Текст книги " Избранное"
Автор книги: Альфред де Виньи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)
И ото всех вдали укроешься ты там.
Природа строгая в безмолвии застыла И заждалась тебя. Встает туман кругом.
Качает лилии, как иерей – кадило,
Последний вздох земли, прощающейся с днем. Дым меж дерев клубится, словно в храме,
Холмы скрываются из глаз, и над волнами Склоняет ива ствол, что сходен с алтарем.
Слетают сумерки, друзья четы влюбленной,
На изумруд лугов и злато спелых нив,
На дальний ручеек и на тростник бессонный,
Над лесом трепетным спокойствие разлив.
С плеч серый плащ они на русла рек свергают И виноградники стеною облегают,
Ночным цветам тюрьму дневную приоткрыв.
Так густо вереском порос мой холм любимый,
Что путнику ночлег готов на нем всегда,
И в этом вереске, неслышны и незримы,
Мы скроемся с тобой, как в прошлые года,
И там твою вину божественную спрячем,
А если до сих пор он редок и прозрачен,
Дом пастуха могу я прикатить туда.
Нет, то не дом – возок под крышей обветшалой. Как прежде, хоть дождей немало пролилось, Окрашен в тот же цвет, что щек твоих кораллы, Подкатит тихо он – не скрипнет даже ось,
И распахну опять я дверь в альков укромный, Где волосам твоим однажды ночью темной С моими кудрями сплетаться довелось.
Велишь – уедем мы с тобой в края иные,
Где выжжена земля огнем лучей дневных,
Иль ветры буйствуют, гоня валы шальные,
Иль полюс грозный спит в оковах ледяных.
Мы будем там, куда судьба нас кинет властно. Что для меня весь мир, что жизнь? Они прекрасны, Коль скоро это я прочту в глазах твоих.
Хвала создателю! Теперь локомотиву Нетрудно нас умчать, куда мы захотим,
Но божий ангел пусть хранит его ревниво,
Чтоб не произошло беды внезапной с ним,
Когда он побежит, то в глубь земли ныряя,
То через ширь реки прыжком перелетая Поспешней, чем олень, что сворой псов гоним. Да, если ангела в одежде белоснежной Бог не решит послать с машиной, чтобы тот Следил, не слишком ли пары в котле мятежны, Успеет ли она, коль нужно, сбавить ход,—
На рельсы камешек шалун пред ней положит,– И соскочить с них печь магическая может,
А то – не дай господь! – и под откос пойдет.
До срока оседлал наш род быка стального, Подстегнут алчностью и жаждой перемен. Вверяем прихоти чудовища слепого Мы даже малышей, хоть их способно в тлен Быстрее превратить подобное созданье,
Чем чрево божества, в чьем медном изваянье Чтил символ золота когда-то Карфаген.
Стремимся победить мы время и пространство, Нам умереть милей, чем опоздать хоть раз. Нажива – вот где мир являет постоянство,
Вот цель, которой все подчинено сейчас.
Наш общий клич: «Вперед!» Но обуздать дракона Не властен даже сам творец его ученый. Ввязались мы в игру с тем, что сильнее нас.
И все ж да здравствуют ревущие машины,
Что в поезда теперь торговлей впряжены!
Их к жизни вызвали корыстные причины,
Зато любовью в них крыла обретены.
Коммерции «ура!» и слава кадуцею,
Коль за день я на зов к возлюбленной поспею, Хоть разделяют нас большие две страны!
Но если только друг в печали беспредельной Нас руку помощи не попросил подать,
Иль нам отечество в опасности смертельной Рожком военным сбор не вздумало сыграть,
Иль перед тем, как ей смежит кончина веки И в лучший мир уйдет душа ее навеки,
Узреть своих детей не пожелала мать,
Не будем дел иметь с дорогою железной.
С такою быстротой по ней летит вагон,
Что кажется стрелой, свистящею над бездной,
И пассажир его возможности лишен Дышать всей грудью, взор в пейзаж вперив беспечно: Он видит лишь одно в природе бесконечной – Тяжелый грязный пар, что молнией пронзен.
Прощайте, прежние неспешные поездки, Отдохновение и праздник для души,
Дороги звонкие, густые перелески,
Веселый стук копыт и скрип осей в тиши,
Друг, встреченный в пути, объятья, разговоры, Часы, которые проходят слишком скоро,
Ночлег на воздухе в какой-нибудь глуши.
Теперь, когда людей ведет наука к цели И средства мощные им в руки опыт дал,
Мы расстояние и время одолели,
Но шар земной для нас уныл и тесен стал.
Нет больше Случая. Мы следуем маршруту, Который с точностью до метра и минуты Холодный разум нам заране рассчитал.
Но за корыстью вслед спешить стезею этой Раздумью кроткому навек возбранено:
Не только различать явленья и предметы —
Их сущность тайную постичь ему дано;
А так как сразу же не может вещь раскрыться, Раздумью нужен срок, чтоб на нее воззриться; Поэтому всегда медлительно оно.
II
Увы, поэзия, жемчужина мышленья!
Волнения души, равно как и морей,
Не властны угасить то бледное свеченье,
Что образуется под мантией твоей;
Но стоит гению украситься тобою,
Как чернь кощунствовать начнет, от страха воя,– Твой блеск божественный его внушает ей.
Энтузиазм всегда враждебен слабым душам: Опасен кажется им жар, сокрытый в нем.
Но почему? Ведь мы в себе отнюдь не тушим
Другие светочи, что нас палят огнем,—
Жизнь, веру и любовь. Кому придет желанье Без солнца навсегда оставить мирозданье?
Мы ценим бытие, хотя подчас клянем.
Но насмехается над музой мир по праву:
В нас подозрение она селит с тех пор,
Как стали грубые сатиры ей по нраву,
А голос задрожал и помутился взор.
Учить нас мудрости она не смеет ныне И жадно тянется за скудной благостыней,
И медяки, как брань, швыряют ей в упор.
О девка без стыда, хотя и дочь Орфея!
Будь, словно встарь, суров прекрасный облик твой, Не пела б ты, хрипя, как уличная фея,
Для сброда жалкого на грязной мостовой.
Нет, ты б двусмысленных куплетов не слагала,
И не жужжали бы, как мухи, мадригалы Над синеокою твоею головой.
Ты в Греции еще успела развратиться,
Затем что старого распутника ввела В соблазн задрать тебе священный пеплум жрицы И наготу свою узреть толпе дала.
Привыкшая к пирам, где пил с тобой Гораций, Вольтером ко двору приученная шляться,
Лобзаний их досель не стерла ты с чела.
Весталка, чей огонь потух! Сегодня стыдно Мужам серьезным быть в числе жрецов твоих. Слыть лишь поэтами им, право же, обидно: Увядший твой венок скромней наград других.
Нет, им милей ветра, что веют на трибуне,
А те, капризностью подобные Фортуне,
Чуть ими поиграв, во прах сметают их.
Гремят ораторы, а почва почему-то Уходит из-под ног у них то там, то тут.
Они кадят толпе, и каждую минуту Овациями им за это воздают,
И толпы новые стекаются на форум,
Но все одна цена политикам-актерам —
Цветы без запаха, что завтра же умрут.
Мир для таких людей низвелся к балагану —
К Палате, где всегда стоит истошный крик:
Так там избранники народа спорят рьяно;
А сам народ внимать вполуха им привык И на никчемные забавы смотрит эти С тем удивлением, с каким взирают дети На чудо новое – сторукий паровик.
На выборы нейдет крестьянин осторожный —
Не склонен жертвовать он целым днем трудов, Чтоб депутатом стать мог адвокат ничтожный, Что все нетленное охаивать готов.
Не в душу веруя, а в болтовню свою же,
Он в символах твоих лишь глупость видит вчуже, Поэзия, о страсть возвышенных умов!
Не будь тебя, алмаз, в котором преломились Те мысли, чей досель не угасает свет,
Они бы ни за что до нас не сохранились.
Зерцало прошлого, племен забвенных след,
Ты как из-под земли встаешь порой пред нами, Когда пытаемся найти мы под ногами Руины городов, которых больше нет.
Пути, которыми идет неспешный разум,
Сияньем озари, слепительный алмаз,
И чтобы виден был ты всей вселенной разом,
Да укрепит тебя Пастух, ведущий нас,
На кровле своего всем отпертого Дома.
День не настал еще, хотя от окоема Не отрываем мы надеждой полных глаз.
Земные племена – как дети без пригляда. Присматриваются они одни к другим,
И грубые свои орудья без пощады Обрушивать на всех соседей любо им.
Бог Термин – вот с кем мы сравнить себя могли бы: Верх – бюст из мрамора, низ – каменная глыба. По пояс в варварстве мы до сих пор стоим.
Но дух наш быстр, и мы для достиженья цели Всем арсеналом средств его оснащены.
Незримое в душе живет на самом деле,
И клады без числа в ней нагромождены.
Все сущее в себе Создатель воплощает.
Глагол его в себя умы людей вмещает,
Равно как их тела в пространство вмещены.
III
Известна ли тебе твоя природа, Ева,
Смысл назначения и долга твоего?
Ты знаешь ли, что Бог, когда коснулся древа Познанья человек, презрев запрет его,
Так сделал, чтобы мы любовь к себе питали И благом ту любовь первейшим почитали,
Хотя любить себя нам и вредней всего?
Но, Ева, ты затем приставлена к мужчине,
Чтоб зеркалом была твоя душа ему,
Чтобы творила суд над ним его рабыня,
Чтоб он смягчался, вняв напеву твоему,
И чтоб служил тебе, тобой повелевая,
А ты надежду в нем селила, проливая Сердечное тепло в него, как свет во тьму.
Так нежен голос твой, язвящий так глубоко,
Так красота грозна, так взор порой жесток,
Что в Песни Песней сам премудрый царь Востока Недаром сильною, как смерть, тебя нарек.
Кто не роптал из нас на приговор твой краткий?.. Но сердце у тебя отлично от повадки:
Без боя верх над ним берет мгновенно рок.
Хоть серну мысль твоя обгонит без усилья,
Ей без проводника далёко не уйти:
Слепит ей день глаза, ломает ветер крылья И камни ноги в кровь стирают на пути.
Она одним прыжком взлетает на высоты,
Но нету у нее ни мочи, ни охоты Жить там, откуда вихрь грозит ее смести.
Зато опасливой разумности чужда ты И отзываешься на каждый горький стон,
Как отзываются органные раскаты
На вздох, которым храм безмолвный оглашен.
Ты речью пламенной толпу одушевляешь, Сочувственной слезой обиды исцеляешь.
Мужчину будишь ты, и меч хватает он.
Внять человечеству, его скорбям и пеням Всегда готова ты, но стогны городов —
Не место, где святым пылают возмущеньем: Удушлив воздух там и слишком нездоров.
А вот вдали от них несчетные рыданья, Гражданских первых бурь глухое громыханье, Сливаются в один и ясно слышный зов.
Приди же! Над твоей головкой милой выгнут,
Как светоносный нимб, лазурный небосвод,
И холм наш – это храм, что в честь твою воздвигнут, А купол у него – лес, что над ним встает. Благоуханье льют цветы, щебечут птицы,
Чтоб свежестью могла ты вволю насладиться. Земля к твоим ногам ковром зеленым льнет.
Как буду я любить, о Ева, все творенье,
Узрев его в твоих задумчивых очах,
Дарующих мне жизнь, надежду, утешенье!
Приди же! Долго я от ран душевных чах, Последних сил лишен житейской непогодой.
Не оставляй меня наедине с Природой:
Я с ней знаком, и мне она внушает страх.
Сказала мне она: «На сцене необъятной,
Которою должна я для людей служить,
Меняться можете вы, гаеры, стократно —
Ни пьесой, ни игрой меня не удивить.
Вперяя сонный взгляд с трудом в юдоль мирскую, За человеческой комедией слежу я,
А небо зрителем на ней не хочет быть.
В моих глазах равны вы, люди, с муравьями – Презреньем ледяным я к вам и к ним полна И не стремлюсь узнать, какими именами На мне живущие зовутся племена.
Мнят матерью меня, тогда как я – могила.
Зимой не жаль мне тех, кого я поглотила;
Весной мне радость тех, кто уцелел, смешна.
Вращаясь на оси той сферы гармоничной,
Начала и конца которой не сыскать,
До вас я в небесах свершала путь обычный,
И ветер кудри мне не успевал ласкать.
Но я и после вас скитаться буду снова В безмолвье девственном пространства мирового И вновь эфир челом надменным рассекать».
Я выслушал ее и задрожал от гнева,
И ненавистью к ней проникся в тот же час,
И, вспомнив, как она, чтоб напитать посевы, Пускает, чуть умрем, на удобрение нас,
Велел своим глазам, что восхищались ею:
«Взор отведите прочь и будьте впредь мудрее – Любуйтесь только тем, что видите лишь раз».
Да, дважды не придет в мир женщина такая,
Чья красота с твоей сравнима, ангел мой;
Чьи очи, яростней, чем молнии, сверкая,
Лучились бы к тому ж безмерной добротой;
Чей столь же строен стан, движенья столь же гибки И чье лицо с его страдальческой улыбкой Сияло б, как твое, небесной чистотой.
Природа, если ты, действительно, богиня,
Живи и презирай в бесстрастье ледяном Людей – невольников, гонимых по пустыне,
Хоть должен человек быть над тобой царем.
Как ни прекрасна ты, как ни полна покоя,
Но чту я не тебя – страдание людское,
И теплых чувств к тебе нет в голосе моем.
а мы, скиталица, с тобою на пороге Пастушьей хижины пробудем вечер весь Иль забредем туда, где дремлют у дороги
Те, кто свершил свой путь и отдыхает днесь. Мир нескончаемый пред нами распахнется,
И явью для тебя внезапно обернется
Все, что мне чистый дух о нем поведал здесь.
Шагая по земле, иссушенной и скудной,
Над мертвыми, покой вкушающими в ней, Заговорим о них мы в этот час безлюдный В немом присутствии лишь наших двух теней, И ты во мгле кустов негромко и нежданно Заплачешь горестней Дианы у фонтана О скрытой ото всех большой любви своей.
Бутылка в море Совет юному незнакомцу
I
О мальчик, в чью тетрадь с печальными стихами – Ее без подписи мне нынче принесли – Вперяюсь я сейчас усталыми глазами,
Мужайся! Позабудь о том, что в гроб легли Жильбер, и Мальфилатр, и Чаттертон до срока, Что человек и ты, что страждешь ты глубоко,
И мне, в грядущее мечтой уйдя, внемли.
II
Когда нет больше мачт – их ветром повалило, И лишь стена дождя сереет впереди,
И с морем схватку длить уже не стало силы,
И опрокинется корабль, того гляди,
И сорван верный руль стихией разъяренной, Моряк, в сражениях и штормах закаленный, Спокойно скрещивает руки на груди.
III
Полуоглохнувший от грохота и свиста,
На вздыбленный простор с презреньем смотрит он, Хотя под тяжестью материи нечистой Вслед кораблю на дно и будет увлечен.
Когда последняя надежда отлетает,
Оплот в самом себе мыслитель обретает —
В той вере пламенной, которою зажжен.
IV
Успех не увенчал усилья капитана Спасти свой экипаж, стихию одолеть —
Нигде ни паруса на шири океана,
На скалы бриг несет, и начало темнеть.
И примиряется с судьбой моряк бесстрастно,
И молится Тому, чья длань стянула властно Кольцом экватора меридианов сеть.
V
Да, он умрет, но пусть во что бы то ни стало Заветный труд пловца на сушу попадет,
А это – судовой журнал, где начертала Его рука их курс и карту здешних вод.
Открытия – вот клад, вот редкие каменья,
Что оставляет он в наследство поколенью, Которое ему на смену приплывет.
VI
Он пишет: «Взяло здесь течение к востоку И к Огненной Земле теперь уносит нас.
Держите северней, иначе шторм жестоко Отправит вас на дно, как бриг наш в этот раз. Вот наш журнал, где мной изложены итоги
Астрономических моих замет в дороге.
Дай бог, его к земле прибьет в свой день и час».
VII
Потом, суров, угрюм и нем, как Мыс Туманов И пики черные, подобно часовым Под небом сумрачным у входа в Магелланов Пролив стоящие над морем штормовым,
Находит капитан бутылку попрочнее,
А бриг по-коршуньи кружит, и все теснее Круги, что чертит он, течением гоним.
VIII
Зеленое стекло бутылки закоптело,
Но встарь в нем реймских лоз искрился сок хмельной – Недаром горлышко так сильно пожелтело,
И капитан, держа ее рукой одной,
Припоминает день, давным-давно забытый,
Когда на шканцах им была она открыта И выпил экипаж с ним тост за флаг родной.
IX
В дрейф положил он бриг, день отведя на роздых,
По чарке приказал налить команде всей,
Знак подал: «Шапки снять!» – и те взлетели в воздух, И клич восторженный ему ответил с рей.
Громада парусов на солнце золотилась,
И звонкое «ура» над волнами катилось – Взволнованный мужской привет стране своей.
X
Но тут молчанием сменился шум мгновенно.
Аи напомнило о счастье морякам.
Смотрела Франция на них из чарки пенной,
А Франция есть те, кто им был дорог там. Унесся мыслями один к отцу седому,
Что ждет у очага пастушеского дома,
Когда вернется сын из странствий по морям.
XI
Другому виделся Париж, где в час полночный Железо дочь его подносит у стола К компасу, думая, что путь укажет точный Не к северу – домой отцу теперь игла;
А третьему – Марсель и женщина простая; Она стоит в порту и, мужа поджидая,
Не чует, что вода ей до колен дошла.
XII
О суеверия любви непреходящей,
О разум и расчет, два хвастуна пустых,
О шепот сердца, звук, сильнее труб гремящий, Не вами ль западни на всех стезях земных Нам уготованы с рожденья до кончины – Надежды, эти с гор летящие лавины,
Что тают, как снежки в руке, слепившей их?
XIII
Где триста моряков, бесстрашия примеры?
Из них остался жив десяток, может быть. Исчезли первыми в пучине офицеры,
Геройски бросившись обломки мачт рубить,
И дикари с их тел сдерут мундиров клочья, Коль раньше ураган, ревущий днем и ночью, Не удосужится усопших потопить.
XIV
Уходит под воду корабль неторопливо,
Но капитан глаза, в которых – торжество,
Стремит на юг, во льды, где новые проливы За время плаванья открыл он своего.
Достойно завершен им путь по жизни этой,
И он пускает вплавь бутылку, знак привета Грядущим дням, уже наставшим для него.
XV
Он улыбается: стереть ничто не сможет Ни имени его, ни им свершенных дел.
Он новым островом земную твердь умножит И новою звездой – число небесных тел.
Пускать суда ко дну вольны валы морские,
Но уничтожить мысль не властна и стихия:
Рассудком победить он даже смерть сумел.
XVI
Все сказано. Господь его да примет в лоно.
Сомкнулась с плеском хлябь над кораблем навек. Бурлят течения, и так же неуклонно Бутылка по волнам длит одинокий бег.
Вокруг лишь океан, безлюдный, безграничный,
Но вестница она, как птица, лист масличный Когда-то первою принесшая в ковчег.
XVII
Потом ее берут морозы мертвой хваткой,
Чтоб в саван ледяной надолго завернуть.
Теперь лишь конь морской к ней подплывет украдкой, Понюхает и прочь торопится скользнуть.
Но вот и в те края приходит лето снова,
Ее освободив из плена ледяного,
И к тропикам она свой направляет путь.
XVIII
Однажды днем, когда в безмолвии безбурья Под солнцем нежился Великий океан,
Сверкая золотом, брильянтами, лазурью,
Бутылку с мостика увидел капитан.
За ней, священною для всех, кто с морем связан, Отправить шлюпку он немедленно обязан,
И паруса убрать приказ команде дан.
XIX
Вдруг выстрел пушечный гремит над океаном. Тревога! Все наверх, не то уйдет пират!
Корабль невольничий замечен капитаном,
И эта цель ему сейчас важней стократ.
Как в сумку матерью – детеныш двуутробки, Вновь шлюпка поднята, огонь клокочет в топке, Надулись паруса, и вдаль летит фрегат.
XX
Одна, всегда одна!.. В мятущемся просторе Чей взор столь крошечную точку различит?
То углубляется она далеко в море,
То огибает мыс, который не открыт.
Блуждать назначено в пустыне беспредельной Бутылке-страннице за годом год бесцельно,
И водорослями ей плащ зеленый свит.
XXI
Но ветры, дующие с суши в Новом Свете, Бутылку к Франции в конце концов несут.
Рыбак ее у скал случайно ловит в сети,
А вскрыть не смеет – вдруг нечисто дело тут.
К ученым он бежит – пускай решат всем миром, Каким таинственным и черным эликсиром Наполнен этот им отысканный сосуд.
XXII
Рыбак, тот эликсир – клад опыта и знанья, Божественный нектар для выспренних умов, Науки, смелости и мысли сочетанье,
И если б ты извлек сетями из валов Алмазы Индии, иль жемчуг африканский,
Иль груду золота со сьерры мексиканской,
То не был и тогда б столь ценен твой улов.
XXIII
Твоя находка мощь отечества упрочит И новой славою нас озарит. Смотри ж!
Гремят колокола, орудия грохочут,
От выкриков дома дрожат до самых крыш Герои разума, затмили вы собою Тех, кто бессмертие стяжал на поле боя,– Хоронит моряков сегодня весь Париж.
XXIV
Верь, в памяти людской признательность навеки Жива пребудет к тем, кто вклад сумел внести В науку о добре, природе, человеке Иль за собой вперед искусство повести.
Что им забвение, обиды, безразличье,
Лишенья, бури, льды, коль дереву величья Над их могилами назначено расти!
XXV
Маяк для алчущих земли обетованной,
То дерево других прекрасней во сто раз. Мыслитель, на него держи в ночи туманной И штормов не страшись: твой клад дойдет до нас, В пучину золото не канет без возврата.
С улыбкой молви же, как капитан когда-то:
«Даст бог, его к земле прибьет в свой день и час».
XXVI
Бог мысли – вот кто есть бог истинный, бог сильный! Пусть семя, что в мозгу с рожденья мы несем, Познаньем прорастет и колос даст обильный,
И плод своих трудов без страха мы потом Отправим странствовать – но не в пучинах водных, А по морям судьбы и гребням волн народных,
И в гавань путь ему укажет Бог перстом
Ванда
Русская история
Разговор на балу в Париже
I
ФРАНЦУЗ
На вас столь дивные запястья и браслеты,
На пальце, словно кровь, багряный лал горит,
Но вас не радует великолепье это.
Не о беде ль былой оно вам говорит?
Не о возмездии ль? Не о вражде ль упорной?
В одной России есть такой вот жемчуг черный. Он – символ той страны, где вечно скорбь царит.
II
ВАНДА
(знатная русская дама)
Все это: ладанка с мощами – нет цены ей, Печатка, что носил минувшею порой Царь, почитаемый до наших дней Россией, Брильянты над моей печальной головой,
На поясе моем сапфиры и рубины,
Браслет мой, финифтью украшенный старинной,– Все передано мне моей сестрой-рабой.
III
Вчера, еще вчера она была княгиня И перед именем ее склонялся свет,
Но вспоминать о ней никто не смеет ныне. Бесправной узницей, которым счету нет, Несчастная живет в чужом и диком мире,
Ест с мужем-каторжником черный хлеб Сибири И слезы долго льет, от сна восстав чуть свет.
IV
Прощаясь, нам сестра сказала непреклонно:
«Все безделушки – вам. Они мне не нужны.
Для света я мертва, коль умер для закона Тот, с кем у алтаря мы соединены.
Я даже в рудниках останусь с мужем вместе,
И если б на моем вы оказались месте,
Вы были бы, как я, любви своей верны.
V
Самодержавный царь неволе и позору Пожизненно обрек супруга моего.
Пусть между подданным и государем споры Решает, как ему виднее, божество,
А мой удел – один: нести детей за мужем,
Пока солдат по льду, по снегу иль по лужам С ружьем наперевес в забой ведет его.
VI
Быть может, он сейчас, окован кандалами, Острижен и небрит, плетется через падь Иль месит грязь болот опухшими ногами,
Хоть в состоянии едва-едва ступать.
Его, чьих пращуров на царство избирали,
Именовать «Эй, ты, Сергей!» сегодня стали.
Так можно ль мне в своем дворце московском спать?
VII
Примите, сестры, в дар все эти украшенья.
Желаний суетных чужда душа моя.
Туда, где смрад и тьма, где голод и лишенья,
С собой возьму лишь то, что нужно для шитья,
И раз уж не придет спасенье ниотколе,
Раз бог назначил нам, славянам, рабью долю,
Как труп живой, в рудник сойду к супругу я.
VIII
С ним жизнь я проживу и собственное тело Без колебания о камни разобью,
Чтоб вслед его душе моя в лазурь взлетела,
Когда благой Творец узреть его в раю Захочет в мудрости своей непостижимой И ангел смерти к нам слетит с небес незримо И ввысь нас унесет, приняв на грудь свою».
IX
Нет, не нарушила сестра обет печальный И двадцать зим, что с дня прощанья протекли, Истратила на то, чтоб саван погребальный Себе самой соткать под толщею земли.
Но тщетно четки лет она перебирает —
Жизнь тлеет в ней едва, а все не догорает,
И четверо детей в рудничной тьме взросли.
X
У них кровинки нет на лицах исхудалых,
Им серый день и тот глаза слепит огнем.
Ягнята бедные, в один закут загнал их
С овцой замученной пастух дурной кнутом.
Мать права грамоте учить их добивалась:
У них ведь княжеское званье оставалось И не было вины за ними пред царем.
XI
Однажды на смотру знакомый нам вельможа – Царь был в тот день учтив, приветлив, оживлен – Прошение сестры вручить решился все же.
Лишь через десять лет ответ услышал он:
«Рабу от книги вред. Нужней ему лопата.
Пусть спину гнет за хлеб с восхода до заката. Руками – не умом работать он рожден».
XII
Нож в сердце матери вонзил отказ жестокий. Всплакнуть хоть изредка случалось прежде ей,
И делалось от слез, стекавших в снег глубокий,
В морозы лютые страдалице теплей.
Теперь из уст ее никто не слышит плача.
В сухих глазах один безмерный ужас пряча,
Она с отчаяньем взирает на детей.
XIII
ФРАНЦУЗ
Рассказ окончен ваш, а у меня нет силы Им пробужденное смятение унять.
Оно болезненнее сердце мне сдавило,
Чем если б шар земной я пробовал поднять.
Не возвращает ли нас к веку Уголино Такая странная свирепость властелина,
Что в гроб живыми вверг детей, отца и мать?
XIV
Неправда, что всегда в работе и в сраженье Льет пот и кровь рекой один простой народ.
Что стойкость, мужество и самоотверженье Несвойственны тому, кто в роскоши живет.
Чем жизнь прекраснее, тем горше с ней расстаться, Тем большим подвигом должно это считаться. Святая жертвенность, ты – духа высший взлет!
XV
О римлянки страны снегов, про участь вашу Я слышать не могу без гнева и стыда!
Не жалуетесь вы, а молча пьете чашу Несчастий, долгих мук и тяжкого труда.
Как Эпонина, став мужьям-рабам опорой,
По катакомбам вы влачите груз, который С вас снимет лишь Господь в день Страшного суда.
XVI
Два состязателя безмерного упорства – Самодержавный царь, гигантская страна!
Меж ними с дней Петра идет единоборство.
Когда ж ему конец? Не в наши ль времена?
Народ безмолвствует. Лютует повелитель.
Глаз с укрощенного не сводит укротитель:
Да, укрощенный спит, но вспрянет ото сна.
XVII
Внизу народ глядит татарским острым оком,
Как царь с дворянами в смертельный бой вступил, И точит свой топор в безмолвии глубоком,
И ждет, чтоб час борьбы и для него пробил.
А наверху монарх наносит по России Удары топором другим – которым выи Боярам некогда великий Петр рубил.
XVIII
Случилось, что сошлись две эти силы в сече,
Где императору сулил победу рок.
Мужчин – тех разметал по снегу свист картечи, А женщины пошли под барабан в острог И сыновей несли, с сестрою вашей схожи,
Ночуя после дня пути по бездорожью В глуби покинутых медведями берлог.
XIX
И эти женщины, чья твердость бесконечна, Царицы падшие, чью гордость не сломить, Вступают, распрямись, в ворота, где навечно Надежды следует входящему забыть.
Они бестрепетны, как будто им известно,
Что участь их царю земному Царь небесный По книге судеб дал заране проследить.
XX
Царь! Кто ему на лоб печать злодейств поставил, Грудь оковал броней бездушия трикрат,
Как кесарь-римлянин, что целым миром правил, Себя оковывал тремя слоями лат?
Ужель рабам у вас и впрямь порою мнится,
Что император их от казней утомится И превращать страну ему наскучит в ад?
XXI
Будь вправду он отцом для своего народа,
Отцом, которому так радостно смотреть,
Как хорошеет дочь, входя помалу в годы,
Иль слезы маленькому сыну утереть,
Иль помечтать о том, как улучить неделю,
Чтоб наконец они вдвоем с женой сумели Отправиться на юг и в жилах кровь погреть;
XXII
Будь он из тех, кому богатство тратить сладко На то, чтобы скупать пернатых, а затем Вольеру отпирать и разом по десятку На волю из тюрьмы их отпускать совсем; Замысли он стяжать немеркнущую славу Освобождением от крепостного права Рабов, что гнет оно, как тяглый скот – ярем,—
XXIII
Он рек бы: «Грех былой искуплен мукой новой. Пусть место жалости теперь уступит месть»,—
И трижды бы взлетел над миром клич громовый, Как голос ангела, бросающего весть О том, что сорвана последняя печать им,
Клич всем властителям земным, его собратьям: «Я побежден овцой и кровью агнцев днесь».
XXIV
Но царь остался нем, и вновь придут морозы, Далекий скудный край дыханьем леденя,
И вновь закапают на снег глубокий слезы Страдальцев, чахнущих без пищи и огня,
И вновь предстанет он войскам на плацпараде, На выправку своих солдат безмолвных глядя И об изгнанниках молчание храня.
Десять лет спустя
Письмо Ванды тому же французу в Париж
Тобольск в Сибири 21 октября 1855 года, в день сражения при Альме
«Сказали правду вы. Нет от царя ответа.
Моя сестра мертва. Недуг ее скосил.
За гробом женщины святой и сильной этой Лишь дети шли – других смотритель не пустил. Звонил отходную лишь колокол церквушки.
Нос юга слышен гром – в Крыму грохочут пушки: Медведя в сердце Бог за лютость поразил».
Второе письмо Ванды тому же французу
Тобольск в Сибири После взятия Малахова кургана
«Над Севастополем, форты его сметая,
Орел французский взмыл в клубах пороховых.
На божии весы легла душа святая,
И разом взмыла вверх другая чаша их,
И мертвый царь-палач пошел на суд загробный. Жена-страдалица простить еще способна,
Но разве Мать простит мученья чад своих?»
Судьбы
С тех пор как созданы земля и естество, Стопы безжалостные Судеб пригнетали Все сущее в любом стремлении его.
Под тяжким игом их мы голову склоняли,
Как вол безропотный, что, борозду вспахав,
Вспять возвращается, идти не смея дале.
Людей, своих рабов, цепями оковав,
Нас гнали вдаль они, холодные богини,
Сквозь мрак, где нет ни звезд, ни троп, ни вод, ни трав,
И безысходный круг по выжженной пустыне Описывали мы, валясь бессильно с ног,
Чтоб завтра повторить путь, совершенный ныне.
О эти божества, чья родина – Восток,
О божества с лицом, что покрывалом скрыто!
Их исполинский вес нас вдавливал в песок.
Подобно коршунам, свирепы и несыты,
Они друг дружке вслед через короткий срок Взмывали над чредой племен, что позабыты,
И когти, цепкие, как клещи палача,
Вонзали в волосы всклокоченные чьи-то,
То женщин, то мужчин к их участи влача.
Однажды вечером стряхнула прах былого Планета древняя с себя. Раздался крик:
«Пришел Спаситель, Тот, кто снимет с нас оковы.
Бок у него в крови, в поту холодном лик,
Зато всесильный рок навек сразило слово Пророка, что, как щит, над нами крест воздвиг».
Пока не прозвучал тот клич благословенный, Дрожащий человек в испуге долу ник,
Но, вняв ему, во весь свой рост воспрял мгновенно.
Железное ярмо сорвав с усталых шей,
Воззвали как один насельники вселенной:
«Ужели свергнут рок, о мощный Царь царей?»
И Судеб, дочерей его жестоких, стая Разжала нехотя тиски стальных когтей,
Народы пленные из них освобождая.
Под складками одежд, слепящих белизной,
Укрыв ужасные стопы, персты и очи,
Вознесся мирно ввысь их беспощадный рой.
Так облачко всплывет на горизонте к ночи,
А утром делается тучей грозовой,
Гром, градобитие и молнии пророча.
От облегчения вздохнул весь род людской,
И, по орбите мчась, земля затрепетала,
Как конь, с которого узда снята долой.
И мироздание внезапно немо стало:
Как человечество, оно, оцепенев,
Решенья судии божественного ждало.
Затем что Судьбы, сонм рожденных небом дев, Вокруг Иеговы восстали сокрушенно,
Как бы опять в края, родные им, взлетев.
Потом отхлынули они назад от трона,
Потупили чело, и стройный их напев Печально огласил просторы небосклона:
«Мы, Судьбы, первые среди небесных сил, Пришли сюда, чтоб нам ты, Господи всевластный, Грядущий свой завет с престола возвестил.
Бег дней и лет досель десницею бесстрастной Мы направляли. Что ж теперь ты нам судил – Существовать и впредь иль умереть безгласно?
Ты разом сокрушил ловушку для племен,
Куда их, как скотов, рок загонял всечасно. Должны ль засыпать вновь мы то, что вырыл он?
Ужель от наших рук спасешь ты это стадо, Презренный род людской, что на смерть осужден И все же до конца идет, куда нам надо?
Для жизни форму мы лепили, и в нее Стекали страсти все и все событья лавой,
