Текст книги " Избранное"

Автор книги: Альфред де Виньи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

герцогиня. Элизабет? Мне кажется, вы сочли, что находитесь не здесь, а в каком-то ином месте.

герцог. Значит, вас зовут не Элизабет? Какое же у вас крестильное имя?

герцогиня (горько). Мое крестильное имя? И о нем меня спрашиваете вы? Что сказал бы мой бедный отец, так любивший имя, которым меня нарекли... (быстро) и которое я вам не назову,– что сказал бы он, если бы кто-нибудь шепнул ему: «У вашей дочери звучное имя, но муж ее не соблаговолил его запомнить!» (Взволнованно.) Впрочем, так оно лучше. Крестильное имя дается для того, чтобы им называли нас те, кто нас любит; его не открывают тем, кому мы безразличны. (Ребячески.) Вы не знаете моего – и не надо, и хорошо. А я вам его не открою.

герцог (улыбающийся и очарованный, в сторону). До чего мила! Неужто я настолько безумен, что угожу в собственные силки? Но она действительно очаровательна. (Громко и серьезно.) Зачем мне знать, как зовут ребенка, сударыня? Что для меня, скажите на милость, девочка, запертая в монастыре вплоть до дня, когда мне дали ее в жены, не сообщив даже, сколько ей лет? Мне принадлежит не она, а женщина, известная под именем, которое ношу я, потому что назвать ее – значит назвать меня.

герцогиня (встав; быстро и гневно). Вы решили свести меня с ума, ваша светлость? Я больше ничего не понимаю ни в ваших мыслях, ни в ваших чувствах; я не знаю, на каком я свете, каковы ваши права и каковы мои. Вероятно, я до сих пор лишь ребенок; вероятно, меня все время обманывали. Объясните мне, что такое подлинная жизнь света. Объясните, почему его обычаи противоречат вере, а сам он – богу. Объясните, живем мы по правде или по лжи; существует брак или нет; отчего, если я ваша жена, вы ни разу не виделись со мной после свадьбы и отчего вас за это не

порицают. Объясните, почему обеты, если они даются всерьез, не значат для вас ничего и есть ли у вас, равно как у меня, право на ревность. Объясните, что все это значит; что это за союз имен и состояний, не принимающий в расчет живых людей, и зачем наши поверенные втянули нас в подобную сделку. Объясните, в самом ли деле права, которые вам даны, сводятся к праву нарушать мой покой, вторгаясь ко мне, когда вам заблагорассудится, и обрушиваясь на меня как гром с ясного неба, когда вас не ждут, по собственному произволу, ночью, беззастенчиво, с риском насмерть перепугать меня в моем доме, в моей спальне, в моем алькове. герцог. Ах, сударыня, какие у вас глаза! Они красноречивы, как ваши уста, когда вами движет волнение. Итак, вы хотите, чтоб я объяснил необъяснимое? Хотите, чтоб я пустился при вас в педантские рассуждения? Но стоит ли плыть в море пустословия? Неужели вы потребуете, чтоб я заговорил с вами о свете, изложил вам историю брака? Рассказал, как супружество, это некогда священное установление, осквернилось и опошлилось при дворе; как наши старинные благочестивые семьи стали светскими и легкомысленными; как и кто вытащил нас из наших замков и поместий и выстроил по рангу в королевской приемной; как наше пышное разорение вынудило нас к бракам по расчету, замышляемым родней заблаговременно, чуть ли не с колыбели детей, если взять, к примеру, вас и меня? Чтоб я поведал, как религия – и это, вероятно, непоправимое несчастье! – свелась к шутке, выплавляемой с добавкой аттической соли в тигле философии? Чтоб я описал, как любовь противится всему этому, воздвигая на несчетных развалинах свой тайный храм и сама, сообразно длительности ее и верности выбора, становясь, так сказать, чем-то святым и чтимым? Нет, рассказывать, объяснять, анализировать было бы слишком долго и скучно; к тому же, ручаюсь, вы во многом разбираетесь не хуже меня.

герцогиня (беря его за руку и уже более доверчивым тоном). Увы, сударь, вы знаете куда больше, нежели я, но даже то немногое, что мне действительно известно, не радует меня, а, напротив, заставляет страдать, и я не представляю себе, к какому концу может прийти такой мир, как наш. герцог. Боже правый, да кого это сегодня интересует, сударыня? Клянусь, никого, даже тех, кого касается особенно близко. Будем же спокойно дышать воздухом, может быть отравленным, но благоуханным, существуя в привычной нам с детства атмосфере, которая, кстати, меня вполне устраивает, и блюдя в случае необходимости лишь один закон, хоть нигде, согласен, и не записанный, но живущий – я это чувствую – в моей душе: закон чести.

герцогиня (отступая с легким испугом). Закон чести? Но что такое, по-вашему, честь, ваша светлость? герцог (почти торжественно). То, что руководит каждым движением порядочного человека и состоит прежде всего в заботе о достоинстве имени, и...

герцогиня (в сторону). О господи, господи, снова он за свое! герцог. ...и если незапятнанности его что-то угрожает, такой человек должен без колебаний пойти на все, чтобы смыть нанесенную ему обиду или навеки скрыть ее. герцогиня. На любую жертву? Не слишком ли дорого, сударь? герцог. Отнюдь нет, сударыня. герцогиня. Так ли?

герцог (возбужденно). Даю слово, так, даже если это убийство... герцогиня (в сторону). О боже, я погибла! (Вперяется в распятие.)

герцог (страстно). Даже если мне придется броситься к вашим ногам, покрыть их поцелуями и униженно вымаливать прощение. (Опускается на колени и целует ей руку.) герцогиня (в сторону). Ах, бедный кавалер! Мы погибли. Я не осмелюсь больше вас видеть. (Целует портрет кавалера.) герцог (внезапно вновь становясь светским человеком и словно сбросив маску). Ну-с, мое дитя, пожмите ее. герцогиня (оторопев). Что пожать?

герцог. Пожмите мне руку, говорю я вам. Это все, о чем я прошу. герцогиня (чуть не плача). Как, сударь!..

герцог. Да, да, пожмите ее в знак искренней и доброй дружбы. Я не намерен причинять вам боль: моя месть, даже если вы меня оскорбили, ограничится страхом, который я на вас нагнал. Садитесь. Я уезжаю. (Берет шляпу и шпагу.) Уже светает, а мне нужно поспеть в Версаль. (Стоя пожимает ей руку; она сидит.) Слушайте хорошенько. Я все знаю, но, по правде говоря, нисколько не сержусь и не держу на вас зла. (Взволнованно и серьезно.) Прошу и вас не сердиться. У каждого из нас свои маленькие тайны. Ведете вы себя правильно; я, надеюсь,– тоже. На том и расстанемся. Не знаю, что будет дальше, но оба мы молоды – там посмотрим. Помните только, что дружба к вам не иссякнет во мне. Ответьте тем же и... (смеясь) пожалуйста, не бойтесь: я больше не появлюсь без письменного приглашения. герцогиня. Неужто вы вправду настолько добры, сударь? Увы, я вас не знала.

герцог. Простите, что испортил вам ночь. В таком обществе, как наше, где распад и развал с каждым днем все сильнее, остается одно: соблюдать приличия. Бывают случаи, когда притворство – почти святая обязанность, не лишенная даже известного величия. Я сказал, что дорожу нашим именем. Вот доказательство: и ваша и моя челядь видела, как я вошел сюда, и увидит, как я выйду отсюда, а свету только это и нужно.

герцогиня (упав к его ногам, пряча лицо и в слезах целуя ему руки.) Ах, ваша светлость, как вы добры и как мне стыдно! Я раздавлена вашим великодушием. Куда мне скрыться? Я уйду в монастырь, сударь.

герцог (улыбаясь). Это излишне, совершенно излишне. Я в это не верю и не хочу этого. Все будет только так, как вам угодно. Прощайте! Спасая вашу репутацию, я спас и вас самое. (Звониту дверь распахивается. Уходит.)

Явление

тринадцатое

Герцогиня, Розетта.

розетта (в ужасе входит на цыпочках). Ах, сударыня, враг отступил.

герцогиня. Враг? Сейчас же замолчите. У меня нет друга вернее. И не смейте больше говорить о нем непочтительно. Он спас меня, хоть и обошелся со мной, как с ребенком, выказав снисходительную жалость, которая наказала и уничтожила меня куда сильней, чем любая суровость. розетта. Как бы то ни было, вы отделались испугом.

&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&ЛЧ 'уЧ ^Ч nf4 'уЧ ЛЧ пЧ пЧ 'уЧ пЧ лч лч лч * лч лгч лч лч лч лч лч лч лч лч лч лч лч лч лч лч лч лч лч лч лч

СТЕЛЛО

J) ,

Анализ-

это лот, брошенный в пучину океана. Он страшит и приводит в отчаяние слабого, но поддерживает и направляет того, кто силен и способен не выпустить его из рук.

Черный доктор

ДОКТОР

'п 'р 'TV 'TV 'TV 'TV 'TV 'TV 'TV 'TV 'T^ 'n 'TV ^V 'TV 'TV 'TV 'TV 'TV 'TV 'TV 'TV 'TV 'TV ^V 'TV 'TV 'TV 'TV 'TV 'TV 'TV ^V 'TV 'TV 'TV

СХЕМА ФРЕНОЛОГА ГАЛЛЯ

1.

Характер

больного

ТЕЛЛО родился при самых счастливых обстоятельствах и

под самой благоприятной звездой. Говорят, с детства все ему

удавалось. Великие мировые события неизменно завершались так, что способствовали удачному исходу его личных дел, какими бы сложными и запутанными те ни оказывались. Поэтому он нисколько не тревожится, когда нити его жизни скручиваются, перепутываются и завязываются узлом под пальцами Судьбы: он уверен, что она сама не приминет привести их в полный порядок, употребив на это всю ловкость своих рук при свете неизменно дружественной к нему звезды. Утверждают, что та ни разу не изменила ему даже в мелочах и ради него согласна влиять на все, вплоть до капризов погоды, почему солнце и тучи сменяют друг друга именно тогда, когда ему нужно. Что ж, такие люди бывают.

Однако у Стелло случаются периоды, когда его охватывает щемящая тоска, приближение которой он чувствует за несколько дней и которая разом овладевает им при малейшем огорчении. Тогда, как любое живое существо в предчувствии опасности, он, упреждая грозу, становится особенно оживлен и деятелен. Он со всеми любезен, ко всем расположен, ни на кого и ни за что не сердится. Бороться с ним, делать его предметом преследований, нападок, клеветы – значит оказывать ему подлинную услугу: даже узнав, что ему причинили зло, он продолжает все так же приветливо и снисходительно улыбаться. Он похож на слепых, радующихся, когда с ними разговаривают: в отличие от глухого, который всегда выглядит мрачным, потому что его обычно видят в минуты, когда ему недостает человеческих голосов, у слепца, говорящего с вами, всегда играет на губах блаженная улыбка – общение с людьми утешает его. Вот так же бывает счастлив Стелло, вот отчего накануне приступа тоски и подавленности мирская суета со всеми ее заботами и усталостью, со всеми ударами, которые она обрушивает на душу и тело, кажется ему более отрадной, чем одиночество, пугающее его: в одиночестве малейшая неприятность грозит разрастись до размеров подлинной катастрофы. Оно для Стелло отравлено, как воздух римской Кампании. Он знает это и тем не менее предается ему, так как не сомневается: в нем он обретет ту покорность отчаяния, чье имя – безнадежность. Дай бог, чтобы любимая им и неведомая нам женщина не оставляла его одного в такие страшные мгновения!

Вчера утром, например, он за какой-нибудь час изменился больше, чем иной за три недели болезни. Взгляд остановился, губы побелели, голова поникла на грудь под гнетом безысходной тоски.

В этом состоянии, предшествующем нервным болям, в которые не верят кишащие на улицах крепкие краснолицые мужчины, он лежал, одетый, на диване, как вдруг, к великому его счастью, дверь распахнулась и в комнату вошел Черный доктор.

2.

Симптомы

– Хвала творцу! – воскликнул Стелло, подняв голову.– Вот хоть один живой человек. Да еще такой, как вы, врачеватель души, в то время как столько ваших коллег лечат в лучшем случае лишь тело, вы, умеющий заглянуть в суть вещей там, где остальные видят лишь поверхность и форму! И вы не сказочный персонаж, а вполне реальный человек, рожденный на свет, чтобы жить за счет чужой хандры и в один прекрасный день умереть от той же болезни. Вы так же печальны на людях, как я – наедине с собой; это-то, черт возьми, я и люблю в вас. И не за это ли в нашем квартале, одном из прекраснейших в Париже, вас наградили прозвищем Черный доктор? Или, может быть, за то, что на вас всегда черный фрак и жилет? Как бы там ни было, спешу сообщить вам, чем я хвораю, чтобы вы поговорили со мной о моем недуге: больному приятно потолковать о себе и навести на ту же тему окружающих. Добиться этого – значит наполовину выздороветь.

Так вот, заявляю во всеуслышание: с самого утра у меня сплин, да такой, что с тех пор, как меня оставили одного, все мне внушает отвращение. Я ненавижу солнце и гнушаюсь дождем. Солнце так самодовольно, что кажется усталым глазам больного нахальным выскочкой, а дождь... Ах, я нахожу его наихудшей из кар, сыплющихся на нас с неба. Но, сдается мне, сегодня я обвиняю его в том, чем грешен сам. Где мне взять сравнения, чтобы показать вам, как невероятны мои муки? Впрочем, благодаря одному ученому я изыскал подобную возможность. Спасибо доброму доктору Галлю (я видел его злополучный череп)! Он так удачно перенумеровал все неровности нашей головы, что любой может узнать себя на его схеме, напоминающей карту департаментского деления Франции, и мы, получая удар по темени, точно знаем, какой из наших умственных способностей он угрожает.

Итак, да будет вам известно, мой друг, что сейчас, когда тайное огорчение жестоко терзает мою душу, я чувствую, как у меня в волосах копошатся все дьяволы мигрени, набросившиеся на мой череп в надежде наконец его расколоть. Они повторяют переход Ганнибала через Альпы. Вам, докторам, их не разглядеть, но сделайте, бога ради, так, чтобы я тоже их не видел! Там примостился, например, крошечный, не больше мошки, и совершенно черный дьяволенок, держа в руках непомерно длинную пилу, которая уже больше чем до половины углубилась мне в лоб и распиливает его по кривой, идущей от бугра Идеальности за номером девятнадцать к шишке Музыки за номером тридцать восемь, что над левым глазом; а в углу надбровной дуги, рядом с шишкой Порядка, пристроились пять чертенят и все скопом, как пиявки, налегают на другой конец пилы, чтобы она поглубже входила в череп, причем двое из них подливают в незримый пропил, оставляемый зубьями их инструмента, раскаленное масло, которое пылает, как пунш, оказывая весьма ощутимое и не слишком приятное действие. Я чувствую на себе еще одного маленького демона, чье неистовство исторгло бы у меня крик, не страдай я, как вам известно, привычкой неизменно сохранять хорошие манеры. Этот бесенок, словно самодержавный монарх, избрал себе резиденцией огромную шишку Благожелательности на самой вершине темени; старательный работник, он уселся там поудобней, держа в руках буравчик, который вращает с удивительной быстротой, так что конец этого орудия выйдет наружу через мой подбородок, вот увидите. Расположились там и два гномика, столь неприметных, что если вы представите себе микроскоп, умещающийся на спинке клеща, то не разглядите их даже в него. Эти двое – самые мои заклятые и ожесточенные недруги. Они вбили железный клин в середину выступа, именуемого бугром Воображения; один держит этот клин стоймя и плечом, головой, руками силится всадить его поглубже, а другой, широко расставив ноги, всем корпусом откидываясь назад, с размаху бьет гигантским молотом по безжалостному клину и после каждого удара, запрокинув голову, заливисто хохочет. Каждый его удар производит у меня в мозгу шум, не уступающий одновременному залпу пятисот-девяностачетырехорудийной батареи, которая ведет огонь по пятистам девяноста четырем тысячам солдат, бегом атакующих ее под грохот ружей, барабанов и тамтамов. При каждом ударе веки мои хлопают, уши шевелятся, ступни вздрагивают. О, господи, зачем ты позволил этим крошечным чудовищам накинуться на мой бугор Воображения? Это же самая большая выпуклость на моем черепе, она помогала мне сочинять поэмы, возносившие мой дух к небесам, и она же была вдохновительницей всех моих тайных и милых сердцу безумств. Если ее сроют, что останется мне в нашем мрачном мире? Этот божественный бугор служит для меня несказанным утешением. Он похож на миниатюрный купол, под которым прячется моя душа, чтобы созерцать и, если это вообще возможно, познавать себя, чтобы стенать, молиться и ослеплять свой внутренний взор картинами, чистыми, как полотна, подписанные ангельским именем

Рафаэля, и яркими, как творения, носящие огненно-красное имя Рубенса.– Знаменательные совпадения, не так ли? – Там, умиротворенная, она обретала тысячи поэтических иллюзий, которые я в меру способностей воспроизводил по памяти на бумаге. И вот незримые силы ада вновь штурмуют мое убежище! Грозные чада тоски, что я вам сделал? Оставьте меня, холодные непоседливые демоны, леденящие каждый нерв и скользящие по нему, как по веревке, подобно канатоходцам, танцующим на проволоке! Ах, мой друг, будь вы даже в состоянии разглядеть на моей голове этих неумолимых бесов, вы все равно не поняли бы, как у меня еще хватает сил оставаться в живых. А теперь они собрались вместе, сгрудились, сбились в кучу на шишке Надежды. Как давно они уже трудятся на этом холме, распахивая его и рассеивая по ветру то, что им удается на нем взрастить! Увы, мой друг, они прокопали там такой ров, что вы могли бы погрузить в него руку.

Произнося последние слова, Стелло опустил голову и закрыл лицо руками. Потом замолчал и тяжело вздохнул. Доктор остался холоден, как статуя царя зимой в Санкт-Петербурге, и сказал: – У вас болезнь, которая по-английски называется «Blue Devils, синие дьяволы».

з.

Последствия «синих дьяволов»

Стелло глухим голосом продолжал:

– Речь идет о том, чтобы дать мне серьезный совет, о невозму-тимейший из докторов! Я консультируюсь с вами, как консультировался вчера с собственной головой – тогда она у меня еще работала; но, поскольку я больше ею не располагаю, у меня не осталось никакой защиты от неистовых порывов сердца, и я чувствую, что оно удручено, ранено и с отчаяния готово посвятить себя политической деятельности, начав диктовать мне статьи во славу некой превосходной формы правления, которую я подробно опишу вам...

– Творец неба и земли! – вскричал Черный доктор, внезапно вставая с места.– Ты видишь, до какого сумасбродства могут довести поэта «синие дьяволы» и отчаяние!

Тут он снова сел, с торжественным видом поставил трость между ногами и принялся водить ею по рисунку паркета, словно изучая геометрию его квадратов и ромбоа Разумеется, у него и в мыслях не было ничего подобного – он просто ждал, когда собеседник заговорит. Помолчав минут пять, он заметил, что больной полностью отрешился от действительности, и вернул его к ней, бросив:

– Я хочу вам рассказать...

Стелло так и подскочил на диване.

– Ваш голос напугал меня,– пояснил он.– Мне казалось, я здесь один.

– Я хочу рассказать,– продолжал доктор,– три небольшие истории, которые послужат вам отличным лекарством от нелепого стремления посвятить свое перо фантазиям политической партии.

– Увы! – вздохнул Стелло.– Что мы выиграем, подавив это возвышенное влечение моего сердца?

– Из-за него вы лишь глубже увязнете,– предостерег доктор.

– Напротив, оно поможет мне выкарабкаться,– запротестовал Стелло.– Боюсь, что иначе я в одно прекрасное утро задохнусь от презрения.

– Презирайте, но не задыхайтесь,– бесстрастно парировал доктор.– Если клин действительно вышибают клином, равно как яд лечат ядом, я исцеляю ваш недуг тем, что обострю его до предела. Слушайте же!

– Минутку! – остановил его Стелло.– Сперва условимся, какой предмет и в какой форме вы собираетесь трактовать.

Сразу предупреждаю: мне наскучили разговоры о вечной войне между Собственностью и Способностью. У первой, как у бога Терма, колода вместо ног; поэтому она не может пошевелиться и лишь страдальчески взирает на вторую, а та, с крылышками на голове и пятках, порхает вокруг на ниточке, то и дело угощая оплеухами свою холодную и надменную противницу. Какой философ в состоянии решить, кто из двух беззастенчивей? Я готов поклясться, что первая более косна, а вторая более глупа. Полюбуйтесь же, как изящно и небрежно наше общество балансирует между двумя смертными грехами, один из которых гордыня, прародительница всех аристократий, а другой – зависть, матерь всех демократий.

Прошу избегать при мне подобных тем; что же касается формы, сделайте, ради бога, так, чтобы я по возможности не ощущал ее: мне надоело смотреть, как с нею носятся. О господи, да выберите самую непритязательную и поведайте мне – коль скоро это у вас универсальная панацея – какую-нибудь мирную безобидную историю, от которой ни жарко ни холодно; нечто скромное, приятное, сладенькое, как «Книдский храм»; нарисуйте, мой друг, картину в серых и розовых тонах с безвкусными гирляндами, главное, с гирляндами, умоляю, со множеством гирлянд и с кучей, заклинаю, с целой кучей пышноплечих нимф, подрезающих крылья выпорхнувшим из тесной клетки амурам! Клеток, побольше клеток, арок, колчанов, премиленьких маленьких колчанов! Не скупитесь на озера, чьи берега – приюты любви, на пылающие сердца, на храмы с колоннами из благовонного дерева и сколь возможно щедрее сдобрите все это мускусом, да, мускусом доброго старого времени. О доброе старое время! Верните мне его, подсыпьте его в песочные часы – пусть на пятнадцать, десять, пять минут, раз уж нельзя больше. Если оно и вправду когда-нибудь существовало, это доброе старое время, покажите мне хоть несколько крупинок его, потому что я, до омерзения устал от всего, что говорят, пишут, делают другие, а заодно говорю, пишу, делаю я сам, и особенно от раблезианских перечислений вроде того, что заканчиваю в эту минуту.

– Это вполне согласуется с тем, что я хочу рассказать,– ответил доктор, уставясь в потолок и словно следя за полетом мухи.

– Увы, мне слишком хорошо известно, как быстро вы избавляетесь от скуки, вселяя ее в ваших слушателей! – отрезал Стелло и повернулся лицом к стене.

Невзирая на такой выпад и такую позу, доктор с непритворной уверенностью в себе начал рассказ.

4.

История

о бешеной блохе

ТО было в трианоне, после обеда; мадемуазель де Куланж

возлежала на ковровой софе головой к камину и ногами к

окну; а король Людовик Пятнадцатый покоился прямо напротив, на другой софе, ногами к камину и спиной к окну; оба в парадных одеяниях: он в шелковых чулках и туфлях с красными каблуками, она в чулках с золотой строчкой и башмачках на высоком каблуке; он в небесно-голубом бархатном камзоле, она в платье из розовой камки на панье; он напудрен и завит, она завита и напудрена. Он держал в руке книгу и спал; она держала в руке книгу и позевывала.

(Здесь Стелло устыдился того, что лежит, и сел на диване.)

Солнце со всех сторон вливалось в комнату: было всего три часа пополудни; свет, падавший широкими полосами, казался голубым – он проходил через шелковые шторы того же цвета. В помещении было четыре очень высоких окна, и через них в него проникало четыре очень длинных луча; каждый из них представлял собой нечто вроде лестницы Иакова, и вихрившиеся в нем золотистые пылинки наводили на мысль о мириадах небесных духов, с невероятной быстротой снующих вверх и вниз, хотя воздух был совершенно неподвижен, потому что ни одни апартаменты в мире не обивались плотней и не декорировались роскошней, чем Зти. Верхним своим концом каждая лестница, образуемая голубым лучом, опиралась на бахрому шторы, а широким основанием достигала камина. В ка-

мине, на толстых вызолоченных медных решетках с изображением Пигмалиона и Ганимеда, жарко горели дрова, и все это – Гани-мед и Пигмалион, толстые решетки и ярко-красный огонь – искрилось и сверкало в небесно-голубом сиянии.

Мадемуазель де Куланж была самой очаровательной, хрупкой, нежной и малоизвестной из подруг короля. Телом она обладала восхитительным. Не берусь утверждать, что у нее была и душа, потому что ни разу не видел ничего, что позволило бы мне сделать подобное предположение; именно этим она снискала любовь своего повелителя. Зачем, скажите на милость, душа в Трианоне? Чтобы рассуждать о раскаянии, о принципах, привитых воспитанием, о религии, жертвах, горе семьи, страхе за свое будущее, ненависти света, презрении к себе и т. д. и т. д.? О эти литании святых угодниц из очаровательного Оленьего парка! Счастливый монарх давно выучил их все наизусть и мог бы сам без запинки процитировать приличествующий моменту стих покаянного текста. Вначале он всегда слышал одно и то же, и это ему приелось, потому что он знал: конец всегда одинаков. Ну не утомителен ли такой, к примеру, диалог:

– Ах, государь, вы думаете, бог простит меня?

– Без сомнения, красавица моя. Он же так добр!

– Но смогу ли я сама простить себе?

– Мы постараемся все уладить, дитя мое. Вы же такая добрая!

– Для того ли меня воспитывали в Сен-Сире!

– Все ваши подружки благополучно вышли замуж, дорогая.

– Ах, это убьет мою бедную мать!

– Она мечтает сделаться маркизой. Станет герцогиней с правом табурета.

– Ах, государь, как вы великодушны! А небо?..

– С самого начала июня не запомню неба яснее, чем нынче утром...

Да, невыносимо! Но с мадемуазель де Куланж – ничего похожего: это была олицетворенная покорность. Самая простодушная и невинная из грешниц, она отличалась неподражаемым спокойствием и несокрушимым хладнокровием, будучи твердо убеждена, что ей выпала самая большая удача во всей подлунной. Ни днем, ни вечером, ни утром она не отягощала себя никакими мыслями, никогда не расспрашивала о своих предшественницах, не выказывала даже намека на ревность или меланхолию, принимала короля, когда он появлялся, а все остальное время пудрилась, завивалась и укладывала волосы на пробор, «под иней», под кающуюся грешницу, смотрелась в зеркало, помадилась, строила себе гримасы, показывала язык, улыбалась, поджимала губы, колола булавкой пальцы камеристке, прижигала ее щипцами для завивки, мазала ей нос румянами и налепляла мушки на глаза, бегала по спальне, вертелась на одной ноге, пока платье не вздувалось от пируэта, как воздушный шар, и она усаживалась посреди комнаты, чуть не валясь на пол со смеху. Иногда в дни занятий она училась танцевать менуэт в платье с фижмами и шлейфом так, чтобы не оказываться спиной к креслу короля, но поскольку это было наибольшее умственное усилие и самый сложный расчет за всю ее жизнь, она в нетерпении раздирала ногтями длинное муаровое платье, в котором с превеликими неудобствами передвигалась по своим покоям. Чтобы утешиться после подобных трудов, она заставляла писать себя пастелью в голубом или розовом, с помпонами на шнуровке корсажа, с крылышками на спине, колчаном на плече и бабочкой в напудренных волосах. Такой туалет, именовавшийся «Психея», иначе «Диана-охотница», был тогда очень в моде.

В минуты отдыха или томления глаза мадемуазель де Ку-лапж становились безмерно кроткими. Оба они были равно прекрасны, что бы о них ни говорил аббат де Вуазенон в своих неизданных мемуарах, с которыми мне довелось познакомиться. Он не постыдился заявить, что правый глаз был чуть выше левого, и даже воспел это обстоятельство в двух весьма язвительных мадригалах, вызвавших, правда, резкую отповедь со стороны господина первого президента. Но в наш век справедливости и честности пора уже восстановить истину во всей ее чистоте и исправить зло, содеянное низкой завистью. У мадемуазель де Куланж было два глаза, оба одинаково кроткие, миндалевидные и. окаймленные очень длинными светлыми ресницами, тень которых падала на скулы; щеки румяные, но не красные; губы красные, но не коралловые; шея голубовато-белая без голубизны и белизны; талия подлинно осиная – ее охватила бы ручонка двенадцати лет ней девочки; тело литое – она почти не затягивалась, и все-таки, сунь она себе за корсаж большой букет цветов, он вряд ли отклонился бы в сторону. О боже, как белы и мягки были ее ладони! Как округлы, о небо, руки до самых локтей, вернее, локоточков, на которые ниспадала кружевная отделка узких, плотно облегающих плечи рукавов! Ах, как все в ней было прелестно! И тем не менее король спал.

Оба ее чарующих глаза были открыты, но надолго смежались, как только она вперяла их в книгу – «Самнитские браки» Мармонтеля, сочинение, переведенное, по словам автора, на все языки. Итак, оба ее прекрасных глаза надолго смежались, а затем томно приоткрывались, словно впивая нежно-голубые лучи, озарявшие комнату; веки слегка припухли и менее чем слегка порозовели – то ли от дремоты, то ли от усталости: их обладательница прочла самое малое три страницы подряд; во всяком случае, причиной тут были не слезы: известно, что мадемуазель де Куланж лила их лишь однажды в жизни, когда ее кошечка Зюльма получила пинок от господина Дора де Кюбьера, грубияна и сущего драгуна, столь закосневшего в солдафонстве, что он даже не лепил себе мушек на лицо и вечно задевал за мебель стальной шпагой, вместо того чтобы носить «извиняйку» из китового уса.

5.

Отступление

– Увы, дорогой доктор! – горестно возопил Стелло.– Откуда у вас подобный слог? Иногда вы отталкиваетесь от последнего слова фразы и карабкаетесь в следующую, как инвалид, на двух деревяшках взбирающийся по лестнице.

– Во-первых, изнеженный век Людовика Пятнадцатого невольно влияет на мою речь, придавая ей манерность; во-вторых, я помешан на стиле – мне хочется выглядеть повнушительней в глазах некоторых ваших друзей.

– Не слишком на это надейтесь,– со вздохом отозвался Стел-ло.– На днях вечером один из них, притом далеко не самый глупый, бросил: «Я тоже не всегда разделяю собственное мнение». Поэтому говорите просто, о печальнейший из врачей, и, возможно, тоска моя несколько рассеется.

При этих словах доктор вернулся к прерванному повествованию.

6.

Продолжение истории, рассказанной Черным доктором

Внезапно губы мадемуазель де Куланж дрогнули и из ее дивной груди вырвался пронзительный, хотя не лишенный мелодичности, крик, разбудивший Людовика Возлюбленного.

– Что с вами, божество мое? – осведомился он, простирая к ней две руки и две кружевные манжеты.

Хорошенькие ножки наисовершеннейшей из любовниц скользнули с софы на пол и понесли мадемуазель де Куланж в дальний конец комнаты с быстротой, поистине удивительной, если принять во внимание высоту каблучков, мешавших этим ножкам делать свое дело.

Король с достоинством поднялся, опустил руку на дамаски-рованный эфес шпаги, машинально обнажил клинок до половины и осмотрелся в поисках врага. Хорошенькая головка мадемуазель де Куланж запрокинулась на монаршее жабо, и белокурые волосы рассыпались по нему в легком облачке ароматной пудры.

– Мне показалось, что я вижу...– тихо зазвенел ее голосок.

– Знаю, знаю, красавица моя,– со слезами на глазах и нежной улыбкой отозвался король, играя надушенными локонами, окайм -лявшими ее томную головку.– Я знаю, что вы имеете в виду. Но вы просто маленькая безумица.

– Нет, правда,– настаивала она.– Ваш врач подтвердит, что среди них попадаются бешеные.