355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Альфред Дёблин » Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу » Текст книги (страница 33)
Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 02:45

Текст книги "Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу"


Автор книги: Альфред Дёблин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 44 страниц)

Раскаяние доктора Кинга

Эдвард написал доктору Кингу. Покидая клинику, он не дал врачу своего адреса, не желал поддерживать никаких отношений с домом. Теперь он захотел увидеть врача. Как только доктор Кинг получил адрес, он появился; Эдвард был потрясен тем, с какой быстротой это произошло.

– Не верится, что вы так быстро приехали, доктор. Вас может кто-нибудь заменить в клинике? У вас сейчас мертвый сезон?

Доктор Кинг:

– Клиника битком набита, а врачебного персонала у меня, как всегда, маловато.

– Тогда я вам вдвойне благодарен за то, что вы не стали мешкать.

Высокий седой врач казался усталым и обеспокоенным. Они опять зашли в комнату к Эдварду. Только теперь бывший пациент разглядел своего врача.

– Вы измучены, доктор. Ради меня не стоило предпринимать этой поездки.

– Мой мальчик, я предпринял ее в первую очередь ради себя. Ждал вестей от вас. Вы ведь знаете: ваш отец уехал из дому – адрес неизвестен. И матушка тоже уехала. Ее проводил на вокзал Джеймс Маккензи.

– Куда она делась?

– Неизвестно. Кэтлин тоже уехала, и вы уехали. Я очень обрадовался вашей открытке. И вот я здесь.

– От всего сердца благодарю, доктор. Мне приятно думать, что вы принимаете участие в нашей судьбе.

– Я… приехал ради себя самого, Эдвард.

И врач заговорил. Прежде всего он рассказал о своем последнем посещении виллы Эллисонов. Он встретил там Джеймса Маккензи, который жил в доме совершенно один. Под конец уехал и Джеймс. Дом опустел.

– Я неправильно оценивал обстановку. Был слишком легкомысленным. Мне не следовало выписывать вас из клиники, Эдвард. Стоило это сделать, как все вышло из-под моего контроля. С любой точки зрения это оказалось неправильно. Да. И еще более того. Я думал: Эдвард хочет уйти от меня. А почему бы нет? В большинстве случаев больные знают себя лучше, чем доктора. Потому я пошел на это. И еще я думал: вы будете близко, и я смогу за всем следить, в частности, за самоанализом, которым вы займетесь и который в конечном счете вам удался. Я рассматривал и вас, и эксперимент с научных позиций, поверхностно. И не подумал о других обстоятельствах. Не предвидел, какой эффект вызовет ваше присутствие. Это не просто ошибка. Это преступление.

– Доктор, вы упрекаете во всем себя? Считаете, что повредили нам?

– Quieta non movere[24]24
  Не нарушать спокойствия (лат.)


[Закрыть]
– эта фраза пригодна для любых человеческих отношений. У каждого из нас свои слабости. И от других мы всегда чего-нибудь требуем. И еще: душа человека – вместилище всяческих тайн. Люди привыкают к собственным тайнам, но хотели бы знать, что скрывает от них другой. Впрочем, бремя секретов облегчает одно обстоятельство: ты знаешь, что и другому, в сущности, не легче, чем тебе. Словом, Эдвард, ничего сверхъестественного не было в том, что ваши родители имели тайны, разумеется, совершенно особые, тем более что с каждым годом им становилось все легче управляться с ними, – я это знаю, ведь я знаком с ними обоими уже давно, с тех самых пор, как отец купил этот дом.

– Стало быть, не кто иной, как я, разрушил нашу семью?

– Эдвард, прошу вас. О вас вообще нет речи.

– Почему, доктор? Кто же взбаламутил эту уже устоявшуюся жизнь?

– Я. Ибо я поселил вас в их доме. Я уступил вашей матери. Она на меня наседала. Подстегивала. Я дал себя использовать. Задолго до того, как вас ранило, даже до того, как вы пошли на войну, я знал, с какими мыслями носилась ваша матушка. Она хотела разрыва. Хотела уйти из дому. В отличие от меня, ее интересовал конечный результат, и она предвидела последствия.

Эдвард сжал кулаки.

– Моим доверием она злоупотребила, так же как и вашим. И меня она использовала в своих целях.

– Все равно, лавину нельзя было остановить. Разрыв был навязчивой идеей вашей матери. Отец не знал, что происходило. Иногда я думаю: как бы мы ни поступили, лавина обрушилась бы. Ваша мать стремилась довести все до логического конца. В последние годы буквально каждый раз, когда она на несколько дней ложилась в мою клинику, мне приходилось с ней бороться. Когда вы приехали, все уже было предопределено.

– Стало быть, не следовало пускать меня в этот дом. Стало быть, вы совершили преступление, доктор.

Доктор Кинг сидел тихо, сцепив руки на коленях.

– Это я сам себе говорю. Не будьте таким жестоким, Эдвард. Я обвиняю себя. Но я думал о вас, только о вас, о том, чтобы поставить вас на ноги. Путь, предложенный вашей матушкой, показался мне приемлемым. Дело вашего исцеления передавалось в ваши руки. Я не ожидал, что это приведет к таким последствиям. – Доктор Кинг нахмурился. – Кажется, будто все это было заранее подстроено. Единственным виновником оказался я.

Вот как это выглядит в представлении доктора, подумал Эдвард. Он говорит: подстроено, а я угадываю за своими словами какой-то ранее написанный текст, а за разумом – целый наблюдательный совет, который управляет и нашим сознанием, и подсознанием.

Эдвард взял за руку врача.

– Давайте оставим все это, доктор. Просто вы исполнили в нашем доме роль провидения. Скажите лучше, что с отцом? Где он теперь?

– Я приехал сюда ради него тоже. Думал, у вас есть его адрес. Надо уладить кое-какие дела; отец назначил одного адвоката своим поверенным, и тот обратился ко мне с просьбой дать ваш адрес – адвокат хочет сообщить вам, что он распоряжается банковским счетом отца и что вам следует обращаться к нему по всем финансовым вопросам. То же самое я должен передать Кэтлин.

– Благодарю. Так где же теперь отец?

– Не знаю.

– Его разыскивают? Полиции сообщили об его исчезновении?

– О чем вы говорите? Он удалился добровольно. Адвокат получил от него открытку из Шотландии всего дней пять назад.

– Что он пишет?

– Просил выслать деньги. И больше ничего. Он путешествует. Скрылся от всех. Для него это оказался тяжелый удар, что, впрочем, нетрудно было предугадать.

– А – я?

– Не понимаю. Что с вами?

– Разве для меня это не было тяжелым ударом?

– Вы скоро поправитесь. Ведь вы молоды.

Эдвард подсел к врачу ближе и прошептал:

– Вам известно, что я не Эллисон?

Доктор удивленно пожал плечами.

– Вам известно, что я не его сын?

– Вы бредите, Эдвард. Почему это пришло вам в голову?

– Мне сказала мать.

– Что вам сказала ваша матушка?

– Будто я не сын Гордона Эллисона, в чьем доме считался сыном, будто я сын другого человека, с которым она находилась в связи до Гордона или уже будучи в браке с Гордоном.

– Это она вам сказала?

– Да, не могла больше скрывать, ведь настала минута ее торжества, наш дом рухнул.

Доктор Кинг:

– Мне она никогда не говорила ничего подобного. Я знал, что отец не был чрезмерно нежен с вами в ту пору, когда вы были ребенком. Обычная отцовская ревность, если мать питает преувеличенно сильную любовь к сыну. Кроме того, ваш отец отличался вспыльчивостью; между родителями даже в вашем присутствии разыгрывались бурные сцены. Раньше. Возможно, что в один из припадков бешенства отец потерял голову и набросился на вас. Но я могу выдать вам один секрет: не так давно – это было после того, как вас ранили, – не так давно Гордон пришел в клинику и со слезами на глазах рассказал о полученном известии. Он по-настоящему плакал. В первый раз я видел Гордона плачущим. Он боялся самого страшного и спрашивал, какие у вас шансы выздороветь. В этот раз отец сказал буквально следующее: он, Гордон, должен покаяться, ибо тяжело провинился перед вами, он как безумный ревновал к вам, злобствовал. Его самое заветное желание, чтобы вы опять стали здоровым и чтобы он помирился с вами. Гордон хотел заслужить ваше прощение.

– И тут явился я, напал на него и выжил его из дому… Но ведь она уверяла, будто я вообще не его сын, будто я родился не от него.

– Такого рода небылицы люди придумывают в состоянии аффекта.

– Я незаконнорожденный. Больше я не называю себя Эллисоном. Мне не надо его денег.

– Вы сошли с ума. Ваша мать сказала это, будучи в ссоре с Гордоном, либо она хотела довести его до белого каления, либо решила полностью отвратить вас от отца, перетянуть на свою сторону.

– Что она сделала со мной… Со всеми нами.

После отъезда доктора Кинга Эдвард все же связался с адвокатом отца, дал ему свой адрес, просил посылать ежемесячно определенную сумму, так как хотел возобновить прерванные занятия: в последующих письмах он слезно умолял адвоката написать, где находится отец. Он должен срочно увидеться с ним.

Адвокат неоднократно сообщал Эдварду, что не знает местопребывания Гордона Эллисона. Нерегулярные открытки от Гордона приходили из разных частей страны, под конец из Ирландии.

Некоторое время Эдвард пожил еще у родителей Джонни. Благодаря им он успокоился, к нему вернулась трудоспособность. Госпожа Мидоу поцеловала Эдварда на прощание. На этот раз она плакала не так сильно. Он пообещал писать родителям Джонни и приехать к ним при первой возможности.

Эдвард отправился в Лондон, чтобы освежить свои знания и разыскать Кэтлин, которая к этому времени обручилась с одним ветеринаром. Кэтлин показалась Эдварду чересчур развязной. Она намеревалась ввести брата в разные компании. Но Эдварду это не понравилось.

Уже при первой встрече с сестрой ему бросилось в глаза нечто, чему он затруднился бы найти название. На второй или на третий раз Эдвард разгадал, в чем дело, – манеры Кэтлин стали походить на манеры матери; у нее появились такие же жесты, тот же смех, улыбка. Эдвард глядел на нее подавленный… Неужели это его сестра? Еще больше сходства с матерью брат обнаружил в Кэтлин, когда она в первый раз пришла в его номер в гостинице, чтобы поговорить с ним без посторонних. Все началось со вспышки возмущения и гнева, а потом она пропела хвалу свободе и независимости. Эдвард замкнулся в себе.

Кэтлин не хотела иметь ничего общего с отчим домом. Она воспринимала брата как товарища по несчастью. Он наблюдал за ее отношением к жениху. Как-то раз молодой человек повел ее в театр на «Укрощение строптивой» Шекспира; в ресторане, после спектакля, держа сильную руку Кэтлин в своей руке, жених сказал, что ему, мол, лучше, чем герою комедии: его «строптивая» не доставляет стольких хлопот. Кэтлин положила жениху руки на плечи, чуть-чуть надавила, расцеловала в обе щеки и звонко рассмеялась.

– Да, конечно. Ты ведь у меня молодчина! – При этих словах Кэтлин бросила на Эдварда быстрый взгляд, в котором читалось – я его люблю, но он большой дурень.

Эдвард ужаснулся.

Эдвард опять поступил в университет. Он переписывался с адвокатом и с доктором Кингом – спрашивал у них, где отец. А после – с еще большей тревогой: где мать? Неужели о матери нет никаких известий?

Но Элис как в воду канула.

КНИГА ПЯТАЯ
Дева Персефона

«Персефона, ты не смогла остаться девственницей. Ты сочеталась браком со змеем, когда превратившийся в змея тучегонитель-Кронион проник в темную глубь твоей девичьей опочивальни. От этого брака родился Дионис, который пытался сесть на трон рядом с самим Зевсом».

Под лучезарным небом при почти африканской жаре среди пробковых дубов и пальм разгуливала Элис, которая звалась когда-то Элис Эллисон. Перед ее глазами была знойная высохшая земля, такая же, как перед глазами трубадура Жофи Рюделя из Блэ.

Благородный рыцарь любил принцессу Триполийскую. Любил ее за вечную юность. Все пилигримы из Антиохии рассказывали о ней. Жофи воспевал ее. Он так страстно желал увидеться с принцессой, что взял крест и сел на корабль, но по дороге тяжко заболел. Полумертвого его отнесли на заезжий двор в Триполи. Туда явилась принцесса и заключила рыцаря в свои объятья. Тут трубадур открыл глаза и опять обрел дар речи. Он снова начал восхвалять и превозносить принцессу. И умер в ее объятиях.

Принцесса похоронила трубадура в Триполийском храме. И в тот же день постриглась в монахини.

Я не прожила того, что мне было назначено судьбой.

Коршун прилетает ко мне и когтит мое тело. Он хочет унести меня.

Перевоплощайтесь. Спасайтесь.

Элис бродила по улочкам старого французского города.

Вокруг меня голосят дома. Деревья идут за мной следом и склоняются в глубоком поклоне.

Дева убегала от охотника, но когда она поняла, что ей от него не скрыться, она стала деревом. Обратиться в дерево с корой, древесиной, корнями, ветвями, покрыться листвой и стоять недвижимо, безмолвно; медленно тянуться ввысь, деревенеть все больше и больше, пока в тебя не вопьется топор, которого ты уже не почувствуешь, который тебя повалит…

Элис взобралась к знаменитой старинной крепости и села на край стены, любуясь холмистым пейзажем.

Сперва она отправилась в Шотландию, в городок, где когда-то жил Глен.

Она еще не успела доехать, как осознала и поняла многое. Тем не менее она уступила своему желанию, словно ребенку, которому нельзя перечить; да, она стала искать Глена, страшась катастрофы, которая ее ждала. Ибо если у нее ничего не выйдет, если Глена нет, если он больше не существует (существовал ли он вообще?.. тогда, да, тогда. Что тогда? (Нет, об этом не стоит думать, еще нельзя; все произойдет, как надо, все… Почему ему, собственно, не оказаться здесь?)

Чем ближе подъезжала Элис к городу Глена, тем больше светлело у нее на душе. С каждой минутой страстное ожидание встречи росло, страстное желание захватило ее целиком. Да, чудо совершится!

Но чуда не совершилось. Поколебавшись немного, Элис решила пойти в маленькую городскую церквушку и помолиться там, чтобы чудо свершилось. Но она так и не нашла Глена. Его не было в этом городе. Никто о нем не знал. Элис падала с ног от усталости.

Пролетела неделя. Элис так и не нашла Глена. И тут она стала мерзнуть у себя в комнате, хотя на улице стояло жаркое лето. Что-то ледяное заползало в нее и овладевало ею все больше. Она кинулась на постель, пролежала полдня.

Лежа, она вела с Гленом безмолвный разговор. Умоляла его прийти и сжалиться над ней.

Я хотела встретиться с тобой, привезти нашего ребенка, твоего сына, ты ведь его еще ни разу не видел. Я родила его для тебя; надеюсь, ты понял, недоразумения не произойдет – это твой ребенок, хотя он рожден в браке с другим, с тем, кому я никогда не принадлежала. Я вынашивала сына для тебя, во имя тебя, я воспитывала его, вспоминая тебя, посвятила его тебе, нам с тобой. Сына здесь нет, он отступился от меня. Все от меня отступились из-за тебя, из-за нас, Глен. Только я тебе верна. О Глен, мой Глен! От страстного желания увидеться с тобой я на себя не похожа. Я стала тенью, твоей тенью. А уж если тебя нет, Глен, то кто же я в таком случае? Они говорят, будто я грежу наяву. Они говорят, будто тебя нет, будто тебя не было, да, будто тебя никогда не было! Не убивай меня, Глен, приди, покажись, живой и невредимый, дай мне руку.

Элис послала Глену письмо из дому, отправив его по старому адресу. И еще: чтобы действовать наверняка, она написала матери Глена (жива ли та еще?). Но ответа на свои письма Элис не получила (ответ должен был ждать ее в этом городке на почте). Она уже не ходила больше на почту.

Обеими руками он тряс ее руку и благодарил за то, что она дала о себе знать.

«Ты не ожидал этого, Глен. Правда?» Элис назвала реального человека «Глен». А он ответил на ее вопрос, сказал, что не ожидал. Годы идут, люди теряют друг друга из вида, ничего не знают друг о друге.

Я слышал еще тогда, что ты вышла замуж за Эллисона. Он человек знаменитый. Спасибо, что ты вспомнила о такой мелкой сошке, как я.

(Она грезила, она грезила.)

Глен рассказывал о себе, о том, как бросил мореплавание, выучился и стал лесничим. Пока он говорил, она перебирала гвоздики. И мельком бросала на него испытующие взгляды. Глен стал долговязым, костлявым серьезным человеком с карими глазами меланхолика.

Как поступила Элис, не разыскав Глена? Она покинула Британские острова. Переехала через Ла-Манш во Францию.

Она бродила по улочкам старого французского города.

Как меня обманул Гордон! Быть может, я была бы счастлива с человеком по имени Глен. Не знаю. Главу «Глен» пора закончить. Горе мне – никакие «если бы» уже не помогут.

Кто мне поможет?

Элис бродила по тихим извилистым улочкам старого города…

…Элис, дочь Альберта и Эвелин Маккензи…

…Женщина, жена, убежавшая от странствующего Гордона Эллисона, лорда Креншоу…

…Невеста, мифическая невеста юного морского офицера…

…Бродила и оглядывалась по сторонам, но внизу простирался всего лишь старый французский город; никто за ней не шел, ибо как Глен мог встать и пойти, ведь он уже давным-давно лежал на дне Северного моря: тело Глена разложилось и его растащили рыбы.

Почему ты тоскуешь по нему, Элис? Вы ни разу не поцеловались, только жали друг другу руки и, тая, смотрели друг другу в глаза: тогда, в летние дни у моря, это казалось вам верхом блаженства.

Пробудишься ли ты от грез?

Кто идет по тихим улочкам французского городка? Кто покинул родину?

Элис? Правда, это – Элис?

Я не прожила того, что мне было назначено судьбой. Коршун прилетает и впивается когтями в мое тело.

Дома вокруг меня голосят.

Меня вытолкнули из жизни, меня прокляли только за то, что я решилась быть собой. Мать спасла своего сына, помогла ему обрести себя, сын порвал с матерью, ибо и она хотела обрести себя.

Я призвала его из-за океана. Лелеяла, берегла. Показала ему путь. Я знала, отчего он страдает, а он не знал. У нас была одна и та же болезнь, она называлась «Гордон Эллисон». Я преодолела эту болезнь! Пусть я как Иов – прокаженная, пусть я покрыта язвами от подошвы ноги по самое темя, все равно я не стыжусь этих язв, готова показать их всем. Смотрите на меня, тучи и холмы, и ты, старая стена надо мной. Я не собираюсь участвовать в военных походах, чтобы отнять у мусульман гроб господень. Я сражаюсь лишь за себя самое.

Над Элис простирался туго натянутый синий плат небес. На небе не было ни облачка.

Я не боюсь смерти. Пусть попробуют сбить меня своими щитами. Саломея плясала, Саломея была плясуньей до последней минуты. Она кружилась, чтобы получить голову Иоанна Крестителя, сурового, решительного Иоанна. О, божественная Саломея, я восхищаюсь тобой! Мое блаженство. Как она кружилась. Она увлекла и меня.

Иоанн проклинал и жаловался в своей темнице: «Порождение ехидны! Кто внушил вам бежать от будущего гнева?» Гнев настигал ее, смерть была не за горами. И все же Саломея плясала, кружилась. Тот, кто грядет, имеет власть упразднить все установления. Но, несмотря на это, она кружилась. Она поднялась со стула, который стоял рядом с Иродом и Иродиадой, спустилась вниз и в пляске выразила свою ярость, защитила свое право на вражду к миру.

Разве не кричали ей: «Горе тебе, грешница»? Спаситель был уже невдалеке. Саломея знала, это – правда. И все равно она дерзнула. Ад разверзнул свою пасть, чтобы поглотить ее. А она поводила бедрами и семенила ногами.

Перед очами всевидящего она решилась на самое страшное, ей должны были принести на блюде голову Иоанна, а потом она дала убить себя наемникам.

Однажды ночью, когда Элис проснулась – обычно она не осмеливалась бодрствовать, старалась глубже погрузиться в забытье, цепляясь за сновидения, заклиная их не оставлять ее, – однажды ночью, когда Элис проснулась, она поняла: половодье началось, льдины поплыли, взгромоздясь друг на друга, ударяясь о быки моста. Элис горела и дрожала от вереницы сладострастных картин.

Казалось, ее плоть и кости растворились; она вся стала текучей, растаяла и пульсировала.

Бурные потоки с гор пенились, рыбы метались взад и вперед, реки вздувались.

Сон этот сожрал ее всю без остатка. Словно бы из окошка она глядела в новую, сладкую, ужасную, мучительную блаженную страну; единственную в своем роде страну, желанную и убийственную. Персефона… Так родился Дионис, который осмелился сесть на трон рядом с самим Зевсом.

В пламени и в смятении произошла метаморфоза. Как происходят метаморфозы? В пламени и в смятении.

Что мне делать? Она вздохнула. Закрыла глаза.

Куда бы она ни бросила взгляд, всюду вставали обольстительные картины. Может, надо забиться подальше или низко пасть и стать потаскухой? Суждено ли мне это?

Правда, честность. Что может мне помешать? Должна ли я помешать себе?

Элис вознамерилась путешествовать. Хотела поехать в Северную Африку, в Египет, а также в Индию. Опять встретиться с этой страной после столь долгого перерыва. Новый, благодарный за прошлое человек приветствует старую землю. Этот план не осуществился. Ей расхотелось путешествовать. Соблазнительные картины захватили ее всю целиком. Против них не существовало преград. Казалось, все распутники в этом неистово-любовном краю – мужчины и женщины, умершие, повисшие между небом и землей, спрятавшиеся в траве и на деревьях, в песке и в тучах, собрались, чтобы то и дело кидаться на нее и устраивать оргии в ее мозгу.

Она скрипела зубами: что за напасть? Неужели я похотливое животное?

Чтобы успокоиться, она прикладывала руки к холодной стене, к обоям в своей комнате, прижималась лицом к мебели. Но даже камень не остужал ее жара, он сам раскалялся, превращаясь в живую плоть. Он отвечал ей. Да, все отвечало ей.

А как изменилась природа, сама природа. Я купаюсь в собственной крови. Что мне рассказал этот горячий ветер, этот фен? И эти оливковые деревья? Они рассказали, как из листьев высовываются длинные тонкие языки и как ветви дрожат от волнения. О том, как страстно раскрывают пальмы свои соцветия.

Элис замкнулась в себе. Она боролась с собой.

Глен исчез, его уже не найти; знаю, я все упустила, все потеряла из-за этого вечного ожидания, надежд, споров и страстных мечтаний. Как мне устроить жизнь без него? И без него я должна взять судьбу в свои руки. Как мне пожертвовать собою ради тебя, Глен? Как мне встретить тебя?.. Где бы ты ни был… я твоя невеста. Неужели ты не хочешь принять меня – наконец, наконец?..

И тут вдруг так же внезапно, как поднялась буря, наступил мертвый штиль; его вызвали слова, которые Элис прочла в одной из своих книг: «Те, кто грешат и совершают неправое дело, умерщвляют собственную душу».

Вечером, когда Элис наткнулась на эту фразу, взгляд ее скользнул поверх нее. Однако утром, причесываясь перед зеркалом и глядя себе в глаза (в глаза этому полуодетому существу из плоти, клокочущему, словно котел), она опять вспомнила прочитанную фразу.

Элис изумляло это странное полуодетое существо из плоти, эта женщина, чье отражение глядело на нее с чуть заметной доверительной, подленько-злобной улыбочкой, подмигивало ей. Что это за фигура: человек, животное, растение, что это за создание, которое прицепляется к другому, следует за ним, как тень, не оставляет его даже ночью, лежит с ним, стонет и ворочается, обнимая возлюбленного. Что сие: собака, домашнее животное? От этой нищенки не избавишься: она стучит и звонит, ей надо заткнуть глотку – что с ней можно поделать? Если ее не унять, накажешь самое себя, а эта тварь тебя выследит, будет издеваться над тобой, дразнить; хлопот не оберешься, и отмыть ее добела тоже нельзя; переодевай сколько хочешь, пудри, прыскай духами. Все равно она будет такой же, в ней нет ни капли стыда.

Впрочем, внешне это существо еще приемлемо. Зато внутри у него черт знает что: кишки, легкие – словом, требуха, как в мясной лавке, и все кровяное, красное, скользкое, червеобразное, фу! А уж внутри этого нутра расположено самое что ни на есть нутро, которое всем движет: чувства, инстинкты, душа – словом, черт-те что!

Когда Элис думала об этом, пристально глядя на свое коварно ухмыляющееся отражение, в голове у нее возникла фраза: «Те, кто грешат и совершают неправое дело, умерщвляют собственную душу».

Она отложила пуховку. Это я прочла. Но ведь я никого не умерщвляла. Меня обвиняют в том, что я потеряла собственную душу.

Все в ней опять просветлело. Сальто-мортале.

Да, я потеряла душу. Какая чудесная фраза! Я ее потеряла. Теперь у меня нет души. Я умертвила ее грехом. Потому что бросила Гордона, своего мужа; фактически я не состояла с ним в браке; нутро мое год за годом обманывало, предавало Гордона, да и сына своего я оттолкнула… Неужели у меня есть душа? Негодный придаток – моя душа отмерла, выгорела дотла. Грех отторгнул ее.

Теперь у меня нет души.

Элис бросила взгляд в зеркало: белая шея, кружевная рубашка, полуоткрытая грудь, тонкие голые руки, удивленный просветленный взгляд и улыбка. Улыбка из коварной стала нежной, на нее глядел маленький зверек.

Мой товарищ, мой дружище, мой чудной спутник, о мой милый, маленький братишка, ты ведь не рассердился зато, что я, как все люди, думала о тебе по-дурацки, с пренебрежением. Не хочу тебя больше ругать. Хочу делать тебе только приятное, почитать и любить.

Неужели я буду тебя стесняться? Я мечтаю схорониться в тебе. Ты мое новое, мое истинное «я».

Полуодетая, стоя у трельяжа, она вдруг почувствовала себя околдованной. Какое-то странное ощущение, в котором уже не было ничего земного, снова пронзило ее, а потом заставило воспарить.

Ах, гляди-ка! В меня вселяется сатана, вельзевул, дьявол, нечистый. Добро пожаловать. Подчинюсь ли я тебе? Да, я охотно пойду к тебе в кабалу; я твоя – от макушки до пят.

Распоряжайся мной. Я твоя вещь, твой верный пес.

Вот что я с собой делаю.

Вот что мне предназначено.

Вот что падет на твою голову, Элис: ножи и топоры, щиты и обломки скал, но это и есть блаженство. Я дарю тебе его. Дарю тебе его в этот день помолвки.

Словно по волшебству, глаза у Элис открылись, и она поняла – такова ее судьба.

Она села на постели, закрыла лицо руками, дожидаясь, пока буря уляжется.

Решение пульсировало у нее в крови.

«Коль граф желает танцевать, словечко надобно сказать; а я уж подыграю».

Что она будет делать дальше? Закончит свой туалет?

До этого дело не дошло. Элис послушно легла в еще теплую постель и взяла баночку с кремом, которая стояла на столике рядом с кроватью; она стала медленно втирать крем в кожу, словно негр или индеец, накладывающий на лицо маску, перед тем как приблизиться к дьяволу, словно дикарь, защищающий себя от опасности амулетом или раскрашивающий свое тело, чтобы поступить к кому-нибудь в услужение. Точно так же, впрочем, бальзамируют покойников.

Но вот Элис опустила руки, отодвинула баночку с кремом, закрыла глаза. И в ту же секунду погрузилась в глубокий сон.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю