355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Альфред де Виньи » Избранное » Текст книги (страница 25)
Избранное
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 17:44

Текст книги " Избранное"


Автор книги: Альфред де Виньи


Жанры:

   

Драма

,

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

И слезы, капая из глаз у чернеца,

На книгу божию неспешно упадали;

Когда ж не мог старик творить молитву дале,

Он скорбно начинал святой водой кропить Того, кто к нам с небес был изгнан, может быть. Затем, уняв тоску, монах сбирался с силой,

И эхо гулкое по зданью разносило Заупокойный гимн: «О боже, не круши Негодованием твоим моей души;

Не погуби меня с неправедником вместе».

Потом: «Следит за мной тот, кто погряз в нечестье; Его добычей стать меня не попусти;

Им, господи, сведен я с твоего пути.

Мой грех – на нем. Его и покарай за это.

Из бездны я воззвал, которой глубже нету:

От недругов меня, о Господи, укрой!»

Когда же дочитал псалтырь монах с зарей,

Он понял, что придет за трупом стража вскоре – Шаги и голоса раздались в коридоре,

И без свидетелей увидеть хоть на миг Лицо покойника вдруг захотел старик.

На тело мертвое он бросил взор печальный,

Но разглядеть сумел лишь саван погребальный, Железной маскою приподнятый на лбу:

Страдалец узником остался и в гробу.

Моисей

Над островерхими просторными шатрами Катилось тяжкое, медлительное пламя – Закат был недалек, и солнца луч косой Ложился на пески широкой полосой.

В багрец и золото окрасилась пустыня.

С зубчатых скал Нево, на полпути к вершине, Господень человек, провидец Моисей Безрадостно обвел глазами ширь степей:

Под ним, вокруг Фасги, смоковницы густые; Направо – области Ефрема, Манассии,

Весь за грядой холмов лежащий Галаад,

Где тучные луга раздольем тешат взгляд;

На севере, где мрак встает неодолимо, Простерся край олив – колено Нефталима;

И к морю дальнему, бесплодна и бедна,

На юге тянется Иудина страна;

Ковром цветов поля пестреют там, где стены Возносит город пальм, Иерихон надменный,

И цепью длинною уходят на Сигор Мастичные леса, обставшие Фегор.

Угрюмо он глядит на веси Ханаана,

Запретной для него земли обетованной, Глядит, подъемлет длань, благословенье шлет Своим сородичам и снова вверх идет.

А под святой горой, восставшей величаво Над необъятными равнинами Моава,

Народ израильский шумел со всех сторон,

Как спелые хлеба, что клонит аквилон.

Еще с рассветом, в час, прохладой напоенный, Когда росу в песок с ветвей роняют клены, Столетний Моисей, всеведущий мудрец,

Взошел туда, где с ним беседует Творец.

Весь день тревожных глаз евреи не спускали С лучей, которые на лбу его сверкали,

И чуть вершины он, пророк и вождь, достиг,

В грозовом облаке сокрыв от взоров лик,

Как ладан на камнях алтарных закурился, Шестисоттысячный народ к земле склонился, И в светло-золотом густеющем дыму Толпа запела гимн владыке своему,

И, словно над песком зыбучим кипарисы, Сыны Левиины над нею поднялися И, вторя звоном арф несчетным голосам, Хвалу Царю царей восслали к небесам.

А Моисей стоял, невидим в темной туче,

Наедине с Творцом у края горной кручи.

Он Богу говорил: «Ужели снова в путь?

Ужели не умру и я когда-нибудь?

Увы, я одинок и быть устал всесильным.

Дай, Господи, и мне забыться сном могильным. Скажи, за что твоим избранником я стал? Израиль я привел, куда ты пожелал.

Коснулся он стопой земли обетованной.

Так пусть другой блюдет завет, тобою данный, Скрижаль и медный жезл из рук моих возьмет И, как коня уздой, смиряет твой народ.

Ужель ты для того меня лишил навеки Страстей и чаяний, обычных в человеке,

Чтоб от горы Хорив и до горы Нево Я места не нашел для гроба своего?

Людей мудрей меня не видел мир доселе. Скитальческий народ мой перст направил к цели. Дождем огня вершил я над царями суд.

Закон мой никогда потомки не прейдут.

Могилам древним я приказывал раскрыться:

Себе я даже смерть заставил покориться. Подошвою втоптал я в пыль немало царств.

В моей руке судьба племен и государств...

Увы, я одинок, хотя и стал всесильным.

Дай, Господи, и мне забыться сном могильным.

Увы, я знаю все, что свод небес таит.

Огонь твоих очей в моих очах горит.

Я тьме повелевал разъять свои покровы И звезды окликал по именам сурово,

И каждая, едва к ней доносился зов,

Спешила выглянуть из толщи облаков.

Я тучам на чело десницу возлагаю

И, молнии гася, грозу превозмогаю.

Зыбучие пески на города я шлю,

Тугим крылом ветров я цепи гор валю.

Звучнее голос мой, чем моря грохотанье.

Моим ногам давно не страшны расстоянья.

Потоки предо мной и те отходят вспять.

Когда ж к Израилю ты хочешь речь держать И языком моим глаголет дух твой гневный,

Тогда земля дрожит, мрачится свет полдневный... Но, ангелов твоих величием затмив,

Не стал былой пастух от этого счастлив.

Я стар и одинок, хоть прожил жизнь всесильным. Дай, Господи, и мне забыться сном могильным.

Едва в меня вошло дыханье уст твоих,

Как люди поняли, что я чужой для них:

Их вынуждало взор склонять передо мною Горящих глаз моих сверканье неземное.

С кем мог я о любви иль дружбе говорить? Боялись девушки при мне лицо открыть.

И в облачном столпе перед своим народом,

Всем чужд и всеми чтим, шагал я год за годом.

Я про себя твердил: «Зачем почет и власть,

Коль к любящей груди мне не дано припасть? Приводят смертных в дрожь мои прикосновенья. Как буря – речь моя, как молнии – веленья.

Я соплеменникам внушаю только страх.

Я их хочу обнять – и повергаю в прах...»

Тому, кто одинок, что пользы быть всесильным? Дай, Господи, и мне забыться сном могильным».

Внизу Израиль ждал и Богу славу пел,

Но обратить лицо к горе никто не смел,

А если все ж дерзал смельчак поднять зеницы,

Гремел из тучи гром, сверкали в ней зарницы, Слепила молния греховные глаза И пригибала вновь толпу к земле гроза.

Потом с горы слетел покров ее туманный,

Но Моисей исчез... К земле обетованной Народ повел Навин, угрюм и одинок:

Теперь Господь его избранником нарек.

Рог

I

Люблю я гулкий рог во мгле густых лесов, Пусть означает он, что лань – добыча псов,

И, эхо пробудив в листве темно-зеленой,

Привет прощальный шлет охотник утомленный.

Не раз под этот звук, когда в ночи он плыл,

Я отдыхал душой, но чаще слезы лил:

Мне словно чудилось, что где-то паладины Трубят в предчувствии безвременной кончины.

О, пиренейские лазурные хребты!

Долина Марборе! Фразонские пласты!

Гряда вершин, во льды закованных навеки, Откуда вниз летят ручьи, потоки, реки!

Холодный, солнечный и милый сердцу край! Лишь здесь, где наравне царят декабрь и май, Здесь, где подножия в цвету, а выси снежны, Суровый рог поет так горестно и нежно!

Порой, когда вокруг все полно тишиной И только изредка тревожат мрак ночной Бубенчики овец да блеянье ягненка,

Вдали застонет медь размеренно и звонко.

То молкнет, то гудит торжественный мотив,

И серна робкая, над пропастью застыв,

Внимает, как в ответ на этот зов могучий Грохочет водопад, свергаясь в бездну с кручи.

О, тени рыцарей, ужели до сих пор Ваш голос слышится в раскатах рога с гор? Ужель, о Ронсеваль, скитается доселе Роландова душа в твоем глухом ущелье?

II

Все полегли в бою, никто не взят живым,

Один лишь Оливье остался рядом с ним,

С окрестных скал враги кричат ему кичливо: «Сдавайся нам, Роланд, пока вы оба живы,

Иль ваши трупы мы швырнем на дно ручья».

Он зарычал, как тигр: «Арабы, сдамся я,

Не раньше чем вода подмоет Пиренеи,

И упадут они, и скроются под нею».

«Глянь – падают они! Конец тебе пришел!»

И глыба сорвалась с высот, обставших дол,

И рухнула в поток, верхушки срезав соснам,

И пэров сбила с ног ударом смертоносным.

«Спасибо! – бросил граф.– От плена я спасен!» И, камень оттолкнув, из волн поднялся он С такою яростью и силой исполинской,

Что ужас овладел всей ратью сарацинской.

III

А Карл по склону гор, восставших до небес, Своих баронов вел на Люз и Аржелес,

Уже заметные за дымкой светло-синей В обильной водами лесистой котловине.

О, радость! Позади чужой, коварный кряж! Французское вино из иноземных чаш Лилось рекой, и песнь слагали трубадуры Во славу ивами поросшего Адура.

Спокойно шли полки – Роланд их прикрывал.

От императора Турпен не отставал На вороном коне под чепраком лиловым.

Вдруг пробудился страх в служителе Христовом.

«Мой государь, огнем пылает небосвод.

Не искушай Творца и прекрати поход.

Святым Денисом я клянусь, что это пламя —

Кровь тех, чьи души в рай летят сейчас над нами.

Смотри: две молнии! И две других подряд!»

Тут рога дальнего послышался раскат,

И Карл, на стременах привстав недоуменно,

Лихого скакуна остановил мгновенно.

«Трубят?» – промолвил он. Прелат ответил: «Да. Скликают пастухи на пастбищах стада Иль карлик Оберон в зеленом одеянье Зовет Титанию на тайное свиданье».

И снова едет Карл дорогою своей,

Но тучи грозовой чело его черней —

Измену чует он, томит его тревога,

А сзади то гремят, то тихнут звуки рога.

«Нет, то племянник наш трубит в предсмертный час – Иначе б не просил он помощи у нас.

Назад в Испанию, вассалы и сеньоры!

Пусть снова задрожат предательские горы!»

IV

Лишь у вершины дух перевели войска.

С коней струится пот. Темнеют облака.

Закат на Ронсеваль роняет отсвет слабый. Вдали скрываются последние арабы.

«Турпен, что это там внизу, на дне ручья?» – «Тела двух рыцарей под глыбой вижу я – Своею тяжестью она их раздавила,

Но рог у одного зажат в руке застылой.

Два раза он послал тебе пред смертью зов». Как грустен гулкий рог во мгле густых лесов!

Париж

Возношение

«Мне руку, путник, дай, взойди вослед за мной На Башню и впери зрачки во мрак ночной,

Весь горизонт окинь горящими глазами,

Чтоб, словно у змеи, они метали пламя,

Добычу с жадностью в себя стремясь вобрать,– Не должен ничего ты из виду терять.

С донжона древнего за камнем парапета Откроются тебе все разом страны света И мир в движенье, мир без отдыха и сна,

Как ветер, молния, иль туча, иль волна,

А ты описывай, что обнаружишь всюду,

Куда указывать тебе перстом я буду».

«Я различаю круг такой величины,

Что мне его края и глубь едва видны.

С полудня, с полночи, с заката и восхода

Он взят в кольцо холмов, но в нем мертва природа. Там плавных нет кривых, всё только под углом,

А значит, создано людьми – не естеством.

Там прямы линии, но хаос – их сплетенье;

Там нагромождены вкруг площадей строенья,

Что серы, как во мгле надгробия могил;

Там в грязном воздухе, который сперт и гнил,

Из бездны фонари сверкают ярким глазом,

Подобные в эбен оправленным алмазам.

Там сонная река петляет в берегах,

Как уж, который в зной ползет уснуть в кустах.

Там мощных крепостей глухие бастионы,

Темницы, и дворцы, и башни, и колонны,

И парки, и леса, и кружево аркад,

И колокольни, где порой гудит набат,

Соборы, купола, пронзительные шпили,

Форты, валы, мосты, что над водою взмыли,—

И всюду все кипит, все вдаль и вширь растет,

Уходит в глубь земли и к небесам встает.

А Башня, с коей круг я созерцаю ныне,

В нем возвышается на самой середине:

Когда вычерчивал его Творец благой,

На этом месте он поставил циркуль свой...

Нет, брежу я. Ужель мне зренье изменило?

Что это? Колесо? Иль, может быть, горнило?»

«Да, это колесо, гигантский маховик,

Что задержать свой бег не властен ни на миг. Парижем дивное то колесо рекомо.

В таинственную даль им Франция влекома.

Коль сбавит ход оно, придется вслед за ним Движенье замедлять колесам остальным,

С ним прочно сцепленным зубчатой передачей;

А станет – станут все, да и нельзя иначе,

Затем что их судьба – покорствовать ему,

Как верноподданных – монарху своему.

Париж – нетленная та ось, что мир вращает,

Что всем и каждому движенье сообщает,

А ей, чтоб двигаться, не нужно внешних сил – Довольно внутренних Господь в нее вложил. Покуда вертится она, жива машина:

Колебля маятник, работает пружина;

Спешит то вверх, то вниз за рычагом рычаг;

У стрелок выверен и точен каждый шаг;

Велениям оси безропотно внимая,

Назначенный ей путь свершает часть любая.

Так есть и быть должно. Когда из них одна Решила, что идти как вздумает вольна,

И дерзко выбилась из ритма трудового,

За это было ей отплачено сурово:

Ее, в куски разбив, на гибель обрекли,

Как руку, что мечом от тела отсекли.

Парижу ль мятежа подобного страшиться?

Пусть треснет колесо – была б цела ступица! Пусть станет все, а то и обратится вспять – Вращаться ей ничто не может помешать.

А колесо – ну что ж, его потом починят! Заблещут вновь лучи, коль солнце не остынет... Однако бред порой пророческим бывал.

Не только колесом, пришлец, ты круг назвал,

Но в миг, когда тебя сверканье ослепило,

Еще предположил, что под тобой горнило.

И это так. Оно свой отблеск огневой Шлет в небо черное, как в купол храмовой,

И в нем глухой порой, когда сквозь сон мы слышим, Как барабанит дождь по островерхим крышам, Бдят души сильные, чей безымянный труд Высоким подвигом в грядущем назовут.

Их лампы днем чадят, а по ночам пылают И, неусыпные, всечасно оживляют Огонь, который ввысь горнилом золотым Под купол темных туч отсюда возносим И отражается от тверди довременной,

Сияя вкруг Земли, как ореол священный.

Удел подобных душ – сомненья и борьба,

Оружие – перо, награда – пот со лба,

Цель – разрешение загадки, ключ к которой Известен лишь тому, чьи всё объемлют взоры, Хотя к ней новые ключи из века в век И тщится подобрать мгновенный человек.

О эти души! Им не жизнь важна – идея.

Один42, о божием учении радея,

Почти отверженцем в тоске проводит дни И в грудь себя стучит: «Лама савахфанй!»

Он кровь и слезы льет на крест и гроб Христовы, На губку, на копье и на венец терновый,

Лобзает плоть его и вопиет, скорбя:

«Когда ж, как ты предрек, мы вновь узрим тебя? Воскресни. Изнемог апостол твой единый,

А церковь при смерти. Не жди ее кончины.

Царь Иудейский, правь, раскол смети во прах,

И стражников твоих ниц да повергнет страх».

Но тело божие, как прежде, недвижимо.

Господь не внял тебе, слуга строптивый Рима. Молчание... Из ран его не каплет вновь На алтари тобой возлюбленная кровь.

Молчанье... Не хотят уста его немые Ответствовать тебе, второй Иеремия,

И в одиночестве ты обречен опять Страданием людским тиару закалять.

Свободе сорок лет служил другой1, а ныне Он в жертву принесен, как бык, своей богине:

Он скорбью был сражен, построить ничего Там не сумев, где все разбито до него.

Не важно! Есть других работников немало.

Пускай они слепцы, но их душа взалкала Неведомых ни нам, ни им самим путей,

И вот они впотьмах бредут к мечте своей,

Ища в грядущее случайную дорогу И в хаос привнося порядок понемногу.

Но сказано: мы все несем в себе недуг,

Который нас убьет. Смотри же вниз, мой друг. Вон труженикам вслед спешит толпа большая43 44, Давя их и топча, их дело разрушая,

Чтоб на развалинах свободы встал весь мир Под общий, равенством зовущийся ранжир И знал наш род одно прибежище – такое,

Что этой для него измышлено толпою:

Вселенский храм, где мы возложим на алтарь Не хлеб и не вино, не плоть и кровь, как встарь, А наше время, жизнь, работу, вдохновенье, Бездумную любовь ко всем и отреченье От нации, себя, наследья лет былых;

Где человек, один, без ближних и родных,

Сочтет, с доктриною в безропотном согласье,

Что единенье – цель, а труд до смерти – счастье; Где новоявленный Христос устроит так,

Что званы будут все и будет избран всяк. Запретов больше нет – все можно... Изваянья Людей, царей, богов – добыча поруганья.

Их валят с цоколя, калечат топором,

Дробят кувалдою, царапают ножом.

Свинец и золото равно идут в горнило,

Чтоб там в единый сплав их пламя превратило.

Все занимается, дымит, трещит, горит,

Все корчится, течет, твердеет вновь, искрит,

Звенит, шипит, свистит, стенает и бормочет,

Как будто вырваться из печи в воздух хочет,

И раскаленный сплав взлетает в высоту,

Змеею огненной прорезав темноту.

Труды и тружеников – пламя все снедает,

Но, словно саламандр, само же возрождает.

Начало и конец! Эдем и ад! Париж!

Хорош ты или плох, но все собой живишь.

При виде твоего величья мне сдается,

Что новый мир в тебе, неистовом, куется,

И пусть кометою иль солнцем станет он,

Пусть будет космос им спален иль озарен,

Он выйдет все равно, сверкающий, из дыма,

Вращенье обретет, предстанет в форме зримой,

Столь неожиданной и чистой для людей,

Что символ веры свой они усмотрят в ней.

Прострется ль над землей он, как покров холодный, Иль станет для нее звездою путеводной,

Вслед за которою в конце концов пойдет К любви и братству наш людской злосчастный род? Но может быть, то меч, что пламенным сверканьем У Евы осушил глаза перед изгнаньем,

И, распахав клинком, как поле, шар земной,

Его засеет он страданьем и войной.

И выкосит людей и обречет сожженью Все то, на что ушли века и поколенья,

И позади него проляжет страшный след —

Пустыня мертвая на мириады лет.

А может быть, едва взметнется к небу пламя,

Как души в ужасе расстанутся с телами,

И обратят в тоске к дрожащим скалам глас Народы и цари: «Да раздавите ж нас!

Не минем все равно мы смерти неизбежной: Дорогу преградил нам вновь Париж мятежный».

– «Что варишь день и ночь ты в тигеле своем, Что изрыгнешь, Париж, в изложницу потом?

Твое творение – пока лишь заготовка,

Что превращается под молотом в поковку, Прокатывается сто раз в валках стальных И с глаз скрывается ежесекундно в них.

А раб, приставленный к литейне, тяжко дышит,

И в белом пламени, которым плавка пышет, Видны гигантское его чело и взгляд,

Что света и теней несет в себе заряд».

Тут смолк я, вслушавшись в безмолвие ночное: На Башню, где пришлец во тьме стоял со мною, Донесся, отразясь от низких облаков,

Столицы Франции глухой далекий рев.

Как трудно разуму с иллюзией тягаться! Почудилось мне – стал я с колесом вращаться,

А отблеск пламени, который тьму багрил,

Так ослепил меня, что я глаза закрыл.

И путник продолжал: «Да, слабы и несмелы Для высоты такой у нас душа и тело.

Не только ноги – мозг отказывает нам.

Ты не дал мне упасть, и я тебе не дам.

Хоть сам едва стою – боюсь, что вновь случайно На город брошу взгляд с его двойною тайной.

За вас и за него я ощущаю страх —

Заметно с Башни мне, что в черных облаках,

Где отблеск яростный горнила угасает,

Утес-громадина над миром нависает И, мнится, с камнем схож, что помянул пророк В том откровении, где Судный день предрек:

«И камень вострит – уж не его ль я вижу? – Над городом – а вдруг таков удел Парижа? —

Где из сердец народ дерзнул Христа изгнать

Вы это сделали...– и в миг, кбгда опятЬу Самодовольные упьются горожане Кровавой сладостью междоусобной браниу Господень ангел вниз низринет камень тот И город навсегда с лица земли сотрет».

С улыбкой грустной я ответил: «Допускаю,

Что может впрямь Париж постичь судьба такая,

Но если небо нас решило погубить,

На будущее нам должна замена быть.

Замены ж нет – лишь здесь божественная сила Сама себя в уме и чувстве воплотила,

И ангел смерти в час, когда он нас казнит,

Пред нами горестно колени преклонит,

Подумав про себя с тоскою безграничной: «Богоубийство днесь свершаю я вторично».

Но полно задавать себе пустой вопрос:

Что померещилось мне – туча иль утес.

Терять нам время здесь, на Башне, бесполезно: Отсюда видит дух мечту, а тело – бездну. Страдание и смерть – вот все, считаю я,

Что есть устойчивого в вихре бытия.

Свой век и род людской и город отживает,

Но прах их никогда бесплоден не бывает,

И коль узришь ты прах Парижа на пути,

Возьми щепоть его, и нас сожми в горсти,

И, увидав вокруг лишь мерзость запустенья, Вздохни: «Взорвал себя вулкан при изверженье» —

И оцени, какой здесь уничтожен труд,

И вспомни тех, кого описывал я тут.

Но были, кроме них, другие – чище, лучше, Которых, хоть и чтил в них век талант могучий, Он порицал за то, что в слове их любом Читалось явственно сомнение во всем, Свободомыслие и к ближнему участье,

Презрение к деньгам и равнодушье к власти, Из-за чего у них у всех судьба одна —

Пить чашу горькую безропотно до дна.

Когда же, путник, вновь покинешь ты пустыню, Рассей по ветру прах и возопи в унынье,

Хоть не вонмет никто стенанью твоему:

«Отныне погружен надолго мир во тьму».

Смерть волка

I

Как над пожарищем сквозь дым сверкает пламя, Багровый диск луны сверкал меж облаками,

И с черным краем их сливался лес вдали.

По влажной от росы траве мы молча шли.

Взяв на руку ружье, я вместе с остальными Скользил под елями, как в Ландах, небольшими, Но вдруг следы когтей заметил на песке И понял: волки здесь, от нас невдалеке.

Дыханье затаив, мы замерли и стали Прислушиваться... Лес, кусты, равнина спали;

В недвижном воздухе царил покой, и лишь Скрипенье флюгера порой смущало тишь,

Когда, под сводом туч в далеком небе вея,

За башни задевал зефир стопой своею;

Казалось, даже дуб, припав челом к скале,

На локоть оперся и задремал во мгле.

Ни звука... И тогда охотник поседелый,

Вслед за которым мы шагали вечер целый, Звериных хитростей испытанный знаток, Склонился до земли, к следам почти прилег И тихо объявил, вглядевшись в отпечатки,

Что по размеру лап, их форме и посадке Двух матерых волков и двух волчат признал. Прикрыли ружья мы, чтоб не блестел металл,

И развернулись в цепь, и, раздвигая ветки,

С ножами наголо пошли сквозь ельник редкий, Как вдруг навстречу нам в безмолвии ночном Зеленые зрачки заискрились огнем.

А дальше, где стволы в лучах луны кривились, Две тени легкие на вереске резвились,

Играя и скача, как пара псов борзых, Почуявших, что в дом вошел хозяин их.

Но, всеми статями собак напоминая,

Волчата прыгали без визга и без лая:

С младенчества они запомнили навек —

Отсюда в двух шагах их недруг человек.

Отец стоял, а мать поодаль восседала,

Как та, что Ромула и Рема воспитала,

Та, изваяние которой Вечный Рим Считал святынею и символом своим.

Тут волк шагнул, присел и когти для упора Всадил в песок. К нему уже летела свора.

Он ясно сознавал, что не уйдет живой,

Однако был готов принять неравный бой И первой же борзой, оскалившейся жадно, Вцепился в горло так глубоко и нещадно,

Что не заставили его разжать клыки Ни грохот выстрелов, ни острые клинки,

Которые в него наперекрест впивались,

Ни псы, как яростно они ни заливались,

Покуда челюсти он сам не разомкнул И мертвого врага на землю не швырнул.

Потом он взором нас обвел без тени страха. Торчали в нем ножи, которыми с размаха Во время схватки был к песку он пригвожден,

И дула уперлись в него со всех сторон.

Тогда он вновь на нас взглянул все так же твердо, Слизнул густую кровь, струившуюся с морды,

И, не желая знать, за что убит и кем,

Огромные глаза смежил – как прежде, нем.

II

Я на ружье поник в задумчивости грустной,

Сочтя жестокостью бесцельною и гнусной Преследовать волчат и мрачную их мать,

Хоть мужа не могла она вблизи не ждать.

В беде он не был бы покинут, будь их двое,

Своей суровою красавицей вдовою,

Но долг ее – спасти детей и научить

Без сетований дни голодные влачить

И презирать зверей, которые в неволе

Нам, людям, продались, чтоб жить в тепле и холе,

И травят для своих хозяев с этих пор

Былых властителей полей, лесов и гор.

III

Я думал: «Как смешны мы в нашем ослепленье! Как слабы, хоть и мним себя венцом творенья! Учись же, человек, величью у зверей,

Чтоб, отдавая жизнь, не сожалеть о ней.

Постигни до конца тщету существованья И знай: все суетно, прекрасно лишь молчанье.

Да, волк-отшельник, я уразумел вполне,

Что ты хотел сказать последним взором мне.

Он как бы говорил: «Коль и в тебе есть твердость, Сумей взрастить в душе стоическую гордость И стань ценою дум, и бдений, и трудов Тем, чем с рожденья был я, вольный сын лесов. Поверь: стенать, рыдать, молить – равно позорно. Свой тяжкий крест неси и долго, и упорно,

Путь, что тебе судьбой назначен, протори,

Потом, без слов, как я, отмучься и умри».

Гефсиманский сад

I

Ночь... Иисус идет один тропой крутой,

И, словно саван, бел на нем хитон простой.

Внизу ученики забылись сном пугливо.

Под ветром клонятся дрожащие оливы.

Он шествует меж них, дрожа, подобно им,

И мертвен взор его, и дух тоской томим,

И руки сложены на грубой ткани платья,

Как у сокрывшего под ней добычу татя.

Средь скал находит он легко, хоть всюду тьма, Путь в Гефсиманию, что наверху холма,

Там, на колени пав, горе возводит очи,

Молитву скорбную творит и молвит: «Отче!»

Но бог безмолвствует, и мрачен небосвод.

В растерянности встав, вниз Иисус идет,

Плечом дрожащие оливы задевает,

И пот ему чело кровавый заливает.

Спустись к подножию, он спутникам кричит: «Молитесь, бодрствуйте со мной!» Но все молчит. Дремота тяжкая апостолов объемлет.

Сам Петр и тот словам Учителя не внемлет.

Сын человеческий опять бредет назад,

В твердь, как египетский пастух, вперяя взгляд,– Вдруг ангел с высоты слетит звездой падучей,

Но небо черною, как плат вдовицы, тучей Задернуто, и в ней нигде просвета нет.

Терзанья прожитых им тридцати трех лет Припомнил Иисус, и дланью ледяною Страх смерти пробудил в нем естество земное.

Три раза Иисус вотще к Отцу воззвал —

В ответ на каждый зов лишь ветер завывал.

Тогда, как человек, от горьких мыслей мучась, Представил он себе наш мир и смертных участь,

И затряслась земля, когда перед Творцом Спаситель рухнул ниц и к ней припал лицом.

II

«Мне, Отче,– он молил,– продли существованье, Дай книгу дней моих прочесть до окончанья. Ужель не слышишь ты, как под твоей рукой Страдает днесь во мне весь мир и род людской? Сама земля скорбит, боясь остаться вдовой,

Затем что новое с небес я пролил слово Ей в грудь иссохшую – пускай одно всего,

Но с ним сюда послал ты Сына своего,

В нем столько чистоты и сладости таилось,

Что человечество им словно опьянилось И в сердце у людей проснулись жизнь и Бог,

Едва о братстве я, раскрыв объятья, рек.

Коль я свой тяжкий долг исполнил, Отче, строго, Под ликом мудреца сокрыв природу Бога;

Коль всюду возгласил, что ждешь ты жертв иных, Что надо заменить душою тело в них,

Предметы – символом, побоища – глаголом, Таланты золота – всего одним оболом,

Густую кровь – вином, прозрачным, как ручей, Опресноками – плоть животных и людей;

Коль смертью рассеку я время на две части И рабство прошлое мои искупят страсти,

Во имя их дозволь, чтоб, кровь пролив из жил, Свободу в будущем я этим оплатил.

Освободитель, пусть заране половина Той крови, что отдать твой Сын готов безвинно, Падет на тех, кто в мир придет, чтоб объявить: «Не преступление – невинного убить».

Мы знаем, явятся тираны-изуверы И суеумные их слуги-лицемеры,

Что дух племен смутят, превратный смысл вложив Во все, чему учил твой Сын, когда был жив.

Уже сегодня суть моей простейшей притчи В яд превращают фальшь, корысть и безразличье. О, чашу дай сию мне мимо уст пронесть:

В ней больше горечи, чем в водах моря есть! Глумленье, тернии, бичи, удары тростью,

Копье, что плоть пронзит мне под грудною костью И муку крестную к закату довершит,—

Ничто, ничто меня так, Отче, не страшит.

Когда нисходят в мир со звездных высей боги,

Им должно по себе оставить след глубокий,

И этот шар, что был так плохо сотворен И чей меня призвал на помощь долгий стон,

Я, Отче, посетил затем на миг мгновенный,

Чтоб здесь два ангела остались мне заменой – Надежда с верою – и чтоб во мрак земли Они улыбкой свет из рая принесли.

Но распрощаюсь я с юдолью этой вскоре,

Сумев лишь приподнять то покрывало горя,

Что, взявши за края, сомнение и зло Так держат, чтоб на мир оно плотней легло. Сомнение и зло, извечное проклятье Творенья! Мог бы их давно во прах втоптать я, Но коль уж ты их сам предусмотрел, Творец, Позволь, чтоб снял вину с тебя я наконец. Прикажем Лазарю подняться из гробницы – Пусть тайна мертвецов впервые разъяснится,

И, память сохранив о виденном, прольет Он свет на то, что есть и что к концу придет; Что древле ты вложил природе в сердце, Боже; Что в дар она дает и отнимает позже;

О чем с ней небеса беседуют без слов;

Зачем с себя стряхнуть нельзя ее оков;

Зачем в ней тлен и жизнь борьбу ведут всечасно; Зачем неведомо одно, другое – ясно;

Такая ли судьба у звезд, что и у всех;

Грешны ль они и как им искупить свой грех; Земля им спутница или они ей свита;

Где правда в вымысле, где тайна в яви скрыта; Где в блеске знания – неведения тьма;

Какою цепью дух так держит плоть-тюрьма;

И почему дано лишь два пути, не боле —

Путь безмятежности, но скуки и безволья Иль путь страстей, пожар которых не зальешь, Сон летаргический или конвульсий дрожь;

И почему висит угрозой вековечной Смерть над природою, как меч остроконечный; Что есть добро и зло – случайность или нет, Задержка краткая в фатальном беге лет Иль это полюсы вселенной, для которой Противоборство их должно служить опорой;

И почему творят порою духи зла

Непредсказуемые добрые дела;

И впрямь ли племена дорогой неизвестной Вдаль, как звезда, ведет твой промысел небесный, Иль мечутся они с рыданьями впотьмах,

Как дети малые, которых мучит страх;

И сможем ли, когда настанет суд над всеми И, как песок в часах, исчерпается время,

Ты – возгласом одним и пламенем очей,

Я – крестным знаменьем и вздохом без речей, Добиться, чтоб навек разжались когти ада И миру, жертве их, дана была пощада...

Все человек поймет, как только будет знать, Откуда он пришел, куда уйдет опять».

III

Так молвил Сын, к Отцу взывая безответно.

Вновь ниц он падает и ждет с надеждой тщетной, Потом смиряется и говорит: «Твоя Да будет воля днесь и присно – не моя». Усугубляют страх, отчаянье, смятенье Его предсмертные и долгие мученья.

Он смотрит на небо – нигде ни огонька. Надгробьем мраморным чернеют облака.

Земля по-прежнему глубокой тьмой одета И, как душа Его, где сумрак без просвета, Дрожит. Тут различил он шум шагов в леске И факел увидал в Иудиной руке.

Молчание

Коль прав евангелист и на горе масличной Сын человеческий такие рек слова,

Коль внемлют небеса глухие безразлично

Стенаньям созданного ими естества,

Пусть праведник смирит презрением страданье И будет пусть его холодное молчанье Ответом вечному молчанью божества.

Хижина пастуха Письмо к Еве I

Коль сердце у тебя, томясь во мраке мира, Нависшего над ним громадой ледяной,

Похоже на орла, насельника эфира,

Что ранен и влачит крыла в пыли земной;

Коль, кровью исходя, оно дрожит от боли;

Коль с высоты небес ему не светит боле Любовь, последняя звезда во тьме сплошной;

Коль у тебя душа прикована к галере И так устала жить под вечный свист бичей,

Что захотела вдруг всплакнуть по крайней мере И позабыть на миг о каторге своей,

И коль она глядит сквозь люк весельный в волны И видит в них, от слез и ужаса безмолвна, Клеймо, что на плече железо выжгло ей;

Коль тело у тебя, хоть страсть в нем и сокрыта, Так целомудренно, что, сдерживая гнев, Уединения ты ищешь нарочито,

Чуть глянет на тебя развязный светский лев;

И коль от яда лжи твой рот пересыхает И вся краснеешь ты при мысли, что вздыхает Тот, с кем чужие вы, в мечтах тебя узрев,—

Беги из городов, столь перенаселенных,

Что кажутся они возвышенным умам

Застенком для племен, навек порабощенных,

Но пусть дорожный прах не льнет к твоим ногам. Пусть рощи и поля – приют для душ свободных – Тебя, как моряка, спасут из волн холодных,


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю