Текст книги "Буря на Волге"

Автор книги: Алексей Салмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

– Да неужто и находили золото?

– Золота там, действительно, было много. Правда, крупные самородки редко попадались, а с голубиное яйцо и даже крупнее были. Я и припрятал два слитка, куда указали. Наступила весна – сдержал слово старик. Он знал подземный выход из старой заброшенной шахты. Этим ходом и выпроводил меня. При этом сказал: «Как выберешься из-под земли, сразу бери направо в густую тайгу, там найдешь тропинку и дуй по ней. Дорога тебе предстоит трудная и неважная. Болота встретишь на пути, в обход не старайся, все равно не обойдешь, а иди по следу. Как болото пройдешь, там уж искать не будут. Затем снова ищи тропинку, она приведет к избенке, а в ней живет наш человек. Скажешь – от Клементия. Он тебе все устроит». Я и плутал по этой тайге шесть суток да чуть было в болоте не погряз. Еле-еле отыскал избенку. Встретил меня не то лесник, не то охотник. «Ага, от Клементия?» – спросил он. Да, говорю, от него. И подал ему слитки золота. Он потряс их на ладони, точно прикидывал на вес, и говорит, чтобы я снял свою лопотину. Снял я свою тюремную рванину, остался в чем мать родила. А он скомкал всю мою одежду, да и в печку, в огонь. После уж достал мне бельишко, бросил рваный пониток, вроде нашего кафтана, да еще паспорт принес. И пошел я указанной мне дорогой. Валил почти целый месяц, пока к строительству железнодорожной ветки пришел. Там меня и на работу взяли. Да, надо сказать, и на этой работе не очень сладко было, но здесь отдыхать больше стал, деньги платить начали, харч улучшился. Я стал поправляться.

– А с Дусей-то как вы встретились? – прервала его Ильинична.

– А с Дуськой-то? Вот так, значит, хозяюшка. Живу я там, работаю, а Дусе все не пишу, объявиться боюсь. А тоска мучает. Охота узнать, ждет ли Дуся меня – времени много уже прошло. Думал, думал, и решил; эх, будь что будет! Катану-ка я восвояси. Да кстати и строительство ветки заканчивалось, и деньжат подкопил. Взял расчет и приехал в Казань, а в деревню ехать все еще боюсь. Остановился на постоялом, где наши деревенские заезжали. Встретил там друга, с которым у Захватова вместе батрачили. Выпили на радостях, разговорились. «Как Дуська живет?» – спрашиваю. «Хватился, говорит, своей Дуськи. Да и второй же год после тебя ее в Сибирь сослали». «Как в Сибирь?» – закричал я...

– Господи! – не выдержала Ильинична.

– Слушай. Вот что мне друг рассказал. Как, говорит, тебя обсудили да сослали в Сибирь, хозяин начал к ней приставать. А она не тут-то было, не сдается. Он все свое, никак не отстает... Девка она была сильная, здоровая. Бывало, мешки таскать – мужику не уступит. Да Захватов и не держал тщедушных-то. Ему чтобы работница была! И вот однажды зимой, говорят, взял ее на гумно, овин пошли вместе сушить. Ну, развел огонь под колосниками в яме, сидит подкидывает солому, а Дуся подтаскивает охапками в яму. Тут он на нее накинулся, хотел силой взять... А она как тряхнула его, так он и полетел в яму, под колосники, прямо в огонь. А сама бежать.

– А, мамыньки! – всплеснула руками Ильинична.

– Ну, сразу на нем все вспыхнуло. Он кое-как выбрался из ямы, из огня, да в снег кататься, тушить себя начал. В это время весь овин вспыхнул. Прибежали мужики из деревни, а овин уже догорал. Тут и нашли в снегу обгоревшего хозяина. О том, что Дуська в огонь его толкнула, он ни звука, видимо, жены побоялся. А через два дня умер. Когда батюшка исповедовал перед смертью, он все же признался, покаялся, что имел прелюбодеяние к своей работнице, за то, мол, и бог наказал...

Ильинична покачала головой, а Веретенников продолжал:

– А поп тут же стражнику рассказал, а тот уряднику. Ну, и пошла писать губерния. Дуську за бока да в тюрьму, а потом на каторгу. Я как узнал, сам не свой стал: зачем уехал из Сибири? Может быть, встретил бы ее там? И опять думаю: Сибирь-то ай-ай, велика, за всю жизнь не обойдешь и не объедешь. Деньжонки тогда были, я тут же в губернский суд, сунул четвертную секретарю. Ну-ка, говорю, разыщи мне такое-то дело, в таком-то году судили Евдокию Федоровну Антошкину, куда ее выслали. Секретарь наказал прийти через недельку. Так и есть, прихожу, а у него уже все на бумажке записано. Тут я продал багажишко, какой было привез, купил билет и дую обратно в Сибирь. Доехал уже до Челябинска, а там, на мое счастье, пересадку сделали. Вышел я на перрон и раздумываю: трахнуть, что ли, стаканчик с горя? Вскинул глаза, вижу – женщина на меня смотрит пристально и улыбается. «Что за чертовщина, неужели она?» – подумал я. А она как кинется мне на шею. «Степа! Милый!» И больше ничего не могла выговорить, заплакала. Тут нас облепили любопытные пассажиры. Когда она немножко стала успокаиваться, я отвел ее в сторонку и говорю: «Вот чего, Дуся, теперь меня звать не Степан Иванович Веретенников, а Кузьма Петрович Маслаков. Пачпорт-то я там, на каторге, купил за два слитка золота». – «Ну, сам-то ты ведь не изменился, все тот же Степа?» – спросила она. «Что ты, говорю, милая, как же я могу измениться? Только знаешь что, моя дорогая, как жить-то мы с тобой будем? Мне с этим пачпортом венчаться-то нельзя». А она говорит, что и так жить будем... Так мы и остались с ней невенчанными, – закончил рассказ Веретенников.

Ильинична еще раз тяжело вздохнула и начала убирать со стола посуду.

– Ну, где мне прикажете расположиться? – зевнув, спросил Веретенников.

– Полезай, батюшка, на печку.

– Это хорошо! Давно мои кости не видали такого удовольствия, – ворчал Веретенников, залезая на лежанку.

Вскоре он громко начал храпеть.

Ильинична долго не спала, все думала: то о Васе, то о Веретенникове и его Дусе.

Гость проснулся, когда было уже светло, и торопливо начал собираться. Ильинична тоже собиралась.

– А далеко ли, мамаша?

– Да к старосте иду. Пойдем, и тебя заодно провожу.

– Зачем вызывает староста? – полюбопытствовал Веретенников.

– Я сама иду, ребенка хочу взять.

– Какого ребенка на старости лет?

– Да женщина там недавно умерла, а детей осталось пятеро, родных у них нет. Староста хотел в приют определить, да не приняли. Вот он и решил раздать односельчанам. Денег дает по три рубля в месяц на каждого ребенка. А для меня, как ни говори, а три рубля – это три пуда муки. Зиму-то продержу и сыта буду. А весной он снова хочет хлопотать в приют.

– Ну что ж, это для тебя хорошо, – сказал Веретенников.

– Вот я и решила взять.

– Ну, до свиданья, мамаша, я вот сюда. Спасибо за ночлег, – поворачивая направо, сказал Веретенников.

– Тебе спасибо за письмо. Приходите когда вместе с Дусей!

– Зайдем! – послышался голос Веретенникова уже за углом.

Староста, встречая Ильиничну, весело крикнул:

– Пришла! Забирай последнего. Для тебя остался самый маленький, ему будет у тебя хорошо, да и тебе неплохо, тоже без куска не останешься. Ну как, согласна?

– Возьму, – утвердительно качнула головой Ильинична.

– Валяй-ка, бери. А вот это тебе вперед за два месяца, – он сунул две новеньких трешницы. – Ну, а там поглядим, может, и в приют сумеем отхлопотать.

– Как его звать-то? – спросила Ильинична,

– Сельгеем! – громко ответил сам малыш.

Ильинична принесла кусочек сахару, передала синеглазому малышу, приласкала его.

– Пойдем, Сереженька, ко мне, У нас там хорошо, пароходики ду-ду, ду-ду. Еще тебе дам сахарку.

– Где мой калтуз?

– А картузик-то, вот он, милый, – совала старостиха.

На прощанье она поцеловала Сережу, приговаривая:

– Больно хорошенький, жалко отдавать, да вон сам-то не хочет оставлять. А как у тебя сынок-то, пишет ли?

– Вчера получила, пишет, что в госпитале лежит, раненый.

– Беда, беда, много нынче раненых едет. И когда она только кончится? У нас тоже двое на позиции. Митрий-то пишет, что в обозе, а вот от Федора и писем нет... Ну с богом!

– Прощайте, – сказала Ильинична и направилась с Сережей домой.

– Вот мы и к своей горенке пришли. А ну, поднимай, поднимай ножки-то, – входя на маленькое крылечко, говорила Ильинична.

– Теперь я буду жить у тебя. Ты холосая, сахалу даесь. А как тебя звать? – лепетал малыш.

– Бабушкой будешь звать, а хочешь – мамой.

– Нет. Я тебя буду звать мамой, ты холосая.

– Ну, шагай, сынок, через порог-то, – открывая дверь, проговорила Ильинична.

С приходом малыша в дом Ильинична почувствовала, как в ее душе разливается радость.

Глава четвертая

Потекли короткие пасмурные дни января. Засвистали ветры, заплясала метель, наметая громадные снежные бугры. Надя, укутавшись в пуховый платок, отправлялась по утрам в магазин, а вечером, продрогшая, возвращалась домой, сидела в своей комнате и под завывание ветра в печной трубе занималась чтением. Читала она много, все, что попадало под руку.

На этот раз ей посчастливилось получить у подруги роман неизвестного автора. Книга была сильно потрепана, не имела ни начала, ни конца. Но Лена уверяла, что и этой-то «растрепе» и описана жизнь самой Нади. В романе говорилось о том, как богатая городская девушка полюбила деревенского парня-рыбака и, несмотря на преграды, чинимые родителями, все-таки она стала счастлива.

– Да, она была права, – проговорила Надя, закрывая книгу.

Она мысленно уносилась в прошлое: ей вспомнились летние вечера с сизой дымкой и радужными закатами солнца, первая встреча с Чилимом, ночная рыбалка. Все это живо припомнилось ей. Вот тихо покачивается на волнах их лодка, осколок лупы поплыл в небесную синеву, купаясь своим отраженьем в волнах, а она слушает ласковые слова любимого. Но где же, где же в эту непогоду скрывается ее Вася? Почему он не пишет?

В середине января в дом Белициных явилась комиссия для осмотра помещения под госпиталь. В нёй главным лицом оказался поручик Подшивалов. Он важно расхаживал по просторным комнатам и своими пожеланиями, советами совсем очаровал хозяйку.

– Вот что, хозяюшка, – говорил он, – мебель, которая получше, нужно прибрать, припрятать куда-нибудь, эти мужланы могут ее попортить.

– Лишнее-то все приберем, – соглашалась хозяйка и думала: «Какой он хозяйственный и как понимает всему цену. Вот такого бы рассудительного человека бог дал мне в зятья!»

С этого дня Подшивалов, как ответственное лицо, стал частым гостем в доме Белициных. Хотя с Надей и не удавалось ему поговорить по душам, ее мамашу он уже сумел уговорить.

– Все-таки, как ни говорите, Екатерина Матвеевна, а хозяйство у вас большое, наверное, трудно справляться? – с льстивым сочувствием спросил однажды Подшивалов.

– Что поделаешь, Владимир Петрович, и рада бы иметь в доме порядочного мужчину, помощника, вот такого, как вы, да где его найдешь? – вздохнула Белицина.

– Эх, Екатерина Матвеевна, я-то бы с удовольствием, только вот Надежда Михайловна со мной не желает дружить...

– Ну, ничего, я с ней поговорю, а вы со своей стороны тоже. С двух-то сторон, пожалуй, осилим...

– Вот это верно, мамаша! Надо наступать с фронта и с тыла, тогда противник определенно сдастся, – улыбаясь, произнес поручик.

– Вот, вот, займись-ка, батюшка, по-военному, – сказала Екатерина Матвеевна, провожая Подшивалова.

В это время показался дворник с диваном.

– Екатерина Матвеевна, куда прикажете вынести?

– Какой ты бестолковый, Агафон! Я же сказала, что все сложить в кладовку! – сердито крикнула Белицина.

– Виноват, я плохо слышу,  – схитрил дворник.

Когда Надя возвращалась из магазина, встретившийся дворник шепнул ей о происходившем разговоре матери с поручиком. За ужином Надя сидела с насупленными бровями и молчала.

– Ты чего, Надюшка, какая кислая? Нездоровится, что ли? – спросила мать.

– Просватывайте скорее, пока не умерла! – повысив голое, сказала Надя.

– На что это ты сердишься? К ней сватается порядочный человек, а она, знай, нос воротит. Что, я тебя на худые дела, что ли, толкаю? Надо же когда-то замуж выходить?

– Вот чего, мама, ругаться у меня нет никакого желания, так же как и выходить замуж. А если будете надоедать с этим усатым котом, то так и знайте, вы больше меня здесь не увидите!

После этого разговора Екатерина Матвеевна приумолкла, видимо, побаивалась, что Надя и в самом деле может выполнить свою угрозу. Но все же мать не теряла надежды. Она ждала, что со временем у ее дочери заговорит женское чувство одиночества, которое хорошо было известно ей самой после похорон мужа. И она решила ждать этого момента.

Шел уже сентябрь 1915 года, а ожидаемые матерью чувства так и не приходили к Наде. У Нади была другая забота. Часто, идя в магазин и обратно, она заходила на яблочный базар, узнавала у однодеревенцев Чилима, пишет ли он матери. Но люди, занятые своим делом, мало интересовались чужими письмами и сказать ей ничего не могли.

Однажды в праздничный день мать сказала Наде:

– Знаешь чего, дочка, говорят, на базаре очень много яблок появилось. Сходила бы с Агафоном да принесла корзинку.

– Ладно, схожу, – нехотя отозвалась Надя.

Подходя к яблочному базару, Надя с дворником увидели пестро, по-праздничному разряженную публику, сновавшую среди корзин, коробов и всяких ящиков.

Покупатели торгуются, шумят, спорят, ругаются. С треском откусывают спелые анисы, полосатые боровинки и желтые, соком налитые антоновки. Недалеко от края стоит старичок с седенькой бородкой и маленькими быстрыми глазами, в рваном кафтанишке и такой же шапчонке. Перед ним небольшой коробок желтых яблок. Пыхтя и отдуваясь, проходит мимо барин; он только что слез с пролетки, расстегнул серый сюртук, показав ослепительной белизны жилет, поправил фетровую шляпу и вразвалку пошел среди торгующих.

– Какие яблоки продаешь, старик? – спросил барин.

– Черно дерево, барин! – ответил тот, снимая шапку.

– А почем пуд?

– Два рубля, барин!

– Нет, брат, не обманешь. Ты врешь, старик: это не черное дерево, черное дерево по четыре рубля, – и барин поплыл, как тюлень, дальше.

– Ах ты, пузо... – ворчит старик и, кряхтя, взваливает короб на спину. Обойдя сторонкой, снова встает в ряд торгующих.

– Что за яблоки продаешь, старик? – проходя, спрашивает тот же барин.

– Черно дерево! – отвечает старик, нахлобучивая шапку.

– А почем пуд?

– Четыре рубли!

– Вот это верно! Вот это я понимаю! Это действительно черное дерево! – восклицает барин, радуясь своей находке.

Заметив этот торг, наблюдательный Агафон говорит Наде:

– Глянь-ка, барышня, видать, барину богатства отпущено вдоволь, а вот ума-то бог пожалел...

– Я это давно знаю, что умом не по богатству награждают, – ответила Надя и повернула к женщине, стоявшей около трех корзин, наполненных алым анисом.

– Здравствуй, Семеновна! – радостно сказала Надя.

– А ты гляди-ка, знакомая, – заулыбалась женщина,– Чего это вы, али яблочков купить пришли? Пробуйте-ка моих, очень спелые.

Откусив яблоко, Надя задумалась, и поплыли перед глазами живые, яркие картины прошлого: впереди с узелком идет Семеновна, а с обеих сторон дороги колышется спелым колосом рожь, высокая, по самую грудь. Вспомнилась долина с шумящим вязом и зеленым орешником. И встал перед глазами Нади улыбающийся Вася. Все это пролетело, пронеслось в одно мгновенье.

– Может быть, вот эту, побольше, корзину возьмете? – спросила Семеновна, спугнув сладкие грезы Нади.

– Унесешь? – спросила она дворника.

– Ну вот еще! Две унесу, – улыбнулся Агафон. Но когда он взглянул в глаза Наде, улыбка слетела с его лица: он увидел слезы. Агафон крякнул, взваливая корзину с яблоками на спину, и, не оглядываясь, зашагал к дому. Надя осталась расплачиваться за яблоки.

– Семеновна, ты недалеко живешь от Федоры Ильиничны, может быть, слыхала, получает ли она письма от Васи?

– Да что ты, милая! Надысь я самого его видела в деревне. Забежал к матери на денек. На позицию, слышь, их везли, а он спрыгнул с поезда и зашел повидаться с матерью

– Когда он был?

– Да как тебе сказать, с неделю, чай, уже прошло.

Глаза у Нади затуманились, руки задрожали. Наскоро она рассчиталась с Семеновной, пожелала ей счастливо расторговаться и тихой походкой отправилась домой. И все время сверлила голову мысль: почему же он к ней не зашел? Ведь он был в городе...

Дворник передал хозяйке яблоки и уже сидел в своей конуре.

– Слушай, дядя Агафон, – войдя в сторожку, заговорила Надя.– Ты не видел, не заходил ли к нам солдат на прошлой неделе? Знаешь, такой высокий, плечистый.

– Солдат-то? Подожди-ка. Дай бог память, кажется, был... Верно, заходил, только он со мной ничего не говорил. Его встретила еще у ворот Евдокия Петровна с тем офицериком, что частенько захаживает к вашей мамани..

– И ты не узнал его? Эх ты, дядя! Это же Вася был.

– Как же он ко мне-то не заглянул? Жаль, жаль, И ты не видала его?

– То-то вот, нет.

– Да, нехорошо получилось, обидно, – вздохнул дворник. – Ну, ничего, еще встретитесь, я верно говорю, Уж бог даст, встретитесь.

– Да он же на позицию уехал, – горестно вздохнула Надя.

– И на позициях не всех убивают, иногда и живые остаются. Да разве для вашей доброй души бог его не сохранит? Он, чай, батюшка, сверху-то все видит: кого надо убить, а кого и оставить, – утешал Надю дворник.

– Ну, хватит меня уговаривать, я не маленькая, – проговорила Надя, уходя от дворника.

Попутно она завернула на кухню, Там Евдокия Петровна уже пироги с яблоками стряпала.

– Скажи, тетя Дуся, ты видала Васю? Говорят, он заходил сюда.

– Ну, заходил... Что ж из этого, что заходил? – ворчала Петровна, сердито швыряя в печи кочергой. – Повертелся во дворе, пошмыгал носом, да и обратно. А тут как раз Владимир Петрович подвернулся, да так его припугнул ятапным, что твой Вася припустился, только пятки засверкали, – ехидно улыбалась Петровна.

– Давай, сочиняй больше, так он и напугался вашего Петровича! Эх, тетя, тетя! Когда вы перестанете мне жизнь портить? – укоризненно сказала Надя.

– Это я-то тебе жизнь порчу? Да ты знаешь ли, негодная девчонка, что я всей душой хочу тебе хорошей жизни! – кричала Петровна, стуча противнями.

– Все я вижу, чего вы мне хотите... – сказала Надя, выходя из кухни.

После разговора с дворником и Евдокией Петровной Надя поняла, почему молчал Чилим. В голове ее кружились и другие мысли: письмо могли ей не передать, оно могло затеряться на почте, а может быть, нет уже Васи в живых... Надя решила съездить в деревню – узнать, пишет ли он матери. Через несколько дней она попросила у матери разрешения съездить в деревню – побывать на могиле Сереженьки. Мать не возразила, а только посоветовала долго там не задерживаться.

Надя быстро собралась, купила чаю, сахару для гостинцев Ильиничне и отправилась на пароход.

Поздним вечером пришла она к матери Чилима, Та встретила ее со слезами.

– Чего это вы, мамаша, плачете? – спросила Надя, расцеловав Ильиничну в соленые от слез щеки.

– Да как же мне не плакать, Вася-то в гошпитале лежит, ранен. Вот письмо-то, на-ка, почитай, – подала бумажку Ильинична.

У Нади при этих словах тоже навернулись на глаза слезы. Подвинула она поближе коптилку и начала читать про себя. Но Ильинична заставила прочесть ее вслух, Чилим писал: <Здравствуй, дорогая мама, шлю тебе низкий поклон и желаю здоровья. Мама, я лежу в госпитале, ранен. Но не беспокойся, ранение небольшое, скоро все заживет. Вот чего, мама, ты помнишь, у нас в деревне жила барышня, Надей ее звали. Мне сказали, что она вышла замуж. Правда ли это? Ты узнай-ка да напиши мне. Обо мне не беспокойся, я чувствую себя хорошо. Твой Вася».

– Правда, что ли, что вы замуж вышли? – спросила Ильинична, когда Надя кончила читать письмо.

– Нет, мамаша, это ему все наврали. Ты вот чего, мамаша, вскипятила бы самоварчик, я тебе чаю с сахаром привезла.

За чаем Ильинична немножко развеселилась, рассказала Наде, как принес солдат письмо, а также о том, что она взяла на воспитание ребенка, за которого получает три рубля в месяц.

– Что за ребенок? Откуда вы его взяли? – с затаенной тревогой спросила Надя.

– Да женщина тут померла, а детей пятеро, родных нет. Староста сунулся было сдать их в приют, а там не взяли, вот и раздают теперь сельчанам.

– Вот ребенка-то напрасно взяла, мамаша. Я бы сама тебе немножко стала помогать.

– Ничего, зиму-то проживем, а весной староста хочет снова в приют хлопотать.

– Да уж теперь до весны придется держать. А где он у вас? – спросила, оглядывая комнату, Надя.

– На печке спит, – кивнула Ильинична.

– Ну что ж, мамаша, время уже позднее, давайте будем и мы спать.

Ночью Наде спалось плохо. Она все время думала о Васе. А тут, проснувшись, на печке запищал малыш:

– Мама, я пить хочу, мне здесь жалко.

– Ну иди ко мне на кровать,– тихо сказала Ильинична, подавая чашку с водой Сереже.

Этот детский голосок вызвал в сердце Нади какое-то болезненное чувство. Ей стало очень грустно, до того грустно, что она заплакала тихими, горькими слезами матери, потерявшей ребенка. Отерев слезу прядью волос, Надя задумалась: люди умирают – оставляют сирот-детей, дети умирают – их горько оплакивают родители. Люди ищут счастья, а когда находят, то другие стараются всеми силами разбить, уничтожить его... Много мыслей лезло в голову Нади. Но все же к утру она заснула.

Когда Надя проснулась, Ильиничны уже не было дома. Надя поспешно встала, умылась и оглянулась вокруг. Каждый предмет в этой лачуге напоминал ей о Васе. Выйдя в сенцы, она увидела на стене сеть, а в углу за дверью – багры и весла. И сердце Надино снова сжала тоска. Прошла она на задворки, присела на скамейку у самого обрыва, где частенько вечерами встречались с Васей, скрываясь от любопытных глаз, и перед ее взором открылась широкая могучая Волга. Река была в это утро тихой, безлюдной. Осень уже положила яркую позолоту на увядающую листву островка, где впервые проснулась ее любовь к Васе. Глядя на эту увядающую листву, Надя задумалась: «Неужели и наша любовь повянет и осыплется, как эта осенняя багряная листва?» В это время скрипнула калитка, и голос Ильиничны прервал Надины мысли:

– Ты чего это, голубушка, спряталась? Пойдем завтракать, я молока принесла.

Надя покорно последовала за Ильиничной. Войдя в избенку, она увидела у стола малыша. И сердце Нади забилось часто, часто, Она впилась пристальным взглядом в его профиль.

– Как тебя звать, малыш?

Сельгеем! – громко ответил тот.

– Как, как? – переспросила она, точно не поняв сказанного.

– Сережей, – ответила за него Ильинична.

– Вот и у меня такой же был бы теперь Сереженька, – сказала она про себя. – А который тебе годок, милый?

– Тлетий!

Надя быстро подскочила к малышу. И вдруг громко, истерически взвизгнула:

– Мой сын! Мой Сереженька! – рывком подхватила его на руки и, нервно целуя, часто откидывая свою го-лову, снова вскрикивала:

– Он! Самый он!

У Ильиничны задрожали руки и ноги. Она не знала, что делать и что сказать. Только подумала: «Видно, рехнулась девка-то, обмишулилась...» Наконец, подавив волнение, Ильинична спросила:

– Послушай, Надя, а ты хорошо помнишь своего Сереженьку? Может быть, тебе только почудилось?

– Вот поглядите, – Надя торопливо отвернула воротничок рубашки.

Ильинична увидела черное родимое пятнышко на шее малыша.

– А если пристальнее поглядите, то и еще кое-что увидите... – сказала Надя.

Теперь Ильинична видела не только черное пятнышко. Ба! Да это и вправду вылитый Вася! Вот точно таким он был когда-то, очень давно.

– Как же ты, милый, очутился жив? Неужели ты не умирал? – снова твердила Надя, прижимая к груди Сереженьку, который, видимо, перепугался и вырывался из рук Нади.

После уже, когда улеглись бурные материнские чувства, Надя вместе с Ильиничной и плакали, и смеялись, радуясь такой дорогой и неожиданной находке, Надя еще на один день осталась у матери Чилима. Прощаясь, она без конца целовала их обоих. Сережу Надя временно оставила у Ильиничны, пообещав приехать в следующее воскресенье и привезти новенький костюмчик малышу.

Идя на пристань, Надя зашла к сельскому старосте узнать, как и откуда попал к нему ребенок, Староста рассказал, как три года назад принесла его на сходку пронинская сожительница Матрена.

– Подожди-ка, барышня, – спохватился староста и начал рыться в ящике под божницей. – Ага, вот он, – проговорил староста, вытаскивая пакет, но теперь уже без денег, только с одной пожелтевшей от времени запиской.

– Что это у вас? – спросила Надя.

– А это письмо, которое было прислано с ребенком Пронину.

– Отдайте мне эту бумажку.

– А зачем она вам понадобилась?

– Вот как раз мне-то она и нужна. Я мать ребенка.

– Мать?! – крикнул староста, выпучив глаза, – Как же это мать?

– Ну так, как бывают все матери.

– Значит, ты подбросила его Пронину? Тогда пойдем к уряднику! – сердито закричал староста.

– Да нет же! Его украли у меня, а теперь я его нашла, и записка вам совсем не нужна.

Староста, наморщив лоб, долго молчал, стараясь что-то припомнить или придумать, и тихо проворчал:

– Ну что ж, тогда возьми.

«Они меня обдурачили...» – поняла Надя, прочитав записку и узнав почерк Евдокии Петровны. С самыми радостными чувствами она возвращалась в город и все время думала, как она об этом напишет Васе.

Пока Надя была в деревне, ее мамашу посетил Подшивалов.

– Здравствуйте, Екатерина Матвеевна! Я опять по старому вопросу...

– А, Володя! Милости просим, – расплылась в улыбке Белицина. – Присаживайтесь, пожалуйста. Что это у вас такой грустный вид?

– Все сны, мамаша, и грезы, будто она со мной, а проснусь – опять один, – склонясь и опираясь чисто выбритым подбородком на эфес сабли, вздыхал поручик.

– Конечно, сердце не спокойно, когда думаешь о таком важном деле, – посочувствовала Белицина.

– А где она, моя радость? – блуждая взглядом, спросил поручик.

– Вы про Надюшку? Она в отъезде по делам торговли, – ответила хозяйка. И, открыв дверь на кухню, крикнула:

– Петровна! Подай-ка поскорее настойки на лимонных корках! Да чего-нибудь закусить. Сейчас мы вашу скуку всю разгоним,– обернувшись, сказала она Подшивалову.

– Ой, нет, мамаша! Пока я не услышу от нее то желанное слово – никакой настойкой тоски мне не залить, – хитрил поручик, кидая исподлобья взгляд на будущую тещу.

– Да выкушайте стаканчик, веселее будет на сердце.

– Только с вами, мамаша, один не могу.

– Ну хорошо, Володя, давайте вместе, – чокнулась Белицина.

После настойки Подшивалов повеселел и заговорил с Белициной совсем по-другому.

– Ну, так как же, мамаша, когда мы с вами споемся?

– Что тут говорить, Володя, я-то и с первого разу была согласна, только вот невесту-то никак не уговоришь.

– О, теперь я ею сам займусь, – расхрабрился после третьей рюмки поручик.

– А если так, тогда и с богом, да прямо в церковь. Подогретый водкой и обещаниями матери, Подшивалов с нетерпением ждал приезда Нади.

Надя вернулась в самом веселом расположении духа.

– Ты что это, милая, заехала, да и торчишь там, будто дома делать нечего, – как обычно ворчливо встретила дочь Белицина.

– Запьянствовала, мама, вот и опоздала, – весело проговорила Надя.

– То-то, видно, запьянствовала. А без тебя Владимир Петрович приходил.

– А чего удивительного? Он и при мне то и дело приходит, – возразила дочь.

– Слушай, дочка, как будем решать, чего ты надумала?

– О мама, я хорошо надумала! – весело воскликнула Надя. – Знаешь чего, мама? Давай отдадим за него тетю Дусю.

– Или ты рехнулась, или в самом деле пьяная, – укоризненно сказала мать.

– Право, мама, она лучше бы ему подошла. Она и письма любовные сочинять хорошо умеет... На-ка вот, почитай.

Мать, вглядываясь в строки записки, шевелила губами, ничего не понимая, пока не прочитала последнюю строку, где значилась сумма десять тысяч рублей. И только теперь она вспомнила, догадалась, что их проделка с ребенком раскрыта. Она остолбенела и не могла ничего выговорить, только ворочала белками больших глаз и шевелила толстыми посиневшими губами, то глядя на дочь, то переводя взгляд на дрожавшую в руке записку.

– Где ты эту бумажку взяла? – наконец прошипела она.

– Там же, где и ребенок был.

«Так вот она, дура, чему радуется, опять себе обузу нашла», – подумала мать.

Пока Белицина старшая раздумывала, Надя потихоньку вытащила бумажку из ее руки и проговорила:

– Я к себе пойду, в лавку сегодня, пожалуй, не соберусь. Пусть тетя за кассой постоит.

Мать не возразила.

Надя пришла в свою комнату, заперла дверь на крючок и тут же села писать письмо Чилиму:

«Вася, голубчик! Если в твоем сердце осталась хоть одна капля того чувства, какое было, когда я жила в вашей деревне, поверь мне, милый, что и этого было бы достаточно, чтобы ты написал мне письмо. Неужели ты так скоро забыл меня? Нет, милый, этому я никогда не поверю. Вася, дорогой мой, я узнала, что нынешним летом ты был в Казани и заходил к нам, но встретиться нам с тобой не удалось. Тебя встретила тетя Дуся, а чего тебе она наговорила – я не могла ни от кого узнать. Ты это знаешь один и почему-то молчишь. Вот передо мной твое письмо к матери, которое ты прислал с Веретенниковым. Ты просишь мать, чтобы она узнала, вышла ли я замуж? Вася, глупенький мой мальчик, ты не думаешь ли, что я из таких, чтоб дать слово одному, а выйти замуж за другого? Если так думаешь и веришь этим сплетням, то, прошу тебя, выкинь все из головы.

Милый Вася, сердце мое разрывается от боли, что ты ранен и лежишь в госпитале. Напиши поскорее, как поправляется твое здоровье? Ты еще не знаешь, как я теперь счастлива. Спешу и тебя порадовать нашим общим счастьем. Ты не можешь себе представить, что наш сын Сереженька нашелся и живет теперь у твоей матери. Не удивляйся и не думай, что я рехнулась, нет. Он, оказывается, не умер. А просто нас провели, одурачили моя разлюбезная мамаша с тетушкой. А узнала я из записки, найденной у сельского старосты. И теперь я счастлива, как никогда... Счастлива и тем, что ты жив. И придет время, что мы с тобой снова встретимся, только бы эта встреча была поскорее. Ты не можешь себе представить, как я по тебе скучаю... Ну, милый мой, скорее поправляйся да пиши мне. А что думал – выкинь из головы. Обнимаю и крепко целую тебя.

Навсегда твоя Надя».

Глава пятая

Поезд тихо двигался с Северного на Юго-Западный фронт. Солдаты не особенно тужили, что он ползет, как черепаха. Успокаивала русская поговорка: «Тише едешь – дальше будешь». Да и торопиться было некуда. В вагонах все-таки лучше, удобнее, и дождем не мочит, и под боком доски, а не сырая холодная земля, да и пули не свистят над головой.

Чилим сидел на нижних нарах теплушки, зажав обеими руками голову, и ругал себя за то, что до сих пор не выполнил поручения кастелянши Горевой – передать письмо полковнику Дернову. «Вот, черт побери, у полковника-то я был, а про письмо совсем позабыл, да и этот адъютантишка Малинин все время вертелся около его стола, а Горева наказывала, чтобы передал письмо лично и без свидетелей».

Поезд остановился. Чилим взял жестяной чайник и крикнул:

– Ребята! Я за кипятком!

Пока стояли за кипятком, поезд тронулся, и Чилим с пустым чайником на ходу вскочил в штабной вагон.