Текст книги " Избранное"
Автор книги: Альфред де Виньи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)
15 N° 467
происхождению, откуда мне знать чему. Принимайте решения в зависимости от цвета ленты, которую подарит вам первая встречная женщина, и поддерживайте ту социальную ложь, которая ей по душе. А потом процитируйте ей стихи великого поэта:
«Там, где за власть идет двух партий спор кипучий, Приводит нас в ряды той или этой случай,
Но, сделав выбор свой, нельзя его менять».
Случай! Корнель держался моего мнения – он не сказал «той, что права». Кто, по-вашему, был прав – гвельфы или гибеллины? А может быть, «Божественная комедия»?
Итак, пусть игрой случайностей забавляются ваше сердце, рука, тело. Ни я, ни философия, ни здравый смысл не имеем к этому отношения. Это вопрос исключительно чувства, соотношения сил, интересов и связей.
Я желаю вам добра и потому страстно хочу, чтобы по рождению вы не принадлежали к той касте париев, а когда-то браминов, которую именовали дворянством и заклеймили многими иными именами; к классу, неизменно преданному Франции, добывшему ей самую яркую ее славу, покупавшему кровью лучших своих детей право защищать ее и ради этого по кускам, от отца к сыну, лишавшемуся своего достояния; к большой семье, обманутой, одураченной, надломленной самыми великими вышедшими из нее королями, обескровленной некоторыми из них, но без устали служившей им и говорившей с ними смело и нелицеприятно; травимой, изгоняемой и всегда верной либо государю, который ее губил, предавал, покидал в опасности, либо народу, который не признает и истребляет ее; всегда чистой и всегда обреченной терпеть удары, словно раскаленное железо между молотом и наковальней, всегда истекающей кровью и всегда улыбающейся, как мученик на плахе под уже занесенным топором; к племени, вычеркнутому из книги жизни и навлекающему на себя те же косые взгляды, что племя израильское. Мне хотелось бы, чтобы вы не имели касательства к нему.
Но что я говорю? Кем бы вы ни были, у вас нет никакой нужды мешаться в дела своей партии. Партии стараются вовлекать человека в свои ряды против его воли, в силу происхождения, положения, прошлой деятельности, и это им настолько удается, что он не может сопротивляться: кричи он с крыш и пиши кровью клятву в том, что он вовсе не думает так, как его сотоварищи, за ним все равно предположат и ему все равно припишут взгляды последних. Таким образом, на случай внезапных потрясений я целиком исключаю партии из круга вопросов нашей консультации и оставляю вас один на один с ветром, который подует.
Стелло встал, как будто решив показать себя во весь рост, и даже не без тайного самодовольства глянул на свое отражение в зеркале.
– Разве вы так уж хорошо меня знаете? – уверенно возразил он.– Известно ли вам, да и вообще кому-нибудь, кроме меня, чему посвящены мои ночные бдения? Почему бы, если вот эдак обращаться с поэзией, просто не отшвырнуть ее, как изношенный плащ? Кто вам сказал, что я не изучал, не анализировал, не исследовал биение за биением, вену за веной, нерв за нервом все детали нравственной организации человека, как вы – детали его физической организации, что я не взвесил на макиавеллистических весах все страсти человека – как естественного, так и цивилизованного, его безумную гордыню, эгоистические радости, пустые надежды, замаскированное недоброжелательство, постыдную зависть, расточительную скупость, подражательную любовь, дружескую ненависть? О людские желания, людские тревоги, вечно беспокойные волны неизменного океана, где вас влекут неудержимые течения, вздымают неистовые ветры и дробят несокрушимые утесы!
– И чем же вы предпочитаете мнить себя – течением, ветром, утесом? – усмехнулся доктор.
– И вы думаете, что...
– Что бросать в этот океан вы должны лишь свои произведения. Чтобы изложить в творении искусства свои знания о жизни, требуется больше гениальности, чем для того, чтобы бросить это семя на колеблющуюся под ногами почву политических событий. Создать маленькую книжку трудней, чем составить большое правительство. Власть уже давно утратила силу и изящество. Времена ее праздничного величия навсегда миновали. Теперь можно найти кое-что попривлекательней, чем она. Секрет ее свелся к манипулированию идиотами и обстоятельствами; сочетание этих идиотов с этими обстоятельствами приводит к неизбежным и непредвиденным последствиям, которым, по признанию самых крупных фигур среди власть имущих, они главным образом и обязаны своей репутацией. А кому обязан репутацией поэт, как не самому себе? Высота, глубина и размах его творения, а следовательно, будущей славы, равны трем измерениям его мозга. Он создан самим собой и остается самим собой; он – это его произведение.
Первыми среди людей всегда будут те, кто творит непреходящее из листа бумаги, куска холста, глыбы мрамора, звука.
Вот если однажды случится так, что в вас потухнет воображение – первая и редчайшая из человеческих способностей; если горести или годы иссушат его в вашей голове, как миндаль в скорлупке; если у вас останутся лишь суждение и память и вы почувствуете в себе смелость сто раз за год опровергать свои публичные действия своими же публичными выступлениями, выступления – действиями, одно действие – другим и прежнее выступление – новым, как это делают политики, тогда и вы поступите, как поступило столько других достойных сожаления людей,– дезертируете с неба Гомера, и у вас все равно останется больше, чем вам нужно, чтобы с успехом подвизаться в политической и деловой сфере: вы спуститесь в нее сверху. Но до тех пор не препятствуйте одинокому и вольному полету воображения, которое, быть может, таится в вас. Бессмертные творения создаются для того, чтобы обмануть смерть, для того, чтобы наши мысли пережили наше тело. Создавайте же их, если сумеете, и будьте уверены, что если на лету, как перо из крыла, вы оброните мысль или хотя бы слово, полезное для прогресса и цивилизации, всегда найдется достаточно охотников подобрать ваш дар, использовать его, сполна применить на деле. Не мешайте им. Практическое приложение мысли – ненужная трата времени для того, кто способен ее творить.
Стелло, все еще стоя, внимательно посмотрел на Черного доктора, наконец улыбнулся, протянул суровому другу руку и сказал:
– Сдаюсь. Пишите рецепт.
Черный доктор взял лист бумаги.
– Здравый смысл редко диктует рецепт, которому следуют,– заметил он, скрипя пером.
– Вашему я буду следовать, как вечному и непререкаемому закону,– заверил Стелло, издав все-таки вздох сожаления, после чего сел, понурив голову с глубокой безнадежностью и в убеждении, что под ногами его снова разверзается пустота; однако по мере чтения рецепта ему показалось, что туман перед глазами рассеивается и неизменно дружественная звезда указывает единственный путь, которым надлежит идти.
Вот что писал Черный доктор, мотивируя каждую позицию своего рецепта – обычай, в высшей степени похвальный, хотя и редкий.
40.
Рецепт
Черного доктора
Отделить жизнь политическую от жизни поэтической, для чего:
I. Оставить кесарю кесарево, то есть право в любой час суток оказаться поруганным на улице и обманутым во дворце, право всюду наталкиваться на глухое сопротивление, становиться жертвой бесконечных подкопов, внезапных переворотов и безжалостного изгнания.
Нападать на него или льстить ему, пуская в ход тройное могущество искусства, означало бы унизить свое творчество и преисполнить его всем, что есть сиюминутного и суетного в событиях сегодняшнего дня. Эту обязанность разумней возложить на утреннюю критику, которая умирает к вечеру, или вечернюю, которая умирает к утру. Оставьте кесарям общественную арену, дайте им сыграть свою роль и бесследно исчезнуть, коль скоро они не препятствуют вашим ночным трудам и дневному отдыху. Сострадайте им со всей жалостью, на какую способны, если их вынудили возложить на себя венец, лишенный листьев и раздирающий кожу. Сострадайте им, если они сами жаждали этого венца: после долгого прекрасного сна пробуждение бывает особенно болезненным. Сострадайте им, даже если власть развратила их: чего только не искажает эта древняя и, вероятно, необходимая приманка, эта кажимость, которая порождает столько зла! Смотрите, как угасает сияние власти, и будьте наготове: быть может, вашим глазам посчастливится различить новый, более чистый светоч и вы поможете человечеству собраться вокруг него!
II. Свободно и одиноко осуществлять свое назначение. Следовать своей природе, оградив себя от влияния каких бы то ни было, даже самых прекрасных людских объединений. Только одиночество – источник вдохновения.
Одиночество священно. Любому объединению людей могут быть присущи все пороки монастыря. Оно стремится подчинить ум иерархии, руководить им и мало-помалу приобретает тираническую власть, которая, лишая его свободы и самобытности, а без них он ничто, способна задушить даже гений под ревнивым гнетом общности.
В собраниях, корпорациях, компаниях, школах, академиях и подобных им учреждениях интриганствующая посредственность постепенно добивается господства с помощью грубой материальной деятельности и той ловкости, до которой бессильны опуститься широкие и благородные души.
Воображение живет лишь за счет волнений, непредсказуемых и определяемых натурой и склонностями каждого человека в отдельности.
Область искусства – единственная, которая может быть населена подлинно свободными гражданами, потому что это мыслители, независимые друг от друга и часто незнакомые между собой.
Поэты и художники – вот единственные среди людей, кому даровано счастье в одиночестве осуществлять свое назначение. Пусть же они наслаждаются этим счастьем и не растворяются в обществе, которое облипает наималейшую знаменитость, присваивает ее себе, гнетет, душит, поглощает и говорит ей: «Мы».
Да, воображение поэта непостоянно, как первые представления о любви у пятнадцатилетней девочки. Воображение поэта нельзя направлять: оно ничему не обучено. Отнимите у него крылья, и оно умрет.
Назначение поэта или художника – производить, и любое его произведение полезно, коль скоро им восхищаются.
Поэт ценится по его творению, человек у власти – по должности, которую занимает. Счастье первого – несчастье второго: если у них в голове рождается нечто новое, первый разом устремляется вперед, создавая произведение, второй же вынужден медленно двигаться к цели, сообразуясь с житейскими возможностями и последовательными этапами карьеры.
Одиноко и свободно осуществлять свое назначение.
III. Избегать болезненной и переменчивой мечтательности, сбивающей разум с пути, и со всей решительностью отвращать взгляд от слишком легких предприятий деловой жизни.
Разочарованному человеку, особенно когда ему лень думать, часто приходит желание действовать и вмешиваться в борьбу общественных интересов: он видит, насколько они ниже его возможностей, и ему кажется, что было бы нетрудно влиять на них. Он сходит с избранной дороги и, если это повторяется слишком часто, теряет ее навсегда.
Нейтралитет одинокого мыслителя – это вооруженный нейтралитету из которого он может при нужде и выйти.
Он опускает палец на чашу весов, и она перевешивает. Иногда он подгоняет, иногда останавливает волю народов; он вдохновляет общественные акции или протестует против них в соответствии с собственным пониманием своей ответственности перед грядущим. Что ему до того, где он больше рискует головой – бросаясь вперед или отступая назад?
Он говорит слово, которое должен сказать, и занимается
свет.
Он говорит это слово издали, эхо разносит звуки, а сам он возвращается к своим молчаливым трудам и не думает больше о том, что сделал.
IV. Ни на минуту не забывать три этих образа, выбранные из тысяч,– Жильбер, Чаттертон, Андре Шенье.
Если три эти юные тени всегда будут стоять перед вами, каждая из них закроет для вас одну из политических дорог, на которую вас по ошибке может занести. Один из этих блистательных призраков покажет вам ключ, другой – пузырек с ядом, третий – гильотину, и все вместе возгласят:
«Над жизнью поэта тяготеет проклятие, но имя его благословенно. Поэт, апостол неувядающей истины, есть извечная угроза человеку у власти, апостолу дряхлой фикции: за одним – вдохновение, за другим – всего лишь старательность и прилежание; поэт оставляет после себя творение, где он судит события и участников их; эти актеры умирают, а для автора начинается долгая жизнь. Следуйте своему призванию. Ваше царство не от мира, на который взирают ваши глаза; оно от мира, который пребудет и тогда, когда они закроются.
Надежда – наихудшее из наших безумств.
Да и чего ждать от мира, куда обитатели его приходят в сознании того, что увидят, как умрут их родители? От мира, где нет сомнения, что если два человека любят друг друга и посвящают друг другу жизнь, один из них обязательно потеряет другого и увидит его смерть?»
После чего эти страдальческие призраки прервут свою речь и голоса их, словно исполняя священный гимн, сольются в хор, потому что разум говорит, а любовь поет.
И послушайте еще вот что.
О ласточках
Посмотрите, что делают ласточки, такие же перелетные птицы, как мы. Они говорят людям: «Охраняйте нас, но не' трогайте». И люди испытывают к ним, как и к нам, суеверное почтение.
Ласточки выбирают себе убежище и под крышей мраморного дворца и под соломенной кровлей хижины, но ни владелец дворца, ни хозяин хижины не смеют разорить их гнездо, боясь навсегда потерять птицу, приносящую счастье их жилищу, как приносим и мы тем краям, где нас чтут.
Ласточки лишь на мгновение касаются земли и всю жизнь плавают в небе так же легко, как дельфины в море.
Они видят землю, но лишь с высоты тверди, и деревья, горы, города, здания предстают их глазам вровень с полями и ручьями, так же как для небесного взора поэта все земное сливается в один озаренный горними лучами шар.
Внимать ласточкам и, если на вас нисходит вдохновение, создать книгу.
Не надеяться, что над великим творением будут размышлять, что книгу станут читать так же, как она создавалась.
Если ваша книга написана в одиночестве ценой сосредоточенности и труда, я желаю вам, чтобы она была прочтена в одиночестве ценой сосредоточенности и труда, но будьте почти уверены, что ее прочтут на бульваре, в кафе, в коляске, в перерывах между болтовней, спорами, звоном бокалов, играми и взрывами смеха или вовсе не прочтут.
Если она оригинальна, да хранит вас бог от бледных подражателей, бесчисленной, все пачкающей стаи злобных и неуклюжих обезьян. /
А ведь в конце концов вы, может быть, произвели на свет том, содержание которого, подобно всем человеческим творениям, выражающим, в сущности, лишь вопрос и вздох, неизбежно сводится к двум словам, вечной формуле нашей мучительной и преисполненной сомнением судьбы:
«Почему? Увы!»
41.
Результаты консультации
На мгновение Стелло показалось, что с ним говорит сама мудрость. Ну из-за чего, право, он сходил с ума? Ему почудилось, что кошмар рассеялся; он непроизвольно кинулся к окну, чтобы посмотреть, ярко ли сверкает звезда, в которую он так верит, и громко вскрикнул.
День настал. Бледная сырая заря прогнала с небосвода звезды; последняя из них уже меркла на горизонте. Стелло почувствовал, как вместе с ее священным огнем меркнет и его мысль. Уже слышался ненавистный дневной шум.
Стелло еще успел заглянуть в прекрасные глаза ночи, и когда те окончательно закрылись, побледнел, упал, и Черный доктор покинул его, уснувшего тяжелым болезненным сном.
42.
Конец
Так прошла первая консультация Черного доктора. Выполнит ли Стелло его предписания? Не знаю.
Кто этот Стелло? Кто этот Черный доктор?
Тоже не знаю.
Не походит ли Стелло на что-то вроде чувства, а Черный доктор – на что-то вроде суждения?
Я знаю одно: если бы мое сердце и разум обсуждали друг с другом тот же вопрос, они говорили бы то же самое.
Бал
Еще под вздохи флейт трепещут арфы страстно. Вальс подданных своих несет по кругу властно.
В объятье все тесней сплетаясь налету,
Чета стремительно преследует чету,
На миг задерживает томное круженье,
Чтоб в зеркале свое увидеть отраженье,
Иль, сбившись с ритма вдруг, на тех, кто перед ней, Наталкивается под звонкий смех гостей.
Так даму шумное веселье опьяняет,
Что на пол из кудрей цветы она роняет,
И потупляется, и, побледнев чуть-чуть,
К партнеру только что не падает на грудь.
В двойную цепь порхнуть спешите, чаровницы.
Вы слышите? Смычок уже поет,
И зала людная сейчас воспламенится,
И вновь вас бурный вальс в единый вихрь сольет.
Танцуйте, и пускай вам ландыш белоснежный И синий гиацинт лоб украшают нежный;
Пускай вощеный дуб не скрипнет лишний раз Под вашей ножкою, мечтой влюбленных глаз. Танцуйте, девушки! Ведь вам заутра колко Заметит мать, что спит у вас в руках иголка;
И убедитесь вы, когда придет момент
Вам сесть, как каждый день, за звучный инструмент, Что ваши пальчики уже не так проворны —
С клавиатурой им не сладить бело-черной;
И зренье утомит вам мелкая печать,
Коль – в платье будничном – вы приметесь читать, И будут по строкам страницы непослушной Скользить у вас глаза со скукой равнодушной,
И вдумываться вам придется в те места,
Где слог предельно чист, а суть совсем проста,
Затем что, чем бы вы себя ни занимали,
Вас не оставит мысль об отшумевшем бале.
Ловите ж каждый миг той ночи, что, увы,
Летит еще быстрей, чем в буйстве вальса – вы!
Сигнал! На зов смычка скользните в круг с улыбкой И в новых па, придумке англичан,
Завейтесь кольцами, как звенья цепи гибкой,—
Своим умением блеснуть вам случай дан.
Танцуйте! Зря терять минуты не должны вы:
Ночь ясную всегда сменяет день дождливый,
А залу, где оркестр неистово гремит,—
Семейный дом, где вас безмолвие томит.
Не торопите миг, когда и вам придется Узнать, как женщине замужней достается.
Едва сорвется с губ ребенка первый крик,
Прощайте, радости – прогулка, бал, пикник,
Обновки модные, знакомства, хмель мечтаний И безобидное кокетство в час свиданий Под вязами, когда потушатся огни И звезды вместо них блеснут в ночной тени!
Нет, участь матери – чреда бессонных бдений,
Мук нескончаемых, тревог, немых волнений.
От них покоя нет ей и во сне, хотя Их презирает муж, не ведает дитя.
Вот так, рабынями, в труде, слезах, заботе У колыбели жизнь вы всю и проведете,
А коль вам вспомнятся забавы юных лет,
Вы скажете себе, что к ним возврата нет.
Прыжками легкими пересеките залу,
Отпряньте на мгновенье от того,
Чья сильная рука вас ловко обвивала,
И закружитесь вновь в объятиях его.
Танцуйте! Вы сейчас – как юные царицы,
Но царству вашему не беспредельно длиться.
В свой срок любовные мечты у вас в сердцах Утратят прежний пыл – их обескрылит страх;
И часто вспоминать вы станете в унынье Года, увядшие, как увядают ныне Гвоздики с розами вкруг вашего чела;
И сон утратите, как только зеркала Докажут вам, что дни не минули бесследно И что лицо у вас от слез не в меру бледно,
От слез, которые мужской чаруют взгляд,
Но время медленней идти не умолят;
И что душевные невзгоды, хворь и горе На вашем чистом лбу свой след прочертят вскоре, А старость мрачная... Так будьте ж, мотыльки,
В любом движении изящны и легки,
Танцуйте, и цветы с кудрей, кружась, роняйте,
И взоры всех мужчин своей красой пленяйте,
И пусть ваш звонкий смех волнует им сердца,
И ликованию не видится конца!
Тюрьма
Поэма на мотивы XVII века
«Не смейтесь зря над тем, кто стар и служит богу! Могу ли, здесь чужой, запомнить я дорогу?
А вы повязку снять по меньшей мере час Не позволяете мне с наболевших глаз.
Напрасный труд! Я их не устремлял доныне На вашу мрачную и тайную твердыню.
Солдаты, оскорблять в моем лице грешно Того, чье тело мной сюда принесено».
Увещевает он, но бесполезно это:
Слова его звучат и молкнут без ответа.
Ведут священника запутанным путем.
То заскрипит под ним подъемный мост над рвом, То жалобы его едва слышны в подвале,
То эхо разнесет их по просторной зале,
То он по лестнице восходит винтовой.
Вот так и следует слуга Творца седой,
Хватаясь за стены промозглых коридоров,
В тюрьму, лишь для его невидимую взоров. Пришли. Стоят. Вдали стихает стук сапог. Зазвякали ключи, и щелкает замок.
На три ступеньки вниз сошел служитель божий. Незрячий, он тепло вдруг ощущает кожей,
А стало быть, гореть здесь должен хоть светец...
И снять ему спешат повязку наконец.
Его напутствия ждет в камере секретной,
Где с мраком факелы соперничают тщетно,
Старик, чья смерть близка, как понял из речей Своих проводников смиренный иерей,
И должен он свершить обряд над заключенным. Тут кто-то доложил с почтительным поклоном:
«Священник прибыл, принц».– «Что делать здесь ему?» – С незримого одра больной сказал во тьму,
Но к ветхим пологам, что узника скрывали И представление одни еще давали О том, сколь знатен был он на заре годов,
Приблизился пришлец, исполнить долг готов.
СВЯЩЕННИК
Внемли, мой сын...
УМИРАЮЩИЙ
Людей я ненавижу смлада,
И все же им душа внимать доныне рада.
Я слышать их рожден, хоть и не уяснил,
Зачем меня влечет к тем, кто мне зло чинил.
Не знал я дружества, а если верить страже,
Заменой счастья стать оно способно даже;
Не довелось вовек в темнице мне слыхать,
Как колыбельную поет младенцу мать;
Я сердцем одинок и все же речь людскую Впиваю с жадностью, чуть нежность в ней почую.
Меня назвали вы «мой сын». Так отчего Пораньше было вам не навестить его?
СВЯЩЕННИК
О, кем бы ни был ты, кто от людей до срока Отрезан тайною опасной и глубокой,
Знай: цепи сбросишь ты, покинув мир живых.
Коль на тебе грехи – сознайся честно в них. Всеслышащий Господь признанья не отринет И рай перед тобой отверзнуть не преминет:
Ты вход туда купил ценой скорбей и слез.
Тебе свободу я, слуга Творца, принес.
Святое таинство свершая покаянья,
Творю я вышний суд в зловещем этом зданье.
Ответствуй. Я уже тебе надежду дал.
Г осподь...
УМИРАЮЩИЙ
Коль впрямь он есть, за что я так страдал? СВЯЩЕННИК
Но сам-то он страдал стократ страшней, наверно. Зачем перед концом ты изрыгаешь скверну,
Дерзая сетовать, когда и кровь Христа —
Благая кровь! – лилась из ран Его с креста?
Для нас, кому чужда признательность от века, Благоволил познать Он участь человека.
Умри ж без ропота, как Он, коль час пробил.
УМИРАЮЩИЙ Я королем быть мог.
СВЯЩЕННИК Спаситель Богом был.
Пусть мне и поминать себя грешно с ним рядом,
Я все ж тебе скажу, что, в бой вступая с адом, Грудь панцирем стальным был вынужден облечь – Ни разу не снимал я власяницу с плеч,
Хоть пытку каждый шаг сулит из-за нее мне.
У вас в обители есть место в церкви скромной,
Где каюсь я в грехах с тех пор, как дал обет,—
Там пол коленями истерт за сорок лет.
Но недостаточно и этого мученья,
Чтобы надеяться на вечное спасенье.
В горниле горести очиститься должна Душа, коль чает в рай быть впущена она.
Торопит время нас. В своих откройся винах,
Чтоб право возымел я отпустить, мой сын, их,
И пред крестом, где Бог за нас окончил дни,
Со мною мысленно колени преклони.
Монах так воспылал, обрел такую смелость,
Что не по возрасту лицо его зарделось,
И слез не удержал он на короткий миг,
И к смертному одру в волнении приник,
И перед узником воздвиг распятье божье,
С трудом его держа и сотрясаем дрожью.
Над умирающим сочувственно склонен,
Читать отходную стал еле слышно он, Подметить признаки раскаянья стараясь И с нетерпением в несчастного вперяясь.
При этом пологи раздвинулись чуть-чуть,
И отблеск факела успел меж них скользнуть,
И увидал старик, что пламя упадает Не на черты того, кто в муках ожидает Конца, желанного ему давным-давно,– Железной маскою оно отражено.
Священник вспомнил тут, что как-то раз монахи Из их обители шептались в явном страхе О государственном преступнике большом, Назвать которого не смел никто кругом.
Кому-то будучи опасен чрезвычайно,
Похищен, дескать, он из колыбели тайно И в заключенье дни с младенчества влачит, Железной маскою от глаз людских сокрыт. Прибыв во Францию, бежать он попытался,
И хоть уже едва ль не через час попался, Мгновений нескольких хватило для того,
Чтоб разглядеть кой-кто успел лицо его.
В Провансе женщина одна, как утверждали, Вступала в монастырь Сен-Франсуа де Саля И, Матерь Божию в свидетели беря,
С рыданьями клялась, что заточили зря Того, кто прозвище снискал Железной Маски; Что слухи о делах его преступных – сказки;
Что он в речах учтив, юн и собой хорош И внешностью весьма на Короля похож;
Что голос у него свежей, чем ключ студеный;
Что он иль некий принц, иль ангел воплощенный. Был случай и другой: близ замка брел монах,
И золотой сосуд приметил на камнях,
И коменданту снес свою находку честно,
И сгинул навсегда,-и что с ним – неизвестно. Вести об узнике под маской разговор Строжайше запретил в аббатстве том приор.
«А где наш брат – про то я узнавать не буду.
Он согрешил, прочтя на золоте сосуда Гвоздем начертанный губительный секрет». Забылось это все затем за далью лет.
Возобновить хотел монах свои усилья,
Но в этой камере, прижизненной могиле,
Где этот мученик с седою головой Существованье длил с пелен, как труп живой, Святой отец прервать молчание боялся.
Тут узник, увидав, что он заколебался,
На ложе чуть привстал и вымолвил: «Старик,
Так что ж ты, онемев, в растерянности сник? Ужель картиной мной испытанных мучений Остужен жар твоих бездумных поучений?
Вновь на меня взгляни и повторяй потом,
Что служит длань Творца невинному щитом.
В грехи, в которых ты велишь мне повиниться, Ни разу я не впал с рожденья до гробницы: Всегда один влачил я долгие года И стариком умру, хоть не жил никогда.
Коль повесть бед моих прочесть тебе угодно, Знай: к памяти моей взываешь ты бесплодно.
Я без следа прошел дорогой бытия:
Нет у меня «вчера» – не ведал «завтра» я.
Я тоже прошлое желал себе примыслить
И стену, чтоб года протекшие исчислить,
Зарубкой новою вседневно испещрял.
Все больше было их, я все не умирал.
Мне начал белый свет казаться тьмой густою.
Мир – что он для меня, коль для него ничто я?
Что время мне считать, коль в счет я не иду,
Коль смертный час – вот все, чего еще я жду?
Поверь, что если бы я от того родился,
По чьей вине в плену я с детства находился,
То и его обречь едва ли б захотел На свой чудовищный, неслыханный удел.
Как часто счастье звал я долгими часами,
Когда себя пьянил, впав в забытье, мечтами О милых, дружественных, нежных существах,
Порой являвшихся мне в юношеских снах!
Покрыли слезы ржой мне маску из железа.
Хлеб черный орошал я ими в час трапезы.
Ночами сердце боль мне опаляла вдруг,
Ввергал тюремщиков мой дикий вой в испуг,
А мысли у меня на волю пробивались,
Как совы, что во мрак с зубцов тюрьмы срывались,
И я, прильнув лицом к решетке, жил вне стен,
Где обрекли меня на безысходный плен».
Несчастный смолк. Но как раскат грозы прощальный,
Что страх в душе селит своей тоскою дальной И долго путнику покинуть не дает Холодный и сырой, но все ж приютный грот.
Во мраке все еще рыдания звучали:
То арестант свой путь через юдоль печали Пред смертью мысленно проделывал опять.
Священник продолжал отходную читать,
Но приказал один из стражей в тоге черной:
«Спешите, иль сейчас он в бред впадет бесспорно»,—
И божий человек обрел весь прежний пыл.
«Ваш срок свершается, мой сын,– он возгласил.– Счастлив, кто небом был наказан в мире здешнем.
На божий промысел не след роптать нам, грешным. Страданья ваши днесь пойдут во благо вам:
К спасенью вас Творец приуготовил сам.
Лишь преходящего и плотского мы ищем,
А ведь Господь речет: «Печалями пресыщен И крат код не вен тот, кто женщиной рожден».
Пуст этот мир, и слез отнюдь не стоит он.
Заботьтесь о душе, не думайте про тело.
В сей жизни временной и я достиг предела,
И память у меня – как гроб, куда легла Чреда унылых дней, которым нет числа,
Но вашим бедам я завидую сегодня:
Они порука в том, что будет рай господний Вам сонмом ангельским заслуженно открыт.
Лишь слово молвите – и удовлетворит Оно Творца». Вот так страдальца ободряя И в речь свою глагол евангельский вставляя, Священник узника покаяться склонял,
Но безуспешно: тот его мольбам не внял И неожиданно с горячностью бредовой,
Весь в прошлое уйдя, вскричал: «Дышу я снова! Тюрьма открылась. Я на берегу морском.
О, как шумит прибой! Какой простор кругом!
Как солнечен Прованс! Как море необъятно!
Как плыть на корабле, наверное, приятно!
Ужель достигну я на нем чужих краев,
Гоним живительным дыханием ветров?
Вот прибываем мы. Бросает якорь судно,
И я с него схожу, и мне шагать не трудно.
Свободен я! Теперь погоня не страшна —
Я от солдат ушел, и маска сорвана,
И волосы мои взметает бриз прохладный,
И золотит лицо мне солнца луч отрадный...
Куда вы, девушки? Зачем меня робеть?
Останьтесь на лугу и продолжайте петь.
Постойте же, иль вся деревня всполошится!
Ужель не только я – любой оков страшится?
Но, кажется, одна в испуге не бежит.
Как! Не ужасен ей Железной Маски вид?
Нет. Кроткие глаза ей увлажняет жалость,
И ободрительно она заулыбалась...
За что, солдаты, в плен меня вы взяли вновь?
Имею право я на солнце и любовь.
Прочь! Дайте девушке и мне уйти отсюда.
Она меня зовет, и я ей другом буду.
Я зла не делаю. Скажите Королю,
Что никого я ввек ничем не оскорблю,
Что ни родни искать, ни мстителей не стану —
Пусть только разрешит нам с той, что мне желанна,
В горах себе найти скитальческий приют,
А если мне вопрос случайно зададут,
Какого все-таки я племени и роду,
Я умолчу, кто я и как обрел свободу,
И преступленье вам, хоть велико оно,—
Лишь отпустите нас! – мной будет прощено.
Нет... Вновь тюрьма... Я к ней приговорен с рожденья И смерти радуюсь: она – освобожденье.
Вот щелкнет, палачи, замок в последний раз За вечным узником – и он спасен от вас.
А что вон там еще за человек в сутане?
Не призрак ли того, кто здесь томился ране?
Он> плачет... Знать, в плену и после смерти он?
СВЯЩЕННИК
Нет вижу я, что вход вам в вечность отворен.
УМИРАЮЩИЙ
На помощь! Не хочу! Там ждут меня оковы.
СВЯЩЕННИК
Нет, неисчерпные щедроты всеблагого.
Лишь молвите, что вы раскаялись в грехах,
И вас Господь простит.
УМИРАЮЩИЙ Оставь меня, монах!
СВЯЩЕННИК
Скажите: «Верую» – и смерти избежите.
УМИРАЮЩИЙ
Дай мне хоть умереть, коль не успел пожить я.
И по стене тюрьмы, собрав остаток сил,
Ударил арестант так, что кулак разбил.
«О боже, помоги душе его несчастной!» – Воззвал к всевышнему монах с надеждой страстной И плоть господнюю, что в хлеб претворена,
Взяв дароносицу, рукой достал со дна.
Храня молчание, все на колени встали;
Над ложем факелы, качнувшись, заблистали;
На изголовье вновь был узник водворен,
Но тщетно: наконец обрел свободу он.
В зловещей камере, где дни окончил пленник, Всю ночь, один, псалмы читал седой священник. Сидел не шевелясь он возле мертвеца,
