Текст книги "Буря на Волге"

Автор книги: Алексей Салмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

Итак, пронинский капитал поехал на новое место жительства – в город.

Приставу, конечно, «поддудело» порядком... Стрижов и сопровождавших стражников без чаевых не оставил.

Глава пятнадцатая

Поезд тихо, точно крадучись, ползет по извилинам черных рельс прифронтовой временной дороги. Белые редкие облака медленно продвигаются к востоку; иное проскользнет под самым солнцем, точно чайка, спрячет его под свое пушистое крыло, бросив тень на желтеющую листву придорожных кустарников. Медленно плывут из трубы паровоза серые тучи дыма, обнимают листву и уплывают в поле, затянутое по жнивью сеткой белой паутины – предвестником теплой и протяжной осени. Последние дни лета.

Где-то вдалеке, за краем леса, раздаются глухие раскаты орудийных выстрелов. Рельсы впереди кончились. Паровоз издал последний вздох и уперся в бугор свежей насыпи. Началась суетливая выгрузка. Лязг оружия, отрывистые звуки команды.

– Приехали! – сказал Чилим, становясь по команде в строй.

Колонна тронулась, поднимая тучи пыли,

Августовский вечер. Сизая дымка легла на окружающий лес и дорогу. Солнце пронизывает косыми лучами кустарники и блестит на штыках. Далеко раздается нестройный стук солдатских сапог.

Наступает ночь. Загораются тусклые огоньки звезд. Бледная горбушка луны, ныряя в облаках, поплыла и небесную муть.

«Эх, проходит лето красное, заморосят скоро дожди, начнутся темные осенние ночи, которые только и хороши для рыбака, не имеющего собственного плеса...» – думал Чилим, глядя в потемках себе под ноги.

Вспоминалась оставленная далеко Волга, а с ней и все остальное... Встала во весь рост перед глазами Наденька, которую чуть было не назвал своей. Но нет. Видимо, этому не бывать, – заключил он. Все прошлое, прожитое, казалось сном. Пробуждение вот здесь, среди лесов с винтовкой на плече.

Молоденький лесок кончился. Посреди широкой поляны высилось каменное здание винокуренного завода с высокой кирпичной трубой; деревянные постройки теснились друг к другу за плотным высоким забором.

– Привал!

Солдаты быстро заняли двор и разместились во всех его уголках, среди старых чанов, рассыпавшихся бочек, сломанных телег и всякой заводской рухляди, гниющей на дворе. Любопытные решили обследовать заведение и узнать, как вырабатывалась водка и нет ли чего выпить с устатку. Но, видимо, еще до прихода полка, где служил Чилим, комиссии достаточно обследовали эти «позиции», так что «трофеев» не было обнаружено. Солдаты скучали. Но неожиданное происшествие развеселило третью роту.

конюх Савкин долго стоял среди двора в потемках, раздумывая: «Где же я достану воды напоить Дружка?» – И, тряся пустым брезентовым ведром, пошел за угол главного корпуса. Запнувшись за что-то твердое, он упал на доски.

– Что за черт, кажись, колодец забит? – конюх на-чал ощупывать в потемках доски.– И впрямь колодец! – радостно воскликнул он, отдирая доску и мотая в колодце вожжами с привязанным ведром. – На-ка, Дружок, дерни с устатку.

Лошадь понюхала, громко всхрапнула, точно почуяла волка, замотала головой и шарахнулась в сторону.

– Что ты! Кургузый дьявол! – заорал Савкин. Понюхав, он воскликнул: – Эх, ма! Вот оно что!.. Яшка! А, Яшка! Иди сюда!

– Ты это чего? – спросил подошедший Яков, конюх с интендантской повозки.

– Да вот лошадь не пьет, а нам вроде можно. Тащи кружку! Будем пробовать.

– Пожалуй, градусов тридцать, – отхлебнув глоток, произнес Яков.

– Нет, все сорок. Мой нос лучше всяких градусников, его не проведешь, – утверждал хозяин ведра.

Сели под интендантскую повозку, достали сухарей и начали пробовать.

– Эге!.. Брат, да так можно воевать до победы!.. – после второй кружки крикнул Яков.

– И будем! Ей-богу будем! – кричал Савкин.

– Чего тут судачите, как кумушки? – спросил подошедший Чилим. Спиртной запах ударил ему в нос.

– Садись, Васька! На, пей! – совал кружку Чилиму Савкин.

– Ефимка! Сюда! Живо! – позвал Чилим друга.

Солдаты быстро пронюхали и забегали с котелками к колодцу. Через час третья рота была навеселе, усталость как рукой сняло. Кругом слышался веселый разговор, потом зазвучала песня, и солдатский тяжелый сапог пошел отбивать чечетку по плитам заводского двора. У ротного сердце поет от радости – здорово веселятся ребята, духом не падают. Только под утро он понял все.

Колодец забили, поставили часового. Рота уже строилась, а солдаты все еще подбегали к нему.

– Землячок, милый, разреши еще котелочек! Ей-богу на пятерых, башка дьявольски трещит, – упрашивал и часового.

Поручик Голиков бегал от взвода к взводу, матерился, кричал. Бабкин во всей амуниции, обняв винтовку, лежал на мостовой и несвязно ворчал какую-то песенку. Увидя ротного и не поднимая головы, он вяло поднес руку к козырьку.

– Накачался, скотина, – произнес Голиков.

– Рад стараться, вашбродь! – заплетавшимся языком бормочет Бабкин.

– Вставай, черт! Чего растянулся! – кричит подбежавший Чилим и, подняв Ефима, повел к повозке. – Савкин! Принимай багаж! Ты испортил...

Полк двинулся дальше. К полудню добрались до опушки леса. Навстречу все чаще начали попадаться одноколки и двуколки, обтянутые зеленым брезентом с красными крестами на боках, набитые ранеными. Все чаще попадались и свежие бугорки могил. Дорога круто свернула вправо. Широкая липовая аллея была уже изрядно общипана снарядами. Тянуло едким дымом от догоравших построек какого-то поместья. Слева, меж редких стволов лип, светилось большое квадратное озеро.

– Привал! – передавалась команда по ротам.

Начальство решило передневать в леске, а дальше двигаться ночью. Но только успели расположиться, как вдруг из-за укрытия выскочил артиллерист и громко закричал:

– Чего тут сгрудились? Ему с горы, как на ладошке, все видно, сейчас начнет крыть!..

Где-то грохнуло, и снаряд просвистел над головами. Столб земли и дыма поднялся за укрытием, куда спрятался артиллерист. Раздался взрыв, за ним второй, третий, и пошло чесать по дороге. Новички не ожидали такой встречи. Один снаряд разорвался около третьей роты: троих убило наповал, а шестерых искалечило.

К счастью, огонь скоро затих. Вылез тот же артиллерист и сказал:

– Эх, землячки, кричал я вам, что здесь ему видно. Это они перед кофием, а теперь не будет, значит, кофею лакают... – заключил артиллерист и снова юркнул в укрытие.

Ротный покачал головой и приказал рыть яму для убитых.

Чилима взводный, по старой привычке, послал на кухню чистить картошку, помогать кашевару. Кухня остановилась за лесом, около шатристой сосны, с которой было сбито несколько разлапистых сучьев. Рядом – воронка от крупного снаряда, приспособленная под по-мойку ранее проходившими частями. Чилим с кашеваром чистят картошку и бросают ее в котел с водой.

Вдруг в воздухе что-то загудело... Тот же артиллерист, высунув голову из укрытия, крикнул:

– Эй, вы! Черти косолапые! Чего рассиживаетесь?

Сейчас припечет...

– Кого это припечет? – проворчал кашевар.

– Давай, браток, прячься, в сам деле не припичужил бы, – сказал Чилим.

– Сиди, работай, и так опоздали с обедом, в дороге надо было варить да продукты не отпустили. А теперь вот мечись...

Еще что-то хотел сказать кашевар, но в воздухе засвистело, завыло... Чилим шмыгнул в помойку. В это время один за другим раздались четыре оглушительных

взрыва. Чилим выглянул: кухня лежит на боку, ящик валяется в стороне, а около него, распростершись, – мертвый кашевар.

Из-за укрытия показались артиллеристы.

Один батареец, здоровенный детина, бежит, матерится:

– Я сейчас, туды его собаку, сниму с воздусей-то...

Бабах. И белое облачко вспыхнуло чуть повыше самолета.

– Ах ты, черт, как это я промазал? – ворчит он в азарте и толкает второй снаряд в пушку.

– Ну, теперь держись, сучий нос!

Самолет кувыркнулся, задымил, пошел вниз, оставляя черную полосу дыма, и скрылся в Двине.

– Вот это ловко! Знай наших! – крикнул Чилим.

Из блиндажа выскочил артиллерийский офицер.

– Кто подал команду открывать огонь?

– Я сам, вашскородие!

– Как фамилия?

– Наводчик Гребцов.

– Я тебе покажу, сволочь, как без команды стрелять! – кричал взбешенный офицер.

– Виноват! Вашскородие! Только два снаряда испортил, – стоял во фронт перед офицером Гребцов.

А через несколько дней Чилим снова встретил знакомых артиллеристов:

– Ну как вашего Гребцова, наверное, крестом

наградили?

– Наградили, только осиновым...

– Как, за такую-то меткую стрельбу?

– За стрельбу-то похвалили, но за то, что самочинно открыл огонь, – полевой суд судил, – заключил артиллерист и добавил:

– У нас так: тебя лупят в хвост и в гриву, а ты не моги.

Пехотинцы тужили:

– Жаль повара. Кашу больно хорошую варил.

Вскоре в третью роту пришла новая кухня, а поваром был назначен Грудень. Солдаты первого взвода, провожая Грудня на кухню, наказывали:

– Помни, Грудень, если будешь плохо кормить, так и знай, каждый день тебе будет...

– Там побачимо, – ворчал Грудень.

В первый же день досталось новому кашевару:

– Ить как ловко, сволочь, пихнет затылком поварежки все сало назад, и тебе ни жиру, ни мяса – плеснет одной воды, Ладно, все равно ночевать придет...

Только успел вернувшийся Грудень поставить котелок, набитый до краев кашей, как накинулись на него пятеро.

– Валим! – кричал Крицкий. – Вот теперь побачимо. Сколько, братва, вдарить? – спрашивал Крицкий, сидя верхом на Грудне.

– Бей! – кричали солдаты, держа распластанного на земле кашевара.

Крицкий бьет и приговаривает:

– Это за суп, а это за кашу.

Весь взвод собрался на потеху. Кашевар вскакивает, отряхивается и, ругаясь, идет на отдых.

– Завтра поглядывай! – кричат ему вслед одновзводцы.

Недолго полк отсиживался в резерве. Вскоре начались передвижка по фронту, и в одну темную ночь часть где служил Чилим, заняла передовую линию окопов.

Забрезжил рассвет. Легким ветерком всколыхнуло и прогнало туман. Солдаты увидели, что сидят на берегу Двины. На бугорке противоположного берега, вырисовываясь из поредевшего тумана, появился человек и чисто по-русски крикнул:

– Сибиряки! Поздравляю с новосельем!

– Вот, сволочи, уже узнали... А ну-ка я его спахну, – поднимая винтовку, проворчал Чилим.

– Отставить! – услышал он команду ефрейтора.

Чилим бросил винтовку на бугор глины и принялся вычищать грязь со дна окопа, размешанную, как кисель, солдатскими ногами. Вычистил окоп, углубил, сделал и в стене углубление, чтоб можно было спрятаться от непогоды и пуль.

На фронте было продолжительное затишье. Но это не радовало солдат. Они знали, что после всякого затишья наступают бури... Первый день прошел в томительной тишине, а вечером начала бухать полковая батарея и где-то неподалеку на левом фланге залился пулемет.

Над берегом и водным пространством яркими звездами начали взмывать ракеты. Чилима позвали в блиндаж, укрепленный в несколько рядов толстым накатником. Там уже толпилось несколько унтер-офицеров. При тусклом огоньке огарка сальной свечи на приткнутой к стене доске ротный, развернув карту, что-то задумчиво толковал прапорщику Чеклееву. Чилим услышал:

– Пойдешь сам, возьми надежных, сильных людей, чтоб сразу смял, скрутил и обратно...

Чилим догадался, что речь идет о «языке». Взводный поманил пальцем Чилима и тихо сказал, кивнув голо-вой в сторону Чеклеева:

– С их благородием пойдешь, ты ведь лодкой хорошо можешь управлять?

– Так точно! – улыбнулся Чилим. – Родился на Волге.

– Такого им и надобно... – А сам думал: «Иди-ка вот, там тебе свернут храп...»

Каленов еще с Харбина хотел расквитаться с Чилимом, да случая не было.

Артиллерийская стрельба притихла, пулемет замолчал, только редкие вспышки ракет нарушали безмолвие и тишину темной сентябрьской ночи. Из крытого толстым накатником блиндажа вышли семь человек и исчезли в темноте. Впереди шел прапорщик Чеклеев. Ползком перевалили бугор и пробрались к лодке, скрытой от неприятеля. Тихо погрузились и быстро переправились на противоположный берег. Лодку оставили в кустах, под присмотр ефрейтора Барсукова и вшестером поползли к окопам противника. Впереди был Заваляй, за ним Наумов и, третьим – Чилим. Передвигались медленно, осторожно, с выдержкой. Уже почти достигли неприятельских окопов, – проволочное заграждение начало мелькать в глазах, – но Заваляю не повезло... Наскочил на фугасную мину. И Наумовца уложило наповал. В воздухе зачастили ракеты, начал поливать пулемет. Долго отлеживались в сухом бурьяне. Тут уж стало не до языка. Прапорщик повернул обратно. Ползли, чуть поднимая головы. Только двоим удалось добраться до лодки. Барсуков лежал, прижавшись ко дну лодки.

– Ты что? Ранен? – спросил Чеклеев.

– Никак нет! – поднимаясь, ответил тот.

– Живей шевелись! – шипел прапорщик на Чилима, отталкивавшего лодку.

– Там тоже не слаще будет. Как обнаружит на воде, так и всем крышка, – ворчал Чилим, быстро садясь за весла.

Снова взмыло несколько ракет, и на Двине стало светлее, чем днем. Застучал пулемет, засвистели пули, шлепаясь в воду и цокаясь в борта. Чилим увидел, как повалился на дно лодки Барсуков, как судорожно схватился за ногу Чеклеев, и выпрыгнул в воду. Держась за борт, начал одной рукой подгребать к берегу. Ракеты все чаще взметались, и пулемет не переставал хлестать. Вскоре Чилим почувствовал дно. Он быстро поддернул лодку к берегу и, вытащив Чеклеева, кинулся за Барсуковым, но тот был уже недвижим. В это время Василия, точно дубиной, огрело по плечу. Сгоряча он еще перетащил прапорщика за бугор, в кусты, и только потом почувствовал, как что-то теплое поползло под мокрой гимнастеркой. Чилим с Чеклеевым были в безопасности.

– Вот беда, как же теперь добираться? – ворчал Чилим, ощупывая раненое плечо.

Чеклеев стонал и безуспешно силился подняться.

– Что будем делать? – повторял он.

Делать-то ничего не будем, а давай-ка добираться к своим, – ответил Чилим, подползая ближе к прапорщику.

– Как же я поползу, если нога задевает за кусты?

Чилим одной рукой ухитрился взвалить прапорщика на спину и кое-как пополз в направлении своих окопов. Но скоро красные круги поплыли у него перед глазами, и он уткнулся лицом в землю. Только к утру заметили их солдаты и доставили на перевязочный пункт. У Чилима рана оказалась неопасной. От потери крови он ослабел сильно, но все же после перевязки мог двигаться сам.А прапорщику тут же сделали операцию. Когда он проснулся, нога у него же была ампутирована. Узнав об этом, Чеклеев крепко выругался, тяжело вздохнул и этом, вытер слезы о грязную холстину наволочки.

Чилима, как единственного свидетеля ночного похода, потребовали к ротному, где стояло уже несколько солдат.

– Где вы их подобрали? – спросил Голиков солдат.

– Они, вашбродь, ночью ползли, – начал один из них. – Я слышал, как стонали и чегой-то все ругались, а потом замолкли, но из-за темноты и тумана нельзя было разглядеть. Только утром, когда совсем рассвело, гляжу я, а они шагах в тридцати лежат двое, их благородие вот вот него на спине, – кивнул солдат на Чилима. – Их благородие совсем без памяти был, когда мы подошли. А этот солдат, как услыхал шорох в траве, – сразу за винтовку. Видимо, думал немцы. Хвать – это мы. Тогда обрадовался и стал сказывать спасибо.

Чилим стоял с подвязанной левой рукой и молчал.

– А где остальные? – спросил Голиков Чилима.

– Все там, за речкой остались, вашбродь.

– А Заваляй?

– Он, вашбродь, первый наполз на фугас и все дело испортил, самого в клочья, а Наумовца осколком в голову. Мы получили приказ ползти назад. Пока подползали к лодке, остались только двое: я да их благородие, а ефрейтор Барсуков охранял лодку. Когда переправлялись через реку, Барсукову прошило грудь, а их благородию перебило ногу. Когда я вытащил из лодки их благородие, кинулся было за Барсуковым, тут и меня стукнуло в плечо.

– Как же очутился на твоей спине прапорщик? – допытывался Голиков.

– А я ползком его тащил к своим окопам, а потом уж и не помню, как мы остановились... Вот они, спасибо, нас подобрали.

– Благодарю всех за службу! – сказал ротный.

– Рады стараться, вашбродь! – дружно крикнули солдаты.

– Идите в роту, а ты, Чилим, в лазарет, – и ротный что-то записал себе на память в блокнот.

Чилим неторопливой походкой направился снова на перевязочный пункт. Около блиндажа, за небольшим холмом, заросшим густым кустарником, стояли санитарные повозки с ранеными для отправки в госпиталь. Чилима, как легкораненого, пристроили на облучке, рядом с кучером.

До госпиталя было верст двенадцать. Повозка тряслась по разбитому шоссе, то наезжала на бугор, то с грохотом проваливалась в яму, хоронившуюся под лужей грязи. Раненые охали при каждом толчке и поливали крепкой руганью ездового. Чилим, притулясь на краю сиденья, думал о своей ране, а больше всего о неудачной вылазке. Жаль было погибших товарищей. Так размышляя, он увидел впереди, на обочине дороги, солдата, ковылявшего в грязной, обтрепанной, до колен шинели, висевшей на нем, точно на колу. Смятая серая романовская шапка была лихо заломлена на затылок. В фигуре и походке солдата Чилиму показалось что-то знакомое... «Где я видел этого человека?» – думал он, перебирая в памяти старые знакомства и пристально впиваясь глазами в хромого солдата. Повозка грохотала по разбитой мостовой, разбрызгивая в стороны жидкую грязь. Поравнявшись с повозкой, солдат поглядел на счастливцев, сидевших на облучке. Может быть, подвезете калеку? – говорил его взгляд.

– Стой! Стой!! Останови! – крикнул Чилим ездовому, – Давай посадим. Это мой землячок – из одной древни.

– Пусть лезет, места хватит, – нехотя натягивая вожжи, сказал кучер и сдвинулся на край сиденья.

– Ланцов! Мишка! Ты? – крикнул Чилим, подавая другу здоровую руку.

Улыбка озарила пожелтевшее, исхудалое лицо Ланцова.

– Так вот где мы с тобой встретились, друг любезный, – влезая и усаживаясь на сиденье, проговорил Ланцов и крепко пожал руку Чилиму. – Ты тоже калека?

– Как видишь. Прошлой ночью языка добывали.

– Ну и как?

Пятерых совсем потеряли, а мы двое с прапорщиком калеками стали.

– Ну как служим?

– Хорошо... Сам видишь...

– С тех пор я тебя не видел, как вышла канитель на пристани... Ну, как ты тогда отделался от этих фараонов? – спросил Чилим.

– Да все утряслось, перемололось. теперь я не боюсь, времени много прошло, и вот...– Ланцов, расстегнул шинель, и Чилим увидел на ланцовской гимнастерке две георгиевские ленточки.

– Ты, брат, герой...

– А как же. Подожди, еще не то будет...– Ланцов скосил глаза на рядом сидящего ездового и замолчал. – Будет свободное время – расскажу.

– Ну, а Алонзов куда девался?

– Его осудили в дисциплинарный батальон. Недавно встретился с ним здесь, на фронте. Теперь он в саперном. Окопы роют, блиндажи налаживают. «Счастье, – говорит он, – что подкидыша взял, на эти деньги весь суд купили, а прокурор все-таки не согласился освободить, решили избавиться отправкой на фронт».

– Да, Миша, на денежки все можно купить, – сказал Чилим, и мысли его перекинулись в деревню; вспомнилась оставленная больная, голодная мать, вспомнилась Наденька, умерший ребенок... Воспоминания еще сильнее разожгли боль в руке и тяжелым камнем легли на сердце.

– Как ты думаешь, Миша, откуда мог взяться такой богатый ребенок? – спросил Чилим Ланцова.

– Да уж, надо полагать, не от деревенской девки...

Чилим задумался. Вспыхнувшая внезапно мысль взволновала его. Вспоминались обидные слова, брошенные Наденькикой матерью: «А вот этого цыганенка куда денете?»

– О чем так крепко задумался? – спросил Ланцов.

– Да мать не знай как дома живет,– ответил Чилим.

– Вот и приехали! – проворчал ездовой, сворачивая к двухэтажному дому на крайней улице, где временно поместился госпиталь.

– Ты в этот же? – спросил Ланцов Чилима

– Наверное, сюда, сейчас узнаем.

Чилим помог ему сойти, и, поддерживая друг друга, они заковыляли в приемную.

В госпитале приняли не сразу. Вначале разместили тяжелораненых, а потом очередь дошла до Чилима с Ланцовым. Поместили друзей в одну палату. Отмыли фронтовую грязь и начали лечить. Чилим быстро пошел на поправку. Через месяц он уже свободно владел рукой. Раненых то и дело привозили в госпиталь, и Чилима с Ланцовым уже направили в команду выздоравливающих. А еще через три недели Чилим явился в свою роту совершенно здоровым.

Шел декабрь...

«И за какие такие грехи несем мы все эти страдания?» – думал Чилим, глядя на закутанных в шинели и желтые башлыки, скрюченных морозом товарищей.

– Васяга пришел, Васяга! – кричали одновзводцы и, протискиваясь сквозь тесные окопы, жали руку Чилиму. От этих крепких пожатий, ласковых взглядов и в холодном окопе Чилиму становилось теплее. Особенно заботливо встретил его Бабкин. Обнимая Чилима, он спрашивал:

– Хочешь чаю? А, може, консерву откупорить? Давно берегу, только для тебя.

– Неплохо бы с дороги-то подзаправиться!

– Ну вот и хорошо, я сейчас. – Бабкин торопливо достал из вкопанной в стену печурки кружку с кипятком, из кармана обгрызанный кусок сахара, все это быстро

сунул и руки Чилиму и начал вскрывать ножом консервную банку.

– Закурить хочешь? – с хитрой улыбкой спросил Бабкин. – Вот табачок – прямо прелесть...

Чилим завернул козью ножку, затянулся и, переводя дух, закашлялся, затем резким движением отбросил в сторону цигарку.

– Ну и прелесть, да с такого все крысы подохнут...

– Это подарок от самой главной бабушки, Марьи Федоровны. – Кто она такая, ваша Марья Федоровна? – Ну, брат, ты в госпитале весь устав забыл, это царева мамаша такого славного табачку прислала. Наверное, ей каждый день тысячу раз икается, когда солдаты благодарят ее по матушке за такие гостинцы.

– Ну, как вы тут живете? – спросил Чилим.– Мерзнете?

– Да привыкаем понемножку, только вот руки да ноги дьявольски мерзнут. Валенки пора бы получить, а все не дают.

– Эх, сказал тоже! – заметил один из солдат.– Знаешь, когда их пришлют? В апреле на будущий год,

– А на что они нам тогда?

– Тоже для насмешки, – добавил Бабкин.

– Чилим! – раздалось из хода сообщения. – Живо к командиру полка!

Дернов, старый знакомый Чилима, который был уже в чине полковника, весело поздоровался с ним и сказал:

– Тебя, брат, вызывает начальство.

Чилим направился в штаб корпуса. «Зачем же я понадобился там?» – думал он, торопливо шагая через лесок к шоссейной дороге.

– Пропуск! – крикнул часовой на мосту.

– Ствол, – тихо произнес Чилим, – Мушка,– ответил часовой. Чилим, гулко стуча сапогами под арками моста, приближался к штабу.

– Имею честь явиться! Рядовой третьей роты Сибирского полка Чилим! – отрапортовал он, войдя в кабинет генерала.

...Через четверть часа Чилим шел обратно. «Вот теперь бы встретить Ланцова, увидел бы, что и мы не лыком шиты... Гм, георгиевский кавалер! Говорят, почет».

С этими мыслями Василий вернулся в расположение полка. Вскоре по ротам был отдан приказ: срочно сняться с окопов – для отправки на другой фронт.

КНИГА ВТОРАЯ

Глава первая

Надя долго стояла у борта, склонясь на холодные поручни. Пароход все быстрее колотил плицами колес и  все дальше увозил ее в черноту ночи. Медленно тускнел огонек на пристани, скрываясь в туманной мгле. Так же медленно сжимала Надино сердце тоска. Там, где тускнел огонек на пристани, остался ее любимы Вася. Там похоронен в ее отсутствие ребенок. Ей жаль было своего первенца, жаль было и Чилима, с которым она прожила почти два года, правда, не по евангельским законам, а по своим собственным, которые диктовало девичье сердце.

Дома Надя бросила свой чемоданчик и, не раздеваясь, устало опустилась на стул возле окна.

– Ну, что, голубушка, наездилась? – спросила мать искоса взглянув на дочь.

– Да, наездилась, – ответила Надя, выдержав взгляд матери.

– То-то наездилась, – часто мигая и тыча платочком в глаза, продолжала мать. – Уморишь ты меня, до смерти уморишь своими выходками... Если меня не боишься, хоть бы стен родного дома постыдилась. Вот помяни мое слово, сломишь ты себе башку. Связалась с этим нищим...

– О каком нищем ты говоришь? – не повышая голоса, спросила Надя.

– Все о том же, с которым свертелась, не спросясь меня, – сказала мать, а сама подумала: «Видимо, вся пошла в отца, тот на тринадцатом году супружеской жизни скрутился с какой-то шлюхой, отчего и в сыру землю пошел...»

Вскоре она перестала всхлипывать, только изредка вздыхала и больше по привычке тыкала в глаза платочком. Сердце матери отходчиво. Уже ласковей она проговорила:

– Ведь устала с дороги-то, чего сидишь, чай, всю ночь не спала, ложись отдыхай, а я в лавку пойду.

Мать ушла, и Надя еще долго сидела у окна с невеселыми мыслями. Отдохнув, она умылась холодной водой, надела новое платье из кремовой чесучи и, заплетая длинные толстые косы, полюбовалась собой в зеркале. Как жаль, что не увидит ее в этом платье Вася!.. С этими мыслями она пошла в спальню матери и увидела чуть приоткрытым верхний ящик комода. Мать никогда не оставляла эти ящики незапертыми, ключ всегда носила при себе, а сегодня, видимо, по рассеянности второпях забыла.

«Чего она там хранит всегда на запоре?» – подумала Надя, выдвигая ящик. Ей бросился в глаза атласный платок. Надя развернула его и накинула себе на плечи, отыскала нитку бус дутого стекла, прикинула на шею и, взглянув в трюмо, улыбнулась: «Ух, какая я, настоящая цыганка». Бросив все обратно, снова начала перерывать материно хозяйство и под тряпкой обнаружила именной объемистый альбом.

«Уж не эти ли сокровища хранит мамаша всегда под замком?» – подумала Надя, переворачивая толстые листы и разглядывая фотоснимки матери и отца. Вот это, наверное, перед свадьбой: мать в белом платье с приколотой на груди большой розой, а отец в светлой тройке и шляпе. Когда же она будет так фотографироваться с Васей? Надя вздохнула. Перевертывая листки, она увидела газетную вырезку, приколотую к альбомному листу, и прочла на ней: «Во время разыгравшейся бури на Волге с 5 на 6 июля с. г. трагически погиб казанский купец Михаил Петрович Белицин. Вызванные люди спасательной станции спасти были бессильны».

Прочитан эту пожелтевшую вырезку, Надя поникла головой. Почему же это ни мама, ни тетя Дуся об этом не говорят? – Она бросила альбом под тряпки и, заперев квартиру, быстро сбежала по лестнице. Передавая ключ дворнику, Надя спросила:

– Послушай, дядя Агафон, ты ведь давно у нас работаешь, наверное, хорошо знал моего отца?

– И не только вашего отца, а и дедушку хорошо помню. Чай, мы с ним из одной деревни, – ответил дворник.

– Ну вот и хорошо, старенький мой, – потрепав его за бороду, улыбнулась Надя. – A душу подогреть хочешь?

– Оно бы, конечно, и охота, барышня, да я боюсь, как бы не узнала Катерина Матвеевна. Она больно не любит...

– Ничего, ты понемножку, я тебе сама принесу. Ладно?

Дворник только качнул головой, а Надя быстро пошла в магазин к матери.

– Что скоро проснулась? – спросила мать вошедшую в конторку Надю.

– Выспалась.

Белицина, сидя в своей уютной конторке, всегда следила за ходом всего торгового дела. Сегодня же ее занимали другие мысли. «Как же быть с Надюшкой? Все-таки, видимо, придется ее поставить за кассу, чтоб она была на глазах и с книжками поменьше возилась. Да за работой, на людях, она и рыбака своего скорее позабудет».

У матери в молодости тоже были грешки, и поэтому она многое прощала дочери.

– Знаешь чего, дочка, – ласково заговорила мать, – чтобы тебе не скучать одной дома с этими книжками, не лучше ли сесть за кассу? Как ты думаешь?

– А Степаниду куда?

– Для Степаниды найдем место. Право, лучше бы тебе...

Надя не могла угадать мыслей матери, согласилась. Да и прекословить нельзя было: кругом виновата...

– Ладно, завтра выйду. Дай-ка мне рублевку!

– Зачем она тебе?

– Новую ленточку хочу купить, – улыбнулась Надя.

На обратном пути Надя забежала в казенку, купила полбутылочку и, получая ключ от дворника, сунула ему, шепнув:

– На-ка вот, промочи немножко свое горлышко!..

– Ах, спасет тебя Христос, барышня! Дай тебе бог хорошего жениха.

– Уже дал.

– Хороший ли?

– Как раз по мне. Ты его видел.

– Это тогда, прошлой-то зимой был? Знаю, знаю, милая, славный паренек. Да разве за твою доброту тебе бог не даст?! Он, чай, батюшка, все видит, – пел обрадованный дворник.

– Только смотри, тете ничего не говори.

– Что ты, милая...

– Ты вот чего, дядя Агафон, выпей немножко, да я хочу кое о чем тебя спросить.

– Ага, пожалуйста, – вышибая пробку, крякнул он и начал разрезать луковицу.

– Ах ты, батюшки, – спохватилась Надя, – закуски-то я позабыла тебе купить.

– Ничего, барышня, не надо, это самая лучшая.

Старик выпил маленький стаканчик и, закусывая луковицей, приготовился отвечать. Но в это время мимо окна сторожки промелькнула тень. Он живо припрятал водку и закуску и уже сидел на табурете как ни в чем не бывало.

– Тетя Дуся сюда тащится, – сказала Надя и пошла ей навстречу. Так и не удалось Наде узнать что-либо от дворника о своем отце.

А дворнику было что рассказать. Действительно, он помнил Надиного дедушку, Петра Герасимовича Белицина, он помнил и то, как родители Петра умерли с голоду в деревне Вьюшкиной; в тот засушливый год выгорела половина деревни, прихватив и избенку Белициных. Сжалился над Белициным лавочник Преснов, взял его к себе за кусок хлеба в работники.

Так в деревне все его и звали: «Петька – Преснов работник». Часто Преснов брал Петра в город, когда ездил за товаром. И почти всегда останавливался у купца Бахтеева, у которого брали в кредит москательные товары. Спустя два года Преснов стал провожать его одного за покупкой товаров.

Бахтеев долго приглядывался к молодому парню, проверяя его честность, и наконец пригласил к себе.

Петр тогда отказался, но задумался. Через некоторое время, когда после ссоры Преснов прогнал его, Петр перешел к Бахтееву.

Бахтеев оценил его достоинства и через два года назначил доверенным по закупкам товаров. Петр и на этой должности проявил свои способности.

Теперь Белицина стали называть уже не Петькой, а Петром Герасимовичем. Увеличивался капитал Бахтеева, и Петр Герасимович тоже не зевал. На пятый год службы он сумел купить каменный двухэтажный дом на окраине города. Вскоре он ушел от Бахтеева и открыл свою торговлю железо-скобяными товарами. В тот же год он женился на дочери крупного мясоторговца Лабинцева Сашеньке и получил в приданое каменный дом.

Годы летели быстро, торговля шла бойко. К призывному возрасту их сына Миши у Белициных было уже три дома и магазин на четыре раствора, а банковых вложений насчитывали около миллиона. Петр Герасимович из мужика перекроился в барина, и в городе с ним стали считаться.

Своего Мишу в солдаты он не пожелал отдать, а поторопился женить на Кате Жарковой, дочери богатого скорняка, и оставил при своем торговом деле. С сыном он хорошо уладил. А на свою дочку Дусеньку супруги Белицины смотрели с затаенной досадой и печалью: ей шел уже двадцать четвертый год, но она напоминала больше мужчину в женском наряде. Мать, наряжая ее в новое платье, всегда вздыхала: «Ах, Дусенька, Дусенька, доска доской ты уродилась, какое платье тебе ни надень, все они висят кошелями». Руки у Дусеньки были длинные, с короткими толстыми пальцами; большой крючковатый нос сидел криво на продолговатом смуглом лице. Серые маленькие глаза бойко бегали в тенях густых черных бровей. Дусенька так и осталась старой девой.