Текст книги "Буря на Волге"

Автор книги: Алексей Салмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

– Ничего, мы плавать хорошо умеем, – сказала Наденька, усаживаясь на скамейку рядом с подругой.

– Тебя как звать-то, парень? – спросила Наденька, завязывая узелком белую косынку на голове.

– Васька, – ответил Чилим.

– Не Васька, а Вася! Василек!

– Меня все зовут Васькой.

– Так вот чего, Василек, вези нас на ту сторону. Лене нравятся луговые цветы, – Надя кивнула на сидящую рядом белокурую девушку с черной маленькой родинкой на левой щеке.

– Посмотри, Лена, а правда он хорош? Глаза-то у него, как васильки.

– Больно смуглый, цыган.

– Ну что ты, Лена, разве не видишь – это загар.

А Чилим, не слушая их, только сильнее нажимает на весла. Лодка быстро режет тихую зыбь волн.

– Ты красиво работаешь веслами, Василек, – с улыбкой замечает Наденька.

– Умею!

– А сколько тебе лет? – не унималась она.

– Двадцать первый идет с Василия великого.

– Смотри, Лена! На том берегу кустики, травка зеленеет...

– Нет уж, отзеленела, ушки-то повесила, желтеть начала, – вмешался в их разговор Чилим.

– Э,то по-вашему пожелтела, а по-нашему зеленеет...

«Много ты понимаешь в траве», – подумал Чилим.

– Вася! Вы почему так бедно живете? – спросила Надя.

– Как бедно? – не хотел сознаться Чилим. – Изба есть, лодка есть, снасти тоже имею. Где ж бедно?

– А почему у вас не учатся? Народ здоровый, красивый, а неграмотный?

– А зачем нам грамотные?

– Ну как зачем? Чтобы читать, писать.

– У нас писарь в волостном правлении за всех пишет, только чернила да бумагу подавай... Опять, наверное, скоро деньги собирать будут на бумагу.

– А ты учился?

– Как же, три зимы время потратил, да толку-то что.

– Почему так мало?

– Говорят, еще много. Хотел на четвертую идти, да требуют – денежки плати, ну и выдворили. Вот богатым хорошо, почет и уважение, несмотря что бестолочь... А в веслах-то и неученому работать можно. Эх, заболтался я с вами, лодка-то на мель встала, приехали.

– Вася, приткни лодку к берегу, мы купаться будем, а ты возьми вот эту книжечку да почитай.

– Валяйте, купайтесь, а я пойду в кусты, прутков нужно нарезать для корзинки.

Девушки выкупались, на песке повалялись, цветов в лугах набрали. День клонился к вечеру. Вернулся Чилим с пучком зеленых прутьев па плече, молчаливый и задумчивый.

– Ну, что ж, обратно едем? – спросил он своих пассажирок.

На обратном пути все как-то неловко молчали. Когда Наденька вылезала из лодки. Чилим подал ей руку, чтобы не шлепнулась в тину. Она крепко сжала мягкими белыми пальцами загоревшую руку Чилима.

– Спасибо, Вася! Значит, завтра в поле?

– Обязательно.

– Зайди, я тоже пойду с тобой, мне охота поглядеть, как жнут...

– Ничего не выйдет, я ведь рано пойду, вы еще будете спать.

– Ну что ж, все равно велю тете Дусе меня разбудить, она у нас рано встает.

«Вот привязалась...» – незлобиво подумал Чилим, глядя вслед уходившим барышням.

Глава вторая

Поздней ночью в маленьком домике, смотревшем окнами через пустырь на Волгу, все спали крепким сном. Тетя Дуся, освободившись от дневных забот, тихо всхрапывала и прищелкивала языком. Одной только Наденьке не спалось в эту теплую ночь. Ей было душно под кисейным пологом. Где-то за печкой звонко трещал сверчок, все время путал и перебивал девичьи мечты... «Бедность...» – вздохнула она, перевертываясь на мягкой постели. Эта бедность, точно заноза, больно вонзилась в ее сердце. Подсев к окну, она раскрыла узенькие створки и откинула занавеску. Взгляд ее то останавливался на темных окнах Чилимовой избенки, то скользил по широкому волжскому разливу, где в ночной дремоте тоскливо светились огоньки бакенов.

Шум волн от прошедшего парохода долетел до чуткого уха Нади. Долго сидела она в задумчивости. Полная луна кочевала по небу, медленно и таинственно передвигая тени от низеньких почерневших избенок и стройных высоких груш, шелестевших мелкой дробью листвы. Где-то в соседнем дворе хрипло прокричал петух.

«Видимо, за полночь перевалило... – вздохнула она. – Спит, что ли», – и снова ее глаза устремились на Чилимовы окна.

Уснула Надя лишь под утро.

Чилим проснулся рано, торопливо начал собираться.

«Поработаю на утрянке, по росе сыпаться не будет», – думал он, умываясь холодной водой.

– Ты, Васенька, не больно торопись, а жни почище да поскорее... – советовала мать, складывая продукты па обед Чилиму в маленькую корзину.

– Вот уж этого я не пойму, мама, – ласково возражал Чилим, – и не торопись, и жни поскорее. Как это?

– Ну, да ладно, иди уж, – сказала мать.

Выходя на улицу, он нарочно сильнее стукнул дверью сеней и посмотрел с маленького крыльца через улицу. Утренний прохладный ветерок колыхал занавеску в окне дома, где жила Наденька. Чилим громко кашлянул и пошел вдоль улицы к полю. Поворачивая в переулок, он оглянулся. Улица была по-прежнему пуста, только длинные тени легли от крыш на пожелтевшую лужайку, а на стеклах Наденькиных окон играли солнечные блики.

Придя на полосу, Чилим вначале отдохнул, покурил, затем принялся за работу. Жал он быстро и чисто. Но жать не любил, считал этот труд женским. Вот косить – это другое дело. Там особенный задор, звон косы и шум мягкой, луговой травы с ее ароматом, – все это пленяло и радовало сердце. Здесь же, на этой работе, меньше было задора, но дело все же спорилось. Солнце еще не успело подняться на полдень, а Чилим уже нажал сорок снопов.

Присев отдохнуть и покурить, он размечтался. В несжатом конце полосы улюлюкала перепелка, звонко трещали кузнечики, пахло разопревшей землей и спелыми высыхающими колосьями. Ко всему этому примешалась мысль о вчерашней встрече с девушками... Он отмахнулся от этой мысли, как от назойливой мухи. «Кто я такой? Бобыль, батрак, все мое хозяйство – вот эти мозолистые руки», – думал он, глядя, на расторгуеву полосу, которую дожинали поденщицы.. Жницы шумно спорили:

«Теперь день-то – год, за двадцать копеек гнуть спину...» – долетали обрывки фраз до слуха Чилима.

А по межину к жницам подходили две женщины. Из-за густых колосьев высокой ран видны были только их головы.

– Вам Ваську Федориного? – услышал звонкий голос Чилим. – Вот он жнет! – показала серпом женщина.

«Меня спрашивают?» – Чилим пристально вглядывался в фигуры,подходивших женщин.

– Спасибо! – крикнула одна из них и, быстро побежала к Чилимовой полосе, шурша сафьяновыми башмаками но колючей пожне. Это была Наденька.

– Ты что, сударь! – крикнула она, подходя к Чилиму.

– Ничего, сударушка! – смутившись, ответил Чилим.

– Как ничего? Просила вчера зайти, а ты и не подумал?

– Нет, думал...

– О чем?

– О том, что было раннее утро и вы еще спали. Да и тетя Дуся шуганула бы меня от вашего окна..

– Эх ты, горе-кавалер, старухи испугался... – смеясь, сказала Наденька. Обмахиваясь белой косынкой, она присела на сноп рядом с Чилимом. – Как жарко!

– Поджаритесь, как на сковородке. Зачем вы пришли в такую жарищу?

– A что, не нравится?

– Нет, почему, я очень рад. Полосы-то еще вон сколько. И на вас хватит... Будете мне помогать – веселее дело пойдет.

– Ну и буду! – она тряхнула головой, – Думаешь, не выучусь? Или сил не хватит?

– Не спорю, только руки исколете с непривычки. Ну что ж, хоть и вдвоем сидим, а полоса от этого не убывает. Придется, чай, снова жать, – как бы про себя сказал Чилим, направляясь к постати.

И снова серп Чилима бойко засверкал и колосьях. Наденька с любопытством и завистью следила за быстрыми движениями парня. Она слышала хруст подрезаемой спелой соломы и шум крупных колосьев, которые ложились веером сзади Чилима.

«Ловко работает! Точно кипит все у него в руках...» – подумала она и предложила:

– Вася! Давай я буду жать, а ты снопы в кучу таскай!

– Их в кучу не кладут, а в бабки ставят.

– В какие?

– А вот увидишь, – и Чилим начал составлять снопы.

– Красивая получилась, действительно, как бабка.

– Ты сама-то больно хорошая бабка.

– Вот еще и нет, – улыбнулась Наденька и сама принялась за работу, но снопы не слушались ее, разваливались в разные стороны.

– Эй, эй, девка! Ты так у меня все снопы обколотишь, твоя работа дорого мне обойдется.

А расторгуевские поденщицы, проходя мимо, кричали:

– Славную, Васька, помощницу огоревал! Уж с ней-то вы нажнете!..

Жара стоит, – все хрустит кругом. Кузнечики и те перестали трещать, видимо, заморились от жары. Наденька сняла косынку с головы и начала обмахиваться.

– Я тогда буду калиться, чтобы сделаться такой же копченой, как ты.

– Ну что ж, коптись, если уж ничего не выходит.

Она села на кузовку снопа поближе к постати. Под палящими лучами солнца разрумянилась, разомлела. А Чилим все жнет, торопится.

– Вася! – крикнула Наденька, – Я пить хочу!

– Вон вода в жбане под пяткам, только, вот кружки нет, придется через борт.

Она хлебнула глотка два из берестяного бурачка и брезгливо сморщила губы.

– Невкусная у тебя вода, теплая.

– Здесь нет погреба. Вон иди в овраг, в конце полосы, там родничок хороший, вода, как лед, из камней вытекает.

– А где я его найду? Нет, одна я не пойду, – с расстановкой произнесла она, – Идем-ка вместе! – Она стояла в ожидании на меже.

– Вот навязалось детище... Только руки от работы отнимаешь. Много нажнешь с такой помощницей, – ворчал Чилим, туго прижимая коленом сноп.

– Что ты там ворчишь, как дедушка Агафон?

– Какой Агафон?

– Дворник у нас, такой же ворчун, как ты... Ну пойдем скорее!

Чилим ловко кинул серп, который воткнулся в верхний сноп ближнего пятка, и они отправились межой к оврагу.

– Ух, как здесь красиво! – воскликнула девушка, спускаясь по пыльной кривой тропинке к родничку. Кусты орешника густо разрослись по всей долине, а у самого родника громадный вяз, шумя зеленою листвой, как богатырь, раскинулся.

– Здесь прекрасно, как в раю... – сказала Надя.

– А ты была там?

– Где?

– В раю?

– Так говорят.

– Все врут, чай?

– Не знаю, – ответила Наденька, приседая к роднику пить воду. – Лед, лед, руки заморозила.

– Иди погрею, – улыбнулся Чилим.

– На вот, грей! – сбросила картуз с головы Чилима и провела мокрой ладошкой по кудрям.

Он боялся взглянуть в глаза девушке. Наденька вздохнула и, молча притянув за уши Чилима, поцеловала.

– А уши-то зачем драть? – обиженно краснея, спросил Чилим.

– Это за то, что утром не зашел, – хохоча сказала Надя. – Давай посидим. Здесь не палит. Я с непривычки вся сгорела...

Они сели в тени над обрывом. У ног, прыгая с камня на камень, звенел ручей. А под горой широкой лентой извивалась Волга. Сверху шли два парохода. Издали они казались белыми лебедями, разрезающими тихую зыбь волн.

– Это полдневные, – в раздумье сказал Чилим и посмотрел в лицо Наденьки. Щеки ее пылали, а в глазах светилась радость...

– Как здесь хорошо летом!.. – сказала Надя, положив руку Чилиму на плечо.

– А зимой еще лучше. Снег кругом, Волга покроется льдом. Запоют, засвистят зимние соловьи...

– Заметет холодными сугробами наши милые орешни и не будет со мной такого вот Васи, – она вздохнула, склонясь к Чилиму.

А он, впервые обласканный девушкой, забыл все. Солнце спряталась за гору, прохладный ветерок повеял в тени вяза.

– Вася, я кушать хочу, – после некоторого молчания сказала Надя.

– Эх, мать честная! – спохватился Чилим.– Харчи-то на полосе остались, не догадались захватить. Только ты, чай, не будешь кушать нашего, крестьянского?

– Ничего, буду, – ответила девушка. – Где они у тебя? Сбегаю.

– Там, под пятком, в корзине.

– Видала.

Наденька поспешно ушла на полосу, а Чилим лег на траву. Вскоре он услышал шуршание Наденькиных башмаков.

– Видишь, как я скоро, – сказала Надя, ставя корзину около Василия.

– Вот теперь подзакусим! – весело сказал Чилим, подавая Наде кусок пресной лепешки и рыбу.

– Как здесь вкусно!

– Да, на работе всегда бывает вкусно, – заметил Чилим.

– Это осетрик? А у пашей тети такой не получается.

– Она, наверное, в масле жарит? А моя мать, так она в квасу.

– Ах, вот он почему такой вкусный, – улыбнулась Надя.

С поля давным-давно уже все разошлись, а Чилим с Наденькой и не заметили, как подкрался вечер.

– Ну что ж, пора, чай, и нам ко дворам, – сказал Чилим.

– А полоска-то так и останется не сжатой? – забеспокоилась Нади. Она, видимо, не очень торопилась уходить с поля.

– Выходит так, на нашу лень еще будет день, – сказал Чилим, засунув тряпку с остатком лепешки в корзинку.

Пришли на полосу. Чилим, не торопясь, начал составлять снопы, а Наденька села переплетать косу. Распущенные темны волосы густыми мягкими волнами свисали к поясу и касались пышными завитушками кузовки снопа.

– Волос-то, волос, батюшки... – произнес про себя Чилим.

– Ну вот, я и готова, – отряхивая с платья пыль, и прилипшие соломинки, сказала Надя.

– Я тоже управился, – закидывая на .плечо серп и взяв корзинку, сказал. Чилим.

Пока шли они домой, в деревне все поужинали и вышли отдохнуть и поточить языки...

– Ильинишна! – крикнула в окно соседка, приподнявшись с завалинки, где собралась целая компания кумушек, – Гляди-ка, твой Васька с помощницей идет. Умора... – смеялась соседка. – Да она, чай, и серп-то не знает за который конец брать...

На, смех кумушек высунулась в окошко мать Чилима, с улыбкой посмотрела на Васю. Наденька передала Чилиму корзину, легонько щипнула руку:

– Вот тебе, чтобы помнил...

– И так не забуду... – улыбнулся Чилим и, не глядя на женщин, прошел в избу.

– Ну как, Васенька, помощница работала? – спросила мать.

– Хорошо работает. Ничего, что городская, работать умеет, – шутил Вася.

– Вот такую бы бог дал в снохи-то, да с самоварами.

– С какими еще самоварами?

– Дыть, что ты, батюшка, бают – у них лавка, самоварами да струментинами всякими торгуют.

– Ладно там заниматься чужими самоварами, давай лучше ужинать. Теперь бы, чай, сто пудов съел...

– Да что ты, батюшка, как проголодался? Выжал, что ли, полоску-то? – беспокоилась мать, а сама подумала: «Чай, пробалясничали вдвоем-то...»

– Немножко не дожал.

– Ну, бог даст, завтра дожнешь.

– Обязательно, – принимаясь за еду, сказал Вася.

Придя с поля, Наденька выслушала очередное нравоучение тети Дуси, которая допытывалась, где она проторчала весь день...

Чилим на следующее утро, дожиная полоску, часто поглядывал на дорогу. Но то, что было вчера, не повторилось. Усталый, он шел с мечтой встретить Наденьку вечером. Но встреча не состоялась. Наденька на следующее утро проспала очень долго и с приятными воспоминаниями о вчерашнем дне уехала в город, Приехала она через три дня, в ночь на воскресенье. Чилим утром вернулся с рыбалки и улегся на отдых, но спать пришлось ему недолго. Он услышал в сенях шум и такой разговор:

– Да ты уступи, Ильинишна, уступи вот эту рыбку за двугривенный.

– Да ведь дешево, Петровна.

– Да что ты, бог с тобой, у вас ведь не куплена, поедет, бог даст, и еще наловит.

Наконец, торг кончился, хлопнула дверь, и все стихло. Чилим думал было еще малость полежать, да снова услышал стук, уже в окошко с улицы.

– Ильинишна! Скажи своему парню, пусть не уходит, Надька наказывала.

«Значит, приехала», – подумал Чилим.

– Мама! – крикнул он из сеней, – нет ли чего подзакусить?

– Хлеб, да чай сварила в чугунке.

– А самовар?

– Совсем отказал, в трубе прохудился, да и кран отвалился. Примазывала хлебом, не держится.

– А ты бы мастеру снесла.

– Носила. Нё берет: только головой трясет. Неколи, говорит, ружье чиню управляющему: скоро начнется охота. Да и на что он годен, ваш самовар... Повесь, говорит, его в огороде на кол и пущай ворон пугает...

– Ладно, давай чашку, из чугунка напьемся. «Отслужил, видимо, батенька», – посмотрел он на словно пригорюнившийся с обвисшим краном самовар. – Ничего, не обижайся, это и с людьми бывает, отработал срок и отправляйся под кресты, на новоселье...»

Размышляя так, Чилим принялся за еду и чай. А взгляд его все время скользил через улицу... Позавтракав, он отправился на берег к лодке, ополоснул ее, сам выкупался и, надевая рубашку, посмотрел на тропинку, вьющуюся между плетней, заросших густой зеленой крапивой. По тропинке двигалась женская фигура, направляясь к берегу. Краска бросилась в лицо Чилиму: она. Вот уже перешла ручеек и все ближе подвигается к лодке.

– Здравствуй, Вася! – пожимая руку Чилиму, с сияющей улыбкой заговорила Надя. – Не ждал? Ночью приехала. Ты скучал?

– Да, было немножко... – ответил Чилим.

– Ты ничего не знаешь?

– Нет, а что?

– Так, потом узнаешь... – улыбнулась Надя.– Отчаливай, поедем. Я сегодня решила одна...

– Ну что ж, вдвоем-то веселее...

– Поедем вон туда, на островок, там очень красивые тополя...

– Они красивые, но иногда обманывают, – заметил Чилим.

– Тебя, что ли, обманули?

– Не только меня, и хозяйского сына... Траву косили мы в Подзименковой. Солнышко уже закатилось, когда закончили. Пошел дождь. Мы сделали шалаш из травы, закутались кругом травой, чтоб комары не лезли, и уснули. Утром проснулись, снова дождь шумит в крышу нашей хижины. «Все еще льет, – сказал хозяйский сын, – давай еще сделаем заряд, пока дождь пройдет», А мне-то что, я поденщик. Еще зарядили часа на четыре. Проснулись – опять шумит. Он говорит: «Вылезь-ка, взгляни, велика ли туча?» Только проговорили, слышим голос хозяина: «Вы чего это, сволочи несчастные, дрыхнете?» – «Как чего? Дождь идет», – ответил сын. Вылезли из шалаша, а солнышко уже на полдень, и на небе ни единой тучки. Ну, хозяин давай нас охаживать хворостиной... Оказалось, шалаш-то мы под тополем устроили, а он шумит себе, шумит, точно дождичком посыпает...

– Ну и молодцы, – засмеялась Надя, – Значит, тебе влетело...

– И не однажды, – сказал Чилим, пристраивая весла в уключины.

Лодка быстро понеслась, разрезая тихие волны. Наденька, сидя на корме, только покачивалась при каждом ударе весел и, улыбаясь, смотрела на Чилима. Неожиданно она спросила:

– Вася, ты кого-нибудь любил?

– И теперь люблю.

– Кого?

– Мать.

– А меня ты полюбил бы?

– Тебя-то? – Чилим задумался и перестал работать веслами. Лодку несло. Он молчал.

– Ну, что же ты молчишь?

– Не знай, – протянул Чилим, – больно ты хороша...

– А хороших нельзя любить?

– Коли нельзя, да я-то что?.. Батрак...

– Ну и что ж, – засмеялась девушка. – А я вот тебя полюбила, бобыля...

– Валяй, надо мной все смеются... – с обидой произнес Чилим.

– Милый дурачок, мне над собой смешно.

А лодку покачивало и все несло. Наденька перебралась ближе к Чилиму.

– Опять за уши драть? – улыбнулся он.

– И отдеру, если будешь так говорить... На вот тебе! – обвив руками шею, крепко поцеловала Чилима.

Закричали спугнутые чайки, и лодка сильно ударилась в крестовину бакена. Наденька откинулась, а Чилим, оглядываясь, быстро заработал веслами.

Солнце плыло к закату, длинные тени легли на траву от трепетавших серебряной листвой высоких тополей.

Когда ехали обратно, Наденька запела:

Догорай, моя лучика,

Догорю с тобой и я...

– Не с лучиной, а с тобой, Вася, – пояснила она.

Смуглые щеки ее покрылись густым румянцем. Когда Чилим вернулся домой, мать встретила его с улыбкой.

– Над чем это она? – думал он, зная, как редко это бывает с матерью. Войдя в избу, on увидел на столе новый, как жар, горевший томпаковый самовар. – Сама давеча принесла, – сказала, мать и прослезилась от радости. «Ах, вот она на что намекала», – подумал Чилим... Однажды вечером Чилим окончил чинить сеть и собирал ее с плетня, мурлыча себе под нос песенку. Подошла Наденька. Скрестив под высокой грудью голые до самых плеч загорелые руки, она смотрела на него.

– Рыбачить?

– Ага!

– Возьми!

– Айда!

– А чего брать с собой?

– Ничего, только оденься, ночью будет холодно, да и комары начнут жалить голые руки.

Когда спускались по тропинке оврагом, между плетней, запах поспевающих яблок щекотал в носу.

– Эх, была не была, понеси-ка эту сеть, Я тут забегу... А ты иди, я догоню. Через некоторое время Чилим догнал Наденьку и передал корзинку, наполненную яблоками,

– На-ка, ешь.

– Ты это где? – спросила Надя.

– Вон у Захватова «прикупил»...

Медленно угасает вечер. Ночь черным пологом окутывает Волгу. Одна за другой загораются звезды. Они все ярче начинают светить, купаясь своим отражением в тихих волнах.

Деревня тонет во мраке. Только на берегу мерцают огоньки маяков, да на перекате тускло светят бакены. Чилим раскинул сеть. Наденька медленно перекидывает весла. Лодка, покачиваясь, скользит мимо нависшего с крутояра косматого ивняка.

– Слыхала, одна плеснулась? Это в сеть попала, она в темную ночь на поверхности, – тихо говорит Чилим. – Эх, и ночка, прямо чудо!

Наде немножко боязно в такую темь, на радостно, что рядом с ней Вася.

– Ну-ка, грянь посильнее, будем вытаскивать.

– Одна, две, три, – считает Надя рыбу, вытаскиваемую Чилимом в лодку.

– Эх, Надюша! Вот это будет уха! – радостно произносит Чалим, – Ты гляди, стерлядь попала, это редкость в темную ночь... Держись за кустик да ешь яблоки, чего ты бережешь? Там их много, еще только одну скороспелку стряхнул.

– А сам?

– Я тоже буду, вначале рыбу выпутаю из сети.

– Вон звезда скатилась, – замечает Наденька и вздрагивает, кутаясь в пуховый платок.

– Значит, скоро утро, – говорит Чилим,– Уху будем варить?

– Как хочешь, я озябла.

– Сейчас запалим такой костер – небу жарко будет. Поехали...

Споря с рассветом, пылает костер. Приятно пахнет ухой. Наденька, поджав по-турецки ноги, клюет в сладкой утренней дремоте.

Чилим варит уху и смотрит, как покачивается На-денька.

– Ишь, как тебя, милую, укачало, – тихо шепчет он. – Давай закусывать, хватит носом клевать, – и подает ей ложку.

– А я как хорошо уснула, – зевнув, говорит она и подвигается к котелку.. – Вот это уха... Такой и никогда не ела.

– Настоящая, рыбацкая, – заключает Чилим, – Такой ухи и губернатор одной ложки не хлебнет.

Возвращаются усталые, но довольные и счастливые. Дома Наденька бросается в постель и засыпает крепким сном.

– Ты где это, голубушка, ночевала? – ворчливо спрашивает старуха проснувшуюся Наденьку.

– Рыбачила... – с улыбкой говорит она, потягиваясь в постели.

– То-то – рыбачила! Как тебе не стыдно? Чай, опять с этим оборванцам? С кем ты спуталась? С нищим...

– Это я и без тебя, тетенька, знаю... Пусть он нищий, а лучше всякого вашего порядочного.

– Одумайся, милая, что ты над собой делаешь?.. Узнает мать про твои шашни, что она скажет?

– Ничего не скажет, побрюзжит, как ты же, да и бросит.

– А мне-то каково на тебя глядеть?

– Отворотись... – шутила Надя.

Не только у тетки, у всех деревенских кумушек языки зачесались...

– молодуха-то не у вас живет? – спрашивали соседки мать Чилима. – Чай, опять рыбачить уехала? поймают они сазанчика... – язвили кумушки.

– Дай бог, плохо нынче рыбка ловится, – отвечала Ильинична.

Лето подходило к концу, начались дождливые, пасмурные дни. Дачники покинули свои летние гнезда. А Надя все еще жила в деревне, ей не хотелось уезжать. Только поздней осенью Чилим проводил ее на пароход.

– Ты, Вася, приедешь в город, обязательно заходи. Я буду рада тебя встретить... – говорила Наденька, прощаясь с Чилимом на пристани.

Глава третья

В один из рейсов в конце третьей навигации на пронинский пароход явился пассажир в грязных лаптях, рваном кафтане самотканного сукна и с пещером за плечами. Он гордо задрал голову и торопливо прошел в каюту первого класса, расположился там на облюбованный им диван. В это время вернулся из буфета после приличного заряда с поваром Гордеичем недавно поступивший служитель первого класса, Иван Сывороткин. Увидя пассажира, по одежде не подходящего для первого класса, он строго закричал:

– Это что еще такое? A наследил лаптищами, батюшки, ты погляди сколь!.. Да знаешь ли ты, старый пес, что я твоей бороденкой весь пол подмету!

Пассажир был спокоен, даже тихонько хихикал в бороду.

– А ну! Хватит зубы лупить! Марш отсюда!

– Куда?

– На палубу, к смоляным бочкам! – заревел Иван. – Хозяин не дозволил в лаптях в первый класс пущать.

– Меня – на палубу? – весь ощетинившись, взвизгнул пассажир.

– Да-с, вас! – и подтащив за воротник к двери, поддел его коленом, да так крепко, что пассажир растянулся на грязной палубе вместе со своим пещером.

– Ишь, граф Лаптинский! Всякая грязная свинья да нос в люди сует. Тоже, в первый класс лезет... – ворчал Иван, запирая на ключ каюту первого класса.

А парень, сидевший на палубе около мешков, куда хлопнулся пассажир, захохотав, спросил:

– Ну как, дедок, узнал, чем пахнет в первом классе? ..

Очутившись на палубе, пассажир закричал:

– Безобразие! Где командир?

– Я здесь, Митрий Ларионыч! Чего изволите?

– Выгнать этого разбойника! – визжал хозяин парохода.

Два матроса и лоцман вытолкали пьяного Сывороткина, бросив ему вслед котомку с пожитками. Пронин с расстройства потребовал выпить и закусить. Из буфета принесли стакан водки, а с кухни сам повар принес жареной баранины с картошкой и пирожок с бульоном. Повар ловко все ему установил на столик, поклонился и пошаркал ножкой.

Увидев такой почет, Пронин слегка улыбнулся и начал успокаиваться. После водки и вкусного жаркого он совсем успокоился и начал размышлять на житейские темы.

«Вот эту навигацию закончу и еще прибавится в моем несгораемом сундуке тысчонок с двадцать, да восемьдесят ужо хранится, а там, пожалуй, и второй пароходик еще помощнее можно заказать». – Мысли его перекочевали на Сормовский судостроительный завод. Он стал прикидывать, где и как можно дополнить недостающий капитал: «На билеты накинуть по гривен-нику, на грузы копейки по три на пуд. Для пассажиров это будет почти незаметно, а для меня пойдет все к делу... Жалованье грузчикам и всякой мелкой сошке, служащим можно с одиннадцати рублей снизить на девять с полтиной. Особого греха, пожалуй, не будет... Два рубля навигашных можно и совсем не платить. Да вот еще, совсем забыл, на землю можно накинуть...» – И в итоге у Пронина получилось совсем хорошо.

Так приятно размышляя, он потер ладони одну о другую, поерзал на диване и, улыбаясь, начал глядеть в окно. Пароход в это время проходил мимо Услона.

– Как здесь удобно, – произнес он, глядя на крайнюю к берегу кривую улицу, обращенную окнами домов на Волгу. Там жили хозяева пароходов, капитаны, лоцманы.

«Вот бы где откупить дом или участок земли для постройки нового», – думал он. Его пристальный взгляд наткнулся на громадный каменный дом на пригорке второй улицы, к которому была пристроена такого же крупного размера церковь. Брови Пронина насупились, а в маленьких прищуренных глазах блеснули искорки злобы.

– Вот он, еретик! Как сверчок, засел в камни и посвистывает там со своей церковкой... – гневно произнес Пронин.

При виде этих крупных каменных сооружений Пронину представился низенький, широкоплечий Иван Кондратьевич Савин, гордо именовавший себя услонскнм крестьянином. Он-то, имея свою собственную церковку, с помощью божией отнимает у Пронина две трети пассажиров на собственные пароходы.

К тому времени, как выплыл на Волгу Пронин на своем судне, у Савина было уже пять больших пассажирских пароходов, на которых было расписано его звание и происхождение: «Иван», «Кондратьевич», «Савин», «Услонский», «Крестьянин». Савин – мужик, но у него двести человек рабочих, собственная церковь, свой поп и свой приход. Савину бог дает. Что ни год, он покупает новый пароход. И принимает людей на свой манер, не так, как другие хозяева. У него все просто и весело. Встречая, кричит:

– Ну как, прибыли, молодчики? Здравствуйте! – жмет всем руки. – Давай, заходите, складывайте котомки! Палаша! Сюда живо! Накрывай на стол! Ставь водку! Наливай шей! Клади каши! Режь хлеба! – кричит он, суетясь около столов, усаживая рабочих. – Вот и опять бог привел свидеться, – наливает в стаканы водку, угощает гостей. – А ну с наступающей, за наши успехи! Палашка! Где моя бурлацкая ложка? – ест из общей чашки большой деревянной ложкой. – Пей,робя! Ешь! Все заработаем! Палашка, подливай! Подкладывай! – кричит хозяин.

Рабочие, намерзшиеся в нетопленых избах за зиму, наголодавшиеся, уставшие с дороги, едят и пьют, а беспокойство сердце гложет...

– Иван Кондратьич, как нынче насчет жалования? – спрашивают они.

– Вот о чем вздумали беспокоиться, – смеется хозяин.– Чай, мы бурлаки, люди свои, не обижу...Завтра об этом будем толковать, а сегодня устали, ложитесь спать. Эй, Палашка! Постель приготовь. – Идут все в заднюю избу, укладываются на раскинутой соломе. А хозяин потирает руки, улыбается: «Мы знаем, что знаем...

– Неужели он и есть хозяин? – спрашивают новички. – Что он за человек?.

– Узнаете, когда домой пойдете осенью... – говорят старики.

На следующее утро Савин принимает на работу, записывает и отбирает паспорта.

– Фамилия?

– Сывороткин Иван.

– Ты ведь у Пронина работал?

– Недолго.

– Почему?

– Выгнал.

– За что? Постой-ка, а это не ты ли его из класса вытолкал? – улыбнулся Савин.– Ну-ка, расскажи, на чем не сошлись?

– Да черт его знает, – начал, неуклюже покачиваясь, Сывороткин. – Сам-то я под сильным зарядом был, а тут еще Гордеич на озорство подтолкнул: «Иди-ка, – говорит, – поскорее, к тебе в первый класс какой-то оборванец пролез». Ну, а хозяина я еще ни разу не видел. Теперь вижу – мужик, весь оборванный, в лаптях, развалился на диване и зубы лупит. А я, брат, дисциплину крепко держу. Сказали не пущать в первый класс в лаптях – и баста. Ну, взял его, что называется, вот за это место, – Иван показал на воротник, – и таким манером, ка-ак двину коленом под корму, – он и поехал пахать носом палубу. А тут Григорий Ефимыч прибежал: «В чем дело?» – кричит. Когда я очухался, вижу – крепко промазал, да уж поздно было. Так, брат ты мой, и вышибли, как пробку, с парохода, – закончил Иван.

– Ну, это ничего, умнее будет... – смеялся Савин. Десять рублей, харчи свои, пойдешь на «Услонский»? Давай пачпорт. Следующий, подходи!

Набор закончен, команды укомплектованы, навигация началась. Савин не зевает, он везде успевает и всегда подает пароход под любой груз и во всякое время. Если предполагается большой груз, гонит два парохода и сам едет. Грузчиков он не держит, грузит собственными силами команда парохода. Когда команда бегает, таская ящики, кули, мешки, он стоит, выпятив живот, заложив руки за спину, и покрикивает: «А ну, нажми! Живей бегай!» Если люди, проработав несколько часов подряд, изнемогая, начинали скандалить с боцманом, руководившим погрузкой, хозяин тут как тут:

– Что, молодчики, приуныли? Устали? Вижу, что устали. А ну-ко, давайте по одному к буфету. Работу не бросать! – Наливай, Федосья!

Грузчики подходят, пьют, на ходу закусывают и снова грузят. Если же кто вступал в пререкания с хозяином, он и тут не обижался:

– Что поделаешь, милый человек, наша работа такая... Иди к другому, где задаром деньги платят,я ведь не держу таких, у меня рабочих хватит, – и сам улыбается.

Работали у него по восемнадцать часов в сутки.

Но вот листья с деревьев начинают опадать, заводи затягивает узорчатая сетка закрайниц, а по стрежню, звонко разговаривая, уже плывут мелкие светлые льдинки. Это значит – конец навигации.