Текст книги "Буря на Волге"

Автор книги: Алексей Салмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

Рабочие на пароходе поговорили, потужили, перекинулись несколькими сильными выражениями о случившемся и потихоньку начали забывать.

В деревне, по указанию пристава, все приводилось в порядок. К вечеру улицы были подметены, очищенная от мусора лужайка казалась плотным зеленым ковром. В вечерней прохладе поплыл звон большого колокола, Старики и старухи, осеняясь крестным знамением, торопились ко всенощной.

Церковный сторож, проснувшись утром и не поднимаясь с постели, запустил свою заскорузлую пятерню в войлок седых спутанных волос и крикнул:

– Архиповна! Дай-ка скорее холодной водицы испить! В голове все звон и звон стоит, а во внутренностях точно пожар. «Шумел, горел пожар московский», – запел он тихим, хриплым голосом. – Знаешь ли, старая кочерга, что я пою?

– Да где уж мне знать, Степаныч, я по шинкам не хожу, капли не собираю, – прошамкала беззубым ртом Архиповна.

– Горько мне, николаевскому фельдфебелю, слышать такие слова. Да ты знаешь ли с кем говоришь? Ах ты, старая язва, да передо мной каждый солдат в струнку тянулся! Меня все начальство, вплоть до генерала, звали Емврасий Степанович. А ты что?..

– Грех-то какой, Степаныч. Надо идти к обедне благовестить, и у тебя и башке звон да песни на уме. Нализался вчера и лыко не вяжешь. Вот батюшка узнает, потурит тебя из караулки. Куда пойдем? Фетхебель...

– А ну, замолчи! Живо воды! Ать, два.

– На уж глохти! Ишь зельем-то, как от винной бочки, несет. Как пойдешь под благословение к батюшке?

– Э! Да чего ты меня все батюшкой стращаешь, коли мы с ним вместе и выпили. Ха-ха, нашла чем стращать.

Но стук в окно сторожки и сиплый бас батюшки прервал их утреннюю беседу.

– Степаныч! – крикнул поп.

– Я, батюшка! – вскакивая с постели, отозвался сторож.

– Иди-ка, валяй в большой, сегодня Петров день.

– Сию минутку, батюшка, – заторопился сторож, выскакивая на улицу.

– Степаныч, постой-ка! – крикнул поп, – Где это мы с тобой вчера накачались?

– А вы разве не помните?

– Убей бог, ни капли, – зажимая пухлой рукой сморщенный лоб, сказал батюшка.

– В шинке были.

– Как же нас занесла крестная сила?

– Никакой силы. Когда кончилась вечерня, я закрыл церковь и передал вам ключи, а вы сразу ударились вниз, в Подлужную. Я кричу: «Батюшка, батюшка! Вы не туда пошли!» А вы машете рукой: пойдем со мной! А когда обратно в гору шли, вы, чай, разов пять упали, я насилу дотащил вас до дома.

– Ну, ладно, спасет тебя Христос, иди, дуй в большой. А я пойду подлечусь немножко от кашля, да и голосу нет.

Степаныч, взобравшись на колокольню, одной рукой раскачивал язык большого колокола, а другой все хватался за голову.

– Уж так болит окаянная, того и гляди рассыплется на куски. Ну, ладно, потерпим. Только бы до алтаря добраться, я найду там, чем полечиться, бог-то милостив... Може, беленького удастся подцепить для праздничка христова, – успокаивал себя Степаныч, пока густой голос большого колокола звал православный люд под своды церкви слушать слово божье.

– Кажись, батюшка метет рясой по дороге, – выглянув в оконце, замечает сторож.

Приближается батюшка ко вратам храма господня, и Степаныч делает приятный перебор мелких колоколов. Батюшка, видимо, подлечился от кашля и поправил голос. Он весело идет проповедовать.

Церковь наполняется народом, впереди всех Плодущев; он, гордо задрав голову, закручивает в штопор усы. С левой стороны пристава стоит сват Байков, истово крестится и умильно глядит на лики святых отцов. Сзади Байкова на коленях Днищев бьет земные поклоны и тяжко вздыхает на всю церковь.

Ближе всех к амвону стоит толстая попадья, вся в черном одеянии. Ленивым взглядом сытой кошки она следит за своей дражайшей половиной, которая косит заплывшие жиром глазки в сторону клироса, где приветливо улыбается батюшке молоденькая и довольно привлекательная просвирня.

А позади старики и старухи усердно молятся, прося всевышнего простить их прегрешения. Отец Евлампий, возлежа грудью на аналое, читает проповедь мирянам, хитро вплетая в нее жития святых отцов, как они спасали свои души от ада кромешного в труде для хозяина и молитве для бога...

В это время Степаныч, гасивший свечи в алтаре, поддерживая больную голову, размышлял: «О господи, нет ли чем полечиться из батюшкиных запасов, хранящихся в алтаре, на всякий случай от кашля... Господи, благослови, никак белая?» Отхлебнув из горлышка, утер рукавом бороду и, поглаживая под ложечкой, зашептал:

– Вот это уж истинный Христос прошел.

Молящиеся шли приложиться к кресту и облобызать пухлую ручку батюшки. А Степаныч, взбираясь на колокольню, все еще твердил:

– Вот это, действительно, для бога...

Он нацепил на правую ногу веревку от большого колокола, на левую от среднего, а в обеих руках зажал веревочки от пяти мелких колоколов.

Когда он увидел, что народ выходит из церкви, то приступил к заключительному номеру. Вот здесь у него проявилось истинное служение долгу. Такие он выделывал на колоколах мотивы, что можно было идти вприсядку, камаринского плясать. Тут у Степаныча пришло все в движение: он и руками, и ногами работал, и головой притряхивал, и даже прищелкивал языком.

Выходивший последним из церкви батюшка позавидовал дарованиям сторожа. И боясь, чтобы эти чудесные мотивы не потонули в воздухе без всякого внимания, он подобрал повыше свою рясу, намереваясь пуститься вприсядку, да увидел впереди пристава под ручку с Байковым и подходившего к ним Днищева. Днищев поздравил с праздником сватов. Они пошли втроем по празднично подметенным улицам. Пристав приглашал к себе Байкова отобедать и попить чаю. Байков в первую очередь тянул к себе пристава.

– Иван Яковлевич! Ваше благородие! Ей-богу, лучше ко мне! – кричал Байков.

– Как же, Никифор Прокофьевич,– отнекивался пристав.– Меня ждет Александра Федоровна.

– Нет уж, вы идите ко мне! А насчет Александры Федоровны мы похлопочем... Петр Ефимыч! Вы бегите к супруге Ивана Яковлевича и всеми средствами тащите ее ко мне. Да и сам тоже приходи! – крикнул вдогонку Днищеву Байков.

В байковском доме стол уже был накрыт белой, как снег, скатертью. Всякие напитки и кушанья были расставлены на нем.

Пристав, первым переступив порог байковских хором, перекрестил подбородок.

– С праздничком, детки! – поздравил он сидевших за столом дочь и зятя. – Все в церкви, молятся, а вы за столом, безбожники! Наверное, все целуетесь пока больших-то нет?

– Да уж, слава тебе, господи, любо-дорого глядеть, как голубки воркуют, – прервав речь пристава, выскочила из-за печки, низко кланяясь, жена Байкова – Анфиса Пантелеевна. – Наконец-то, родненький, пожаловал! ждали, ждали.

– Извини, свахонька. Служба государева, все дела...

– Садись, родной, садись.

Пристав улыбнулся, окинув стол глазами знатока, и присел рядом с зятем. Вошел хозяин.

– Ты, Пантелеевна, светленького поставь, Иван Яковлевич лучше его уважает.

Появились бутылки водки, жбан с шипящей медовой, разливалась в тарелки стерляжья уха. Явился Днищев с Александрой Федоровной.

– Вот он как, толстый! – заголосила Плодущева. – Я его дома жди, а он вон залетел куды!

– Это я его, свахонька! Приступом взял! Ничего, что без погон, я, брат, герой! – весело потирая руки, топтался около гостей Байков.

– Со светленькой начнем? – спросил, наливая стаканы, Байков.

– Ну, с праздником, со свиданьем!

– Дай бог, не последнюю! – весело крикнул пристав, поднимая стакан.

Выпили, приступили к закуске. Днищев во время обеда перекинулся несколькими словами с хозяином и приставом о новостях в городе, а также шепнул на ушко обоим о Ланцове. Байков с приставом многозначительно переглянулись, но общий разговор продолжался так же шумно и в том же веселом духе.

– Трахнем по маленькой! – предложил Байков, наливая стаканы.

Но пристав в это время насторожился. Брови его вопросительно поднялись, а глаза еще больше выпучились.

– Петр Ефимыч, взгляни-ка, кто там проскакал?

– Стражник какой-то к вашему дому, – сообщил Днищев, высунувшись в окно.

– Меня ищут, – произнес пристав, высунувшись в другое окно.

А стражник на взмыленной лошади катил во всю прыть к дому Байкова.

– Вот ведь наша служба, – сказал Плодущев, посмотрев на Анфису Пантелеевну. – Ни выпить тебе, ни закусить не дадут. И рад бы иногда забежать к вам, а оно вот всегда так...

– Здесь вашбродь? – подбежав к окну, козырнул стражник.

– Ну здесь. В чем дело? – сердито крикнул пристав.

– Вашбродь! Срочный пакет от господина Чекмарева!

– Подай свода! – пристав выхватил пакет, разорвал трясущимися руками. При чтении глаза его забегали, брови насупились.

– Дело дрянь, сват! Твои рабочие взбунтовали на пристани...

Байков выскочил из-за стола и забегал по комнате.

– Как же теперь, сват!

– Ничего, ничего! Я сейчас с командой задам им жару... – застегивая китель, торопился пристав.

– На-ко, еще на дорожку-то! – совал налитый стакан Байков.

– Нет, нет, не могу, служба...

– Как же мне, сват?

– После, после! На пароходе, когда усмирю.

– Батюшки, что это за напасть, – голосила Плодущева. – Ты сам-то уж больно вперед не лезь!

Но пристав уже не слушал слов супруги. Запыхавшись, он бежал в участок.

– Живо! Лошадей! Оружие! Бунт! – кричал он.

Глава седьмая

Июньская ночь. Сильный предутренний горыч гнал к Волге черные тучи. Они, наседая одна на другую, сливались в густую громадину и грозили разразиться ливнем. К шумевшему косматым ивняком берегу медленно подползал из темноты неуклюжий, как черепаха, буксир, подтягивая деревянную баржу. Свисток, а за ним рупор разорвали ночную тишину:

– Эй! На барже! Отдай якорь!

– Ближе давай! Куда тя черт вытащил? Здесь крутояр, – пропел тенорок с баржи. Грохнулся в черноту якорь, проскрежетали цепи. И снова шум листьев ивняка да свист ветра в оснастке высокой мачты.

– Отдай буксир! – вырвало ветром из рупора.

– Под какой груз? Чья баржа? – прогремел сиплый бас с берега.

– Байкова! Под шпалы! – пел все тот же тенорок с баржи.

– А куда вас леший затащил? Спускай ниже к штабелям!

– На якоре стоим! Чего раньше спал? Да кто орет-то? Бадьин, что ли?

– Он! – сердито отозвались с берега.

– Кирилл Захарыч! Мое нижайшее! – летело приветствие с баржи.

Ветер трепал и раздувал полы поддевки на высокой фигуре приказчика. Близилось утро. Между клочьев разорванной ветром тучи загоралась заря. Баржа подводилась к берегу, учаливалась, опускались сваи, готовились мостки. Начали появляться грузчики.

– Кириллу Захарычу! – крикнул подошедший Перов.

– Ну как, Перов, на работу все сегодня выйдут? – осведомился Бадьин.

– Придут-то все, – снимая подушку и кладя на траву, сказал Перов. – Да толку-то что, гляди, как заря-то горит.

– А тебе что за забота? Погорит да перестанет.

– Дождь будет – вот что, а в дождь не работа.

– Ничего, поработайте, – и Бадьин скосил глаза за Волгу. – Да, что-то запылала... Чай, ничего, раздует, – как бы про себя произнес он.

– Ладно тут, насчет цены-то спроси, – шепнул подошедший Алонзов.

– И правда, – спохватился Перов. – Кирилл Захарыч! Мы прибавить просили, как хозяин-то?

– Не вышло, ребята, сбросить две копейки велел.

– Постой-ка! Как же это сбросить? Мы и так на кусок хлеба не вырабатываем, да еще хотите сбросить? Нет, Захарыч! За такую цену грузить не будем,

– Эх, вы! Бестолочь чертова! – крикнул Бадьин. – Таскайте по две, хозяину будет выгодно и вам хорошо...

– Ловко сказано. Один думал али вместе с бабой? – сказал Перов. – Хозяину карман набьем, это верно, а себе хребет обдерем – и это тоже верно. Поди-ка сам, по две-то, она те скрючит...

– Да будет тебе молоть, старик! Пойдем-ка со мной. – Две длинные косые тени легли на стену трактира, глядевшего с крутояра окнами на Волгу.

– Ну ты чего нос задрал? – спросил Перова приказчик, когда они скрылись за стеной трактира.

– Я сказал, что тебе будет особая плата... А остальным скажи, что татары, мол, сбили цену. Понял? А их, гололобых, турните хорошенько отсюда... Понял? – пронизывающе посмотрел на Перова приказчик.

– Я понял так, Захарыч, – сказал Перов, – татар с Волги прогнать, а товарищей по работе предать... Так ведь вы сказали?

– Вот чудило. Так это ведь в твоих интересах, – снова напомнил Бадьин.

– Нет, Захарыч! Я артелью выбран не свои интересы блюсти, а общие, всей артели. И на такую подлость никогда не пойду. Все!

– Ах, вот ты кто... – протянул приказчик.

– Вот я кто. И вам советую быть таким! – сказал Перов и ушел обратно.

– Ну как, прибавил? – спросил Алонзов.

– Сволочь, – проворчал Перов. – Жди от собаки мясо...

Бадьин долго молча ходил по крутояру, приминая траву, заложив руки за спину. Остановившись перед грузчиками, снова спросил:

– Ну как, мужики, не надумали? – скользнув косым взглядом на Перова, добавил: – Право, вы хорошо заработаете...

– Давно слыхали! – крикнул Алонзов.

– А если я уряднику, того...

– Хоть губернатору! За такую цену грузить не будем.

– Тогда на себя пеняйте! – крикнул Бадьин и, засунув руки в карманы поддевки, зашагал по дороге в направлении Теньков. Но тут же он свернул к дощатому бараку, около которого сидели человек двадцать грузчиков-татар, дожидавшихся работы.

– Абдулла! – крикнул он старшего артели, с которым тоже предварительно разговаривал, жалуясь, что мужичье, мол, сбило цену. – Ну как твои люди? Будут работать?

– Нет, за такой цена не пойдем. Мы бить тожё хлеб ашаем. Петька Шагов пойдем, он бульше платит.

– И вы туда же, черти немаканые, – злобно проворчал Бадьин и крупными шагами направился в Теньки.

Когда приказчик скрылся за зеленым кустарником, грузчики начали расходиться с пристани.

– Айда, Тимоха, нечего ждать, – сказал Перов, закидывая подушку на плечо.

Серые тучи медленно плыли над лугами и Волгой. Посыпался мелкий, частый дождик, обволакивая, точно туманом. Все разбрелись – кто под навес байковского сарая, кто присел на штабеля с подветренной стороны, кто остался за стеной трактира. Некоторые были недовольны решением артели, проклинали Перова с Алонзовым.

– Сунул их черт с языком, заработали бы на хлеб, а потом можно и уйти, – сказал Жнильцов, присаживаясь за штабелем шпал рядом с потомственным грузчиком Ярцевым.

– Хорошо тебе петь, ты бы сбил цену и ушел, а нам целое лето работать. Вот надо отдохнуть, пока нечего делать, – укладываясь на траву, сказал Ярцев. – А когда приказчик придет, разбудите меня, я сам с ним поговорю. А ты, Жнильцов, иди-ка восвояси, тебе и без этого есть чем жить, у тебя хозяйство. Чего трешься около нас, голышей?

Ближе к полудню ветер разогнал тучи, на чистом, точно умытом, голубом небе плыли белые облака, сквозь которые прорезывались лучи яркого солнца. От шпал поднимался легкий парок, остро пахнущий высыхающей молодой дубовиной. Грузчики все еще ждали приказчика. Но он вернулся поздним вечером и, не глядя на них, часто икая и покачиваясь, прошел на баржу, где и остался ночевать у водолива. На следующее утро грузчиков вышло еще меньше. Был Петров день. Над лугами загудел голос большого колокола с теньковской колокольни. Некоторые грузчики, сняв картузы, крестились.

– Праздновать надо бы, – сказал Жнильцов, надевая картуз. – А мы грешим, на работу вышли.

– А кто тебя здесь привязал? Иди, празднуй! – не глядя на Жнильцова, сказал Алонзов, – Нужда, поди-ка, чай, загнала?

– А тебя кто? Сколько с подкидышем получил?

– Ты на сходке-то тоже был, почему не взял? Вот тогда бы и сосчитал...

– Что за шум, а драки нет! – крикнул подошедший Катулеев.

– Да вот беднячком прикидывается.

– Мы вечные бедняки и всегда батрачим, – сказал Алонзов. – А вот вы-то не знай, зачем сюда пришли!

Шли вторые сутки, а баржа по-прежнему была пуста. Шпалы лежали на берегу, а грузчики и не думали приступать к работе.

На теньковской колокольне отзвонили во все колокола. Но теньковскому уряднику сегодня не удалось побывать в церкви. После доноса Бадьина об отказавшихся грузить шпалы рабочих у него ум за разум начал закатывать. Стоит он во всеоружии на перекрестке около своего участка, нервно покручивает усы и думает:

«С чего же мне начать? Если поеду на пристань бунтовщиков усмирять, что я смогу сделать с артелью в пятьдесят человек? А кто там собрался? Голь одна, у коих ни кола, пи двора. Поди-ка, потолкуй с ними? Нет, подожду их благородия, там что прикажет, то и начну».

Думая так, он все чаще кидал свой взгляд на дорогу. Глаза Лукича скоро засветились приятным огоньком. На склоне горы показался целый отряд всадников, кативших на рысях в Теньки.

– Слава тебе, господи, сам едет! – произнес он.

Когда стражники, вооруженные винтовками и шашками, с гиком влетели на теньковские улицы. Василий Лукич побежал навстречу ехавшему впереди приставу,

– Здравия желаем, вашбродь!

– Здорово! – мотнув рукой к козырьку, сказал пристав. – Ну как, усмирил на пристани?

– Никак нет, вашбродь! Требуют хозяина.

– Ладно, я им покажу... – грозно сдвинул брови пристав. – Вот чего, Чекмарев! Мерзлякова с Волосянкиным гони мне в подмогу! А сам оставайся здесь, следи за порядком. Остальные за мной!

Цокот конских копыт раздался в тишине теньковских улиц. Пристав, подскакивая в седле, подхлестывал толстой плетью по бокам серого и думал: «В этом деле я имею две выгоды: во-первых – дело государственное, за которое можно получить еще награду, во-вторых – оно же и личное. Кто мне Байков? – пристав улыбнулся.– Тут польза и для дочери».

Чем ближе подносил его конь к берегу, тем зорче он вглядывался в каемку молодых кустарников. Вот уже показались желтые, как вощаные, штабели шпал. Плодущев вдыхал приятный запах луговых цветов и высыхающей дубовины. За штабелями, высоко, белела мачта байковской баржи, под ярко горевшей маковицей колыхался трехцветный флаг. Глядя на него, пристав стал мысленно философствовать. Улыбка проскользнула в выпуклых его глазах: «Вот эта, верхняя, белая полоса – тут восседает сам белый царь... Какое же место я занимаю в этом флаге? Наверное, вон ту полоску, рубец, что скрепляет белую с синей полосой. Кто же занимает синюю полосу? Наверное, митрополиты, архимандриты и всякие чернорясники». Когда взор его опустился на нижнюю, красную полосу, тут в голове пристава все смешалось, он никак не мог понять ее назначения. Вспомнился ему 1905 год, когда он был прапорщиком в Ветлужском батальоне, подавление волнения в Казани. Он почему-то махнул рукой: то ли отгоняя набежавшие мысли, то ли показывая что-то встречавшим его. Лихо подскочив, два усача – урядник Толмачев и стражник Косушкин – помогли приставу выбраться из седла.

«Где же они, эти проклятые бунтовщики?» – думал пристав, изучая опытным глазом поле сражения. Надеясь на свой солидный многолетний опыт, он весь отряд в действие не ввел, а, применяя хитрую тактику, решил поточнее разведать, с кем имеет дело, и только потом уж, по условному сигналу, накрыть врасплох. С этой целью почти весь отряд он оставил в засаде, за густым кустарником ивняка. Сам же он прогуливался по круто-яру, перед окнами трактира, разминая затекшие от езды ноги.

– Здравия желаем вашему благородию! – крикнул выскочивший из трактира хозяин и отвесил низкий поклон.

– А, Чурков, ты здесь? Здравствуй, шельма!

– Чайку не угодно ли вашему благородию? – еще ниже поклонился Чурков.

После выпитой водки, жирной ухи и длинного пути пристава мучила жажда.

– О! Это хорошо придумал! – в восторге произнес Плодущев. – Вот чего, Чурков, в твой клоповник я не пойду, устрой вот здесь, на ветерке, около стенки,

– Слушаюсь, ваше благородие! – крикнул услужливый трактирщик, юркнув в дверь.

Пока пристав курил «Дюшес» и созерцал природу, у стены трактира уже был покрыт белой скатертью стол.

На нем красовался лучший чайный сервиз. Трактирщик, пыхтя и отдуваясь, тащил ведерный самовар, отворачивая от струи пара свое безбородое лицо со вздернутым носом и маленькими глазками.

– Еще чего прикажете? – переминаясь с ноги на ногу, комкал в толстых пальцах полотенце Чурков и заискивающе смотрел в глаза пристава. У него было желание предложить светленькой перед чаем, да строгому представителю властей он не решался, так как этим зельем торговал из-под полы. Пристав, зная об этом, сам вывел трактирщика из неловкого положения.

– Послушай, Чурков, у тебя там не хранится чего-нибудь для себя, перед чаем пропустить? – хитро подмигнул пристав.

– Вчера купил бутылочку для праздничка... – с улыбкой ответил трактирщик. – Налить прикажете?

Пристав мотнул головой. Пропустив приличную порцию, пристав лениво помешивал в стакане чай серебряной ложечкой и поглядывал из-под нависших бровей то на сватову баржу, то на мачту с длинным флагом... Затем взгляд его перекочевал за Волгу, где за высокой гривой вербача шумели серебряной листвой высокие шатристые тополя. Эта сторона была ему знакома, он часто наезжал сюда, даже пробовал здесь охотиться с подсадными утками.

«Куда ни глянь, все тебе улыбается и веселит душу, думал он, осаждая ведерный самовар. – Чем же недовольны эти грязные оборванцы?»

Стоявшие у стола стражник Косушкин и урядник Толмачев заметили перемену и лице своего начальника, насторожились.

– Толмачев! Подай сюда бумагу, присланную Чекмаревым.

– Извольте, вашбродь! – прищелкнул шпорами урядник, подавая приставу письмо. Пристав долго пыхтел, сопел, вытирая толстую шею чурковским полотенцем.

– Вот так я и думал! – воскликнул он, читая донос Чекмарева.

– Сами они не могли дойти, тут замешана посторонняя рука. Слушайте оба! – продолжал уже вслух читать пристав:

«Как сообщает негласный Катулеев, главным заправителем в этом деле Никита Перов. Он как старший артели ведет всех за собой, а им руководит Алонзов, это очень темная личность, и вот почему... по словам этого же негласного, у Алонзова, прошлой зимой, тайно проживал целую неделю «политический волчок», они, видимо, снюхались и отсюда результаты происшествий»... – Понятно, – с расстановкой произнес пристав, свертывая бумагу, и крикнул: – Косушкин!

– Я, вашбродь! – вытянувшись и тараща глаза на пристава, откозырял стражник.

– Притащи сюда Перова!

– Слушаюсь, вашбродь! – чеканно повернулся и торопливо зашагал Косушкин в направлении кустарника на крутояре, около которого сидели, ничего не подозревая, грузчики в ожидании хозяина. Они смотрели на бушевавшую от сильного ветра Волгу.

– Гляди, гляди! Ну, теперь шабаш, крышка, пропали! – кричали грузчики, глядя на маленькую лодку, которую швыряло волнами на средине Волги.

– Бойко двигается, видимо, не робкого десятка! Решился ехать в такую бурю.

Лодка то проваливалась между крутых волн, то снова выскакивала на гребень волны, осыпаемая брызгами от ударов весел.

– Не разглядишь, Тимоха, кто едет? – спросил Перов.

– Чилимка! Вчера уехал на ту сторону с черной снастью, – глядя на подплывавшую все ближе к пристани лодку, сказал Алонзов.

– Ребята! – вдруг крикнул Ярцев.– Фараон-то сюда давит...

Косушкин шел быстро и в такт своего шага стегал нагайкой по высоким стеблям коневника, отсекая длинные зеленые листья.

– Кто здесь Никита Перов? – громко спросил он,, отстегивая крышку кобуры револьвера.

– Это буду я, ваше благородие! – улыбнувшись, пошутил старик.

– А ну-ка, пошли! К их благородию!

– Куда это? – спросил Перов.

– Вот туда, к трактиру! – указал плеткой стражник.

– Нет, благодарю, я с ним не знаком, да и говорить нам не о чем. Мы ждем второй день хозяина, вот с ним и поговорим.

– Я приказываю! – топорща усы, громко крикнул Косушкин.

Грузчики один за другим начали подниматься и окружать плотной стеной Перова с Косушкиным. Молчаливые, с загорелыми, угрюмыми лицами, они глядели на стражника таким взглядом, каким встречают выползающую из норы змею. У Косушкина от этого взгляда начался зуботряс. Он, зажимая кобуру револьвера, стал выбираться из толпы. На обратном пути Косушкин уже не стегал по коневнику плетью, а думал: «Как же я доложу их благородию? Это не так легко взять за бороду Никиту... Они ведь на куски разорвут».

В это время дал свисток савинский «Кондратий», подваливавший к пристани. Косушкин, выпрямившись и держа руку под козырек, рапортовал приставу:

– Вашбродь! Он не изволит идтить! Мне, грит, нечего делать с ним, то есть с вами!

– Ладно, стой тут! Значит не сумел? Еще говоришь, я – Косушкин, участник пятого года... Плохо, братец.

С парохода начала сходить публика. Впереди всех шел пассажир в праздничном костюме и широкополой белой из тонкого фетра шляпе. Он важно, с вывертом, откидывал правую руку с зонтом, а в левой держал туго набитый саквояж. Задрав высоко нос, как бы желая определить, чем пахнет ветер, пассажир направился к трактиру.

– Приятный! аппетит, сватушка! – весело произнес он, присаживаясь на скамейку рядом с приставом.

– Спасибо, сват! Не хочешь ли стаканчик?

– Пиво на пароходе пил.

Но услужливый трактирщик уже ставил на стол добавочный прибор, низко кланяясь Байкову.

– Баржа третьи сутки в простое, гольные убытки терплю. И чего им еще надо? Хорошо ведь оплачиваю. Так нет, не хотим, да и все, – тоном обиды произнес Байков.

– Дай срок, сват, только чаю выпью, я за них возьмусь. Узнают, как зовут кузькину мать...

Байков отодвинул выпитый стакан, вытер складки на шее батистовым платком.

– Ты чего мало? Пей, сват! Вон какой пузанок! На вид невелик, а целый участок напоит.

– Ей-богу, как бочка, – щелкнул пальцем по выпяченному животу. – Слава богу, сыт.

Пристав, нацеживая второй стакан на второй десяток, крикнул:

– Толмачев!

– Я, вашбродь! – щелкнул шпорами урядник.

– A ну-ко, займись сам старым хрычом. Ты умеешь брать быка за рога...

– Слушаюсь, вашбродь!

– Вали!

– Вашбродь?

– Что еще?

– В случае стрельнуть можно?

– В самом крайнем и чтоб не насмерть. Старайся плетью крепче урезонить, это лучше внушит мужику... Понял?

– Так точно!

– Ступай!

Толмачев, направляясь к грузчикам, думал: «Я-то возьму, пусть другой попробует так...»

Байков долго слушал, как сват отдувался, кряхтел и обливался потом, стараясь осушить самовар, а затем спросил:

– Иван Яковлевич, если я сам пойду с грузчиками потолкую, может быть, добрым словом уладим... – при этом Байков стукнул в туго набитый саквояж. – А то ведь беда, брат, контора груз требует, а баржа за простой деньги жрет...

– Попробуй, может, вразумишь...

Короткие ноги Байкова снова засеменили, блестя лакированными башмаками. После его ухода около трактира начали сбиваться в кучу пассажиры, служащие с парохода зачастили в трактир за свежим хлебом. Остановились два истощенных старичка с котомками на горбах, часто мигая, они смотрели на пристава.

– Глянь-ко, кум! На подножном-то какой боров отъелся... А в городе, чай, мяса нет на колбасу... Вот оно где хрюкает.

– Эй, вы! Хрычи! Проваливай! Чего тут третесь! – подскочил, размахивая плетью, Косушкин.

– Мы ничего, только поглядим да отдохнем, а потом и так, без этой штуки, уйдем. Она нам не в диковину, не это видали...

– Переведенцы мы, барскими раньше-то были, а теперь, слава тебе, господи, вот уж второй год идем из Сибири...

– Ишь, куда вас черт таскал!

– Нет, батюшка, нас не черт таскал, а барин еще в шестом году сослал.

Приставу, видимо, не по вкусу пришлись каторжные сибиряки-переведенцы. Он крикнул:

– Косушкин! Гони их!

– Ну, давай, давай! Проваливай!

Очистив территорию около трактира, Косушкин улучил свободную минуту и сам юркнул между штабелей шпал, по надобности.

– Мишка! Куда тя черт занес? – кричал штурвальный, вернувшись из трактира на пароход.

– Здесь! Чего тебе? – отозвался из кормового кубрика Ланцов.

– Гляди, как пристав надувается чаем, сейчас лопнет...

– Какой пристав? – выглянув из кубрика и протирая кулаками глаза, спросил Ланцов.

– Какой, какой! Самый настоящий, Плодущев.

– Где он?

– Окосел? У трактира-то кто?

– Так вот где я тебя встретил, – прошептал Ланцов, выскакивая па палубу.

Кинув злой взгляд на пристава, он прыгнул на берег.

Пристав также хотел свести счеты с Ланцовым, но за множеством дел выпустил его из поля зрения.

– На где же проклятый Косушкин? – нетерпеливо повторял пристав.

А Косушкин в это время только что показался из-за штабеля. Он чистил шпоры пучком травы. Пристав все еще ворчал и, выкатив глаза, как бы готовился к прыжку, нацеливаясь схватить свою жертву. Бежавший к двери трактира Ланцов неожиданно сделал крутой поворот и резким взмахом руки бросил кинжал в пристава. Но кинжал скользнул лезвием по жирной шее пристава и с треском воткнулся в стену трактира.

Ланцов зло выругался:

– Тьфу, черт! Промазал...

Пристав вздернул вверх голову, сильно треснулся об стену затылком. Потеряв сознание, он всем грузным телом повалился на стол, ударив лбом в самовар, который, извергая клубы пара, покатился с крутояра в тину заплестка.

– Стой! Стой! Душегуб! – закричал выскочивший трактирщик, ухватив Ланцова толстыми руками сзади под мышки.

Бежавшему Косушкину показался метеором падающий с крутояра самовар. Когда он вывернулся из-за угла, намереваясь рапортовать приставу, то пришел в ужас. Пристав лежал на столе без сознания, и кровь текла через серебряный погон на белую скатерть. У Косушкина мурашки поползли по спине. Но он остался верен долгу службы, выхватил револьвер и выстрелом дал сигнал. Трясущийся револьвер Косушкина уже ловил на мушку Ланцова, по из-за ланцовского плеча высунулась опухшая рожа трактирщика. Он отправил револьвер в кобуру и, выхватив шашку, примеривался, как бы удобнее проткнуть Ланцова, не зацепив толстого трактирщика.

Набежавшие из засады стражники оттолкнули Косушкина, и двое вцепились в Ланцова. Срочно вызванный с парохода лекарь привел в чувство пристава и перевязал ему рану. Пристав охал, отдувался, клонил голову книзу и чуть слышно хрипел.

– Ведь как метко дернул, злодей! А я, дурак, растяпа, жду. Надо было сразу на мушку...

Трактирщик, освобожденный от обязанности держать Ланцова, быстро сбросив штаны, кинулся доставать из тины самовар. Пристава перетащили на пароход и уложили в каюте первого класса.

Урядник, шагая к грузчикам, перебирал в памяти случаи прошлых лет: «Пусть другой кто попробует так! Хоть прошлый год и полетел гаечный ключ в башку, а кого надо было взять, так и взял... Одно обидно, как такое дело так Толмачев иди! Поди-ка, вон Чекмарев донос написал, да и бунт в его участке, а его оставил. Всегда выдумает какую-нибудь чепуху. В засаде людей оставил... Зачем, спрашивается? Сразу бы в обхват, за горло и дело с концом... А потом выбирай главарей, да отсылай куда следует... А он развалился, чаем накачивается, другие в кустах бездельничают, а тут один работай за всех>.

Подойдя к грузчикам, он грозно крикнул:

– А ну, старик, пошли!

– Куда? – спросил Перов.

– Не разговаривать! – крикнул, тряся револьвером, урядник.

Грузчики подошли к Перову. Алонзов, наклонившись, что-то искал в траве. Точно кнутом, стегнул по кустарнику выстрел. Никита покачнулся, зажал ладонью грудь, на серой рубашке появилось красное пятно, сквозь прижатые к груди пальцы начала просачиваться кровь.