Текст книги "Буря на Волге"

Автор книги: Алексей Салмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

– Вот, товарищ начальник, чего сегодня пишут в газете, – и поставил на стол графин со спиртом.

– Ловко пишут! Да вы не свадьбу ли затеваете? – спросил Дернов и перевел взгляд на покрасневшую от смущения Надю.

– Свадьба не свадьба, а запойку сделаем, – весело проговорил Чилим, – Надюша, ты подай-ка чего-нибудь закусить.

– Значит, «закутим, зальем – и ворота запрем!», как сказал Емеля Пугачев, – весело проговорил Дернов.

Надя точно знала заранее, что придут гости. Она была сегодня не в солдатской гимнастерке, а в платье из кремовой чесучи, ловко облегавшем ее статную фигуру, белый фартучек подвязала бантиком.

– Присаживайтесь, присаживайтесь к столу, – пригласила она гостей, подвигая стулья, и скрылась на кухню. Оттуда она внесла поднос с закусками.

– Товарищи, что же это вы эксплуатируете женщину! – крикнул Дернов, выскакивая из-за стола и принимая из рук Нади поднос.

Надя расставила на столе тарелки с жареным сазаном и картошкой, со свежими огурчиками. Чилим наливал в стаканы спирт.

– Ну, за наших молодых! – подлив стакан, провозгласил Дернов. – А ведь и в самом деле, Вася, когда будет свадьба, наверное, и меня пригласишь?

– Обязательно, Тихон Кузьмич! Вы будете посаженным отцом, у меня ведь нет отца, у нее тоже.

Но в это время прибежал от дворничихи Сережка и со всего разбега вскочил на колени Чилиму, крича:

– Мой папка! Папка пришел!

– Ну, я оказывается промазал... Вы уже детей имеете, а я собираюсь пировать на свадьбе, – притворно сокрушался Дернов.

– Давно, еще до войны огоревали... – улыбаясь во всю физиономию, сказал Чилим, прижимая к груди малыша.

– Ну и ну! – воскликнул Дернов, – А все-таки ты, Василий, обманул меня. Помнишь, когда ехали на фронт по Сибирской дороге, ты просился повидать мать, а, наверное, ехал вот к этой мамаше.

– Эх, Тихон Кузьмич, чего греха таить, конечно, ехал к ней.

Ланцов с Ильясом и Бабкиным сидели молча и трудились над сазаниной с картошкой и огурчиками. Дернов перевел взгляд па них и спросил:

– Ну, как, волжане, закончили с белыми на Каме?

– Всех белых и Колчака пропили, – сказал Ланцов. – Много бойцов и командиров потеряли, но долг свой выполнили. Жаль, конечно, много людей погибло, погиб и наш славный командир и комиссар Николай Григорьевич Маркин.

– Да, вы очевидцы всего этого, расскажите, как это получилось, – попросил Дернов.

– Прошли мы Тихие горы, Ижевск, уже недалеко был Пьяный Бор, а у нас снарядов оставалось маловато, да и сухопутные войска поотстали, пришлось встать на якорь – дожидаться, пока подойдут сухопутные части, да и снаряды доставят. Ну, стоим, отдыхаем после боя. Накануне 30 сентября, мы крепко всыпали белякам. Ночь на 1 октября прошла спокойно. Утро было тихое, над Камой еще не рассеялся туман. Вдруг слышим – на канонерке «Ваня-коммунист», заскрежетала лебедка, поднимают якорь. Думаем, сейчас будет сигнал двинуться всем судам, но нет. «Ваня-коммунист» пошел один вверх по Каме. Конечно, если бы пошла вся флотилия, этого случая не произошло бы. Но, видимо, быть тому греху, на всякий час не спасешься. До этого в каких переплетах ни бывали, а всегда выходили с победой. И вот как ушел «Ваня-коммунист», так мы больше его и не видали. Слышим через некоторое время – пошла отчаянная стрельба на Каме, и вдруг среди пушечных выстрелов слышим тревожные гудки «Вани-коммуниста». Миноносец «Прыткий» поспешил на помощь к месту боя, но было уже поздно. «Ваня-коммунист» горел, снаряды на нем рвались, матросы прыгали в Каму. А Николай Григорьевич уже был убит осколком от разорвавшегося снаряда, как рассказывали оставшиеся в живых матросы.

Оказалось, что товарищ Маркин пошел в разведку, а белые у Пьяного Бора поставили на берегу сильную батарею, да так ее замаскировали, что с Камы никак ее нельзя было разглядеть. Когда «Ваня-коммунист» подошел почти вплотную к этому месту, белые открыли ураганный огонь. Ну, само собой понятно, тут уж спасенья нет. Может быть, он и ушел бы, да первыми же снарядами был пробит штуртрос, а без руля-то, брат, недалеко уйдешь. Узнав об этой трагической гибели, матросы II красноармейцы стали пасмурны. Да, тяжело было переживать такую утрату. Долго матросы говорили: «Не командира Волжской флотилии мы на Каме похоронили, а родного отца», – закончил Ланцов, утирая набежавшую слезу.

Во все время рассказа Ланцова Надя смотрела на него немигающими глазами, а когда у Ланцова задрожала верхняя приподнятая губа с маленькими русыми усиками, она перевела свой взгляд на стол и начала передвигать тарелки.

Наступило молчание.

– что ж вы, товарищи, приуныли? Ничего не поделаешь – война... – сказал Дернов, поднимая стакан.

Все выпили. Разговор как-то не клеился. Чилим сказал Наде:

– Надюша, ты что же дядю Aгафона с Марьей Ивановной не пригласила?

– Как же, звала, – ответила Надя, оглядываясь на дверь.

В это время вошла женщина с узлом.

– Тут, что ли, Белицины-то живут? – спросила опа, крестясь в угол, на Бабкина.

– Мамаша! – крикнула, вскакивая, Надя, а за ней поднялись все приветствовать приехавшую из деревни Ильиничну.

– Ух, заморилась, – сказала она, ища стул, чтобы присесть.

– Вот сюда, мамаша, присаживайся поближе к столу, – сказала Надя, пододвигая ей стул.

– Что ж вы это, голубчики, когда из дома уходили, сказали – скоро вернемся, а и теперь, видно, не собираетесь? – укоризненно покачала головой Ильинична. – Ну, слава богу, хоть живы остались.

– Не пускают, бабушка. Война, – сказал Ильяс.

– Вы чего звали, Надежда Михайловна? – заглядывая в дверь, спросила Марья Ивановна, за которой степенной походкой следовал Агафон, расправляя па ходу седую кудрявую бороду.

– Заходите, заходите! – пригласила Надя.

– Дядя Агафон, присаживайся поближе ко мне! – крикнул Чилим, наливая дворнику стакан. – Ну-ка, вот пропусти, промочи горло.

– С чем вас поздравлять? – спросил Агафон, поднимая стакан.

– С победой на всех фронтах!..

Выпили все, закусили.

– Ну, гости, как говорят, не надоели ли вам хозяева? – вставая, сказал Дернов. – Нам время отправляться. А ты, Василий, нс собираешься?

– Нет. Тихон Кузьмич, я отпросился у Зайдлера до утра.

– Ну что ж, бывайте здоровы. Спасибо вам, хозяюшка, за приветливый прием и угощение, – сказал, прощаясь, Дернов.

После ухода Дернова начали собираться и остальные.

– Ну, Вася, благодарим за угощение, и вас также, хозяюшка, – говорили красноармейцы, пожимая на прощанье руки. – Мы еще зайдем к тебе, Вася, как управимся с делами.

– Ильяс! Подожди-ка! – крикнул Чилим. – В случае чего, сразу гони за мной.

Проводив гостей, сияющий Чилим вернулся к столу. Сели по-семейному за чай.

– Ну как, Надежда Михайловна, довольна ли твоя душенька? – спросил Агафон.

– Все в порядке, дядя Агафон, и на работе, и дома, – ответила, улыбаясь, Надя, присаживаясь рядом с Чилимом.

– Радуюсь я за всех вас. Дай бог вам прожить и счастье и достатке! Очень я рад, что так получилось, – сказал Агафон.

Попив чаю и закусив, поблагодарив молодых хозяев, дворник с Марьей Ивановной тоже ушли. Чилим лег отдыхать, а Ильинична с Надей еще долго сидели, разговаривали.

Утром Чилим позавтракал на скорую руку и начал собираться.

– Ты подожди, Вася, вместе пойдем, – сказала Надя.

Выйдя из дома, Надя подхватила Чилима под руку. Веселые и счастливые, они шли по самой середине улицы.

Ильинична, проводив их долгим взглядом, подумала: «Наконец-то, кажись, все уладилось...»

Она облегченно вздохнула, оставаясь дома хозяйничать.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Глава первая

Шел июнь 1921 года. Весна в Поволжье была ранней. Как только сошел с полей снег – высохла земля: дождей не было. Хлеборобы с тоской смотрели на мутное небо, выискивая там желанную дождевую тучку. Но нет! Кругом колыхалась серая мгла, по земле стлался сухой туман, а ветер приносил с полей запах гари, точно чудовищный горн выдыхал раскаленный воздух, сжигавший остатки хилых всходов.

– Видимо, помирать с голоду, – тяжко вздыхали мужики, осматривая свои выгоревшие дотла полоски.

На помощь государства трудно было рассчитывать: война съела все запасы. Не все, конечно, тужили и убивались горем. Некоторые, затаив радость, собирались кучками и толковали на досуге.

– Вот будет теперь земли приволье... Паши – не хочу! – говорил Хомяк, стоя у двора Расщепина.

– Хватит нам, – ехидно улыбался его друг, поглаживая длинную бороду.

– Погляди-ка, опять сегодня сколько уезжают, почитай, половину деревни очистили, – махнул рукой Хомяк, указывая на столпившихся около пристани и перевоза переселенцев.

– Куда их черт потащил?

– Знамо куда, в Сибирь-матушку.

– То-то... Наверное, там всего для них припасли и давно ждут, когда ваши голодранцы придут. А они-то думают, как через Волгу переехал, так тебе и Сибирь. Нет, брат, пока до Сибири дойдешь, целый воз лаптей разобьешь. В прошлые времена тоже уходили, да только все на дороге подыхали. И им не миновать, – ворчал Расщепин

– Туда и дорога, – заключил Хомяк.

Они были озлоблены на своих односельчан. У Расщепина его же работники отобрали все хозяйство на Волге: лодки, невод и даже плес. Хомяк изо всех сил старался – помогал белым, а остался ни при чем. Федор Иваныч лелеял мечту о том, что сын его, вернувшись офицером, займет пост пристава, а сам он станет волостным старшиной. Но сын с войны не пришел, не вернулась и власть помещиков.

При всем этом Расщепин с Хомяком голов не вешали и даже радовались, что сумели сохранить порядочные запасы хлеба в таких надежных тайниках, что даже продотрядники и свое время не могли до них докопаться. Теперь они за бесценок скупали скот у мужиков.

– Ты, Петрович, слыхал? – спросил Хомяк.

– А что, новости есть? – заинтересовался Расщепин.

– Ну, брат, ты совсем от жизни отстал... Разверстку-то – долой!

– Правда?!

– Вот те и правда! Теперь продналог будет.

– А он, может быть, еще крепче нас затянет?

– Как бы не так! Он вдвое меньше, я земли засевай сколько хочешь. И работников, слышь, нанимать разрешили. Чуешь, куда идет... Выходит, без нас у них опять ничего пс получается, – торжествовал Хомяк, выпячивая живот и поправляя поясок.

– Постой-ка, никак еще кто-то заколачивает окна? – устремил вопросительный взгляд вдоль улицы Расщепин.

– А разве не видишь, твой бывший батрак, активист Чилимка... Ему тоже туда гласит дорога... Вчера только вернулся, уже заколачивает свою лачугу.

– Вряд ли в Сибирь черт его унесет. Чай, в Казани у своей зазнобы приютится. Помнишь, в восемнадцатом году все в шинели ходила по деревне да моих работников мутила, – сказал Расщепин.

– Как не помнить, таких тварей век не забудешь.

Чилим действительно приехал в деревню, но не для того, чтобы поселиться здесь. Он решил забрать из дома пожитки, которые не смогла увезти мать. Забивая последние гвозди в дверь, Чилим подумал: «Да, хорош у нас вид, да невесело жить». Долго прощался с Волгой, вздохнул и, взвалив узлы на плечи, отправился к пристани. В городе Чилим начал сразу же искать работу. Эта оказалось не так просто. Куда ни приходил на производство, первым долгом спрашивали: «А что вы умеете делать?» После ответа следовал отказ, и Чилим шел с поникшей головой на квартиру.

Решил он тогда навестить старого приятеля Дернова. Завидя гостя, Дернов пошел навстречу.

– А, друг любезный, Василий Иваныч, здравствуй! – крепко нажал руку Дернов. – Ну, как поживаем, чего поделываем?

– Баклуши бьем, Тихон Кузьмич, – кисло улыбнулся Чилим.

– Как так?

– Эх, Тихон Кузьмич, не везет мне, нигде не могу устроиться на работу. Пришел к вам, может, посодействуете?

– А на какие производства ты ходил?

– Был у Козлова, у Кроля... Все говорят, свертываем производство.

– Эх, Василий Иваныч, ты совсем не туда ходил. Это же частники! Да, они действительно свертывают свое производство, а тебе нужно устраиваться на государственное предприятие. Ты как здоровьем, ничего себя чувствуешь? Черную работу выполнять сможешь?

– Какую угодно, только бы работать.

– Знаешь чего, Василий, у меня есть знакомый инженер по фамилии Секлюцкий. Он городскую канализацию прокладывает. Если хочешь на земляные работы, возьмет.

– Куда угодно, талью бы работать, – обрадовался Чилим.

– Если так, то дело обстоит проще. – Дернов вытащил листок бумаги и быстро начал писать. – На вот, иди, и завтра же будешь работать.

– Благодарю вас, Тихон Кузьмич...

– Постой-ка, чуть было не забыл .. Ты на бирже труда записался?

– Нет еще.

– Эх, голова! Туда нужно обязательно записаться. Они бывших красноармейцев должны посылать на работу наравне с членами профсоюза и в первую очередь. Секлюцкий-то тебя и так возьмет, но ведь эта работа временная, а туда все-таки сходи, запишись.

– Обязательно! – крикнул, уходя, Чилим.

На следующий день он вернулся домой в самом веселом настроении и сказал Наде, что теперь он рабочий человек.

– Не беспокойся, на земляных работах я временно, а потом, может быть, подыщется и другое дело, – успокаивал он.

– А я и не думала беспокоиться. Чего только делать не приходилось, когда в госпитале на фронте была.

Работа у Секлюцкого была сдельной: платили с выработки. Чилим начал зарабатывать хорошо, но через два месяца работы закончились, он получил расчет.

Однажды за вечерним чаем Надя обронила:

– Как я свежей рыбы хочу...

Чилима задело за живое.

– Завтра же пойду наловлю.

– И я с тобой! – закричал Сережа, подбегая к отцу.

– Я ведь рано пойду, ты еще будешь спать.

– Нет, не буду.

– Да возьми уж, – шепнула Надя.

– Ладно, ладно, Сереженька, пойдем. Мы бы и мамку взяли, да некогда ей, там у нее хворые лежат.

– В воскресенье все вместе пойдем. Думаешь, мне неохота посмотреть на Волгу? – сказала Надя.

– Знаю, знаю, милая, – вздохнул Василий.

А утром, как только Чилим пошевелился в кровати, Сережа тут же вскочил:

– Видишь, я не сплю!

– Да тише ты, мамку разбудишь, – проворчал отец.

Быстро забрали мешок, припасенный с вечера, и удилища. Долго шли зеленеющими лугами по узенькой тропинке, которая вела к берегу Волги. Для Сережи здесь все было новым, интересным. Косые лучи только что появившегося солнца заливали ярко-красным светом росистые луга. Над мелкими озерками вставал розовыми облачками туман. Лягушки квакали вразнобой. Сережа уже устал и плелся сзади, запинаясь за кочки и кустарники.

– Пап! Гляди-ка! – вдруг закричал он.– Пичужка рыбку поймала! Ка-ак шлепнется сверху и сразу рыбку в рот. Давай и мы здесь рыбачить.

– Идем, идем скорее! На Волге будешь рыбачить! – торопил Чилим.

– А скоро будет Волга? – спрашивал Сережа, торопливо семеня ногами и путаясь в мокрой траве.

– Вот она, наша кормилица!

Вылезая из кустарника, они вышли на крутояр. Отсюда стала видна голубая широкая река, загроможденная пароходами, плотами и всякими барками,

– Это чьи домики? – спросил Сережа.

– Наши, сынок, наши, советские, – отвечал Чилим, с нетерпением распутывая лески.

– Мне тоже! – кричит малыш.

– Да не шуми ты, рыбу пугаешь.

– А она боится? – уже шепотом спрашивает Сережа.

– Ну да, боится, – тихо отвечает Чилим, закидывая леску.– Ha вот, держи, это твоя, Как поплавок утонет, так тащи.

– Утонул, утонул! – закричал Сережа.

– Тащи скорее.

Сережа вцепился обеими руками в удилище, пыхтит и тащит, сгибая в дугу удилище и пятясь выше на берег. Он вытащил леща. Чилим бросается на помощь, снимает с крючка и снова закидывает леску.

– Ого, какая попала! – кричит Сережа. – Теперь я тоже буду рыбак.

– Варить, что ли, твоего леща будем?

– Нет. Я его домой понесу.

Вечером они возвращаются домой, веселые, с богатой добычей. На ужин Надя готовит уху и поджарку, а Сережа не отходит от нее, старается рассказать все, что видел на Волге. И все напоминает, что большого леща вытащил сам.

– Милый ты мои, – говорит Надя целуя малыша. –  Как тебе не быть рыбаком, если отец твой рыбак и мать рыбачка.

– Теперь у нас целая артель рыбаков, – шутит Чилим, усаживаясь за стол.

– Отец твой, Сережа, тоже таким начал рыбачить, – замечает Ильинична.

Глава вторая

Надя взяла с собой на работу несколько рыбок и в обеденный час развернула свой завтрак.

– Где это ты достала? – спросила старшая медсестра, наблюдая, как аппетитно кушает Надя.

– Наудила.

– Нет, в самом деле?

– Муж у меня рыбак.

– Вот как хорошо. Значит, своя рыбка.

– Доморощенная. Не хотите?

– Спасибо, – уклончиво ответила сестра, но глаза ее так и впивались в жареных густерок.

– Берите, берите, – настаивала Надя.

– Да, вкусная, – хвалит сестра, старательно выбирая косточки. – Счастливая ты!

– Не жалуюсь.

Чилим, обрадовавшись хорошему улову, на следующий день опять отправился на Волгу. Придя вечером к уже знакомому месту, Василий увидел причаленную лодку, На корме пристроился рыбак.

«Рыбак рыбака видит издалека, а ненавидит», – мелькнуло в голове Чилима. Но другого подходящего места поблизости не было. Спускаясь с крутояра, он крикнул:

– Клев на рыбу!

Рыбак, видимо, был так увлечен, что ничего не слышал.

– Можно расположиться около вас? – спросил Чилим.

– Валяй, воды хватит, – ответил тот не особенно дружелюбно. Ночью все равно клевать не будет.

– Да на ночь я и не рассчитывал. Пришел ночевать, чтоб утренний клев не прозевать.

Рыбак промолчал. Чилим сбросил свой мешок, приставил удилища к кусту тальника и начал собирать по заплестку хворост, чтобы скипятить чай. Солнце уже скрылось за гору, редкие обрывки облаков, горевшие пламенем заката, тихо плыли над Волгой, а в синеве, меж облаков, начали выглядывать тусклые звезды. Повеял легкий ветерок-горыч, поднося и расстилая по берегу дым от прошедшего парохода. Под шум волн Чилим вдохнул этот с детства знакомый запах Волги и мысленно унесся в прошлое. Вспомнилось детство, батрацкая жизнь и вместе с тем пробудились новые чувства к Наде, которая, несмотря ни на что, связала свою судьбу с ним, батраком. Увлеченный воспоминаниями, он склонился над хворостом и начал разжигать огонь жарника. Старик тоже сошел с лодки и, присев рядом, начал прикуривать. Чилим посмотрел на него и подумал: «Рыбак-то, видать, и не совсем еще старик». Правда, на подбородке его торчала седая щетина, по он был крепкого телосложения. Широкие плечи и цепкие волосатые руки изобличали в нем громадную силу, а свежее без единой морщинки лицо свидетельствовало об отличном здоровье. Незнакомец как-то пристально взглянул из-под серой кепки и участливо спросил:

– Видать, только со службы вернулся?

– Недавно, да и то, кажется, рано, – ответил Чилим.

– Почему?

– Правду сказать, оно бы по времени-то как раз, можно было отдохнуть месяца два-три после двух войн.

– Ну, и в чем же дело? – спросил незнакомец.

– В том-то все дело, что жрать нечего. Вон год-то какой, в деревне все высохло, сгорело, а в городе народу безработного полно, – проворчал Чилим, снимая котелок с жарника. – Давайте кишки промывать. Чай у меня готов.

– Пожалуй, неплохо бы выпить кружечку кипяточку-то, – «старик» направился к лодке.

Оп принес мешок с припасами, Попили чаю и разговорились, сидя у огонька.

– А ведь хлебушка-то можно достать, – сказал рыбак.

– Научите.

– Науки тут не требуется, нужна только смекалка...

– Вот ее-то у меня, видать, и нет.

– Поедем со мной, я тебе покажу, где хлеб добывать.

– С большим удовольствием, как раз мне делать нечего.

– Ты, парень, кого-то мне напоминаешь, – проговорил рыбак как бы про себя, глядя на профиль Чилима.

После некоторого раздумья он спросил;

– Тебя как звать-то?

– Василием.

– А фамилия?

– Чилим.

– Постой-ка. Чилим, Чилим... – улыбаясь, произнес он. – Как отца-то звали?

– Иваном.

– Не Петрович ли?

– Он самый,

– А на каторге он был?

– Был, – ответил Василий, пристально вглядываясь в незнакомца.

– Жив ли он?

– Где там жив... Как вернулся с каторги, в тот же год и умер.

– Так вот, значит, о ком он тосковал и убивался, – снова как бы про себя проговорил незнакомец.

– Кто тосковал? – спросил Чилим, подвигаясь ближе к рыбаку.

– Твой отец.

– Как отец! Разве вы знали моего отца?

– А ты помнишь, когда он с каторги пришел?

– Как же не помнить, мне тогда было тринадцать лет.

– А не вспоминал ли он Маслихина?

– Говорил: «Не знай, выживут ли срок мои молодые друзья Маслихин с Веретенниковым». – Значит вы и есть Маслихин?

– Он самый, Прохор Федорыч. Будем друзьями, крепко пожал руку Чилиму Маслихин. – Как ты схож на отца! Такие люди очень приметные. Раз взглянул – и никогда не забудешь. Право, ты вылитый отец. Как взглянул при огне, так и вспомнил старого Чилима. Жаль его, страсть как жаль, да что поделаешь, видно, быть тому... – и Маслихин задумался. Долго он молчал, глядя на яркое пламя жарника. Видимо, вспоминал дни, проведенные на каторге, и, вздохнув, сказал:

– Вот так, Васенька, не тужи, хлеба добудем. У тебя, наверное, есть кое-какое барахлишко, ну, там рубашонки, брючишки, пиджачишки и всякая такая дребедень?

– А зачем?

– Поедем в верховья Камы. Там на это тряпье можно выменять хлеба сколько угодно. Ты, наверное, и сам видишь, что теперь из города все плывет в деревню, к богатому мужику. Только здесь, поблизости, они уже нахватали. На наши пожитки у них ничего не возьмешь. Им здесь нужны хорошие скатерти, ковры, самовары и мебель для украшения своих горниц. А там подальше от города и нашему хламу будут рады. Я прошлое лето ездил, да и до этого там бывал. Еще когда с каторги шел, полюбовался на тамошние земли. Там засуха меньше вредит, потому кругом леса, а в лесистой местности засуха не берет. Нонче вот тоже взял отпуск, думаю скатать, а потом уж спокойно работать. Только ехать надо в лодке, на пароходе ничего не привезешь. Вот так, значит, подбирай чего есть лишнее да в понедельник и двинемся, – закончил Мaслихин.

– Теперь не только лишнее, а и необходимое все соберешь, только бы не подохнуть с голоду.

– В лодке, брат, спокойно, погрузился и вали. Если где заградительные отряды на Каме, то мы по пути узнаем. Можно день переждать, а ночью проскочим. Это нам не в диковину, бывало, не такое видали.

– Теперь, кажись, все заградительные отряды сияли, – сказал Чилим.

– А если так, то еще лучше.

За чаем да разговорами у огонька не заметили, как ночь прошла.

– А ты гляди-ка, Вася, ночь-то уже вся, светает, – потянулся Маслихин. – Скоро начнется клев.

Утро было тихое, ясное. Клевало хорошо. Чилим с крупной добычей собрался домой.

– Не забудь, Вася! В понедельник утром! – крикнул с лодки Маслихин.

– Обязательно приду! – отозвался Чилим, влезая на крутояр, и быстро зашагал к городу.

«Если удастся поездка, то тужить нечего, а тряпья я наберу», – думал Василий. Вернувшись на квартиру, он рассказал матери, что встретился с бывшим другом отца, каторжником Маслихиным. Мать мельком перевела взгляд в сторону невестки и снова посмотрела на Василия. Сын увидел в ее взгляде упрек за сказанное при Наде, но не смутился и весело продолжал:

– Маслихин зовет меня на Каму, за хлебом.

– Что ты, батюшка! Да у нас и денег-то нет! – застонала мать.

– Ничего, успокойся, мама. Денег мне не нужно, я соберу свое старое обмундирование и променяю.

– Можно из моего барахла чего-нибудь отобрать. А когда поедете? – спросила Надя.

– В понедельник утром.

В воскресенье с самого утра Надя начала хлопать крышкой сундука, выкидывая на пол старые юбки, оставленные матерью. Из ящика комода она вытаскивала свои платья старого фасона из крепкого и добротного материала и бросала их на пол. Затем достала еще одно платье.

– Это оставь, я не возьму, – замотал головой Чилим.

– Почему?

– Сама догадайся.

Надя расправила платье, растянула за рукавчики, примеряя к своей фигуре. Лицо ее расплылось в счастливой улыбке:

– Оказывается, ты не забыл то платье, в котором пришла к тебе в первый раз.

Чилим крепко расцеловал Надю. Сережка побежал на кухню и, теребя Ильиничну за фартук, шептал:

– Бабушка, бабушка, они целуются.

– Ах, они негодники, я им дам целоваться! – шутила Ильинична.

А Надя тем временем, свертывая платье, заметила:

– Ладно, ладно, оставлю. Да, милый, будто это было вчера, а прошло уже восемь лет... Сережке на будущий год в школу идти.

– А года-то какие были, сколько всего мы с тобой пережили!..

Глава третья

Чилим набрал целый мешок разного тряпья и в понедельник спозаранку отправился на Волгу. Подходя к пристани, увидел Маслихина, отливающего из лодки воду.

– Доброе утро, Прохор Федорыч! – крикнул он, снимая с плеча мешок.

– A, Васенька, пришел. Доброе утро, родной. Вот хорошо, давай, давай, погрузимся да в путь-дорогу дальнюю. Иди-ка тащи весла, вон они с правой стороны будки приставлены, – махнул рукой Маслихин.

– Теперь бы нам хорошего «попутчика», чтоб дотащил прямо до Камы, – сказал Чилим, кладя в лодку весла и мешок со своими пожитками.

– Не тужи, будет еще, и не один, – ответил Маслихин, садясь на корму. – А ну-ка, отталкивай и греби. Умеешь работать веслами?

– Выучусь!

Но Маслихин с первого удара весел почувствовал, как рванулась лодка и заскользила по волнам.

– Эге, брат! Да ты, оказывается, совсем молодец!

– Спрашиваешь... Чай, не на Сухой реке, а на Волге вырос.

Из-за высокой песчаной косы около Верхнего Услона стали вырисовываться высокие белые мачты барж с красными флагами, поднятыми под самые маковицы. Громадный буксиряк, вспенивая воды плицами колес, тянул по фарватеру несколько барж. Когда караван начал приближаться, Маслихин крикнул:

– Нажми, Вася! – направляя лодку к каравану.

Чилим, далеко вперед закидывая весла, сильными рывками вспенивал воду, Лодка неслась, точно быстрая чайка.

– Шабаш! Цепляйся! – крикнул Маслихин.

Чилим быстро закинул весла и веревкой причалил к барженской завозне.

– Ловко умеешь чалиться, – похвалил Маслихин.

– Мне это дело знакомое. Однажды с отцом так же вот чалились да чуть было в колеса легкачу не попали. Зачалились за баржинскую завозню, веревка была ветхая, а ночь глаз выколи – ничего не видно. Пошел сверху легкач, нас волной отшибло от завозни. Отец цоп за руль баржи... Ну, ведемся дальше, слышим, еще свистит встречный легкач. Спали, что ли, в рубке у штурвала, не знаю. Только поравнялся с последней баржой, как двинет в борт баржинской завозне, та и в щепы... А за рулем-то мы сохранились.

– На Волге в ночное время всего можно ожидать, сказал Маслихин. – Ну, Вася, теперь мы свободны, можно отдохнуть и закусить.

– Да, пожалуй. Яне успел позавтракать.

Закуривая после завтрака, Чилим спросил:

– Прохор Федорыч, скажите, как вы отделались от каторги? Весь срок отбыли или сбежали?

– Нет, Вася, с полгода не доработал до конца срока. Вышел какой-то манифест. И вот, выпуская нас из тюрьмы, старший надзиратель сказал: «Никогда бы я вас не выпустил, ведь вам только дай волю, так вы снова возьметесь за старое свое ремесло, твари несчастные». Ему, конечно, мы не перечили, пусть собака лает, только бы выбраться за тюремные ворота, Да, брат Вася, неволя тебя так сушит, так ест, спасенья никакого нет.

Взглянешь, на свет божий, и кажется он тебе так прекрасен, так мил!.. А как вспомнишь свой срок, просто сердце мрет. Еще зиму – туда-сюда, а как пришла весна, да зазеленела травка, тогда тебя так и подмывает бросить лопатку или носилки и бежать далеко, далеко в лес, где нет ни людей, ни этого противного конвоя. И вот, когда заглядишься, задумаешься, и про свою работу забудешь. А он тут как тут, конвойный-то, уж кричит: «Чего стал! Али уснул? Давай наваливай, тащи!»

помолчав, он продолжал:

– Да, брат Васенька, не сладко живется в неволе. Работой-то человека не убьешь... Хуже всего этот проклятый тюремный режим, да впереди – конца срока не видно. И чем меньше оставалось сроку, тем крепче ела тоска. Да и черт его знает, зачем так убивались, ведь и та жизнь, которую оставили на воле, не многим слаще каторжной. Скажем, был я батраком у богатого мужика, а батрак – тот же каторжник...

– Это я знаю, – прервал его Чилим.

– Ну, вот и суди сам, как утро – дождь ли, слякоть ли – хозяин гонит тебя на работу. Работаешь от темна до темна, а хозяин все недоволен, все ему мало, за работу получаешь гроши. Кормежка тоже мало отличается от каторжной, все та же баланда. Да я отвлекся. Значит, выйдя за тюремные ворота, обрадовались, почувствовав волю. Только недолго продолжалась наша радость. Видим, что и на воле не очень сладко. Кто тебе рад, оборванному галаху? А дорога-то – далища страшная. И рад бы где остановиться подработать, приодеться по-человечески, да не берут нигде. Зайдешь в деревню, пробежишь улицы две, насшибаешь кусочков, да и снова в путь. Вышли зимой, а тут же весна подходит к концу, а мы добрались только еще до реки Вятки, остановились в маленьком городишке. Говорю своему другу, с которым отбывали и вместе шли: «Давай здесь поработаем, приоденемся, а потом на пароходе уедем». Но не тут-то было: на работу устроиться негде. Друг Хрулев мне говорит: «Нет, Прохор, я не намерен больше здесь околачиваться, мне уж осталось не очень далеко, как-нибудь дотяну до дома». Распростились мы с ним, он побрел дальше, а я отправился в деревню. Все-таки мне тут повезло, нанялся к одному богатому мужику на молотьбу. Он убирал старые клади, чтоб освободить место на гумне для нового урожая. Тут я подработал хорошо. С месяц у него занимался разными делами. Он деньги мне уплатил сполна, да еще кафтанишко старый подарил за мою усердную работу. Ожил я, повеселел и скорее на пристань. На «Филиппе Булычеве» приехал в Богородское. Вышел на родной берег, поднялся на бугор, любуюсь, как обнимаются Волга с Камой, ласкают друг друга волнами на стыку. Стою и думаю: «Куда теперь податься?» Ежели идти к жене с тещей, больно гол, как сокол, не знаю, примут ли. И все же, скрепя сердце, решил идти. Начал подниматься в гору, чтоб выйти на прямую дорогу. Вдруг встречается мой деревенский сосед, Павел Феклов. Узнал меня, кричит: «Здорово, Прохор! Куда направил лыжи? Уж не в деревню ли?» «Домой, говорю. Хотел побывать, жену с тещей повидать». «Да ты что, с ума спятил? Где твой дом? Где жена, да еще и с тещей?» «Там, говорю, в деревне». «Были, да сплыли...» «Как так сплыли?» «Очень просто. Теща в первый же год, как тебя забрали, умерла, а жена еще в прошлом году другого мужа нашла, продала твою лачужку да куда-то с ним скрылась, кажется, в Астрахань, на рыбные промыслы укатили». «Правда?! – закричал я, а сердце, точно горячими клещами, сдавило, и слезы посыпались из моих глаз. – Куда ж мне деваться?» – co стоном выдавил я. «Чего ты захныкал, – сказал сердито Павел. – Что ты, бабы отродясь не видывал? Поедем со мной в Самару, я там позапрошлый год работал. Хлеб там хорошо родится, каждый мужик в работники возьмет. Деньги заработаешь и сыт будешь». «Что ж, говорю, поехали, раз на мою долю такое выпало». Денег у меня немножко было, да Павел на билет добавил. Ну, на савинском «Иване» прикатили мы в Самару. «Держись за меня, я тут все знаю, – сказал Павел. Село Вершины слыхал?» «Откуда слыхал, когда я первый раз в этой местности». «Верст восемнадцать-двадцать в степь, там мужик зажиточно живет, рабочие руки всегда нужны». «Не все ж, говорю, зажиточные, есть и бедняки?» «Бедняков-то и там хоть отбавляй, только к своим не идут в работники. А нашего брата, приезжих, они ловят. Потому мы для них выгоднее».