Текст книги "Буря на Волге"

Автор книги: Алексей Салмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

– Куда направили лыжи? – спросил он.

– На позицию едем, да хотели по пути домой на денек заглянуть. Сам знаешь, с позиции-то вернуться бабушка надвое сказала...

Патрульный подумал, затянулся махоркой, закашлялся.

– Дрянь курите, – махнул рукой, – Идите к чертовой матери! Здесь не вертитесь, я не один.

– Посоветуй, землячок, где лучше на поезд сесть в Казань?

– Хорошее по пути... – рассмеялся солдат. – Валяй-те на галицинский, там сядете. Живо, марш!

– Спасибо, земляк! – и путники припустились по шпалам.

– Как жрать я хочу, – вздохнул Ефим, вытирая с лица пот рукавом гимнастерки.

– Ничего, потерпи до разъезда, там заправимся, – успокаивал Чилим.

В разговорах и пе заметили, как дошли до разъезда. Полосатая будка одиноко стоит, как скворечня, возле нее сторож – старик-инвалид.

– Здравствуй, дедуся!

– Здрасьте! – косо посмотрел сторож маленькими, как у крота, провалившимися в тени бровей глазами, – Улизнули?

– Да, дедок, на родине хотим побывать.

– И патруль не сцапал?

– Значит, и здесь бывают патрули? – спросил Чилим.

– На ефтой дороге патруля, как мошкары... Да и мне приказано задерживать.

– Ну, а если нас задержишь, то что тебе, награда выйдет?

– Кой черт награда, хоть по зубам-то пореже били бы, – сердито ворчал старик. – Вы уж вот чего, здесь не вертитесь, все равно вам тут на поезд не сесть, да и не всякий здесь останавливается. Не ровен час, начальство нагрянет, тогда и я с вами пропал... Валяйте-ка в Саранск, там беспременно сядете. Стегайте прямо полотном, всего верст пятнадцать, это вам только плюнуть.

– Плюнешь, пожалуй, – простонал Ефим. – Заряд весь вышел, дедок, терпежу нет – жрать охота... Нет ли чего у тебя перекусить?

– Это верно, – согласился сторож. – На голодное брюхо далеко не ускачешь. Я вот тоже давненько не закусывал.

– Ну что ж, пойдем, что ли? – сказал Чилим. – Дорога только еще в начале, а мы уже раскисли.

– Айда, може дотянем...

– Спасибо, дедуся! – крикнул Чилим и снова двинулись по шпалам.

– Гляди-ка, Ефим, влево деревня – зайдем пообедаем?

– Давно тебя ждут... Наверное, наварили всего и нажарили...

– А по-твоему, с голоду подыхать? Ну, христовым именем. Может, накидают...

– Накидают по бокам, – ухмыльнулся Ефим, и оба тут же свернули на проселочную – к деревне.

– Тетка! Нет ли хлеба кусочек служивому? – по-стучал в окно Чилим.

– С позиции, что ли, батюшки? – прошепелявила беззубым ртом старуха, приткнувшись носом к стеклу.

– С самой дальней, бабуся! Хотим вот до Саранска добраться, да силов больше нет, все пары спустили... Жрать хотим, да и курить нечего.

– Заходите в избу! – крикнула старушка.

Через минуту она уже суетилась около печи, наливая в деревянную чашку постных щей, на которых гулял серый туман, точно на болоте в утренний час. В окно начали заглядывать соседки, полезли в избу. Одна несет пирога с луком, другая ватрушку вытаскивает из-под фартука. А солдаты едят да только изредка носами подшмыгивают. Женщины, подперев щеки, изъеденные морщинами, смотрят, шушукаясь между собой: «Вот, наверное, и наши сыночки так же где-нибудь побираются...»

Наевшись щей, солдаты торопятся уходить. Женщины суют им куски хлеба в карманы. Белокурая девушка-соседка притащила горсть махорки.

– У дедушки стащила, – улыбнулась она, высыпая Чилиму в кисет.

Поблагодарили солдаты, распрощались и, весело балагуря, направились в Саранск. Вдруг из-за поворота насыпи появились две фигуры. Артиллерийский полковник и дама с размалеванными до тошноты губами.

– Влипли, Васька!

– Молчи! – прошипел Чилим. Сворачивать было поздно да и некуда: с обеих сторон косогор. Поравнявшись, солдаты взяли под козырек.

– Стой! – скомандовал полковник, махнув рукой, точно закрыл семафор.

Щелкнули каблуки, и Чилим с Ефимом замерли, пожирая глазами начальство.

– Куда идете?

Женщина поспешно отцепила руку и, как баржа, поплыла дальше.

Полковник, шевеля тараканьими усами, рявкнул:

– Куда, спрашиваю, идете?

– На родину, побывать, вашскородие!

– Увольнительные?

– Никак нет, мы по пути!

– Кругом! Марш в свою часть! – скомандовал полковник.

А сам, пыхтя и отдуваясь, поспешил вдогонку за своей спутницей.

Чилим с Бабкиным начали замедлять шаг. Когда скрылась широкая спина, перетянутая новенькими ремнями портупеи, повернули обратно. До слуха уже долетали свистки подходившего поезда.

– Вот черт толстопузый, как задержал. Теперь на поезд опоздаем, – ворчал Ефим, ускоряя шаг. Кондуктор уже закрывал хвостовой вагон, когда подбежали солдаты.

– Земляк, земляк! – кричали, запыхавшись, солдаты. – Подожди, брат, посади нас.

– Я вас посажу... залезайте, черти серые! – и толкнул их в товарный вагон.

– Куда он нас затолкал? – ворчал Чилим, озираясь в потемках, увязая ногами в чем-то мягком, рассыпчатом.

Осветили спичкой, да так и ахнули; оба стояли по колено в пыли от древесного угля.

– Вот это удружил, проклятый Гаврила,– горестно произнес Ефим.

Паровоз дал свисток, застучал колесами, дернул вагоны. Угольная пыль взбунтовалась и поднялась до самого потолка...

– Ну как, молодчики, немного подкоптились? – спросил кондуктор, выпуская своих пленников на станции Тимирязино.

– Какой черт немного, живого места нет, Спасибо, удружил.

Ефим взглянул на Чилима и прыснул.

– Чего, черт, раскололся на всю станцию, али в комендатуру захотел? Брось рожу лупить, погляди-ка за погонами, наверное, офицер, ноги-то в шпорах. Опять пристанет, как банный лист...

А на перроне солдаты окружили молоденького подпоручика.

– Ваше благородие! Как бы на поезд в Казань? Офицер был, видимо, мало обшарпан службой, да и ехал на тех же правах, что и Василий с Ефимом.

– Сейчас, ребята, все устроим! Я прикажу, чтоб вас посадили!

Солдаты смеются:

– Мы сами, вашбродь, сядем, только бы разрешили.

Пока подпоручик вел переговоры с начальником станции, Василий и Ефим уже запили верхние места в купе классного вагона. Вскоре поезд тронулся.

Угольная пыль посыпалась на шляпы и воротнички пассажиров. Они стали возмущаться. Ефим хотел было огрызнуться, но вошел господин в черном длинном пальто с двумя рядами блестящих пуговиц, с компостером в руке.

– Это что такое? – воскликнул он, взглянув мутными глазами на солдат. – Марш! В телячий!

За классными вагонами были прицеплены три теплушки, набитые до отказа беженцами с Западной Украины.

– Васька, опять не туда? – забираясь в теплушку, крикнул Ефим.

Как?

– Слышь, коза верещит, а нам приказано в телячий.

– У-у бисова!.. – ворчал хриплый голос в потемках.

Где-то и углу, захлопав крыльями, пропел петух.

Светало. Все ярче начали вырисовываться в утренней дымке поля с неубранными бабками снопов.

– Знаешь, что я думаю? Нам в Казани на вокзале показываться нельзя. Там, наверное, всякого офицерья и жандармерии, как в муравейнике. Опять попадем черту и липы... – сказал Чилим.

– Валим? – спросил Ефим, когда поезд, замедляя ход, подходил к городу.

– Прыгай!

Спрыгнули.

– Ну, как?

– Ничего, коленку немножко ссадил.

Попутно отмывшись в ближайшем озерке, Василий с Ефимом явились на пароход.

– А ведь добираемся, – улыбался Ефим.– Я на следующей выхожу. А обратно когда?

– Я думаю через два дня, иначе мы свой полк потеряем.

– Ладно! – пожимая руку на прощанье, сказал Ефим и быстрыми шагами направился к выходу. Чилим посмотрел, как серая шинель затерялась в пестрой веренице пассажиров, и снова отправился на корму. «Почему же она не ответила на мои письма? И удастся ли теперь встретить ее в городе?» – думал Чилим, глядя на серые волны, бурлившие за кормой парохода.

Протяжный свисток спугнул грустные мысли, пароход поворачивал к родной пристани. В вечерней прохладе Чилим быстро шагал среди скошенных лугов, вдыхая знакомый с детства запах высыхающих трав и луговых цветов. А навстречу тонким облачком тянулся по долине синий дымок родной деревни.

«Значит, жива еще старушка», – подумал он, увидя в оконце своей лачуги тусклый огонек.

Через два дня мать снова провожала Василия.

– Не ходил бы ты, Васенька. Другие-то, твоя же ровня, живут себе дома...

– Что поделаешь, маманя? Они с деньгами-то... А нам... нам обязательно идти.

Он обнял мать и попрощался. Снова – в путь.

На склоне горы, где приютились несколько лачуг, вышла навстречу Чилиму Марья Ланцова.

– Ты это куда, батюшка? Не на позицию ли?

– На позицию, тетя Маша!

– А ты постой-ка! Слышь-ка! Мой-то Мишенька тоже, бают, на позиции. Возьми-ка ему посылочку!

– Не знай, найду ли его там?

– Ничего, найдешь, – твердила Марья.

Чилим не хотел огорчать заботливую старушку взял узелок и поспешно скрылся за углом улицы.

Проходя мимо пронинской мельницы, Чилим услышал:

– Эй, Василий! Зайди на минутку!

– А, дядя Максим! Здравствуй! Ты как сюда попал, с помолом, что ли, приехал? – спросил Чилим, пожимая руку Пряслову.

– Работаю машинистом. А ты? По ранению, что ли?

– Только еще на фронт еду. С матерью повидаться завернул.

– Присаживайся, покалякаем... – свертывая цигарку, проговорил Пряслов.

– Нет, благодарю, дядя Максим, мне пора на пристань.

– Служивому, – снимая шапку, сказал подошедший Пронин.

– Старому хозяину, – ответил Чилим, недобрым взглядом окидывая Пронина.

Пронин молча посмотрел по сторонам, как бы кого-то ища, и повернул обратно в свой двор.

Долго не мог забыть он этот взгляд...

А Чилим, распростившись с Прясловым, пошел на пристань.

Бойко хлопая плицами, савинский пароход быстро шел тихими заводями к грибеневской пристани.

Чилим еще издали заметил знакомую фигуру Ефима Бабкина.

Увидя Чилима, Бабкин радостно помахал картузом.

– Опять вместе! Поди и умирать будем вместе... – сказал Бабкин, здороваясь с Чилимом и стаскивая с плеча котомку.

– Как знать, – заметил Чилим.

– Я валюсь спать, сил больше моих, нет. Две ночи напролет затаскали меня по деревне. Тот тащит самогон пить, другой бражку, разговоров вагон... Трое наших годков уже побывали на фронте... Скачут на костылях.

– Чего говорят насчет фронта? – спросил Чилим.

– Интересного мало, Вася. Давят наших, говорят, как клопов. Вперед не бежишь – свои в спину бьют, вперед побежишь – другие лупят. Одним словом, дело дрянь. Ну, ты как хочешь, а я спать, – укладываясь на лавочке, зевнул Ефим.

– Ну, теперь нам и сам черт не страшен, – сказал Чилим, когда вышли с парохода на устье, – Кроме как на фронт, никуда не погонят, Ты вот чего, Ефим, возьми мою шинель и котомку да и вали прямо к вокзалу, там дожидайся в садике, а я на часок в город забегу, – сказал Чилим, поправляя фуражку и подтягивая ремень.

Всю дорогу он мечтал, как бы повидать Наденьку. Передав письмо капитана по указанному адресу, он тут же получил ответ и быстро зашагал по кривым переулкам, добираясь до дома, где жила Наденька.

Входя во двор, он столкнулся с тетей Дусей.

– Здравствуйте, Евдокия Петровна! – козырнул, улыбаясь, Чилим.

– Вам кого? – не ответив на приветствие, строго спросила старуха.

– Мне бы Надю повидать!

– Нет здесь никакой Нади! – зло скосила глаза Петровна.

– Разрешите узнать, где она?

– Замуж вся вышла!

– Вышла?

– Да-да, за офицера...

– Виноват, не знал, – печально произнес Чилим...

На обратном пути он ломал голову, придумывая различные варианты пышной Наденькиной свадьбы. Ему стало мерещиться, будто Надя идет с высоким полковником под руку, который так же, как тот толстый артиллерист, начинает муштровать его, Чилима, на ее глазах. Многие другие несуразные мысли лезли в голову,

– Эх, прошатался ты, Вася, а здесь два поезда на Москву ушли, – укоризненно сказал Бабкин, встречая у вокзала Чилима.

– Уедем. Не торопись, не к теще на блины... – сердито проворчал Чилим, накидывая на плечи шинель и беря котомку.

В Москву приехали на следующий день и долго плутали там в поисках своей части, которая должна была остановиться в Москве перед отправлением на Северо-Западный фронт.

– У меня больше нет сил, – сказал Ефим, присаживаясь на скамейку против маленькой чайной. Рядом молча сел Чилим.

– Чего, землячки, приуныли? – спросил показавшийся в дверях чайной солдат с подвязанной рукой.

Закурив, он сел рядом.

– Свою часть целый день искали.

– И не нашли?'

– Нет.

– А куда едете?

– На фронт.

– Был я там, – махнул здоровой рукой солдат... – Ничего хорошего нет, одно убийство. Ехали бы домой землю пахать.

– Дельно парень-то толкует, – заметил Бабкин.

Но Чилим по-прежнему молчал.

– Солдат с таким трафаретом, как у вас на погонах, и много видел, – сказал раненый.

– Где?

– Около Виндавского вокзала в садике лежат.

Когда Чилим с Бабкиным прибежали к Виндавскому вокзалу, команда вернувшихся из самовольной отлучки уже строилась ротным командиром поручиком Голиковым.

– Р-равняйсь! По порядку номеров рас-считайсь!..

– Тридцать пятый неполный! – выкрикнул левофланговый.

– По вагонам! Марш! – скомандовал Голиков, когда вывел всю команду на перрон.

И снова мчится поезд на запад, и все та же неизвестность впереди.

Глава двенадцатая

– Ну, как ваше самочувствие, Илларионыч? – спросил вошедший в палату врач, пристально глядя на Пронина.

– Слава богу, – ответил Пронин, стараясь отвести взор в сторону.

– Покажите вашу шейку. Вот и отлично! По меньшей мере, проживете еще сто лет! – улыбнулся врач. – Вот чего, разлюбезный Дмитрий Илларионович, хочу сегодня выпустить вас на свет божий. Думаю, что теперь-то больше не придет такая блажь в голову.

– Простите, Яков Петрович, и сам раскаиваюсь в сотый раз. Ума не приложу, как смогла опутать меня нечистая сила... А ведь грех-то, грех-то какой... – тяжко вздыхая, произнес Пронин.

– Скажите спасибо нашей прислуге. Она воскресила вас.

«Да, придется отблагодарить ... Куплю ей новую юбку, как у попадьи», – подумал Пронин, глядя на окно, за которым шумел рой мух.

– Так вот что, милейший, от души желаю успехов в дальнейшей вашей жизни, – и пожал костлявую руку Пронина, врач вышел из палаты.

Пронин провалялся в больнице около двух недель. За эти дни много разных дум пронеслось в пронинской голове, сменяя одна другую, пока совсем не выветрился и перестал мерещиться толстый пакет, подкинутый с ребенком. Пронин, думая о том, что у него в несгораемом сундуке осталось еще сто восемнадцать тысяч наличными, успокоился. К тому же, рассуждал он, мужики платят ему приличную сумму за аренду земли. Мысли его потекли по новому руслу. Быстро составлялись новые планы и еще быстрее разрушались, встречая на пути крупные препятствия вроде пароходчика Савина или акционерных обществ, на которые в это время пошла большая мода, но в которые он никак не хотел вступать. «Разве мне, честному человеку, можно вступать в такое общество? Там одни мошенники собрались; такого, как я, они разденут и разуют и непременно пустят по миру», – рассуждал Пронин, снимая потрепанный больничный халат и стоптанные войлочные туфли. Простившись с фельдшером Кузьмой Матвеичем, он важной походкой возвращался домой. От мысли о самоубийстве он теперь был уже далек.

Подходя к дому, Пронин увидел женщину, вышедшую с его двора, и Матрену, провожавшую ее за ворота. Взгляд Пронина впился в эту торопившуюся ускользнуть за угол женщину. «Наверное, клянчить чего-нибудь приходила. Вон под фартуком какой-то узел тащит... Эх, Матрена, Матрена, наверное, сколько всякой всячины размайданила без меня по простоте души своей...»

Войдя во двор, Пронин бросился обнимать Матрену. Та, перетрусив, чуть было не закричала «караул». Но все обошлось благополучно. Пронин целовал Матрену и в щеки, и в губы, громко причмокивая сухими тонкими губами и приговаривая:

– Спасибо, Мотря! – при этом он всхлипнул и, смахивая слезу, продолжал: – За это я тебя отблагодарю, всем ублаготворю...

Только после того, как стих порыв благодарности, он заговорил своим, пронинским, языком:

– Зачем эта Феколка к тебе залетала? Небось, чего-нибудь клянчила?

– Муки попросила на хлебы.

– И ты раздобрилась?

– Дала немножко, смелют, так принесут. Видишь, погода стоит – жара, тишина. Свезли рожь на мельницу, и они не мелют, – сказала Матрена, спахивая мучную пыль с фартука.

Пронин от этих слов точно проснулся. Вот они где денежки, сами в карман просятся...

«Эх, и олух я, право, олух царя небесного, зачем за землей надо было кидаться, когда можно и другим делом заняться? Будь у меня паровая мельница – озолотился бы в год», – думал он, проходя в избу. Всю следующую ночь его мучила бессонница. Лекарства, данные про запас врачом, Пронину не помогали. Ему грезились шипящие паром машины, крутящиеся жернова и мешки, наполненные до краев зерном... Вскочив с постели до восхода солнца, он, босой, всклокоченный, расхаживал по просторной избе, скрипя рассохшимися половицами, и обдумывал план будущей постройки.

А хозяева ветряных мельниц в это время смотрели на небо, нет ли где тучки. Но установившаяся тишина разрушала все надежды мельников. Они проклинали плотогонов, сваливая всю вину безветрия на них. «Это они, сволочи, опередили нас с молитвой к богу и вымолили у него тихую погоду для своих плотов», – думали мельники.

Но мужику от этого было не легче, на него в это лето навалилась двойная беда: хлеба долго не зрели, а когда созрели – молоть негде. Вот тут-то и изъявил желание благодетельный Пронин помочь мужикам избавиться от такой беды в будущем. «Если на ветряных мельницах берут два фунта с пуда, так ведь они горючего не тратят, а едут на божьей шее. Если я буду брать четыре фунта с пуда, повезет ли мужик молоть? Хе, хе! Как же это он не повезет, нужда-то-матушка, опять прижмет, а окромя как ко мне, возить-то будет некуда», – улыбаясь, думал Пронин и подсчитывал, сколько можно замолоть на четыре камня в час, в день, в месяц, в год. Он сходил уже и подсмотрел участок земли для постройки мельницы. Но беда в том, что земля-то мужицкая.

«Как же быть с мужиками? – думал он.– Пожалуй, лучше всего это дело увязать со старостой».

Участок земли, которую облюбовал Пронин, – небольшая возвышенность, называемая Солянищем, – од-ним краем прилегал к берегу Волги. Мужики давно уже бросили ее засевать и оставили под выгон.

– Мотря! – приоткрыв дверь, крикнул он.

– Иду-у! – отозвалась с кухни та и, улыбаясь, вошла в избу.

– Чего ты делаешь там?

– Обед стряпаю.

– Брось все да иди позови старосту. А по пути купи-ка водки побольше да закуски, чтоб была покрепче водки.

– Может быть, хрену? – осведомилась догадливая Матрена.

– Вот-вот, верно. Да не забудь и ветчинки фунтика два-три. Оно, глядишь, с хреном-то и хорошо.

Вскоре Матрена вернулась.

– Ну, как? Чего сказал староста? – спросил Пронин.

– Баит, приду, только теперь недосуг, пошел с понятыми да сотскими чей-то плетень разламывать. Землю, слышь, мирскую пригородили...

Ждать пришлось недолго. Топая пыльными сапогами, с дубовиной в руке, не крестясь, вошел разгневанный староста.

– Здорово живете!

– Добро жаловать! – поклонился Пронин.

Староста все еще ворчал, тряся бородой, затем поставил палку в угол.

– Батюшка наш совсем с ума свихнулся. Садов около двадцати десятин нахапал, а сегодня опять было пригородил мирской земли десятины три. Да еще и в драку полез, косматый дьявол, когда начали разламывать плетень. Так вот и норовит, анафема, в бороду вцепиться. Хорошо – ребята дружные, скоро раскидали.

– Двигайся ближе к столу, Прохорыч! – крикнул Пронин, вынося из-за перегородки полштофа с водкой.

– Хорошо, Ларионыч, подвинемся, это можно, – крякнул, потирая руки, староста, – Чего это у тебя, али праздник?

– Большой праздник, Прохорыч, вроде дня рождения....

– Ага, понял... – улыбнулся Прохорыч, глядя на полштофа.

– Как же ты, батенька, промахнулся тогда с ребенком? – проговорил староста, еще ближе подвигаясь к столу.

– Не говори, Прохорыч, бывает и еще хуже... – тяжко вздохнул Пронин, разливая стаканы и подвигая один из них старосте.

– Ну, с обновлением жизни!

– Кушай, во славу божью!

Староста перекрестил раскрасневшееся волосатое лицо, сузив замаслившиеся глаза, и стал пить мелкими глотками.

– Ветчинкой, вот ветчинкой с хреном, – пододвигая глиняную плошку, сказал Пронин.

– Спасибо, вижу, – все еще морщась и вытирая бороду, проговорил староста.

– Вот чего, Прохорыч, – начал Пронин.– Задумал я одно дело... Посоветуй, пожалуйста. Гляжу я на мужиков – жаль, голова,  мучается народ, сам видишь, при своем состоянии сидит без куски хлеба, негде смолоть зерно. А если еще так простоит недели две, тогда что? Прямо ведь беда... Так, чтобы в будущем народ не мучился, подумал я паровую мельницу выстроить. Деньги у меня кое-какие остались, пожалуй, хватит... Ну, кой грех, если не хватит, подзайму. Ты, чай, и то не откажешь для такого дела, – говорил Пронин, наливая повторно стаканы.

– Хорошее ты дело задумал, Ларионыч. Мужики будут век молиться за тебя, – А сам думал: «Ну и захапа, сволочь!»

– Прихлебнем еще по одной, бог-то велел до трех... – сказал Пронин, видя, что староста о чем-то задумался.

Еще выпили по стакану.

– Где думаешь строить? – спросил староста, намазывая тертым хреном большой ломоть ветчины.

– Право, и сам знаю. Посоветуй, пожалуйста! Облюбовал было я Солянище. Знаешь, из каких соображений: подальше от деревни оно, и в смысле пожара, и все такое... А главное – подъезд хороший.

– Да, это ты ловко выбрал, лучшего участка по всей округе не найдешь, – заключил староста.

– Но вот в чем беда, Прохорыч: земля-то мирская, выгон, хоть она и пустует давно, а загораживать как-то нехорошо. Я бы, конечно, мужикам уплатил, если согласятся.

– Ничего, Ларионыч, я покалякаю с мужиками, ведь для них же стараешься, – льстил староста, а сам думал: «Все для них да для них, а денежки за помол для кого? Ну и хитер, бес сухой».

– Устрой все сам, Прохорыч, чтобы мне не возиться с мужиками. Что хочешь делай – не любят они меня. На-ко вот на расходы-то, – Пронин сунул пачку кредиток старосте.

– Беру только на оформление, а так бы ни в жисть, – заплетающимся языком бормотал староста.

Вечером, после третьей чарки, староста, качаясь, как маятник, и размахивая своей палкой, плелся домой. Он горланил во всю глотку, повторяя одно и то же место из песни:

«Да, Катенька, Катюша! Да, печальное сердце!..» Заслыша голос старосты, старухи захлопывали окна, а собаки с визгом шарахались в подворотни.

Пронин, проводив старосту, скривил губы в пьяной улыбке и, потирая костлявые руки, подумал: «За денежки всех можно купить».

Не прошло и недели, как на Солянище появились подводы с досками, бревнами и другими строительными материалами. Вкапывались столбы, площадь обносилась плотным частоколом.

Пронин, забыв прежние неудачи, загорелся новой идеей – стройкой. Всю осень и зиму он был в разъездах, закупая машины, жернова и всякие другие мукомольные приспособления.

К новому разливу весеннего паводка на Солянище была сооружена мельница на четыре постава. Поп отслужил молебен, и начали делать пробный пуск. Вначале не ладилось: то муку пожигали, то слишком крупные отруби шли. Только уж потом, когда Пронин нанял опытного мукомола, Макара Ивановича Пескова, мука пошла пухлая, белая.

Хозяйки расхваливали пронинскую муку. Русские бабы говорили: «Ну и калач выходит из этой муки, как солнышко». А татарки вторили: «Ай-яй, якши кумась будет».

Дивно разнеслась слава о пронинской мельнице, по всей приволжской округе, вплоть до самого Шемякина.

На обгороженной частоколом площади стояли сотни телег, груженых зерном дли помола. В отдаленном углу за низенькой каменной стеной дымили костры.

Там приехавшие из дальних деревень в ожидании своей очереди кипятили чай.

Пронин расхаживал по двору в белом от муки кафтане и с напудренным мучной пылью носом, улыбался, глядя на сотни возов, разговаривал с приезжими, спрашивал, какой урожай по окрестностям. Обойдя двор, он шел в помещение мельницы и, проходя мимо ларей, так же, как и мельник, подставлял костлявые пальцы под жестяной желобок, откуда быстрой струей текла теплая мука.

– Ну, как дела, Макар Иваныч? – спрашивал каждый раз Пронин.

– Будто ничего, слава богу, Митрий Ларионыч, мука прелестная, все очень довольны, сами изволите видеть.

– Ты насчет лопатки смотри не зевай...

– Берем, как приказали, четыре фунта.

– Сколько приходится на камень в час? – интересовался хозяин, хотя сам уже давно подсчитал, сколько получит в год.

– Десять пудов на постав мелем, четыре пуда в час.

– Дельно. Как ты думаешь? – ткнул пальцем в выпуклый живот мельника Пронин.

– Очень хорошо, Митрий Ларионыч! – отвечал Песков, а сам думал: «Эх, мне бы это хозяйство! Повернул бы я по-своему».

После этого Пронин шел в машинное отделение.

– Ну как, Леонтьев? Валит, стучит, грохочет? спрашивал он машиниста.

– Замечательно стучит, – отвечал машинист.

– Ну-ну давай, жми крепче, только горючее береги, это тоже денежки.

В амбаре, построенном на отшибе, подальше от мельницы четверо рабочих сгружали с телеги мешки c пронинским зерном и ссыпали его в плотные высокие сусеки.

Обойдя и проверив все свое хозяйство, Пронин, довольный собой и жизнью, кривя губы в счастливой улыбке, отправлялся домой обедать.

К октябрю месяцу в пронинском амбаре все сусеки оказались набиты до краев зерном. И около амбара, на длинных подтоварниках уже укладывали второй штабель мешков. Пронину пришлось арендовать баржу и отправлять все зерно рыбинским хлеботорговцам.

От полугодовой работы мельницы осталось чистоганом двенадцать тысяч рублей. «Хе-хе, вот это, действительно благодатное дело!..» – думал он, улыбаясь, и поглаживал узенький клинышек бородки.

Глава тринадцатая

Урожай летом 1914 года получили хороший, даже старики не помнили такого. Пронин вынужден был построить для зерна второй амбар пообширнее первого. Ухмыляясь, он думал: «Осенью обязательно арендую две больших баржи у Бугрова или Блинова». Об этом уже давно велась переписка.

Но война, объявленная мобилизация запасных спутали планы Пронина. Сам он, конечно, не собирался идти защищать веру, царя и отечество. «И года не те, да и положение...» – думал Дмитрий Илларионович. Но работников все-таки пришлось ему отпустить. На мельнице остались только двое: престарелый толстобрюхий мельник да кривой засыпка. Он не сожалел о тех, которые вели черную работу по двору и амбарам, вместо них можно было нанять женщин. Но о машинисте Леонтьеве Пронин крепко горевал и долго вел войну с волостным начальником, чтобы оставить его ка мельнице. Да, видимо, поскупился, пожадничал... А волостное начальство поторопилось отправить машиниста в армию.

Мельница остановилась. «Вот проклятая старушонка, правду накаркала...» – думал Пронин, вспоминая о том, что рассказывала в мае одна батрачка, приезжавшая с двумя возами пшеницы.

«Ух, заморилась, – стаскивая мешки с телеги, проговорила она. – Хуч бы скорее он пришел... Все можа полегче будет жить?..» – «Кого ты ждешь, старуха?» – выпятив живот из двери, спросил мельник. «А ентого самого антихриста... Бают, трудно только, когда он кладет свою печать, и как приляпает, так и жить полегчает». – «Брось врать, старая кляча!..» – визгливо крикнул тогда Пронин, высунувшись из-за плеча мельника, сверля старуху взглядом, «Ты вот сам лучше соври, а я видела виденье, да и другая примета есть. Хозяйская клушка цыплят вывела, а трехденный цыпленок вскочил на плетень и запел, бесенок, как настоящий петух». Помольцы смеялись, толпясь около старухи, спрашивали: «Как это, бабушка, трехденный петух пропел?» – «Вот так, батюшка, и пропел, да три раза. Быть беде...» – покачала головой старуха.

– Ах, старая чертовка, накликала так накликала... – разводя руками, ворчал Пронин, стоя на широком пустом дворе. Десятки возов с зерном подъезжали к мельнице и поворачивали обратно. Пронин, вздыхая, провожал увозимую из его рук добычу. Он проклинал ненавистную, войну, а всего больше волостное начальство и упрекал в жадности самого себя. «Ах, беда-то какая, как промахнулся. Теперь эти деньги давно воротил бы...>

Поразмыслив, он обратился к мельнику:

– Макар Иваныч, я вот что думаю: если бы ты сам попробовал запустить машину? Как ты на это смотришь?

– Нет, Митрий Ларионыч, чего не знаю, за то не берусь, – отвечал мельник, а сам думал: «Только высунься, будешь работать за двоих, а получать все одно жалованье... Знаем мы вас, не впервые такие разговорчики слышим».

Долго Пронин метался по окрестным деревням, наводя справки насчет машиниста, но все безуспешно.

Однажды, рано утром, подъехали два воза, груженные зерном.

– Открывай ворота! – крикнул с первой подводы инвалид на деревянной ногой умывавшемуся из глиняного рукомойника засыпке.

– Чего орешь, неумытый черт! – выругался засыпка, продолжая фыркать и брызгать во все стороны.

– То и ору, что надо, – ответил приезжий.

– Сказано, мельница закрыта, ну и нечего орать! – ответил засыпка и ушел в свою сторожку.

Инвалиду не хотелось уезжать, он слез с воза и, постукивая деревянной ногой, пошел к сторожке.

– Где хозяин? Когда откроете мельницу?

– Она и сейчас открыта, только за малым дело: машиниста нет, на войну проводили, – отвечал засыпка.

– А хозяин тут?

– Зачем ему быть здесь?

– А где живет ваш хозяин?

– Дома!

– Знаю, что не в поле! – сердито осадил инвалид. – Дом-то где его?

– Зачем тебе хозяин? Сказано, мельница закрыта и валяй обратно.

– И без тебя знаю, а ты вот что скажи, нет ли у вас пшеничной муки воза два на обмен?

– Нет, хозяин зерном хранит.

– Плохо, брат, придется к самому идти. Где его дом?

– Вон, гляди, на отскочке, за речкой, около большой ветлы, это его и есть.

– Ишь, какая хоромина. Ты, браток, в случае взгляни на воз, свиньи мешки не попортили бы! А я побегу, – торопливо застучал деревяшкой инвалид.

– Хозяин дома? – постучав в окно, спросил он.

– Ну дома! Чего? – высунувшись, сердито проскрипел Пронин.

– Пшеницы привез два воза, может быть, откроешь мельницу?

– И рад бы открыть, да что сделаешь, машиниста на войну забрали, – зевая и крестя рот, ответил Пронин.– Ты откуда?

– Из Криковки, от Синичкиных.

Пронин улыбнулся, услыша фамилию своего бывшего тестя, к которому он давно уже не ездил, и с инвалидом заговорил совсем другим языком:

– Да ведь что толку в твоей пшенице, машину-то некому пустить.

– Это ерунда, я сам могу запустить не хуже всякого машиниста...

– Ну, это еще вопрос, разрешу ли я тебе подойти к машине. Ты где учился?

– Это дело мое. Где бы я ни учился, а машину знаю.

– Ох ты, какой щетинистый, видимо, весь в свата. Тот всегда говорит с рывка да с вывертом... А как ты Синичкиным приходишься? Родня что ли?

– Нет. Где там, просто батрак.

– А как ты прозываешься?

– Пряслов Максим!

«Вот оказия! Може, и в самом деле он знает машину?» – подумал Пронин.

Захлопнув створки окна, Пронин вышел на улицу.

– Ну что ж, пошли.

Пряслов, отстукивая деревянной ногой, еле успевал за хозяином.

– Погляди, да если нс смыслишь, так не берись.

– Вот посмотрим, как я не смыслю... – проворчал недовольный Пряслов.