Текст книги " Избранное"

Автор книги: Альфред де Виньи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

Признаюсь, сударь, что я и сам далек от всеобъемлющего знания предметов, которые трактую, но все-таки знаю их более обстоятельно, чем это доступно мозгу и даже уху тех, кто мне внимает. И заметьте, пожалуйста, что у бедного человечества есть одно замечательное свойство: в силу своей посредственности масса требует очень немногого от посредственностей высшего порядка, которым она покорно и даже не без готовности позволяет себя учить.

Итак, сударь, мы с вами рассуждали о Чаттертоне, и я собирался самоуверенно прочесть вам лекцию о староанглийском языке, о смешении в нем саксонского с нормандским, о непроизносимых «е» и «у» и богатстве рифм на «aie» и «ynge». Я намеревался пространно, серьезно и методично повздыхать об исчезновении архаических слов, таких бесхитростных и выразительных, как «emburled» вместо «armed»¹, «deslavatie» вместо «unfaithfulness»^{16 17}, «acrool» вместо «faintly»^{18, и таких звучных, как «myndbruche» вместо «firmness of mind»19, «mysterk» вместо «mystic»20, «ystorven» вместо «dead»21. Разумеется, переводя с такой легкостью английский язык тысяча четыреста сорок девятого года на английский тысяча восемьсот тридцать второго, я выглядел бы в ваших глазах более внушительно, если бы стоял на усеянной чернильными пятнами кафедре из еловых досок. Однако, даже восседая в этом кресле, я, несмотря на его опрятность, сумел бы повергнуть вас в то приятное изумление, когда вы решаете про себя: «Вот кладезь знания!» – но я очень кстати подметил, что вы и сами проштудировали томик Чаттертона, что не часто случается в Лондоне, городе, где встречается на удивление много англичан, как уверял меня одцн весьма уважаемый в Париже путешественник, и вот я вновь низведен до плачевного уровня человека, который вынужден не проповедовать, а вести беседу и даже время от времени выслушивать собеседника. Выслушивать! О печальная и непривычная для врача обязанность!}

Впервые за долгое время Стелло улыбнулся.

– Я не из тех, кого устают слушать: я слишком устаю говорить,– промолвил он.

– Весьма огорчительное свойство в жителе доброго города Парижа! – перебил собеседник.– Это место, где красноречивым считают всякого, кто, став спиной к камину или вцепившись руками в трибуну, способен битых полтора часа извергать поток звонких слов при условии, что они не выражают ничего еще не читанного и не слышанного.

– Да,– поддержал Стелло, устремив глаза в потолок с видом человека, который что-то припоминает, причем с каждым мгновением все ясней и отчетливей,– да, меня, действительно, охватывает волнение при мысли о бесхитростных и мощных творениях, что создал оригинальный и непризнанный гений Чаттертона, скончавшегося восемнадцати лет от роду. Впрочем, его, как Карла Великого, следовало бы называть просто по имени, без уточнений – настолько прекрасен, самобытен, неповторим и возвышен его дар.

О горестный, мудрый, мрачный и черный доктор! Неужели, если только вы не совсем уж бесчувственны, вас не трогает простое и подлинно старинное начало «Битвы при Гастингсе»? Суметь так истребить в себе современного человека! Силой своего таланта превратить себя в монаха десятого века, благочестивого дикаря, древнего сакса, бунтующего против нормандского ига и знающего на свете только две силы – Христа и море! К ним он обращается в своей поэме, восклицая:

«О господи, как больно мне рассказывать, сколько благородных эрлов и смелых воинов геройски полегли за короля Гарольда на Гастингском поле!

О море, обильное и благодатное, могучее и мудрое море, что же не обрушило ты свои воды на рыцарей герцога Вильгельма...»

– Какое, однако, впечатление герцог Вильгельм произвел на

современников! – перебил доктор.– Сен-Валери – маленький

портовый городишко, замызганный и утонувший в грязи; тем не менее я видел там премиленькие зеленые рощицы, достойные пастухов на берегах Линьона, видел белые домики, но ни одного камня, на котором было бы высечено: «Отсюда герцог Вильгельм отплыл под Гастингс».

– «Того герцога Вильгельма,– продолжал высокопарно декламировать Стелло,– чьи коварные стрелы поразили стольких эрлов и столь щедро окропили землю кровавым дождем?»

– Слегка напоминает Гомера,– буркнул доктор.– «Многие души могучие славных героев низринул в мрачный Аид...»¹. Или: «The souls of many chiefs untimely slain»^{22 23}.

– «Как прекрасен молодой Гарольд в силе и мощи своей!» – восторженно продолжал Стелло.– «Kynge Harolde hie in ayre majestic raysd...»^{24 и так далее. Вильгельм видит его и атакует, распевая «Песнь о Роланде».}

– Очень точно! Очень исторично! – негромко одобрила Наука в лице доктора.– Малмсбери авторитетно утверждает, что Вильгельм дал сигнал к битве «Песней о Роланде».

«Tunc cantilena Rolandi inchoata, ut martium viri exemplum pugnatores accenderet»^25.

Уортон в своих «Рассуждениях» также отмечает, что гунны нападали с кличем: «Гу! Гу!» Таков обычай варваров.

А разве мэтр Робер де Вас, которого именовали, кроме того, Гасом, Гапом, Эсташем и Вистасом, не говорит о нормандце Тайфере:

«Тайфер, что много песен знал,

Коня в сраженье первым гнал.

Он перед герцогом летел,

Про Карла и Роланда пел,

Про всех, кто за страну свою Под Ронсевалем пал в бою».

– И два племени мерятся силой,– пылко возглашал Стелло, пока доктор неторопливо и с явным удовольствием приводил свои цитаты.– Стрелы нормандцев звенят о панцирные рубахи саксов. Сир де Шатийон бросается на эрла Алдхелма, сир де Торси убивает Хенгиста. Франция наводняет древний остров саксов, облик его обновлен, язык меняется, и только кое-где в старинных обителях немногие ветхие монахи, вроде Тургота, а потом Раули, стенают и молятся у каменных изваяний святых саксонских королей, каждый из которых держит на ладони маленькую церквушку.

– А какая начитанность! – громко восторгался доктор.– Им ведь пришлось сплавить французскую образованность с саксонской традицией. Сколько хронистов, начиная от Ю де Лонгвиля до сира Сен-Валери! Видам де Пате, сеньор де Пикиньи, Гийом де Мулен, которого Стоу именует Мулинесом, а пресловутый Раули – дю Мулином, и добрый сир де Сансо, и отважный сенешаль де Торси, и сир де Танкарвиль, и прочие наши старинные сочинители псевдостихотворных, балладизированных и плохо зарифмованных историй и хроник! Это мир Айвенго.

– Ах! – вздыхал Стелло.– Как редко один и тот же английский поэт оставляет нам столь простое и величавое создание, как «Битва при Гастингсе», а после нее – элегические песнопения! Какой англичанин написал что-нибудь подобное «Балладе о Милосердии», наивно озаглавленной «Ап excelent balade of Charitie»¹, точно так же как честный Франсиско де Лефдэл печатал на титуле «1а famosa comedia de Lope de Vega Carpio»^{26 27}? Что может быть безыскусней диалога Сент-Годвинского аббата с бедняком, которого он опекает? Как бесхитростен и прекрасен ее зачин! Как неизменно восхищает меня описание бури, внезапно вздыбившей безмятежное море! Какие четкие и тонкие краски! Какая широкая картина, затмевающая все, что Англия доныне видела в своей поэтической галерее!

Вот послушайте:

«Был месяц богоматери. Полдневное солнце сияло, воздух был мертвенно тих, небо синело. И вдруг над морем взвилась грозная громада мрачных туч и помчалась над лесами, закрывая бли-

стательный лик солнца, и черная буря, взбухая, мгновенно распростерлась...»

И разве не услаждает ваш слух – да и возможно ли остаться здесь равнодушным? – дикая гармония старинного стиха?

«The sun was glemeing in the midde of daie,

Deadde still the aire, and eke the welken blue,

When from the sea arist in drear arraie A hepe of cloudes of sable sullen hue,

The which full fast unto the woodlande drewe Hiltring attenes the sunnis fetyve face,

And the blacke tempeste swolne and gatherd up apace»^28.

Доктор не слушал.

– Я сильно подозреваю,– гнул он свое,– что Сент-Годвин-ский аббат – это не кто иной, как сэр Ралф де Белломонт, видный приверженец Ланкастеров, тогда как – это же очевидно! – Раули был сторонником Йорков.

– О проклятый комментатор, вы пробудили меня от сна! – вознегодовал Стелло, выходя из сладостного поэтического транса.

– Именно к этому я и стремился,– отпарировал Черный доктор.– Я хотел, чтобы вы дали мне перейти от книги к человеку, от списка сочинений к фактам биографии: при всей своей обыденности они все-таки стоят того, чтобы завершить рассказ о них.

– Завершайте,– недовольно согласился Стелло и закрыл лицо руками, словно твердо решил, что будет думать о другом, хотя это нимало ему не удалось, в чем и удостоверится тот, кто обречет себя на чтение следующей главы.

17.

Продолжение истории Китти Белл. Благотворитель

– Итак, я говорил,– возвысил голос самый ледяной из докторов,– что Китти тоскливо посмотрела на меня. Этот скорбный взгляд так точно живописал состояние ее души, что я ограничился его ангельской выразительностью, сочтя ее исчерпывающим ответом на все вопросы, возникшие у меня в связи с таинственными отношениями, которые мне так не терпелось разгадать. Значение этого взгляда стало еще более ясным в следующее мгновение, когда я, напрягая мускулы лица и двигая ими из стороны в сторону, дабы изобразить тот сентиментально-сочувственный интерес, который каждый рад видеть на физиономии себе подобного...

– Он считает себя подобным прекрасной Китти! – негромко съязвил Стелло.

– Словом, когда я изображал на лице жалость, раздался грохот тяжелой раззолоченной кареты, подъехавшей к витрине лавки, где, как редкий плод в теплице, безвыходно пребывала Китти. Впереди упряжки и позади экипажа лакеи несли факелы – нелишняя предосторожность, поскольку на часах Святого Павла пробило два пополудни.

– Лорд-мэр! Лорд-мэр! – вскрикнула Китти, хлопая в ладоши с радостью, от которой щеки ее заалели, а в глазах засверкали мириады нежных лучиков, и, движимая непостижимым материнским инстинктом, бросилась целовать своих детей, хотя радовалась она не как мать, а как влюбленная. У женщин случаются порывы непонятного происхождения.

Это в самом деле была карета лорд-мэра, досточтимого мистера Бекфорда, короля Лондона, избранника семидесяти двух торговых и ремесленных корпораций во главе с двенадцатью цехами – ювелиров, рыбников, дубильщиков и так далее,– верховным повелителем которых он являлся. Как вам известно, в старину лорд-мэр был настолько могуществен, что внушал страх королям и непременно возглавлял любой мятеж, о чем свидетельствует Фруассар, описывая лондонцев или, точнее, «лондонских вилланов». В тысяча семьсот семидесятом году мистер Бекфорд был отнюдь не мятежником, внушающим страх королям, а просто почтенным джентльменом, учтиво и серьезно отправлявшим свои обязанности, проживавшим в собственном дворце и устраивавшим парадные обеды, на которые иногда приглашали короля и на которых лорд-мэр выпивал чудовищно много вина, ни на секунду не теряя изумительного самообладания. Каждый вечер после обеда, часов около восьми, он первым вставал из-за стола, самолично распахивал двери столовой перед приглашенными дамами, вновь садился вместе с остальными мужчинами и пил до самой полуночи. За столом из рук в руки передавались вина со всех концов земного шара и за одно мгновение наполнялись бокалы всех размеров, которые мистер Бекфорд осушал первым, вне зависимости от их величины. После тридцатой бутылки он беседовал о государственных делах со старым лордом Чэтемом, герцогом Графте ном и графом Мэнсфилдом так же невозмутимо, как после первой, и его ум, точный, прямой, основательный, сухой и тяжеловесный, весь вечер служил ему по-прежнему безотказно. Он со здравым смыслом и сдержанностью защищался от сатирических выпадов Юниу-са, этого грозного незнакомца, чье мужество или, напротив, слабость – причина того, что одна из самых язвительных английских книг навсегда осталась анонимной, разделив в этом смысле судьбу второго Евангелия – «Подражания Иисусу Христу».

– Что мне в нескольких слогах, из которых составляется имя? – вздохнул Стелло.– Лаокоон и Венера Милосская тоже анонимны, хотя их создатели, стуча молотком по мрамору, считали свои имена бессмертными. Имя Гомера, имя полубога – и оно недавно стерто из памяти человечества каким-то греком. «Слава – сон тени»,– сказал Пиндар, если, конечно, он существовал (теперь нельзя быть уверенным ни в чьем существовании).

– Зато я уверен в том, что существовал мистер Бекфорд,– опять взял слово доктор.– В тот день я воочию лицезрел его толстую краснолицую особу и никогда ее не забуду. Старикан был высокого роста, его крупный красный нос нависал над крупным красным подбородком. Этот-то существовал доподлинней, чем кто-либо! Его ленивое, презрительное, плотоядное брюхо было щедро запеленуто в парчовый камзол; надменные, самодовольные, мясистые, отеческие брылы свисали до шейного платка; разбухшие, монументальные, подагрические ноги несли своего благородного обладателя осторожной, но внушительной поступью, а напудренную косицу он прятал в чехол, ниспадавший на широкие, круглые плечи, достойные влачить на себе, словно мироздание, должность лорд-мэра.

Такой вот человек во всем своем великолепии медленно и с трудом выбрался из кареты.

Пока он вылезал, Китти Белл с помощью дюжины английских слов поведала мне, что мистер Чаттертон никогда бы не впал в отчаяние, если бы этот человек, последняя его надежда, пообещав приехать, не задержался.

– Сказать столько дюжиной слов? – усомнился Стелло.– «Какойу однако, изумительный язык у турок!»

– Китти добавила еще полдюжины слов – и ни единого больше,– продолжал доктор.– Она, мол, уверена, что мистер Чаттертон объявится вслед за лорд-мэром.

Действительно, пока два лакея вздымали по обе стороны подножки толстые смолистые факелы, умножавшие очарование тумана черным дымом и мерзкой вонью, а мистер Бекфорд вплывал в лавку, ежедневный фантом, бледная темноглазая тень, скользнул вдоль витрины и вошел следом за лорд-мэром. Я увидел Чат-тертона и жадно вперил в него глаза.

Да, восемнадцать лет, самое большее восемнадцать! Каштановые без пудры волосы, ниспадающие на уши, профиль юного лакедемонянина, высокий обширный лоб, огромные, запавшие, проницательные и пронзительные черные глаза, выступающий подбородок, крупные, неспособные, казалось, улыбаться губы. Он шел ровным шагом, держа шляпу под мышкой и не сводя пламен-

ного взора с Китти, закрывшей руками свое прекрасное лицо. Чат-тертон был с ног до головы в черном; черный сюртук в обтяжку, застегнутый на все пуговицы до самого шейного платка, придавал ему вид не то военного, не то священника. Я нашел, что он безупречно сложен и на диво строен. Оба мальчика повисли на нем – они, видимо, давно привыкли к его доброте. На ходу он поглаживал их по голове, но смотрел в сторону. Потом он с достоинством поклонился мистеру Бекфорду, который подал ему руку, сжав пальцы так, как будто был не прочь вырвать у него плечо вместе с лопаткой. Оба удивленно воззрились друг на друга.

Китти Белл из-за прилавка робко заметила Чаттертону, что уже не надеялась его увидеть. Он не ответил – то ли не расслышал, что ли не захотел слышать.

Несколько мужчин и женщин, находившихся в лавке, сначала ели и разговаривали с полным безразличием. Вскоре, однако, они приблизились и обступили мистера Бекфорда, который с грубоватостью, свойственной толстым краснолицым мужчинам, заговорил громогласным тоном покровителя. Голоса постепенно смолкли, стихии и те словно замерли, как выражаетесь в своем кругу вы, поэты, и даже свет стал особенно ярким, потому что Китти Белл, до слез обрадованная тем, что важная особа впервые протянула руку Чаттертону, зажгла все лампы. Слышен был только слабый хруст, производимый челюстями нескольких анг-личаночек, которые, выпростав ручки из меховых муфт, брали с прилавка миндальные пирожные, cracknels¹, plumbuns² и ели их.

Мистер Бекфорд сказал примерно следующее:

– Я недаром лорд-мэр, юноша: я знаю, каково бедным молодым людям, мой мальчик. Вчера вы принесли мне свои стихи, сегодня я возвращаю их вам, мой сын. Надеюсь, я не замешкался, а? Я самолично приехал взглянуть, как вы тут устроились, и сделать вам одно предложеньице, которое наверняка вам понравится. Но для начала заберите у меня все это.

¹ Сухое печенье (англ.).

² Булочки с изюмом (англ.).

Здесь досточтимый мистер Бекфорд взял у лакея пачку рукописей, отдал их Чаттертону и тяжело опустился на стул, выставив напоказ свои телеса. Чаттертон все с той же серьезностью принял пергаменты и бумаги и сунул их под мышку, не сводя горящих глаз с толстого лорд-мэра.

– Нет человека, который, подобно вам, не рифмоплетствовал бы в молодости,– продолжал великодушный мистер Бекфорд.– Это... э-э... нравится хорошеньким женщинам. Это... э-э... свойственно вашему возрасту, юноша. Молодые леди любят стишки. Не правда ли, моя красавица?

И, протянув руку через прилавок, он попытался потрепать Китти Белл по подбородку. Китти отодвинулась вместе с креслом и в ужасе взглянула на Чаттертона, словно ожидая вспышки гнева – вы же знаете, что писали о характере этого молодого человека: «Не was violent and impetuous to a strange degree»¹.

– В дни моей весны я баловался тем же, чем вы теперь,– с гордостью добавил толстый мистер Бекфорд,– и ни Литтлтон, ни Свифт, ни Уилкс не сочиняли милым дамам стихов игривей и галантней, чем мои. Но даже в ваши годы я был достаточно умен, чтобы посвящать музам лишь часы досуга, и для меня еще не наступило лето, как я уже целиком отдался делам, а к осени жизни они созрели, и ныне, ее зимой, я пожинаю сладкие плоды.

Здесь элегантный мистер Бекфорд не удержался и обвел окружающих взглядом, надеясь прочесть в их глазах удовлетворение, доставленное им непринужденностью его слога и свежестью образов.

«Дела, созревшие к осени жизни», по-видимому, произвели на двух находившихся в лавке духовных лиц – квакера в черном и епископа в красном – столь же глубокое впечатление, какое производят с нашей трибуны в 1832 году речи добрых стареньких генералов del signor Buonaparte^{29 30}, которые языком гуманитарных классов коллежа требуют отдать им наших сыновей и внуков, дабы формировать новые великие армии и во главе их доказывать, что за семнадцать лет, истраченных на виноторговлю и ведение кассовых книг, славные ветераны не разучились проигрывать сражения, как делали это, когда с ними не было их легендарного повелителя.

Подкупив аудиторию смесью добродушия, достоинства и бесцеремонности, честный мистер Бекфорд взял более серьезный тон:

– Я говорил о вас, мой друг, ибо намерен вытащить вас оттуда, где вы увязли. Вот уже год ни одно обращение к лорд-мэру не остается без ответа. Я знаю, что вы не сделали в жизни ничего путного, кроме ваших проклятых стишков, написанных на непонятном английском языке и не слишком удачных, даже если предположить, что их все-таки можно понять. Как видите, я с вами по-отечески откровенен. Пусть даже ваши стихи прекрасны – кому они нужны? Кому, спрашиваю я вас?

Чаттертон оставался неподвижен, как статуя. Семь-восемь слушателей скромно соблюдали молчание, но глаза их выражали явное одобрение последним словам лорд-мэра, а улыбка как бы вопрошала: действительно, кому?

Благотворитель продолжал:

– Истинный англичанин, желающий быть полезен своей стране, должен избрать себе занятие, которое выведет его на достойную и выгодную стезю. Объясните-ка, юноша, в чем, по-вашему, состоит ваш долг.

И он с наставительной миной откинулся на стуле.

Тут я услышал глухой смиренный голос Чаттертона, который, отрывисто выговаривая слова и останавливаясь после каждой фразы, так ответил на необычный вопрос:

– Англия – корабль. Наш остров даже очертаниями напоминает корабль: он как бы стоит на якоре в море, носом к северу, и сторожит континент. Англия непрерывно извергает из своего лона суда, построенные по ее подобию и представляющие ее во всех концах света. Но наше место – на борту главного корабля. Король, лорды, палата общин стоят у флага, штурвала, компаса, а мы, прочие, тянем снасти, взбегаем на мачты, ставим паруса, заряжаем орудия; мы – экипаж, и никто из нас не лишний на нашем славном корабле.

– Well, very well! – вскричал толстяк Бекфорд.– Недурно, очень недурно, мой милый! Вы отлично изобразили наше благословенное отечество. «Rule, Britannia!»^{31 – пропел он негромко начало патриотической песни.– Но ловлю вас на ваших же словах. Какого черта поэту делать на корабле?}

Чаттертон и теперь не шелохнулся. Он был неподвижен, как человек, поглощенный мыслью, работа которой ни на миг не прерывается и которая, как тень, безотлучно следует за ним. Он только уставился в потолок и молвил:

– Поэт читает по звездам путь, указуемый нам перстом господним.

Я непроизвольно вскочил, бросился к нему и пожал его руку. Я чувствовал, что проникаюсь симпатией к этой молодой горячей натуре, экзальтированной и восторженной, как ваша.

Мистер Бекфорд помрачнел.

– Фантазии! – отмахнулся он.

– «Фантазьи! Истины, открытые нам небом!» – вот как могли бы вы ответить,– вставил Стелло.

– Я не хуже вас знаю «Полиевкта»,– отпарировал доктор,– но в ту минуту он не пришел мне на ум.

– Фантазии! – повторил мистер Бекфорд.– Вечные фантазии вместо здравомыслия и рассудительности. Чтоб быть таким одержимым поэтом-безумцем, как вы, следует жить под небом Греции, носить хламиду, расхаживать в сандалиях на босу ногу и лирным бряцанием заставлять камни водить хоровод. Но в сапогах, забрызганных грязью, в треуголке, сюртуке или камзоле нельзя рассчитывать, что за вами потянется самомалейший бу-

лыжник мостовой, а сограждане хоть на минуту позволят вам играть роль жреца и нравственного их руководителя.

Поэзия для нас – небезынтересное упражнение в стиле, которому предаются подчас люди острого ума, но кто принимает ее всерьез? Разве что дураки. Добавлю, что я вычитал у Бена Джонсона следующие слова и считаю их совершенно справедливыми: прекраснейшая из муз не прокормит человека – эти девицы годятся только в любовницы, но не в жены. Все, что могла вам дать ваша, вы уже испробовали; бросьте ее, мой мальчик; поверьте, мой юный друг, ее пора бросить. Со своей стороны мы испробовали вас на поприще финансов и администрации, где вы никуда не годитесь. Прочтите вот это, примите мое предложение, и все будет хорошо, и у вас найдутся верные сотоварищи. Прочтите и тщательно взвесьте предложение: оно того стоит.

С этими словами лорд-мэр вручил юному дикарю записку и величественно поднялся.

– Дело идет о ста фунтах стерлингов ежегодно,– заключил он, провожаемый поклонами и реверансами.

Китти Белл тоже встала и попрощалась с ним так, словно готова была на коленях целовать ему руки. Присутствующие проводили достойного магистрата до дверей, а он на ходу улыбался и оборачивался с благодушием епископа, собирающегося дать первое причастие маленьким девочкам. Он ждал, что Чаттертон двинется вслед за ним, но увидел только, как его протеже яростно сорвался с места. Пробежав глазами записку, Чаттертон неожиданно сгреб свои рукописи, швырнул в камин, где на уровне его колен жарко, как в плавильной печи, пылал каменный уголь, и разом исчез.

Уже стоя на подножке кареты, мистер Бекфорд самодовольно улыбнулся, помахал на прощанье рукой и воскликнул:

– С радостью вижу, что исправил его: он расстается с поэзией.

И лошади тронули.

«Он расстается с жизнью»,– поправил я про себя и почувствовал, как кто-то со сверхъестественной силой стиснул мне руку. Это была Китти Белл, которая, опустив глаза и сделав на людях

И № 467

вид, будто просто проходит мимо, потащила меня в глубь лавки к маленькой застекленной двери. Через нее-то и убежал Чаттер-тон.

В лавке шумно толковали о благодеянии лорд-мэра, люди входили и выходили. Китти никто не хватился. Я последовал за чей.

18.

Лестница

– «Святой Сократ, молись за нас!» – говаривал ученый Эразм. За свою жизнь я много раз повторял эту молитву,– продолжал доктор,– но никогда – можете мне поверить! – не твердил ее так пылко, как в ту минуту, когда оказался наедине с молодой женщиной, чей язык понимал не лучше, чем она мой, и чье положение было столь же темно для моего взора, сколь ее слова – для моего слуха.

Она поспешно заперла за собой дверь, миновав которую мы очутились у длинной лестницы, и разом остановилась, словно ноги отказались ее нести. На секунду она схватилась за перила, потом опустилась на ступеньки и, освободив мою руку, пытавшуюся ее поддерживать, знаком велела мне идти одному.

– Скорей! Скорей! Ступайте! – к моему большому удивлению, шепнула она по-французски, и я понял: она до сих пор не говорила на нашем языке лишь потому, что стеснялась возможных ошибок.

Китти оледенела от ужаса, вены на лбу ее вздулись, зрачки непомерно расширились; она дрожала и тщетно пробовала встать; колени ее колотились. Испуг раскрыл в ней совсем иную женщину. Она напрягала свою красивую шею в надежде расслышать, что происходит наверху, но непонятный страх, казалось, приковывал ее к месту. Я сам затрепетал и, оставив ее, бросился наверх. Я не знал толком, куда иду, а просто несся вперед, как брошенный с силой мяч.

«Увы! – говорил себе я, взбираясь неведомо куда по узкой лестнице.– Увы, найдется ли когда-нибудь дух, который благоволит низойти с небес и открыть мудрецам, по каким признакам можно распознать истинные чувства женщины к тому, кто обрел тайную власть над нею? Мы, конечно, догадываемся, что он владеет ее сердцем, но кто определит степень ее увлечения? Кто возьмет на себя смелость истолковать ее поступки и кто в состоянии с первого же взгляда определить, какую помощь надлежит оказать ей в ее страданиях? Милая Китти,– твердил я про себя, потому что в эту минуту испытывал к ней такую же любовь, какую питала к Федре ее кормилица, ее преданная кормилица, чью грудь приводила в трепет всепожирающая страсть женщины, которую она вспоила своим молоком,– милая Китти, почему вы не сказали мне: «Он мой возлюбленный»? Я мог бы завязать с ним полезную и взаимно снисходительную дружбу, мог бы исследовать тайные раны его сердца, мог бы... Но разве я не знаю, что софизмы и резоны бессмысленны там, где бессилен взгляд любимой женщины? Как, однако, она любит? Не больше ли, чем любят ее? А вдруг наоборот? Где я найду ответ? Впрочем, не пора ли поставить вопрос по-другому: где я?»

В самом деле, я очутился на верху довольно скудно освещенной лестницы и колебался, не зная, куда направиться дальше, как вдруг одна из выходивших на площадку дверей распахнулась настежь. Мой взгляд проник в каморку, где пол сплошь усеивала изодранная в клочки бумага. Признаюсь, ее было столько, разорвана она была так мелко и это наводило на мысль об уничтожении такой огромной работы, что я долго смотрел на пол и лишь потом поднял глаза на Чаттертона, отворившего дверь.

Глянув на юношу, я тут же обхватил его руками: он качался, как подрубленная мачта, и вот-вот должен был упасть. Он стоял у двери, а я не давал ему оторваться от нее и удерживал его на ногах, как удерживал бы стоймя мумию в ее саркофаге. Вы испугались бы, увидев это лицо. Черты его выражали безмятежность и кротость, какие бывают только во сне, но сне вечном, без сновидений и с остановившимся сердцем, во сне, который навевается избытком горя. Глаза, еще наполовину открытые, блуждали, ничего не видя и ни на чем не задерживаясь; рот был разинут; ровное, сильное, но замедленное, как при кошмаре, дыхание вздымало грудь.

Он тряхнул головой и на мгновение улыбнулся, словно давая понять, что мне бесполезно заниматься им. Я по-прежнему держал его за плечи; поэтому он ногой отбросил пузырек, который покатился по лестнице и, без сомнения, долетел до нижних ее ступенек, где сидела Китти: я услышал, как она вскрикнула и, вся дрожа, начала подниматься. Чаттертон догадался об этом. Он знаком показал, чтобы я удалил ее, но тут же, стоя, уснул у меня на плече, как пьяный.

Не отпуская его, я перегнулся через перила и ужаснулся настолько сильно, что волосы мои стали дыбом. Вид у меня был настоящего убийцы.

Я увидел, что молодая женщина карабкается по ступенькам, цепляясь за перила, как будто только в руках у нее осталось достаточно силы, чтобы добраться доверху. К счастью, до встречи с Чат-тертоном ей оставалось еще целых два этажа.

Я сделал шаг, порываясь втащить в комнату свою страшную ношу. Чаттертон снова наполовину очнулся: молодой человек был, видимо, на редкость крепок, потому что выпил он шестьдесят гра-нов опия. Итак, он опять наполовину очнулся и – поверите ли? – истратил последнее дыхание на то, чтобы прошептать:

– Сударь... вы... врач... купите мой труп и уплатите за меня долг.

Я сжал его руки в знак согласия. Тогда он сделал еще одно движение. Оно оказалось последним. Преодолев мое сопротивление, он вырвался на площадку, упал на колени, протянул руки к Китти, громко застонал и, рухнув ничком, испустил дух.

Я приподнял ему голову и сказал себе: «Этому уже не поможешь. Возьмемся за другую».

Я успел остановить бедную Китти, но она все видела. Я взял ее за руку и принудил опуститься на ступеньки. Она подчинилась и

сидела теперь как помешанная – сжавшись, но с широко раскрытыми глазами. Она дрожала.

Не знаю, сударь, наделены ли вы умением произносить в подобных случаях нужные фразы; что до меня, я просто молчу, хотя всю жизнь наблюдаю такие вот горестные сцены.

Китти сухими глазами смотрела в пространство, а я вертел в руках пузырек, который она принесла с собой; наконец она искоса глянула на него, словно повторяя про себя слова Джульетты:

«О жадный! Выпил все и не оставил Ни капли милосердной мне...»¹.

Так, окаменев, мы сидели друг подле друга: я – в глубоком сокрушении, она – смертельно подавленная. Никто не осмеливался, да и неспособен был произнести хоть слово.

Вдруг снизу донесся громкий, отчетливый и повелительный

голос:

– Come, mistress Bell!^{32 33}

При этом окрике Китти вскочила как подброшенная пружиной: это был голос ее мужа. Гром и тот не разнесся бы оглушительней, молния и та не сотрясла бы ее сильней своим электрическим разрядом. Вся кровь прилила у нее к щекам, она потупилась и на секунду замешкалась, чтобы прийти в себя.

– Come, mistress Bell! – повторил грозный голос.

Первый зов поднял Китти на ноги, второй стронул с места. Выпрямившись, немая, слепая и бесчувственная, как привидение, она медленно и покорно спустилась вниз. Я поддерживал ее, пока она не вошла в лавку, где, потупясь, вновь уселась за прилавок, вынула из кармана небольшого формата Библию, раскрыла ее, начала читать и тут же, прямо в кресле, потеряла сознание.

Муж разворчался, женщины окружили ее, дети расплакались, собаки залаяли.

– А вы? – укоризненно воскликнул Стелло, привставая.