла Сильвейн и все ее преемницы и наследницы. Вопрос лишь в том, сидит ли на ее месте, сидит ли в ее шкуре существо, которое ненавидит и проклинает ее, или же существо, которое оплакивает эту женщину.

Сильвейн сделала себе массаж, наложила крем. Она пыталась вновь привести себя в прежнее состояние завороженности. Но все было напрасно. Ее ледяные пальцы соскользнули с висков.

– Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты.

Эксперимент

Намек Элис на ее попытку заставить бога подземного царства танцевать вызвал у банкира любопытство. Пришлось ей коснуться своего прошлого; Элис говорила о себе холодно, ничего не утаивая, словно о человеке, который уже давным-давно не существует. Банкир нашел, что ее цинизм великолепен и что она его плоть от плоти, кость от кости. Он уже испробовал все возможное в погоне за сильными ощущениями. Однако эта утонченная женщина сулила ему много нового.

Раймонд сидел с Сильвейн на террасе гостиницы.

– Сильвейн, ты на редкость нетребовательна. Ты живешь как юноша, как подросток. Ищешь наслаждений. Считаешь, что любовь надо вкушать постепенно, поэтапно – сперва загонять ее, как рыбу, как дичь, потом убивать, потом потрошить, жарить и только потом, наконец, лакомиться ею. Но что касается любви, то… эту рыбу надо съедать живьем.

– Объясни мне яснее, Раймонд.

– Любовь требует философской серьезности. Лишь так ее можно превратить из естественной потребности в переживание.

– То, о чем ты говорил только что, походит скорее на каннибализм.

– К чему такие грубые формулировки, Сильвейн? Любовь может быть чем-то большим, чем-то очень большим.

– Боишься себя выдать?

(Он человек пропащий, так же как и я. Он задумал нечто, связанное со мной.)

– Что увлекает тебя в этом мире, Сильвейн? Что дает мне возможность вынести эту жизнь? Я человек, богатый по рождению, большую часть своего состояния унаследовал, спокойно учился, путешествовал. Когда в первый раз я познакомился в Риме с шикарными шлюхами, которые подражали дамам высшего света, мне стало многое ясно насчет всех людей вообще, правильнее сказать – насчет нас. Это было что-то вроде наития, то же случилось и с молодым Буддой, когда он покинул дворец властелина, своего отца, и впервые в жизни увидел болезни, старость, смерть. После этого он от всего отказался.

Сильвейн бросила взгляд на банкира, впервые в ее груди шевельнулось теплое чувство к нему.

– А что произошло с тобой, Раймонд?

– Сама знаешь, Сильвейн. Я не стал Буддой. Продолжал жить по-прежнему. Учился, зарабатывал деньги. Я хотел узнать подноготную других людей, так как все мы из одного теста. Хотел избрать себе обычную человеческую жизнь. На своем веку я видел так много лжи и обмана, что пришел к заключению: на этой земле не может быть и речи о правде, искренности.

(Элис прикрыла глаза рукой. Где она уже слышала эти слова? Лорд Креншоу сидел в своем кресле: «…реальны лишь выдумки, время от времени среди людей распространяются иллюзии, потом люди затевают войны…» А Эдвард держал на коленях книгу и твердил свое: «Я хочу честности, я хочу честности».)

Раймонд:

– Прежде всего я увидел ложь. Ну, а она была связана с разными масками, игрой, всевозможными ролями, которые исполняют люди.

(О лорд Креншоу…)

– Это знают многие, Сильвейн. Но жить с этим знанием и не иметь силы бежать, уйти из жизни и стать Буддой – невыносимо. Немудрено, что люди не могут породить ничего другого, кроме борьбы, смут и войн. Эта черная гряда облаков всегда стояла на моем небосклоне, и мне не светила ни одна звезда, ни одна. Во-первых. А во-вторых, был зверь.

– Что это еще такое?

– Правда. Человеческая правда – животное. У него есть кости, мясо, внутренности, кожа и шерсть. Он испытывает голод и жажду. Глотает и переваривает пищу. Животное может существовать на земле, в воздухе, в воде. Здесь все начистоту. Нет ни грана лжи. Но коль скоро человек начинает думать, правда исчезает. Человек всегда должен помнить о животном.

– Какие претензии ты предъявляешь к животному? Оно красиво, благородно.

– Нет, это заблуждение, Сильвейн. Поверь. Многие так говорили. Но наше мышление не допускает этого. Оно высокомерно, хочет все представить себе как-то иначе.

– Какие выводы можно сделать из твоих слов?

– Надо вернуть человека к прежнему, к животному. Надо опять приобщить его к правде, сделать безмозглым. Слушай, Сильвейн, мои рассуждения звучат банально, но в них есть внутренняя логика. Вспомни еще раз любовь. Я думаю сейчас о методе Сократа. Как привлекательно соблазнить неопытного, как говорится, невинного молодого человека; этот человек отбивается от своего животного естества, от животного начала. Он прячется за чувства, иллюзии, которые кажутся ему выше, истинней, нежели животное начало! Он, подобно каракатице, убегая, выпускает облако чернил. Молодой человек спасается во лжи. Он «придумывает» все на свете, чтобы защитить себя от правды. Так рождается идеализм. Все идет по шаблону, но каждый думает, что лично он, только он, открыл для себя любовь.

– Глупо смотреть на вещи с этой точки зрения.

– К тому, о чем я скажу дальше, способен далеко не всякий. Большинство людей цепляются за свои иллюзии. Для рывка вперед необходима смелость. Конечно, сперва должно проснуться отвращение. Понимание лжи и отвращение к ней.

– Ты хочешь правды, честности? – Сильвейн засмеялась.

– Почему ты смеешься?

– Я уже это слышала однажды при других обстоятельствах.

– При каких?

– Не будем об этом говорить. Рассказывай.

– Рывок ведет в область вечной мерзлоты. Иным путем достигается нечто вроде буддийской нирваны. Впрочем, это вовсе не буддийская нирвана.

Элис прошептала:

– Дорога к скотству?

– Дорога к правде. К Руссо без его сентиментальности.

Сильвейн:

– Ужасно.

(Он негодяй. Преступник. Очень похоже.)

– Человек глуп, он просто глуп. И ничего не может довести до конца. Ему ничего не нужно: ни понимания, ни последовательности. В человеке уживается животное и фантазер; животное по сути своей правдиво, но оно обладает похотью, а фантазер – спесью.

– Продолжай, я хочу понять тебя до конца.

– Теперь тебе яснее моя мысль, Сильвейн? Она соответствует твоим мыслям?

– Она для меня не нова.

– Да, ты права. Иди ко мне.

В комнате банкира Сильвейн взяла его за руку.

– Преврати меня в животное!

– Ты осмелишься и на это?

– Помоги мне. Я предлагаю тебе себя. Я уже столько всего перепробовала.

– Меняла личины одну за другой?

– Людей-животных не бывает, Раймонд.

– Что?

– Я предлагаю тебе себя. Могу спорить, меня не удастся превратить в животное.

Она вела себя решительней, чем он думал. И не утаивала от него ни одной своей мысли, словно он был ее духовник. При этом Элис высмеивала банкира.

– У меня только одно желание: заснуть, – сказала она однажды.

– Стало быть, я должен тебя умертвить?

– Делай что хочешь. Я не в силах с собой справиться. У меня нет воли. Кончай это.

Его обуял страх. Какая неожиданность, и она это говорит всерьез. В Раймонде проснулось чувство к Элис. Ему было с ней хорошо, она помогла ему; если он убьет эту женщину, то в известной степени покончит с собой тоже. Никто никогда не приносил ему столько добра.

Он захотел поймать ее на слове. Но вскоре она отступила. Элис боялась смерти, взаправдашней смерти. Банкир приходил снова и снова. В конце концов она сдалась.

Села за письменный стол и написала под его диктовку:

«Я – Элис Маккензи, в браке Элис Эллисон, называющая себя ныне Сильвейн и живущая отдельно от своей семьи, находящейся в Англии, заявляю, что сегодня вечером приму яд. Мотивы, побудившие меня к этому, никого не касаются».

Поставила свою подпись, рука ее была тверда. Но при этом Элис ощущала сильнее, чем раньше: нет, она не хочет!

Приняв первые таблетки снотворного, она легла на диван. Дрожащий банкир глядел на нее, он был счастлив. Целовал ее платье, уверяя, что ему безумно повезло – ведь он встретил ее. Да, он пришел в неистовство. Видимо, она и впрямь решилась. На глазах у Раймонда выступили слезы. Элис спокойно выпила вторую порцию таблеток, растворив их в стакане воды. Он не мог этого вынести; обняв ее, вырвался из ее объятий. Простился с ней. Вся история, ниспосланное ему счастье оказались не по силам банкиру. Он держал себя как человек, которого столкнули в воду и который боролся за свою жизнь, но потом осознал, что все безнадежно, все кончено, и тут его втащили в лодку. Недоверчиво, не скрывая своего страха, он спросил:

– Ты доведешь это до конца?

Элис поклялась.

Некоторое время банкир еще прислушивался за дверью, потом убежал. Он не мог успокоиться: уже будучи на улице, он посылал воздушные поцелуи по направлению к гостинице: ведь там лежала и умирала она – умирала ради него, ведь там лежал и умирал как бы он сам. Сломя голову он умчался из этого города. Чувства, переполнявшие его, были чересчур сильны.

Когда банкир ушел, Элис заперла дверь. Задумчиво перечитала записку и скомкала ее.

Неужели мой час пробил? Нет, еще нет. Время не настало.

Она проспала очень долго.