Текст книги " Избранное"
Автор книги: Альфред де Виньи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)
Слуга вносит чай.
китти белл. Уважаемый? В самом деле? А я и не знала.
джонн белл. Весьма уважаемый. Лорд Толбот велел мне передать, что это его друг, человек известный, но желающий остаться неузнанным.
китти белл. Значит, он не из числа несчастных? Очень рада.
Но я не собираюсь с ним говорить – мне надо идти.
ДЖОН белл. Нет-нет, останься. Пригласи его и доктора по-семейному выпить с нами чаю. Сделаем приятное лорду Толботу. (Присаживается к чайному столику справа.) квакер (Чаттертону, который порывается уйти). Не уходи – разговор идет о тебе.
китти белл (квакеру). Друг мой, будьте добры, спросите его: не позавтракает ли он с моим мужем и детьми? квакер. Не стоит: он не выносит приглашений, китти белл. Но так угодно моему мужу.
квакер. Его желание – закон. (Чаттертону.) Наша хозяйка приглашает своего жильца позавтракать: ей хочется, чтобы нынче утром он выпил чаю в семейном кругу. (Тихо.) Не соглашайся: она исполняет мужний приказ, но ей самой это неприятно.
ДЖОН белл (сидя читает газету; к жене). Пригласили его? китти белл. Доктор как раз это делает. чаттертон (квакеру). Я вынужден уйти к себе, китти белл (мужу). Он вынужден уйти к себе.
ДЖОН белл. Каков гордец! Он думает, что окажет нам слишком много чести. (Отворачивается и продолжает читать.) чаттертон (квакеру). Я и без того отказался бы: меня приглашали из жалости.
Направляется к лестнице. Квакер догоняет его и останавливает. Слуга приводит детей и усаживает за стол. Квакер садится в глубине, Китти Белл – справа, Джон Белл – слева, спиной к гостиной, дети – возле матери.
Явление
третье
Те же у лорд Толбот, лорд Лодердейл, лорд Кингстон и трое молодых лордов, все в охотничьих костюмах.
лорд толбот (навеселе). Да где же он? Где? А, вот и ты, старый товарищ! Друг! Каким чертом тебя сюда занесло? Бросил нас? Не желаешь больше с нами знаться? Все кончено: стал знаменит и возгордился? Конечно, я в Оксфорде не выучился ничему путному, разве что боксу, но все-таки остаюсь твоим другом. Господа, это мой добрый друг... чаттертон (пытаясь его остановить). Милорд... лорд толбот. Чаттертон.
чаттертон (пожимая ему руку, серьезно). Джордж, Джордж, вы, как всегда, не слишком скромны! лорд толбот. А ты-то что огорчаешься? Вот он, автор поэм, наделавших столько шуму! Господа, мы учились с ним в университете, но я не подозревал за ним такой талант. Ах, скрытник, как он меня провел! А это, мой дорогой, лорды Лодердейл и Кингстон. Они знают наизусть твоего «Гарольда». Согласись поужинать с нами – и, честью ручаюсь, останешься ими доволен: декламируют они не хуже Гаррика. Жаль, ты не интересуешься охотой на лисиц, а то я одолжил бы тебе Ребекку, что продал мне твой отец. Но ты знаешь: после охоты мы все заезжаем сюда поужинать. Словом, до вечера. Эх и повеселимся, боже ты мой!.. А, черт! Ты в трауре? чаттертон (грустно). Да, по отцу.
лорд толбот. Что поделаешь! Он ведь был очень стар. Зато теперь ты наследник.
чаттертон (горько). Да, всего, что после него осталось. лорд толбот. Ей-богу, если ты тратишь свои деньги так же щедро, как в Оксфорде, это делает тебе честь; но ты и в те вре-
мена был изрядным дикарем. Впрочем, теперь я сам становлюсь на тебя похож. У меня тоже бывает сплин, правда, час-другой – не дольше. Ах, миссис Белл, вы сущая пуританка. Вашу руку, пожалуйста,– мы ведь сегодня даже не поздоровались. Я же говорю: вы пуританка, не то я представил бы вам своего друга.
ДЖОН белл. Ответьте же милорду, Китти. Извините, ваша светлость: вам известна ее застенчивость. (К Китти.) Будьте полюбезнее с его другом.
китти белл. Не сомневайтесь, ваша светлость: мой муж всячески печется о людях, пожелавших поселиться у нас.
ДЖОН белл. Поверите ли, милорд, она у меня настоящий дичок – ни разу не заговорила с ним за все три месяца, что он здесь квартирует.
лорд толбот. Ну, мистер Белл, от такой робости ее надо отучить. Так не годится. Какого черта молчишь, Чаттертон? Ты тоже ее отучай.
квакер (не вставая с места). Молодой человек, ты здесь уже пять минут, а не сказал ни одного дельного слова.
лорд толбот. Это еще кто такой? Что за птица?
джон белл. Извините, милорд, это квакер.
Веселый смех.
ЛОРД толбот. А ведь верно: квакер! Эк повезло! (Лорнирует квакера.) Друзья, вот дичь, которой нам сегодня еще не удалось вспугнуть.
Лорды хохочут.
чаттертон (поспешно подходя к лорду Толботу у вполголоса). Джордж, ты ведешь себя чересчур легкомысленно. Я этого не люблю, а ты меня знаешь: вспомни Примроз-Хилл! Вернешься с охоты – поговорим.
лорд толбот (сконфуженно). Ну, если решил снова взяться за пистолет, дело твое. Я-то думал, что доставлю тебе удовольствие. Неужели я тебя огорчил? Конечно, нынче утром мы хватили лишнего, но что особенного я сказал? Просто хотел поставить тебя на короткую ногу с хозяевами. Ты ведь здесь ради бабенки, не так ли? Я это сразу заметил.
чаттертон. Гром и молния! Ни слова больше, милорд!
ЛОРД ТОЛБОТ. Да он сегодня не с той ноги встал! Миссис Белл, не давайте ему зеленого чаю, иначе он вечером, ей-богу, меня прикончит.
китти белл (в сторону). Боже, как развязно он со мной говорит!
лорд лодердейл (подходит и пожимает Чаттертону руку). Черт побери, очень рад познакомиться! Ваши стихи здорово меня позабавили.
чаттертон. Позабавили, милорд?
лорд лодердейл. Еще как! И я счастлив, что вы остановились здесь: вы оказались половчей Толбота. Благодаря вам я выиграю пари.
ЛОРД кингстон. Да уж, сколько он ни сори гинеями, а не видеть ему крошки Кэтрин, как, бишь, ее... Китти?..
чаттертон. Да, милорд, близкие называют ее Китти.
китти белл (в сторону). Опять! Эти молодые люди указывают на меня пальцем. При нем!
лорд кингстон. Думаю, рано или поздно Толбот ей приглянулся бы, но вы, ей-богу, оставили его за флагом. Но ничего. Джордж славный малый и зла держать на вас не станет. Однако вам, кажется, нехорошо.
чаттертон. В эту минуту – особенно, милорд.
лорд толбот. Довольно, господа, довольно. Не будем заходить слишком далеко.
Входят два грума.
первый грум. Лошади поданы, милорд.
лорд то'лбот (хлопая Джона Белла по плечу). Милейший Джон Белл, только в доме вашей благоверной и можно получить хорошее испанское и французское вино. Мы воздадим ему должное по возвращении, и считайте меня не охотником, а растяпой, если я не привезу хозяйке десяток лис на шубку. Ну, проводите нас. Идите же, Лодердейл, идите. До вечера, если только Ребекка не сбросит меня и не сломает мне шею!
ДЖОН БЕЛЛ. Мистер Чаттертон, я поистине счастлив познакомиться с вами. (Пожимает ему руку, чуть не вывихнув ее.) Мой дом – к вашим услугам. (К Китти, собирающейся уйти.) Но, Кэтрин, побеседуйте же с молодым человеком. Ему следует предложить другую комнату – получше и подороже.
китти белл. Меня ждут дети.
ДЖОН белл. Останьтесь. Так требует вежливость и хочу я.
чаттертон (квакеру). Уйдем отсюда. Что за пытка видеть, как врываются в твое последнее убежище, отнимают у тебя желанный покой, рассеивают окутавший тебя мрак и заливают резким светом твою тихую ночь! Уйдем. Я ведь вас предупреждал.
ДЖОН белл. Вы нужны мне, доктор. Пусть мистер Чаттертон посидит с моей женой. Вы мне очень нужны: у меня к вам разговор. Я помирю вас с его светлостью.
КВАКЕР. Никуда я не пойду.
Все уходят, кроме сидящего посреди сцены квакера и Чаттертона с Китти, которые стоят, смущенно потупившись.
Явление
четвертое
Чаттертон, квакер, Китти Белл.
квакер (взяв Чаттертона за левую руку, прикладывает свою к его груди и обращается к Китти Белл). Юные, простые, бесхитростные сердца еще не умеют подавлять искреннее возмущение, в которое их приводит общение с людьми. Мой мальчик, мой бедный мальчик, стремление к одиночеству – опасная страсть. Живя в его атмосфере, отучаешься от малейшего дуновения извне. А жизнь – это шторм, мой друг; к открытому морю нужна привычка. Согласитесь, миссис Белл, жаль, что в такие лета ему уже не обойтись без тихой пристани. Оставляю вас. Потолкуйте с ним и пожурите его.
КИТТИ белл (растерянно). Нет, мой друг, пожалуйста, останьтесь: мистер Белл рассердится, если не найдет вас здесь. К тому же мистеру Чаттертону, наверно, не терпится побыть с друзьями детства. Удивляюсь, почему он не поехал с ними. квакер. Тебе пришелся не по душе шум, поднятый ими, дочь моя? китти белл. Очень. И шум, и их намерения. А разве мистер Чат-тертон не посвящен в их планы? чаттертон (в сторону). Она все слышала и оскорблена. Она на себя непохожа.
китти белл (едва сдерживая волнение, квакеру). Я хорошо поняла, друг мой: я жила недостаточно уединенно. квакер (к Китти Белл). Не воспринимай так болезненно их дурачества.
китти белл. Вот Библия, что была в руках моей дочери. Спросите мистера Чаттертона, не его ли это книга. чаттертон. Действительно, моя, и теперь я буду очень рад, если мне ее вернут.
китти белл (в сторону). По-моему, он дорожит ею. Боже мой, я уже не смею ни отдать ее, ни взять себе. квакер (в сторону). Ба, да она совсем растерялась. (Понаблюдав за их смущением, прянет Библию к себе в карман. Чаттертону.) Замолчи, пожалуйста. Она же вот-вот заплачет, китти белл (беря себя в руки). У мистера Чаттертона очень веселые и, видимо, добрые друзья. квакер. Не будем попрекать его: он не искал встречи с ними.
китти белл. Я знаю, мистер Чаттертон не ждал их. чаттертон (со смущением и болью). Поверьте, сударыня, появление смертельного врага и то было бы мне приятней, китти белл. Они, похоже, так хорошо знают мистера Чаттер-тона! А мы – так мало!
квакер (вполголоса, Чаттертону). Ах негодяи! Они ранили ее в самое сердце.
чаттертон (квакеру). А меня, сэр?
китти белл. Мистеру Чаттертону знакомы их нравы, а им – его замыслы. Но как они объясняют его присутствие в нашем доме?
квакер (вставая). Да истребит небо вездесущую саранчу, именуемую светскими людьми! Столько зла за несколько минут!
чаттертон (усаживая квакера). Бога ради, не уходите, пока я не выясню, за что она сердится на меня. Это меня ужасно гнетет.
китти белл. Мистер Белл поручил мне предложить мистеру Чаттертону комнату получше.
чаттертон. Мое нынешнее помещение лучше всего отвечает моим намерениям.
китти белл. Но, умалчивая о них, человек постепенно начинает внушать скорее страх, чем прежнее участие, и... чаттертон. Й?
КИТТИ БЕЛЛ. ...по-моему... квакер. Договаривай.
китти белл. ...у этих молодых лордов есть все-таки основания интересоваться, почему друг покинул их, скрыв свое имя и скрывшись сам среди таких простых людей, как мы. квакер (Чаттертону). Успокойся, друг. Она всего лишь хочет сказать, что, приехав сюда, ты был непохож на богатого однокашника знатных шалопаев. чаттертон (с глубокой серьезностью). Если бы меня стали 7 № 467
здесь расспрашивать, кто я, какое у меня состояние и какова история моей жизни, я тут не поселился бы. А если станут расспрашивать сегодня – съеду.
квакер. Как видишь, гордое молчание может быть дурно истолковано.
чаттертон (порывается ответить, но, сдержавшись, только восклицает). Одной пыткой больше – не все ли равно мученику! (Выбегает.)
китти белл (испуганно). Господи, почему он так стремительно убежал? Его ранили первые же слова, которые он от меня услышал. Но разве это моя вина? Зачем он приехал сюда? Я ничего не понимаю, а я хочу знать. Вся моя семья волнуется из-за него и о нем. Что я им всем сделала? Зачем вы привели его сюда, а не в другое место? Мне не следовало выходить, не следовало их видеть.
квакер (}1егерпеливо и огорченно). Все это надо было сказать мне наедине: я ведь не обижаюсь и не впадаю в отчаяние. А вы сказали ему. Серьезная ошибка!
китти белл. Но вы же слышали, мой друг, разговоры этих молодых людей. Боже мой, почему им позволено вносить смуту даже в такую жизнь, которую благословил бы сам Спаситель? Вот вы – подлинно человек, не то что эти злобные повесы; вы добры, серьезны, верите в бога и бессмертие души. Так объясните, мой друг, как жить женщине? Где ей спрятаться? Я молчала, потупляла глаза, окутывала себя покровом одиночества, а они разодрали его. Я думала, меня никто не знает, а меня уже заприметили; считала, что меня уважают, а уже была ставкой в пари. Чем помогли мне мои дети, два ангела-хранителя, которые безотлучно при мне? Чем помогло суровое уединение? Боже милостивый, кто из женщин может рассчитывать на уважение, если его не добилась я, если молодым людям довольно увидеть женщину на улице, чтобы тут же разузнать ее имя и приняться играть им, как мячом! (У нее перехватывает горло, она плачет.) Ах, друг мой, устройте так, чтобы они не вернулись в мой дом.
КВАКЕР. Кто – ОНИ?
китти белл. Ну, они... все они... люди.
КВАКЕР. Как! Все?
китти белл. Он тоже... Да, тоже. (Разражается рыданиями.) квакер. Ты, видно, решила убить его? Что он тебе сделал? китти белл (задыхаясь от волнения). О господи! Я? Убить его? Да я... О господи всемогущий, тебе, кому я неустанно молюсь, известно, хочу ли я его убить! Но я взываю к тебе и не знаю, услышан ли мой зов. Я раскрываю перед тобой сердце, а ты не отвечаешь, читает ли в нем твой взор. А если читает, откуда мне знать, доволен ты мною или нет?.. Ах, друг мой, как мне надо поведать вам, что у меня на душе! Если бы мой отец был жив! (Берет квакера за руку.) В иные минуты я жалею, что я не католичка – у католиков есть исповедь. А что такое исповедь, как не признание, но только освященное богом! Мне оно так нужно! квакер. Если твои совесть и рассудок больше не в силах быть тебе опорой, почему ты не прибегнешь ко мне, дочь моя? китти белл. Тогда объясните, отчего этот молодой человек повергает меня в смятение? Отчего один его вид, один лишь вид вызывает у меня слезы?
квакер. Скрой их, женщина! Во имя божие скрой их, слабая женщина! Вот он.
китти белл. Господи, да на нем лица нет!
чаттертон (возвращается без шляпы, как безумный; пересекает гостиную у говоря сам с собой и никого не видя). А впрочем, их богатства принадлежат им не больше, чем эта комната мне. Мир – дурацкая погремушка. И проиграть его, и выиграть на словах можно за четверть часа. Шесть футов земли – вот все наше достояние, как сказал еще старина Уилл. Я освобожу комнату, когда вам будет угодно: мне достаточно еще меньшей. Я только хотел бы дождаться ответа на одно письмо. Но об этом не стоит... (Бросается в кресло.)
квакер (встаетf подходит к нему, берет его голову в свои руки; вполголоса). Замолчи, друг. Замолчи и уймись. У тебя голова в огне. Не давай изливаться гневу: ты пугаешь постороннюю тебе женщину.
чаттертон (вскочив при слове «посторонняя»у с горькой иронией). Мне теперь все на земле посторонние. Всем я должен кланяться, перед всеми смолкать. Любое мое слово – неприличная дерзость, за которую надо униженно просить прощения. Я искал в этом доме покоя хоть ненадолго – ровно настолько, чтобы доделать несколько страниц, которые должен сдать, как столяр сдает краснодеревщику с трудом выструганные доски. Я ведь всего лишь сочинитель-поденщик. Мне хватает моей мастерской, большей не нужно, и мистер Белл зря принял так близко к сердцу расположение ко мне лорда Толбота. Его должны здесь любить – это я понимаю. А вот его дружба со мною – пустой звук. Она основана на давних воспоминаниях, которые я развею несколькими словами, на одной устарелой цифре, которую я вычеркну у него из памяти – мой отец унес ее с собой в складках могильного савана. Правда, цифра эта была довольно внушительна, и я обазан ей многими знаками внимания, многими рукопожатиями. Но с этим покончено, и я всего лишь сочинитель-поденщик. Прощайте, сударыня, прощайте, сэр! Ого, я, кажется, теряю время даром? За работу, за работу! (Взбегает по лестнице и запирается у себя в комнате.)
Явление
пятое
Квакер, Китти Белл, оба крайне удрученные.
квакер. Ты перепугана, Китти? китти белл. Да, очень. квакер. Я тоже.
китти белл. Вы? Вы, такой сильный, вы, кого я никогда не видела взволнованным? Господи, что же кроется здесь такое, чего я не могу понять? Этот молодой человек всех нас обманул: пришел как бедняк, оказался богачом. Разве эти молодые люди не говорили с ним как с равным? Зачем он сюда явился? Зачем старался вселить в нас жалость? И все же слова его звучат правдиво, а сам он с виду так несчастен. квакер. Уж лучше бы он умер! китти БЕЛЛ. Умер? Почему? квакер. Смерть отрадней безумия.
китти белл. Вы думаете. Ах, мне дурно. (Опускается на стул.) квакер. Самый сильный разум не выдержит таких страданий. Скажу тебе все без утайки, Китти Белл. На небе нет ангела чище, нежели ты. Взгляд богоматери, взирающей на своего младенца, и тот не более непорочен, чем твой. И все-таки, сама того не подозревая, ты сеешь вокруг себя много зла.
китти белл. Силы небесные! Возможно ли?
квакер. Прошу тебя, послушай. Ты не понимаешь, как зло может порождаться добром, а хаос – порядком, верно? Так вот, милая дочь моя, знай: для этого довольно одного твоего взгляда, проникнутого состраданием – прекраснейшей из добродетелей, восседающей одесную бога. У этого юноши, чей ум, словно плод в перегретой теплице, созрел до срока под лучами поэзии, сердце осталось по-детски бесхитростным. Он лишился семьи и, сам того не сознавая, ищет ей замену. Он привык жить бок о бок с тобой и, возможно, приучился вдохновляться твоим видом, твоей материнской нежностью. Покой, царящий вокруг тебя, оказался для его мечтательного ума так же опасен, как сон под белыми туберозами. Ты не виновата, что, отвергнутый всеми, он почел себя счастливым от одного твоего радушия; но как бы там ни было, в твоей глубокой молчаливой симпатии воплощена для него теперь вся жизнь. Считаешь ли ты себя вправе отнять у него все это?
китти белл. Увы... Значит, вы думаете, он не обманул нас?
квакер. Ловласу было побольше, чем восемнадцать, Китти. И разве ты не прочла по лицу Чаттертона, что его застенчивость – от нищеты? Я кое-что о нем разузнал – это страшная нищета.
китти белл. Боже мой, как, наверно, было ему больно от моих слов!
квакер. Полагаю, очень больно, сударыня.
китти белл. Сударыня? Ах, не сердитесь! Если бы вы знали, что я сделала и что собиралась сделать!
КВАКЕР. Я хотел бы это знать.
китти белл. Я скрыла от мужа, что истратила на мистера Чаттертона немного денег. Он мне их еще не вернул, а я не решилась ему напомнить. Муж заметил недостачу, и я уже намеревалась поговорить с молодым человеком об этом долге. О, как я признательна вам, что вы удержали меня от такого дурного поступка! Это было бы преступлением, правда?
квакер. Он сам пошел бы на преступление, лишь бы расплатиться с вами. Уверен в этом: я знаю, как он горд. Он страдает недугом чисто нравственного свойства, почти неизлечимым, а порою и заразным, страшной болезнью, поражающей чаще всего юные, неопытные души. Они пылают любовью к справедливости и красоте, а в мире на каждом шагу сталкиваются с несправедливостью и уродством дурно устроенного общества. Этот недуг – неприятие жизни, влечение к смерти, упрямая жажда самоубийства.
КИТТИ белл. Да простит ему всевышний! Неужели это правда? (В слезах закрывает лицо руками.)
квакер. Я недаром сказал «упрямая»: эти несчастные редко отказываются от своего замысла, коль скоро он в них созрел.
КИТТИ БЕЛЛ. Как! Он дошел до этого? Вы не ошибаетесь? Говорите все. Я не хочу, чтобы он умирал! Что он сделал? Чего хочет? Такой молодой! Такое открытое сердце! Ангельская доброта! Младенческая бесхитростность! Ослепительно чистая душа – и вдруг преступление, которое сам Христос не решится простить своим чадам! Нет, так не будет, он не покончит с собой! Что ему нужно? Денег? Я достану. Мы с вами где-нибудь их раздобудем. Вот возьмите эти драгоценности: я ни разу их не надела. Возьмите и продайте. Убить себя! Здесь, на глазах у меня и моих детей! Продайте, продайте, я уж как-нибудь оправдаюсь. Опять отмолчусь, сама совершу преступление – солгу, и все тут.
квакер. Руки, дай мне твои руки, дочь моя! Как я их люблю! (Целует ей руки.) Ты невинна даже в своих прегрешениях, и чтобы скрыть твою милосердную ложь, святые, твои сестры, набросили бы на тебя свои покровы. А драгоценности оставь у себя – этот человек сто раз умрет, прежде чем примет золото, которое не заработал или не получил в наследство. Мне все равно не побороть его единственный недостаток, почти добродетельный порок, благородное несовершенство, возвышенный грех – гордость бедняка.
китти белл. Но он, кажется, упомянул о письме, которое послал кому-то, от кого ждет помощи.
КВАКЕР. А ведь верно! Я пропустил это мимо ушей, а твое сердце все услышало. Да, вот он, якорь спасения. Его и моя надежда... (Порывается уйти.)
китти белл. Но что он имел в виду, сказав о лорде Толботе: «Его должны здесь любить»?
квакер. Не думай об этих словах. Ум, поглощенный, как у него, трудами и горестями, недоступен мелочным уколам ревнивой досады и, уж подавно, самовлюбленному чванству этих искателей похождений. Как толковать эту фразу? Видимо, следует предположить, что юноша счел, будто Толбот пробует на Китти Белл свое обаяние – и не без успеха, что сам он, Чаттертон, имеет право ревновать и что очарование близости переросло у него в страсть. Если это так...
китти белл. О, ни слова больше! (Убегает, зажав уши.)
квакер (вдогонку ей.) Если это так, ему, честное слово, лучше умереть.
Каморка Чаттертона, темная, тесная, убогая, нетопленая; жалкая постель в беспорядке.
Явление
первое
Чаттертон, один.
ЧАТТЕРТОН (пишет, сидя на постели и положив бумагу на колени). Она не любит меня – это я понимаю. А я... Нет, не хочу даже думать о ней. Руки закоченели, голова горит. Я наедине с работой. Больше назачем улыбаться, отпускать любезности, кланяться, пожимать руки. Одна комедия кончена, сыграем теперь другую – с самим собой. Соберем всю силу воли и вложим свою душу в тех, кого я воскрешаю из мертвых с помощью пера или создаю с помощью воображения. А можно сделать и так, что вместо хворого, промерзшего, голодного Чаттертона толпе на забаву предстанет другой Чаттертон, разодетый и упоенный собой трубадур, созданный нищим. Публика принимает поэзию только в двух видах: автор должен либо ее развлекать, либо внушать ей жалость; либо приводить в движение жалких марионеток, либо сам стать марионеткой и кривляться за деньги. Нужно вывалить сердце на прилавок. Если оно изранено – тем лучше: дороже заплатят; если вконец истерзано – совсем хорошо: купят по самой дорогой цене. (Встает.) Встань, тварь, созданная господом по его образу и подобию; встань и полюбуйся, до чего ты дошла. (Смеется и вновь садится.)
Старые стенные часы бьют полчаса – два удара.
Нет, нет! Часы предупреждают: садись – и за работу, несчастный! Не трать время на раздумья. Ты должен думать лишь об одном – о том, что ты нищий. Понимаешь? Нищий! Каждая минута размышлений – потерянная минута, а стало быть, украдена у самого себя. Видит бог, твои мысли никому не нужны. Платят только за слово. За иное – даже целый шиллинг, на мысли же спроса нет.
Прочь от меня, леденящее отчаяние! Заклинаю тебя, прочь! Презрение к самому себе, не добивай меня! Уйди, исчезни! Теперь, когда все раскрылось – и кто я и где живу,– я погиб, безвозвратно погиб, если не закончу книгу до завтра. Меня арестуют, отдадут под суд, приговорят, бросят в тюрьму!
О падение! О постыдный труд! (Пишет.)
Разумеется, эта женщина меня не полюбит. Неужели я не могу выбросить ее из головы? (Долгая пауза.)
Мало же у меня гордости, если я все еще о ней думаю! А почему, собственно, у меня должна быть гордость? Чем мне гордиться? У меня ведь нет положения в обществе. Единственная моя опора – врожденное чувство собственного достоинства. Это оно постоянно мне твердит: «Не гнись, не показывай, что ты несчастен». Но ради чего притворяться счастливым, когда это не так? Наверно, ради женщин. Мы все силимся выглядеть в их глазах красивее. Ах, общее мнение, гнусное общее мнение, ты – позорный столб, у которого любой может дать нам пощечину, а бедные женщины принимают тебя за престол. Они ведь обычно любят тех, кто ни перед кем не гнется. И, ей-богу, они правы. Та по крайней мере, чьи глаза устремлены на меня, не увидит, как я склоняю голову. О, если бы она любила меня!.. (Погружается в долгое раздумье, потом внезапно спохватывается.)
Пиши, несчастный, разбуди в себе волю. Почему она так слаба? Почему не подгоняет непокорный ум? Новое звено в цепи унижений! Раньше он сам рвался вперед – ему довольно было поводьев; сегодня ночью ему нужны шпоры. Эх, высокий бессмертный дух, суровый повелитель тела! Неужели, чтобы парализовать тебя, достаточно мерзкого тумана, наплывающего на жалкую каморку? Неужели достаточно сквозняка, чтобы сломить тебя, гордый дух? (Набрасывает на плечи одеяло.)
Какой густой туман! Он затенил окно, словно белый занавес, словно могильный саван. Не так же ли он висел за окнами в ночь смерти моего отца!
Часы быот три четверти.
Опять! Время не терпит, а ничего не написано. (Читает.) «Гарольд, Гарольд... О господи, Гарольд!.. У герцога Вильгельма...»
Да что мне этот Гарольд, скажите на милость? Не понимаю, как я мог написать такое! (Рвет рукопись, не переставая говорить: у него начинается бред.)
Я изображал из себя католика, я солгал. Будь я католиком, я стал бы монахом-траппистом. Траппистам служит постелью гроб, но они в нем по крайней мере спят. У каждого человека есть постель, где он спит, а я на своей пишу для заработка. (Проводит рукой по лбу.) Куда меня несет? Куда? Слово непроизвольно ведет за собой мысль. О небо, не так ли наступает безумие? Тут любой храбрец испугается... Ну, успокоимся. Я перечитывал вот это... Да... Но стихи нехороши. Написаны наспех, ради куска хлеба. Какая пытка! Битва при Гастингсе! Древние саксы! Молодые нормандцы! Разве этим я полон? Нет. Тогда зачем об этом говорить? Ведь я же столько могу сказать о том, что вижу своими глазами! (Встает и расхаживает по комнате.) Воскрешать охладелый прах, когда вокруг все трепещет и страдает; когда Добродетель зовет на помощь и чахнет от слез; когда изможденный Труд – предмет всеобщего презрения, Надежда утратила свой якорь, Вера – свою чашу, Милосердие – своих бедных детей; когда Закон богопротивен и продажен, как блудница, а Земля вопиет и просит у поэта защиты от тех, кто ради наживы роется в ее лоне, убеждая ее, что она обойдется и без неба!
И я, чувствуя все это, отмолчусь? Нет, видит бог, я отвечу. Я стану бичом для злых и лицемерных. Обличу Джереми Майлза и Уортона.
Но... ведь это сатира, несчастный! Ты сам становишься злым. (Долго и безутешно плачет.)
Пиши лучше о тумане, окутавшем твое окно, как когда-то окно твоего отца. (Останавливается и берет со стола табакерку.)
Вот он, мой отец. Честный старый моряк, боевой капитан, ты спал ночыо, сражался днем и не был образованным парией, как твой злополучный сын. Видишь ты эту стопу чистой бумаги? Если я до утра не испишу ее, меня ждет тюрьма. А у меня в голове ни одной мысли, которой можно было бы заполнить листы, и все потому, что я голоден. Чтобы прокормиться, я продал бриллиант, сверкавший на этой табакерке, словно звезда на твоем высоком челе. Теперь бриллианта больше нет, а голод остался. И еще осталась твоя гордость, не позволяющая мне жаловаться. Зачем же, старый человек, знавший, что без денег не прожить, и не сумевший мне их оставить, зачем ты произвел меня на свет? (Отбрасывает табакерку, но тут же подбирает ее и в слезах опускается на колени.) Прости, отец, прости, мой старый седой отец! Как крепко ты обнимал меня, когда я сидел у тебя на коленях! Я сам во всем виноват: я возомнил себя поэтом. Моя вина! Но я не опозорю наше имя тюрьмой. Клянусь, не опозорю, мой старый отец. Видишь этот опиум? Есть его нельзя, но если голод станет нестерпим, я его выпью. (Рыдает над табакеркой с портретом.)
Шаги? Какие тяжелые! Кто-то поднимается по лестнице. Спрячем-ка это сокровище. (Прячет опиум.)
А зачем? Разве я не волен распоряжаться собой? Теперь – особенно. Катон не прятал свой меч. Останься самим собой, римлянин, и смотри всем в лицо, не опуская глаз. (Кладет опиум на середину стола.)
Явление
второе
Чаттертон, квакер.
квакер (глянув на пузырек). А! чаттертон. О чем вы?
квакер. Я знаю, что это такое. В склянке шестьдесят гранов опиума, самое меньшее. Сперва наступит возбуждение, приятное тебе как поэту, затем бред и, наконец, сон – глубокий, тяжелый, без сновидений, можешь мне поверить. Ты слишком долго оставался один, Чаттертон. (Ставит пузырек на стол.)
чаттертон (украдкой снова завладевая снадобьем). А разве я не вправе навсегда остаться один, если мне так хочется? квакер (садится на постель). Так рассуждали язычники. чаттертон (стоит с неподвижным и диким взглядом). Пусть мне дадут час счастья, всего один час, и я опять стану добрым христианином. То, чего вы... опасаетесь, стоики именовали «разумным выходом».
квакер. Верно. И даже утверждали, что, коль скоро мы привязаны к жизни лишь по маловажным причинам, уйти из нее можно и по несерьезному поводу. Однако следует помнить, друг, что Фортуна переменчива и может многое, но только пока человек жив.
чаттертон. Зато она бессильна против мертвеца. Я утверждаю, что она творит больше зла, чем добра, и бежать от нее отнюдь не безнравственно.
квакер. Правильно, только это смахивает на малодушие. Спрятаться от нее с перепугу в глубокую яму под большой камень – что это, как не трусость? чаттертон. Много вы знаете трусов, покончивших с собой? квакер. Пусть даже одного Нерона.
чаттертон. Не верю, что он был трус. Народ трусов не любит, а Нерон – единственный император, которого помнят в Италии.
квакер. Очень лестно для народной памяти. Впрочем, я ведь тебе не перечу. Ты стоишь на своем, что очень похвально: это порадует твоих соперников. Среди них найдутся богохульники, которые потешат публику забавными подробностями твоей смерти, и ты сделаешь за них то, что они бессильны были сделать сами,– уничтожишь себя. Ты бросаешь им свою долю славы, пустой кости, которую вы все гложете, и правильно поступаешь. Это великодушно. чаттертон. Вы изображаете меня значительней, чем я того заслуживаю. Кому известно мое имя? квакер (в сторону). Эта струна еще не порвалась. Посмотрим, нельзя ли на ней сыграть. (Чаттертону.) Твое имя становилось тем известней, чем больше ты его скрывал. чаттертон. В самом деле? Рад слышать. Тем легче будет его произносить, когда меня не станет. квакер (в сторону). Как его ни отвлекай, он все равно возвращается к своей навязчивой идее. (Громко.) Но утром мне показалось, что ты возлагаешь надежды на какое-то письмо.
чаттертон. Да, я написал лорд-мэру Бекфорду, довольно близко знавшему моего отца. Мне часто советовали прибегнуть к его протекции, но я упорно отказывался: не люблю, когда мне покровительствуют. Я надеялся прокормиться за счет собственных мыслей. Какое безумие! Вчера исчезли и они, кроме одной: надо искать себе покровителя. квакер. Сэр Бекфорд слывет одним из самых порядочных и просвещенных людей в Лондоне. Ты поступил разумно. Почему же ты все-таки отказался от своего намерения? чаттертон. Посмотрел на одного человека – и этого оказалось достаточно.
