Текст книги "Буря на Волге"

Автор книги: Алексей Салмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

– Ну, кому еще кланяешься? – и солдат вверял ей сердечные тайны.

Кто-нибудь просил:

– Сестрица! Подай-ка испить! Да поговорила бы со мной. Тяжело, прямо не знаю, куда деться...

Надя рассказывала им «Капитанскую дочку», «Героя нашего времени». А однажды, прослушав рассказ Л.Толстого «После бала», солдаты стали жаловаться на свою тяжелую судьбу.

– И теперь такое бывает, – заметил один из солдат с простреленной рукой, Долгушин. – Правда, сестрица, теперь сквозь строй не гоняют, это верно, а розгами-то лупят почем зря... Меня прошлый год отодрали вот здесь уже, на фронте.

– За что же? – заинтересовалась Надя.

– В обозе я тогда служил, – начал Долгушин. – И вот однажды утром начальник нестроевой команды отправил нас на четырех подводах в поле, привезти картошку. «Там ее куча накопанной, подъедете и наложите», – говорил он, провожая нас. Мы так и сделали. Только нагрузили последнюю повозку, а тут как раз явился хозяин, какой-то помещик, а с ним два артиллерийских офицера. Цоп нас, молодчиков, и повели в часть, да не в нашу, а туда к артиллеристам. Офицер и приказывает фейерверкеру: «Сосунов! А ну-ка, поживее сбегай, наруби лозы! Мы им пролозим мягкую часть». – «Слушаюсь, ваше высокоблагородие!» – откозырял тот и побежал с топором. Видим, тащит беремя зеленых, гибких, молодых кустиков. Выдрали нас всех четверых за то, что приказ своего командира выполняли. А вы говорите, что теперь этого не бывает. Сколько угодно! – закончил Долгушин.

Иногда солдаты просили Надю:

– Сестрица! Рассказала бы чего-нибудь нам новенькое, интересненькое.

Ее рассказы глубоко врезывались в память этим искалеченным войной людям в старых залатанных серых халатах и стоптанных войлочных туфлях.

– Откуда она, Надя-то, – допытывались вновь прибывшие раненые у старожилов госпиталя. – Уж больно ловко умеет она рассказывать, прямо чудо. Даже раны, кажется, меньше болят.

– Это Валентина Викентьевна где-то се нашла, – сказал Цыбирев.

– Да нет же, – возразил Долгушин. – Я-то уж теперь знаю: она сама сюда приехала. Ехала она к мужу. Ты, наверное, помнишь, вон там в углу лежал солдат, такой здоровый, веселый, Чилимом его звали. Ранение у него было легкое, да он и лежал-то всего недели две, а рядом с ним лежал с ногой высокий, худощавый, который имел два георгия. Это земляк его был. Они откуда-то с Волги, из одной деревни.

– Это Ланцов-то, что ли? – спросил Цыбирев.

– Ну вот, самый он, – заключил Долгушин.

– Подожди-ка, тут что-то непонятно, – возразил Цыбирев. – Ты говоришь, что он из деревни, а она-то ведь городская, это сразу видно. Где деревенской бабе столько книг прочитать, да так ловко рассказывать! До чего, правда, Валентина Викентьевна мастер рассказывать, но эта, новенькая, все же интереснее говорит. Тут что-то неладно, – усомнился Цыбирев.

– Насчет Нади я не знаю, а вообще-то есть такие женщины, что и мужчине нос утрут... – улыбнулся Долгушин. – Я вот, когда был на действительной, видел одну, которая целый корабль на восстание подняла. Я собственными глазами видел. В 1907 году это было. Стоим мы на берегу около бухты. Вдруг на корабле началась ружейная стрельба, и тут же на мачте взмыл красный вымпел. Матросы было повыскакивали с корабля, сгрудились на берегу. А начальство кричит: «Разойдись! Стрелять будем!» Ну и пошла пальба из пушек по восставшему кораблю. Залпов пять дали. Он задымил, накренился и начал тонуть. А та девка, Марусей ее звали, стоит на мостике, подает команду матросам: «Спустить шлюпки!» A сама так и с мостика не сошла, вместе с кораблем утонула. Вот, брат, какие есть женщины!

Во время рассказа о восстании подошла Надя, но ей настолько доверяли солдаты, что не прекратили разговора.

Валентина Викентьевна, видя, как Надя умеет найти ключики к солдатскому сердцу, начала задумываться: «А ведь врала девка-то, прикидывалась, что ехала к мужу. Наверное, у нее мужа-то нет, просто ее прислали сюда агитатором. Ловко она нас с Петром Васильевичем разыграла, и подумать нельзя было. Видимо, школу прошла, умеет работать».

Горева была членом РСДРП и в госпитале проводила агитационную и пропагандистскую работу. В ее комнате, где лежали костыли, халаты, войлочные туфли и всякая больничная утварь, в укромном уголке, под старыми халатами хранились газеты и еще кое-какая литература, которую неудобно было держать на виду. Работала она много. Уходил ли выздоровевший солдат из госпиталя снова на фронт, отпускался ли по состоянию здоровья домой, он нес в голове мысли Горевой. И вот теперь она видит, что подобную работу начала проводить и Надя. По крайней мере, так показалось Валентине Викентьевне. «Это хорошо. Чем больше будет агитаторов, тем скорее подвинемся к цели, – заключила она. Надо как-нибудь поговорить с ней».

Сама Горева включилась в эту работу в 1905 году, когда во время забастовки на Московско-Казанской железной дороге убили ее отца – машиниста.

В похоронах ее отца Викентия Ильича Горева деятельное участие принимал врач железнодорожной больницы Петр Васильевич Градобоев. Так как он был знаком с Викентием Ильичем, то на первых порах взял к себе Валю, оставшуюся круглой сиротой, и вскоре устроил ее на работу в той же больнице, где работал сам. Позже выяснилось, что Петр Васильевич состоял в одной и той же партийной организации, что и машинист Горев.

B 1914 году Петр Васильевич был мобилизован и отправлен в прифронтовой госпиталь. Через некоторое время в тот же госпиталь приехала и Валентина Викентьевна Горева. Она была уже медицинской сестрой и имела определенные поручения от партийной организации.

Валентина Викентьевна, так же, как и Надя, с трудом привыкала к госпитальной обстановке, но со временем освоилась и привыкла к работе среди раненых. Теперь она с интересом следила за Надей, часто приходила ей на помощь. Так было, например, когда Надя не могла ответить на вопрос о возникновении войны.

– Вы сами-то как думаете, отчего происходят войны? – спросила у раненых Горева.

Одни говорили то, что им вычитал дядька из устава внутренней службы, другие просто отмалчивались. Тогда Горева, подводя знакомые солдатам факты, умело направила их к выводам:

– Вы все побывали в окопах. А много ли видели там солдат из богатых домов? Вряд ли. Думаю, что нет. В окопах гниют и умирают рабочие и крестьяне, а тот, кто имеет капитал, он сидит далеко в тылу и наживает денежки на этой же войне.

– А ведь и верно, сестрица. Если поразмыслить немножко, то и самим становится понятно, что нас безбожно обманывают.

Все это Горева говорила с оглядкой и только тогда, когда знала, что в палате не было никого подозрительных.

Однажды, застав главврача одного в кабинете, спросила:

– Петр Васильевич, вам неизвестно ничего об этой нашей новенькой санитарке?

– Нет, а в чем дело?

– Может быть, мне так кажется, но я чувствую, что она прислана комитетом с каким-то заданием.

– А что она там проповедует?

– Да пока что прямой работы не ведет, но как будто подходит близко к этому.

– Ну, что ж, тем лучше, – сказал врач. – Все-таки я на твоем месте поговорил бы с ней – ласково, по душам.

– Хорошо, Петр Васильевич, я займусь, – с улыбкой ответила Горева.

Вечером того же дня Горева пригласила к себе Надю.

– Вот и и пришла, Валентина Викентьевна, – весело заговорила вошедшая Надя.

– Я хотела показать вам вот эти книги, можете их брать, читать больным в свободное время.

Надя просмотрела книги, переложила с места на место.

– Хорошо, Валентина Викентьевна, буду брать, только я почти все это уже прочитала.

– Да, вот еще что, Надюша, я давно хотела вас спросить: вы состоите в какой-нибудь организации? – спросила Горева, пристально посмотрев в глаза Наде.

– Вы о какой организации говорите, Валентина Викентьевна? Я что-то не понимаю...

– Ну, бывают такие организации, там, в тылу, которые борются за улучшение жизни рабочих и еще кое за что...

– Нет, нигде не состою, – робея, ответила Надя. – Я в первый раз слышу, что есть такие организации.

«Прикидывается, да так ловко...» – подумала Горева и продолжала:

– А вот вы ведете разъяснительную работу среди солдат, может быть, вам кто об этом говорил.

– Мне никто ничего не поручал, я просто сама, потому что много читала и вот появилось желание поделиться прочитанным с солдатами. А их это радует и утешает. Они всегда просят что-нибудь рассказать, – печально посмотрела на Гореву Надя. – А ведь в тылу об их страданиях судят совсем иначе. Я была однажды на вечеринке, где собралось все высшее казанское общество, так там генерал называл солдат частоколом, которого, мол, у нас на все заборы хватит. Я тогда о войне только из газет знала, а поэтому застыдилась и не могла ничего возразить.

– И хорошо сделала, что смолчала, – заметила Горева.

– Почему хорошо?

– Эх, милая Надя, хоть вы и немало читали, но очень многого еще не знаете. Ну, кому бы вы там сказали на этой вечеринке? Разве генерал не знает, куда гонят солдат? Вот если бы вы рассказали самим солдатам, тогда совсем другое дело.

– Да, Валентина Викентьевна, вы совершенно правы. Потому-то мне и тяжело было, что разжалобить там некого, – созналась Надя. – После этой вечеринки мне тошно там стало жить...

– Я вас понимаю, – сказала Горева. – Только вот что, Надюша, будьте все-таки поосторожнее при офицерах, правда, они у нас редко бывают.

– Я знаю, Валентина Викентьевна, такие рассказы, как «После бала», я только солдатам рассказываю.

– Ну, хорошо, милая, желаю успеха, – крепко пожала руку Наде Горева, и они расцеловались.

Надя вышла повеселевшая, точно почувствовала новые силы. Еще усерднее принялась она за работу, интересную для нее самой и необходимую для солдат, уходивших в свои роты и команды.

Глава девятая

Весна была в самом разгаре. Уже заполыхал цветом, точно снежной метелью, фруктовый панский сад вокруг построек, где был расквартирован полк, в котором служил Чилим. Было приказано разбить палатки в этом фруктовом саду и выселиться из помещений туда.

В полк влили пополнение, укомплектовали все роты и команды. Полк снова превратился в крепкую боевую единицу. Его можно было опять загнать в грязные окопы, поставить под неприятельские пули, морить голодом и гноить под проливным дождем. Но командование почему-то медлило с отправкой полка на переднюю линию.

После читки манифеста вскоре начались выборы комитетов. Солдатам и тут не повезло. В комитеты были избраны почти все из офицерского состава. А если случалось некоторым солдатам на митингах резко покритиковать старые порядки и начальство, то их старались поскорее убрать, запрятать подальше. Зуботычины почти прекратились, но некоторые офицеры по-прежнему грубили.

Солдаты думали о своих правах, о том чтобы можно было свободно говорить с трибуны, обсуждать свои наболевшие вопросы.

– Вася! – крикнул однажды Кукошкин Чилиму. – Вот чего, дружище, ты часто жалуешься на судьбу солдата...

– Hy что же? – спросил Чилим.

– А вот что: сегодня в два часа дня намечен митинг, на котором ты можешь высказаться перед всем полком.

– Не знаю, Федя. Я, пожалуй, не сумею высказаться перед таким большим сборищем.

– Ну, как сумеешь. Тут красноречие не требуется, лишь бы сказано было правдиво. А я знаю,ты это сумеешь, – уговаривал Кукошкин, агитатор и член ротного комитета.

– Ладно, попытаюсь, – согласился Чилим.

Вскоре толпы солдат обступили со всех сторон ту самую трибуну, с которой недавно полковник читал манифест. На нее часто взбирались офицеры, произносили горячие речи, Изредка появлялись солдаты и тоже говорили, правда, не гак красноречиво, но убедительно и им шумно аплодировали.

Только что сошел с трибуны офицер, поднялся высокий плечистый солдат. Он, улыбаясь, обвел взглядом толпу. Серебряный крестик на новенькой георгиевской ленточке ярко блестел у него на груди.

– Жми, Вася! – кто-то крикнул из толпы

Первый взвод, увидя своего любимца на трибуне, громко зааплодировал, а за ним и рота. Чилим выдернул бумажку из-за отворота шапки, расправил ее и громко заговорил:

– Товарищи солдаты! Я хочу сказать, что такое солдат. До сегодняшнего дня нам говорили, что солдат не должен рассуждать. Все его слова: «Так точно!» «Никак нет!» «Слушаюсь!» Так нас учили дядьки. Правильно я говорю?

– Правильно! – загудела толпа.

– Так вот, друзья мои! Теперь в жизни солдата наступила новая полоса. Вот только что передо мной выступал господин капитан. Он говорил, что и солдат такой же человек, только он имеет образование скотское... Верно он сказал? Конечно, верно. Это в каждом городском саду у ворот написано: «Собак и солдат в сад не пускать». А почему солдат неграмотный? Да потому, что все солдаты из семей рабочих и крестьян. А мы отлично знаем, что для детей рабочего и крестьянина двери гимназий и университетов были закрыты, Также рабочие и крестьяне не имели ни средств, ни времени, чтобы учиться. Они с малых лет должны были идти добывать собственным трудом кусок хлеба.

– Здорово лупит, – шепнул Бабкину Кукошкин.

– Почему нас не пускали учиться? – продолжал Чилим. – А вот почему. Получивший образование рабочий скорее мог бы увидеть, кто его угнетатель, а поэтому начал бы скорее искать пути избавления. Вот и теперь еще господа офицеры заставляют нас кричать «ура» за царя, которого давно уже нет! Царский трон уже свалился вместе с подгнившими столбами. А вместе с ним отпала и ваша власть, господа офицеры, закрывать глаза и затыкать рот солдатам своими кулаками.

– Большевик, сволочь! – истерично завизжал пьяный офицер с тонкими усами на прыщавом лице и выстрелил.

Чилим замолчал. Зажимая правый бок, он тихо опустился на трибуну. Несколько человек кинулись к нему, подхватили его, понесли в лазарет. Толпа загудела и, обезоружив офицера, уже хотела расправиться с ним. Но Кукошкин закричал:

– Ребята! Нельзя делать самосуда, надо отвести его в комендатуру!

– Какого черта! Решить надо на месте! – кричал Бабкин.

– Ребята, ребята! Так нельзя! – закричал Кукошкин. – Если мы его сами укокошим, нас и обвинят. А мы его должны сдать в комендатуру, а там уж разберутся, что с ним делать.

Группа солдат во главе с Кукошкиным, подталкивая в спину капитана, повела его в комендатуру. Сдав в комендатуру капитана, Бабкин с Кукошкиным быстро вернулись в роту.

– Закиров! – крикнул Кукошкин, заглядывая в палатку, в которой жил Чилим. – Ну, как Василий, жив?

– Жива! – ответил Ильяс. – Только был у него.

– Он разговаривает?

– Калякал, когда мы там был. Рана ему перевязал.

– Пойдем, проводи нас к нему.

– Айда, – быстро вылезая из палатки, сказал Ильяс.

Втроем они прибежали к госпиталю. Но к Чилиму их не пустили. Сестра пояснила, что он в тяжелом состоянии, ему нужен покой. Так они и ушли, не повидав своего друга. А ночью полк был уже отправлен на переднюю линию.

У солдат, занявших окопы, сегодня точно праздник. Погода самая праздничная. Кругом кипит жизнь, вокруг зеленеет. В синеве над полями вьется жаворонок со своей звонкой, ликующей песней, улетающей куда-то ввысь, к самому солнцу. С самой ночи еще не слышно было ни единого выстрела. Но ясно, эта тишина и радость долго длиться не могут. День клонится к вечеру. Солнце косит лучами, пронизывая еле заметные над окопами испарения от высыхающей земли. А по ротам уже отдан приказ командира полка: подготовиться к ночному наступлению.

Полковник Ушнов сидит в своем крепком блиндаже, далеко в тылу, над развернутой картой боевых действий и слушает анекдоты своего адъютанта.

Вечер сменяется короткой теплой ночью. Грохнула пушка, за ней другая, Просвистели, проулюлюкали над головами солдат снаряды, где-то впереди, в темноте разорвались они глухими ударами. И снова выстрелы. Все вокруг наполнено пороховым удушливым дымом. Подается команда – тягучая, пронзительная:

– Вперед, в атаку, ур-р-ра! Ур-р-ра!

Непрерывное «ура» смешивается с ружейными выстрелами, пулеметными очередями, с шипеньем ракет, криками раненых и стонами умирающих.

Неприятель тоже не спал. Застрочили его пулеметы, заухали минометы, около проволочного заграждения то и дело грохали, вздымая клубы дыма и земли, фугасы. Оставив массу убитых и раненых, полк отступил в свои прежние окопы.

Командование еще раз приказало повторить операцию, и опять тот же результат. А в середине июля был получен приказ оставить и эти окопы. Командиры торопили солдат, так как отступал не только один полк; откатывались к своей старой границе несколько дивизий.

На вторые сутки отступления солдаты узнали, по части русских войск находятся в окружении.

На шоссейных дорогах тянулись в три ряда обозы, на всех мостах создались пробки. Начальство торопилось выбраться вперед и удрать. Полковник Ушнов катил впереди полка на панском фаэтоне, запряженном в дышло двумя плотно упитанными иноходцами. Он часто кричал на кучера Кадникова и толкал его в спину ножнами шашки.

– А ну, живей! Живей погоняй, сучий сын! В плен хочешь сдать меня, мошенник!

У кучера, здоровенного солдата, то и дело свистел в руках хлыст, оставляя рубцы на крупах иноходцев.

Ночью лошади вырвались на свободную дорогу и понеслись в галоп. Полковник привстал с сиденья – не то посмотреть на дорогу, не то дать нагоняй кучеру, но дорога круто повернула влево, и лошади сделали сильный скачок. Что-то треснуло, что-то хлопнуло, фаэтон накренился, но Кадников сумел выправить и, не оглядываясь, все гнал и гнал. Почувствовав, что фаэтон легко подпрыгивает на выбоинах, кучер оглянулся: полковника в фаэтоне не оказалось. Кадников хлестнул лошадей и погнал дальше.

Ушнов на повороте вывалился из фаэтона и, скатившись под откос, воткнулся в болотную жижу. Из-за тучной комплекции Ушнову не удалось выкарабкаться, он все глубже оседал в трясину.

Мимо проезжал интендантский обоз. Один ездовой услышал во тьме крик:

– Погибаю! Братцы, помогите! Спасите, братцы!

– Кто тут орет? – спросил, соскакивая с повозки, солдат.

– Помоги, браток, солдату! – ответил полковник.

– Солдат, так можно вытащить, – ворчал, спускаясь с откоса, ездовой.

– Сюда! Сюда! Направо! – кричал полковник.

– Вижу, – сказал солдат, хлюпая ботинками в болотной жиже. – Ну-ка, давай руку. Ну, брат солдат, ты, видно, на кухне воевал, больно тяжел...

– Нельзя ли полегче? Так руку вывернешь. Ох, моченьки моей нет! – стонал полковник.

Подхватив его под мышки, солдат помог ему взобраться на парную повозку и только теперь разглядел на плечах спасенного полковничьи погоны. «Ах, черт побери, как это я раньше не разглядел», – думал солдат, узнав своего командира полка.

Утром был привал на кормежку лошадей. Полковник, не найдя своего фаэтона и кучера, ходил в обозе грозный, как туча.

– Ты что, сволочь, весь грязный? – рычит он на солдата, намереваясь поддеть кулаком в зубы.

– Нельзя ли полегче, господин полковник? Так можно руку вывернуть, – напоминает солдат.

– Ах, это значит ты? Ну, ну, прощаю, – ворчит полковник, узнав своего спасителя.

Но в это время невдалеке разорвался снаряд.

– По коням!

Все кинулись на повозки и погнали дальше. Снаряды начали рваться около самой дороги, подкашивая людей и лошадей.

На седьмые сутки отступление было приостановлено. Снаряды перестали падать, войска уже вышли на старую русскую границу. На этой позиции полк закрепился надолго. Ни отступать, ни наступать приказа не было. Да и неприятель успокоился, перестал стрелять и продвигаться дальше, видимо, тоже был не намерен.

Вскоре в стране произошли грандиозные перемены. Власть, завоеванная Октябрьской революцией, перешла к Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов.

Когда Чилим вернулся в полк, там уже был получен приказ переизбрать все армейские комитеты, упразднить офицерские звания, снять погоны и кокарды. Большинство офицеров этому приказу подчиниться не пожелало. По предложению полкового комитета солдаты избрали комиссию по срезанию офицерских погон. В первую же ночь после приказа большинство офицеров полка скрылось.

Чилим нашел своих одновзводцев в деревенской избенке. Переступив порог, он весело крикнул:

– Здравствуйте, товарищи! Поздравляю вас с победой Октябрьской революции!

– Ура! Васька пришел, – жали руку Чилиму друзья.

– А где мой земляк Ефим? – обводя взглядом присутствующих, спросил Чилим.

– Нет твоего земляка, остался один только я, – сказал Ильяс.

– А что, ранен, убит?

– Откомандировали его в другую часть, он тут недалеко, в соседней деревне, – пояснил Ильяс.

– А Кукошкин куда девался?

– О, Кукошкин теперь подымай выше, в штабе дивизии.

– Как он туда попал?

– А помнишь, наша старый командир полка, Дернов?

– Ну, как же мне не помнить, это ж мой старый приятель, – улыбнулся Чилим.

– Так вот, он теперь командиром дивизии стал и Кукошкина к себе взял.

Вот это действительно будет командир! – заключил Чилим, – А наш ротный Голиков?

– Убежал, окаянный. Командир полка тоже сбежал.

– Кто вместо него теперь? – спросил Чилим.

– Собирал собранья, выбирал старший унтер Тычкина. Он будет хороша, ему полный грудь медаля, креста. А ты не слыхал, Васька, солдаты калякал, скоро война кунчат?

– Скоро, скоро, Ильяс, опять поедем на родную Волгу!

– Не знай, скоро ли отвоюемся с новыми-то командирами, – сказал солдат Куземкин, который был недоволен отменой офицерских званий и вступил в спор с Чилимом. – Какая уж это армия без офицеров...

– Да, да, – посочувствовал Чилим. – Теперь в зубы совать некому будет.

– А ты думаешь новый-то командир не сумеет сунуть в зубы? Еще покрепче офицерского заедет мужицкой-то лапой, – возразил Куземкин.

– А чего же тогда тужить? Мы опять в этом смысле не проиграли, – отшутился Чилим.

Все рассмеялись.

– Нет, товарищ Куземкин, – начал Чилим. – Вы думаете, что армия без офицеров существовать не сможет? Это неправда. Армия без офицеров существовать может, а вот без командиров – нет. Если мы выбрали командира, то будьте любезны ему подчиняться и выполнять его приказания, будь он офицер или рядовой солдат.

– Так-то оно так, а все как-то получилось неловко, – сказал Куземкин.

– Все будет ловко, – заключил Чилим.

Узнав о прибытии Чилима, пришли солдаты и из других взводов осведомиться о его здоровье. Спрашивали, побывал ли он дома.

– Вот это не удалось. В команде выздоравливающих был, а домой не пустили, выписали прямо в роту.

Через несколько дней явился и Бабкин из соседней деревни.

– Вася! Друг мой! – воскликнул Бабкин, обнимая Чилима. – Ну как, вылечился, поправился? Как себя чувствуешь?..

– Как будто ничего, – ответил Чилим.

– Да видать и по физии, – заметил Бабкин. – Ну что ж, со свиданьем! Давай кружку, промочим немножко горлышко, я принес.

– Где ты достал?

– Э, брат, мы там живем богато, вся деревня курится, к рождеству припасают, в каждом доме закваска.

– Ну, за наше свиданье и за будущий мир!

– Вали, вали! – поощрял Бабкин.

– Ну, как у вас там? Что говорят насчет замирения? – спросил Чилим.

– Да будто скоро кончится вся эта музыка... Здорово надоело, да и жрать стало нечего, хоть к мужикам воровать иди. Ты видал, какие запасы были на станции Пидгайцы? А чего оттуда вывезли? Да ровным счетом ничего. Как было все в штабелях, под брезентами, так все и осталось неприятелю. Мы при отступлении последними проходили. Люди подходят голодные, босые, а там лежат штабеля сапог и всякого другого обмундирования, Солдаты сколько ни доказывали, что они идут последними, а за ними двигается неприятель, охрана отвечала: «Приказа нет выдавать», – закончил Бабкин.

– Ну, Васяга, я рад, что ты выздоровел, ведь что сделал, сволочь, чуть было не убил тебя. Ну и мы ему тоже дали хорошую мойку, хотели было совсем решить, да Кукошкин вмешался, разговорил. Ничего, и так ему порядком насовали, жив будет, так долго не забудет. Заговорились мы с тобой, уже темнеет, надо к своим бежать. Ты, Вася, приходи послезавтра ко мне.

– Ладно, приду, – сказал, прощаясь, Чилим.

– Ты обязательно, буду ждать.

И друзья распрощались.

После ухода Бабкина пришел проведать Чилима вновь выбранный ротный командир Кузьма Игнатьевич Тычкин.

– Здорово, больной! Ну, как ты тут, ничего устроился? – спросил он Чилима.

– Хорошо, тепло, и хозяйка старательная.

– Ты, видать, повеселел... – улыбнулся Тычкин.

– Друг приходил, немножко принес, – ответил Чилим и, желая перевести разговор на другую тему, спросил: – Вы думаете, товарищ ротный, теперь наши кресты старухам на шею годны?

– Пожалуй, так, – согласился Тычкин.

– У вас, говорят, полная грудь?

– Есть три штуки.

– Думаю, не за карие глаза получили?

– Такие в штабах корпуса и дивизии получают, а наше дело иное: или, или. Вот, помню, однажды командование дает такой приказ – любой ценой языка добыть. Командир роты вызывает меня и говорит: «Ефрейтор Тычкин, даю тебе двух стрелков и чтоб душа из тебя вон, а языка приведи». «Да ведь день, – говорю. – Как подберешься к ним?». «Не разговаривай, выполняй приказ!» – крикнул он.

Вышли мы втроем – Бобровнин, Петровнин и я. Думаю: что будем делать, как выполнять приказ? Если бы ночью, тогда разговор другой, а то ведь день. Ну, идем тихонько, пробираемся лесом, чтоб самим не попасть в лапы. И так пробираемся от дерева к дереву – то скрючившись, то ползком. Видим – впереди громадная сосна свалена. Залегли за нее и начали наблюдать за противником. А со стороны неприятеля три австрияка лупят к этой же сосне. «Готовьтесь», – сказал я своим стрелкам. Австрияки все ближе подходят, я им – раз гранату под ноги. Они хлоп на землю вниз мордами. Тут мы и накрыли. Они кричат: «Пан, ваш!» Ну, всех и доставили в штаб.

А однажды вот через Стрый переправлялись, тоже за языком. Многих тогда побили, а я как-то уцелел. А когда вернулся в роту, командир спросил: «Младший унтер Тычкин! Что это вороны тебе расклевали картуз?» Снял я фуражку и сам не пойму: повыше кокарды дырка, а верх распорот. Если бы на вершок ниже, получил бы березовый крест. Вот как они, кресты-то, доставались, – закончил Тычкин.

Утром следующего дня Чилим отпросился у ротного сходить к Бабкину.

– Явился! – крикнул Ефим, встречая Чилима.

Вскоре Бабкин истопил хозяйскую баню, и раздался его голос:

– Васька! Пошли париться!

В густом пару жаркой бани Чилим бил себя по спине и бокам березовым веником, приговаривая:

– Вот это по-нашенски, вот это по-земляцки! А ну-ка, поддай пожарче!

– На, на, не жалко, только совсем не запарься.

После бани выпили по маленькой, и на следующее утро Чилим возвратился в роту, где уже ждал его ротный командир. Тычкин сообщил, что Чилиму разрешен двухмесячный отпуск по болезни. Увольнительный билет подписали командир полка и полковой комитет.

Чилим поблагодарил командира и начал готовиться в отпуск.

Глава десятая

В августе семнадцатого года в Петрограде и Москве с каждым днем все сильнее развертывались революционные события.

А в то же время в ставку генерала Корнилова начали стекаться контрреволюционные офицеры. «Отборные», <благородные», преданные ему офицерские части Корнилов решил бросить на Петроград, чтоб разгромить и задушить там большевиков. Вместе с этим генерал готовился сдать немцам Ригу.

Вот тогда в госпиталь, где работала Надя, и пришел приказ – срочно эвакуироваться в тыл.

Погрузка в вагоны прошла благополучно. Поезд тронулся и застучал колесами на стыках. Тихая темная ночь. Раненые уже спят, и, видимо, все еще им снятся тяжелые бои: то раздается невнятная команда, то тягучее «ур-ра!». Но вот тяжело раненый Трошин подзывает Надю.

– Сестрица! Подойди на минутку. Вот чего, сестрица. Я, наверное, скоро умру, плохо я себя чувствую... А когда я умру, то не откажи в моей просьбе, напиши, пожалуйста, письмо моей жене Настеньке... Какая она у меня хорошая, как она любила меня! Ох, как любила... Но вот война нас разлучила, и что из меня получилось. Напиши ей так, чтоб она не грустила, что, мол, не я один, а многие умирают и у всех любушки остались дома, и ей тогда будет легче.

– Да ты выздоравливай, зачем думать о смерти, – успокаивала Надя.

– Нет, сестрица, чувствую, что больше не жилец, – сказал Трошин и отвернулся к стенке, замолчал.

В пути Иван Трошин выжил, но как только поезд остановился у вокзала Великие Луки, он скончался. Похороны состоялись на второй день, на городском кладбище. Надя сдержала данное ему слово – написала письмо Настеньке.

Страдания людей всколыхнули в голове Нади целый поток мыслей: на фронте и в госпиталях умирают тысячи таких Иванов, и у каждого где-то остались мать, жена, детишки или подруга, которые так же, как и Настенька, горько оплакивают их, загубленных войной.

– Что это такой грустный вид у нас? – спросила Горева.

– Тяжело мне, Валентина Викентьевна, – и Надя поделилась с Горевой своими мыслями.

– Все это, Надюша, я знаю, как и то, что, пока окончательно не победит народ, все равно мира нам не видать, все так же будут убивать и калечить людей.

– А когда она будет, эта революция?

– Уже готовится, ждем с каждым днем.

После разговора с Горевой у Нади немного отлегло от сердца, и она снова окунулась в работу.

Однажды, читая солдатам газету, она увидела объявление: «Открыты краткосрочные курсы фельдшеров и сестер милосердия». Надя тут же побежала к Горевой.

– Валентина Викентьевна, вот прочтите!

– Ну и что? – вопросительно взглянула в лицо Наде Горева.

– А вот что, Валентина Викентьевна, я тоже бы не прочь немножко поучиться. Чего это – три месяца? Можно, не бросая работу...

– Надо с Петром Васильевичем поговорить.

– Вы, может быть, сами поговорите, только поскорее, а то там наберут, – просила Надя.

Петр Васильевич вызвал Надю в свой кабинет.

– Ну, как, дочка? Значит, привыкла к нашей работе? Присаживайся.

Надя присела на край стула и начала разглядывать морщины на пожелтевшем, исхудалом лице врача.

– Нашему ремеслу хотите научиться? Очень похвально.

– Да, Петр Васильевич, хотела бы немножко познакомиться.

– Ну, что ж, очень хорошо. Советую вам записаться. Справьтесь и о времени занятий, а мы со своей стороны постараемся освобождать вас в эти часы. Если будет трудно, пс стесняйтесь, приходите, поможем.

– Спасибо, Петр Васильевич. Вы всегда такой добрый, – растроганно сказала Надя.

– Ну, этого я бы, пожалуй, не сказал, иногда бываю злой – то руку, то ногу отхватишь у солдата, это уж не добрым пахнет... – улыбнулся врач.

– Вы все шутите, – сказала Надя и, поблагодарив врача, вышла из кабинета.

Через три дня вечером Надя записалась на курсы и приступила к занятиям. Память у нее была хорошая, она быстро соображала и все записывала в тетрадку. Правда, нелегко было работать и учиться, но все же она курсы сумела осилить и горячо принялась за новую работу. Теперь Надя утешала себя тем, что в будущем она не будет ни от кого зависима и сможет вести свою жизнь как ей вздумается. Надю радовало, что все в госпитале довольны ее работой.