Текст книги "Буря на Волге"

Автор книги: Алексей Салмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

Горева получила известие о победе Великой Октябрьской социалистической революции. Она поспешила сообщить об этом Наде и торопливо вбежала в дежурку.

– О чем это, голубушка, распустила такие потоки? – удивляясь, спросила Горева.

Надя держала в руках письмо и молча всхлипывала.

– Домой, что ли, захотела? Соскучилась?

Надя молча передала бумажку. Это было письмо от Чилима. Он писал:

«Надюша, дорогая моя, в настоящее время я нахожусь в городе Киеве, лежу в госпитале. Был немножко ранен, но теперь уже поправился и прошу тебя не беспокоиться. Скоро меня, наверное, выпишут или домой, или в свою часть. Желаю здоровья и счастья.

Твой Вася».

– И тебе не стыдно над таким письмом плакать? Да тут же ясно сказано, что он уже вылечился и скоро поедет в отпуск, а быть может, уже уехал,– заключила Горева.

– Вот об этом-то я и плачу. Он, наверное, уже дома, а я все еще служу, – возразила Надя.

– Я ей несу радость, а она тут плачет, заливается, – ворчала Горева, обнимая Надю.

– Что за радость? – спросила Надя, вскинув испытующий взгляд на Гореву.

– А то, что и ты скоро поедешь домой. В Петрограде власть перешла в руки большевиков, а это значит, что скоро война будет закончена.

– Правда, Валентина Викентьевна? – воскликнула Надя, целуя Гореву.

– Очень даже правда. У Петра Васильевича уже есть телеграмма, где говорится, что рабочее и крестьянское правительство предлагает всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно переговоры о справедливом демократическом мире.

– Знаете что, Валентина Викентьевна? Все же я хочу попросить Петра Васильевича, чтоб отпустил он меня в свой город. Я и там бы смогла работать в госпитале.

– Пойди и объясни ему. По-моему, он согласится тебя отпустить.

На следующий день Надя явилась к старшему врачу.

– Ты что же это, дочка, загрустила? – спросил Петр Васильевич. – Как же больные-то без тебя будут? Они тоже заскучают.

– Петр Васильевич, честное слово, по сынишке сердце болит, – тихо проговорила Надя.

– Наверное, о том сынишке, который письма пишет?

– Вам только, Петр Васильевич, скажу по чистой совести, что и о Васе не меньше сердце болит. Он был ранен и лежал в госпитале, а теперь его выписывают и, наверное, отпустят домой. Поэтому и пришла вас просить, может быть, напишите ходатайство о переводе меня в родной город?

– Что ж мы будем с тобой делать, голубушка? – в раздумье произнес врач. – Я, пожалуй, тебе напишу, только уговор дороже денег – начатой работы не бросать. Ты ее начала самостоятельно и вела неплохо. Я должен сказать, что не всякой сестре такая работа удается, а в настоящий момент она очень важная и полезная.

– А я и не собираюсь бросать.. Эта работа и самой мне нравится, – возразила Надя. – Наоборот, я хочу, чтоб вы мне написали, какую работу вела в вашем госпитале, чтобы и могла поступить на такую же работу в своем городе.

– Вот это мне нравится! Я с удовольствием исполню твое желание, – сказал врач, прощаясь с Надей.

Через несколько дней, имея на руках удостоверение об окончании курсов сестер милосердия, увольнительный билет и письмо от старшего врача, Надя распростилась с больными, служащими госпиталя и отправилась к вокзалу. Провожала ее Горева.

– Ну, дорогая моя, пожелаю тебе счастливого пути и успешной работы в дальнейшем!..

– Спасибо, Валентина Викентьевна!

– Мы с тобой еще встретимся при лучших обстоятельствах... После войны я тоже приеду в Казань.

Поезд тронулся.

Итак – на родную Волгу, в Казань. За все время пребывания в госпитале Надя не переписывалась с родными. Что ожидает ее там, она и представить себе не могла.

Глава одиннадцатая

Пришел день отъезда Чилима в отпуск. Многие пришли провожать Чилима. Ротный командир, расцеловав Чилима, сказал:

– Ну, Вася, сажай, поправляйся, да пиши, как пойдут твои дела.

А старушка, у которой квартировал Чилим, расплакалась и причитала:

– Вот только встали на квартиру хорошие-то паны и уже уезжают...

– Не горюй, бабуся, не горюй. Все идет к лучшему. Оставшиеся товарищи в беде тебя не оставят. А теперь бывай здорова и не поминай нас лихом, – с этими словами Чилим вышел на улицу.

У двора уже стояла двуколка, запряженная парой лошадей.

– Слезай, Кадников! Я сам провожу Чилима, – кричал Савкин, сталкивая конюха с сиденья.

Бабкин, Ильяс и еще двое солдат прыгнули на повозку.

– Эх вы, родные! – протяжно крикнул Савкин, закрутив вожжами. – Потешим напоследок Чилима!

Лошади с места взяли рысью, провожающие замахали шапками, и все скрылось за углом улицы. Проводив до станции Чилима, солдаты с невеселыми мыслями возвращались в роту. Да и Чилим все еще пе мог успокоиться, тронутый теплыми чувствами провожающих.

«Ведь что ни говори, а три года вместе жили, три года голодали и ежедневно смерти ждали...»

Сумерки сгустились. Налетела снежная туча, завихрилась метель по степи. Мимо замелькали телеграфные столбы, полустанки. Рядом с Чилимом, прячась от ветра за бортом платформы, поет солдат:

Вот стучат, стучат колеса,

Поезд мчится на восток.

Пролегают быстро версты,

Паровоз дает свисток.

Из-за снежного тумана

Выплывают города.

Может, пишет без обмана,

Что с тобою навсегда.

Но другая мысль тревожит,

Сердце гложет и сосет.

Если милая изменит

То и встретить не придет.

И опять стучат колеса,

Вот последний перегон.

Сильно ветер треплет косы,

Она вышла на перрон.

У обоих сердце бьется,

Зашумели тормоза.

Перед ним уже смеются

Ее синие глаза.

Вот чертова кукла и так на сердце кошки скребут, а он еще мусолит эту песню», – думает Чилим.

Но мысль его прерывает веселый окрик: «Слезай, братва! Товарняк дальше нс идет!» Поезд остановился.

– «Шепетовка», – прочитал Чилим.

Здесь солдаты сгрудились шумной толпой. Затем они пошли в вагоны подошедшего поезда. Чилиму с трудом удалось забраться в набитую до отказа теплушку. После открытой платформы он чувствует себя здесь, как дома на на печке. Правда, сесть было негде, пришлось стоять. Со всех сторон подпирали солдатские спины, увешанные ранцами и мешками. Большинство везло оружие. У Чилима мешок тоже не был пустым. Когда собирался, сунул пяток австрийских гранат, думая: сгодятся на Волге рыбу глушить.

– Эй ты, земляк! Чего прячешь под нары? – крикнул один из солдат.

– «Собачку» маленькую огоревал, – улыбнулся солдат, затаскивая под нары мешок с разобранным пулеметом и лентами.

– Наверное, свое имение охранять... – пошутил другой.

– А то как же? У нас имение, брат ты мой, агромадное, – также шутя, говорил пулеметчик. – Только последнюю коровенку за недоимку увели еще в шестнадцатом году. «Вот так, сыночек, – писал отец, – ты там воюешь, защищаешь царя-батюшку, а ко мне пришли старшина, староста и урядник и корову увели, да еще вдоль спины получил за то, что не отдал сразу». А была бы вот эта штука, – пнул в мешок пулеметчик, – нажал – и ваших нет...

– И тут же в Сибирь, на каторгу загремел бы, – заметил солдат с надписью на фуражке «писарь».

– Ты помолчи, писучая душа. Думаете, все так и будет? Нет уж, душа любезная, прошли ваши золотые денечки... Разрешите теперь нам погулять вот с этой штукой, – снова ткнул ногой в мешок пулеметчик.

Так, шутя, переговариваясь, ругаясь, добрались до Москвы.

Чилиму пришлось передневать у знакомого москвича – солдата, ехавшего вместе с ним. А вечером он уже был в вагоне поезда, отправлявшегося на Казань. И в этом вагоне продолжался прежний разговор. Один толстый мужчина укорял солдата, везшего с собой винтовку и порядочное количество патронов.

– Ну скажи на милость, зачем ты эту чертову кочергу домой везешь?

– С Волги я, дядя, иногда охотой занимаемся, а ружьишко немудрящее, бывало, насядет на песчаную косу гусей видимо-невидимо, а на выстрел не подпускают. А из этой-то вот чертовой кочерги – зашел из-за кустов и вали, определенно пару, тройку вышибешь... Понятно? – улыбнулся солдат.

– Знаем мы, каких гусей хотите стрелять... – сердито огрызнулся толстяк.

– Ну, а если знаете, так зачем еще спрашивать, – также недружелюбно ответил солдат.

Поезд медленно, черепашьим шагом ползет по заснеженным полям. Чилиму только на четвертые сутки удалось прибыть в родной город. Сойдя с поезда, он поспешил на постоялый двор, чтобы подыскать там в дорогу попутчика. Но время было раннее, приехавшие мужики все разошлись по базарам. От хозяйки постоялого он узнал, что из деревни приехал лавочник Степаныч, который тоже ушел за покупками.

– Где бы тут мешочек бросить? – спросил он хозяйку постоялого двора.

– Оставь вот здесь, на кухне. Тут никто не возьмет, – ответила она.

Бросив под стол свой мешок с пожитками, Чилим побрился, привел себя в порядок и отправился проведать Надю.

«Неужели я снова увижу ее?» – думал он, подходя к дому. Теперь он решил обо всем справиться у двор-ника, поэтому завернул в сторожку.

– Здравствуй, дядя Агафон! – откозырял Чилим.

Дворник поглядел пристально на Чилима и воскликнул:

– Ara, Василий! Вот это ловко! Значит, жив! Ну, милости просим, присаживайся.

– Мне сидеть некогда, дядя Агафон, я пришел узнать, дома ли Надя.

– Нет, голубчик, она дома не живет. Как ушла позапрошлой осенью, так с тех пор и не появлялась. Ну, как, совсем, что ли, отвоевались?

– Нет, дядя Агафон, я в отпуск иду, по ранению, – ответил Чилим, направляясь к двери.

– А чего ты торопишься? Посидел бы.

– На постоялый надо, как бы там попутчики не уехали.

– Ну, коли приедешь в город, заглядывай, може, и она вернется.

– Зайду! – крикнул, уходя, Чилим.

– Ишь ты, как крепко вцепились, и водой не разольешь, о ее ищет, она его, и никак не найдут...

Вернувшись на постоялый двор, он сразу же увидел Степаныча.

– Ба, Василий! Домой, что ли?

– Домой! – весело крикнул Чилим, обрадовавшись попутчику.

– Клади мешок от на сани да помоги мне нагрузить товар. Я один на двух подводах, вместе поедем.

Когда выехали за город, Степаныч пересел на сани к Чилиму.

– Ну как, Василий, совсем, что ли, отвоевались?

– Да нет еще, пока по болезни на отдых.

– Чем болеешь, али испанской болезнью?

– Да кто его знает, простыл что ли, валяясь в окопах, или после ранения все не могу еще оправиться.

– Значит, ранен был?

– Два раза. Один-то раз свой офицер пулю влепил.

– Это за что же? – допытывался Степаныч.

– Да просто, видимо, сдуру, пьяный он был.

– Може, не подчинился?

– Нет. Просто так, по пьянке, – не хотел сознаться Чилим.

– А как ты, Василий, думаешь, эта власть так и останется? – перевел разговор лавочник.

– Пожалуй, так и останется. Она с каждым днем все крепнет. На фронте почти все части стали большевистскими, а раз солдаты взялись за это дело, то, как ни говори, они большая сила...

– Да-а, – протянул в раздумье Степаныч. Он, видимо, не ожидал этого услышать от фронтовика. Подобные новости явно не устраивали лавочника. И это было видно по тому, как Степаныч спрыгнул с саней, на которых ехал Чилим, и, выкрикивая злобные ругательства, стал нахлестывать переднюю лошадь. Так, почти без пересадки, Чилим добрался до своей лачуги.

Переступив порог своего дома, Чилим растроганно крикнул:

– Мама!

– Вася! Милый! Жив, мой дорогой! – обливая слезами, целовала сына Ильинична, – Пришел, слава богу.

– Да, как видишь, маманя, – проговорил Чилим, распутывая башлык.

В это время дверь снова открылась, на пороге появился малыш и с порога крикнул:

– Бабушка! Я есть хочу! Развяжи шарф!

– Батюшки мои! Снегу-то сколько привез, отряхивай скорее с валенок-то! – крикнула Ильинична.

Чилим подскочил к малышу, крепко прижал его.

На него пристально смотрели синие глазенки.

– Я сам, – пыхтел малыш, размазывая варежками снег по валенкам. – Мы с Кузькой на санках катались!

– Замерз ведь, полезай скорее на печку! – кричала Ильинична, подталкивая малыша.

– Я не озяб, только ручки, – лепетал малыш, залезая на печку. – Бабушка! Иди сюда!

– Чего тебе еще? – подходя к печке, спросила Ильинична.

– Да ближе, вот так, – Сережа обвил ручонкой шею Ильиничны и зашептал на ухо: – Бабушка, это тот солдат, который нам письма писал?

– Да, – кивнула головой Ильинична. – Ну, ладно, ладно, Сереженька, солдат-то вон с дороги, наверное, тоже кушать хочет.

– Чего вы там уговариваетесь? – спросил Чилим.

– Мне тоже вот такую штуку надо, когда кататься пойду, – показал на башлык малыш.

– Ну-ну, хорошо, милый, я тебе сама подвяжу, – сказала Ильинична и начала пристраивать к отдушине самовар.

За чаем Ильинична совсем повеселела и начала рассказывать деревенские новости, как отобрали гагаринское имение и как его делили в деревне:

– На нашу слободку достался барский бык. Ну, мужики думали-думали, как его делить, продали Хомяку да у него же и самогонки купили. Все перепились, передрались, Да и самого Хомяка чуть до смерти не убили, «Теперь, – шутят, – все в порядке, не обидно, всем досталось поровну, только Хомяку перепало больше...»

– Вот и зря погорячились, что по себе все разделили. Надо было подождать, – ворчал Чилим.

– А чего сделаешь с народом-то?

– Это верно, мама, что с народом трудно совладать. Неужели не нашлось такого человека, который бы мог растолковать, что так делать не надо. Теперь что получилось? Опять все богатеи захватили в свои руки, а бедняку ни шиша. Ну, ладно, хватит об этом, расскажи-ка, как ты без меня жила.

– Всяко пришлось, Спасибо еще добрые люди помогали...

– Вот как! Что-то плохо верится. Кто же это к тебе раздобрился?

– Да хоть и та же Надя. Сколько раз приезжала, и всегда с собой привозит чего-нибудь: то чаю, то сахару, а однажды целый мешок муки прислала со Степанычем. Это когда мы Сереженьку нашли. Наврали тогда ей, что он умер, оказывается, в Теньки отнесли да Пронину подкинули. Оказалось, сын-то твой жив. Вон погляди весь в тебя, вылитый Чилим.

– Ну, ты не знай чего придумаешь, – улыбнулся Василий.

– А чего мне придумывать, – все говорят.

– Ну, если говорят, так, значит, правда, – и подумал: «Нос-то мой, а глаза-то большие, мамкины».

Василий обнял малыша и, целуя в щеку, ласково спросил:

– Ты как, Сереженька, будешь меня звать?

– Дядя солдат!

– Нет, милый, зови меня папкой, и мамка скоро к нам приедет. Вот тогда заживем. Будешь звать папкой?

– А санки мне новые сделаешь?

– Все сделаю, милый.

– Хорош папка, мамке-то и письмишка не хотел написать. Да и сегодня, наверное, не зашел, – вступила в разговор Ильинична.

– Ну, насчет писем ты, мама, говоришь зря, я писал.

– Коли ты писал? Она каждый раз жаловалась, что писем от тебя нет. А она-то к тебе с чистой душой. Вон мальчишку бросила, к тебе в госпиталь поехала, – и, понизив голос, мать добавила, – золото ее здесь осталось.

– А ну-ка, покажи, какое там золото?

Мать принесла коробочку, завернутую в тряпку. Чилим стал разглядывать содержимое.

«А эти «обручи» как сюда попали? – подумал он, примеряя на пальцы обручальные кольца. – Уж и в самом деле, не выходила ли она замуж?»

– Ну, ладно, мама, спрячь подальше. Эх, хорошо бы в бане помыться, а то что-то чешется с дороги.

Мать ушла хлопотать насчет бани, а Чилим остался в глубоком раздумье. Он радовался, что Надя ездила к матери и помогала ей, что нашелся ребенок.

«Да, – вздыхал он, думая. – А я-то чем помогу матери? Что-то надо делать, куда-то устраиваться па работу. Если бы летом, то хоть рыбу поехал бы ловить, а зимой куда пойдешь? Ну, ладно, что-нибудь придумаем... Все равно без куска не останусь».

Глава двенадцатая

После долгого пути Надя, наконец, на перроне казанского вокзала. В солдатской шинели, с зеленым мешком за плечами и маленьким чемоданчиком в руке, она быстро шла к своему дому, а сердце учащенно билось от быстрой ходьбы и от предстоящей встречи с родными. Вот и дом их – в окнах темно.

«Вот хорошо, видимо, мама с тетей Дусей в лавке».

Но предположение Нади не оправдалось. Обе хозяйки сидели в потемках, сумерничали; мать расположилась на диване, привалилась головой к мягкой, обшитой бархатом спинке и дремала, а тетя Дуся дремала в своем излюбленном кресле-качалке. Поэтому они и не слыхали, как проскользнула в дверь Надя.

– Кто там загромыхал сапожищами? – грубо окрикнула Петровна.

– Солдат с фронта, – так же грубо ответила Надя, снимая мешок.

Мать услышала что-то родное в голосе и тут же вскочила, включая свет.

– Милая доченька!

– Вот и явилась ваша непокорная дочь, – снимая шинель, проговорила Надя.

Она стояла перед матерью, высокая, здоровая, в защитной гимнастерке и такой же юбке, улыбающаяся, с покрасневшими от мороза щеками.

– Настоящий полковник, жаль только, что нет усов. А вот сапожищи-то надо бы сиять, весь паркет исковыряешь, – произнесла Петровна.

– А ты, тетя Дуся, все та же осталась ворчунья, – заметила Надя.

– Да уж, какая была, такая и осталась... А на фронт от жениха никогда бы не убежала.

– Когда я собиралась ехать домой, думала, что о женихе-то вы совсем забыли.

– Хватит тебе, Петровна. Чего прошлое вспоминать, жениха-то давно уже в живых нет, – вмешалась мать.

– А другого еще не успели подыскать? – спросила, улыбаясь, Надя.

– Не до женихов было. Почти половина нашего капитала осталась в банке, взять не смогли, а теперь и все банки прикрыли. Так что все кончено... И торговать не дают, да и нечем, – с грустью в голосе произнесла мамаша.

– Ну что ж, меньше заботы и только, – в утешение сказала Надя.

– Ты-то не охнешь, хоть все забери, – сердито проворчала мать.

На второй день, узнав от дворника, что Чилим вернулся с фронта и отправился в деревню, Надя сразу же решила съездить туда. Она поспешно начала складывать в солдатский мешок гостинцы для Сережи и кое-какие пожитки, снова надевая солдатское обмундирование.

– Что это, непоседа, опять, кажись, в поход собираешься? – спросила мать.

– Поеду в деревню, за Сережкой.

– Куда в такой морозище? Не сидится тебе дома... ворчала мать. – Видимо, тебе не надоела солдатская шкура, али надеть больше нечего?

– Так лучше, не ограбят, – пошутила Надя, закидывая за плечи мешок.

Выйдя за город, Надя часто оглядывалась па дорогу, не догоняют ли подводы, но попутчиков не было. Часто она сходила в сторону и останавливалась, пропуская встречные подводы, которые везли дрова или сено в город. Прошла уже Большие Отары, спустилась на Соляную Воложку. Здесь, в морозной тишине утра, Надя услыхала цокот подков и скрип полозьев – ее догоняла подвода.

– Садись, служивый! – крикнул с саней старик, натягивая вожжи.

– Вот спасибо, подвези немножко, я уплачу, – сказала Надя, присаживаясь на разостланное в санях сено.

– Фу ты, черт побери! – воскликнул старик. – Я ведь думал, солдат идет, оказывается, баба. Небось, ударница?

– Нет, я в госпитале работала.

– Значит, и косы не стригла... Ну, это ничего. А вот из нашей деревни была одна на фронте, сказывала, ударницей. За Керенского они там воевали, целый батальон, только все равно у них ничего не вышло. Плохо они воевали – большевики власть взяли. Н-да, зря большевикам власть отдали, теперь и наши дела плохи стали. Вот у меня было тыщурублевое заведение, да и доход хороший давало, а теперь нет. Обобрали, мошенники, да еще говорят: «Мы тебе его своими горбами заработали, оно наше». Все отобрали – невод, лодки, одним словом, как есть все. Ездил хлопотать, а что с ними сделаешь? Там, в Казани, говорят: «Власть на местах, они там лучше знают, что делают». Ну, куда теперь идти жаловаться? В Москву? А там что? Этот же совдеп, черт бы его не видал, оттуда все указания, от него. То ли было, когда был урядник. Правда, они брали, ну не без этого, знамо, жалованье небольшое, жить надо. Ну, зато и порядок блюли, ты был хозяин. Заведение, говорят, они мне заработали. Да как это могли они сказать? И опять, что они могут сделать без меня? Ну что может знать в рыбном деле Трофимка Кривой, этот бродяга? А вот на тебе, его выбрали начальником. Сами всему хозяева стали. Ну, все равно, это им даром не пройдет! Да этот еще солдатишка, как на грех черт его принес, каторжника проклятого. Мало, что отца его Пронин на каторгу сослал, и сына туда же надо было отправить.

Надя вздрогнула от упоминания Пронина и каторжника, догадалась, что речь идет о Чилиме. А старик продолжал:

– Ведь таких иродов и пуля-то не берет. На фронте был и опять пришел. Других ранит, убивает, а этот хоть бы что, как с гуся вода. Как пришел, так и начал мутить народ. Всех моих рабочих взбудоражил. А его слушают, говорят – он фронтовик, большевик. Ишь, какая светлая личность! Последним рабочим у меня был, да если бы тогда я не взял, с голоду подох бы, мошенник. А теперь говорит, что мол, хозяина прогнать надо. Вот ведь что сказал, подлец!

Надя молча слушала и только головой покачивала, Старик не унимался.

– Ну, теперь, скажем, приходят, мельнику говорят:: «Ты больше не хозяин, мельница переходит в обчество. Мы ставим своего мельника». Ну и кого же они поставили? Бывшего его же батрака, Степанку Лоскутова. Да что он понимает в мельничном деле? Хлеб только будет портить, а ведь народ этого не может сообразить. Жаль мельника, жаль, погиб человек, а такой был детина, в плечах не меньше сажня, а силища была больше лошадиной: двадцать пять пудов на верхний пол мельницы втаскивал, лошадь убил одним ударом кулака. Да, с характером был человек. А вот тут не вытерпел. Когда сын ему сказал, что мельницу отобрали, он и отвечает: «Нет, сынок, я не вытерплю». Ну и верно, разрыв сердца – и нет человека.

И немного помолчав, старик спросил Надю:

– Ты-то зачем едешь в деревню?

– К мужу, – ответила она, отводя взор в сторону.

– Наверное, он там в продотрядниках шурует с мужиками, хлебушко отбирает? Да и ты-то, видать, ему едешь помогать?

– Нет, дедушка, я этим не занимаюсь.

– Пока вы в дороге, все так говорите, а как на место приедете, так там другое поете...

Выпалив сразу весь заряд, старик выдохся. И только покрикивал на лошадь, крутя вожжами. Когда перевалили Волгу к горной стороне, у Нади стали зябнуть ноги, она сказала:

– Останови, дедушка, я немножко побегаю, погрею ноги.

Когда Надя спрыгнула с саней, старик свистнул, закрутил вожжами и погнал лошадь. Надя начала отставать, а мешок остался на санях.

– Подожди! Подожди, дедушка! Мешок-то я возьму! – кричала Надя.

Старик оглянулся, швырнул ногой мешок с саней и хлестнул кнутом лошадь.

– Ах, старый хрыч, чуть было мешок не увез, – ворчала Надя, закидывая мешок за плечи. – Ну их, всех попутчиков, я и пешком хорошо дойду.

Уже стемнело, когда она подходила к небольшому лесу, где дорога сворачивала к деревню. Усталая, она поднималась в гору по знакомой тропинке, по обеим сторонам которой стояли покрытые инеем яблони, груши, а на пригорке высоко поднимался огромный дуб, казавшийся фабричной трубой. Надя вспомнила, что по этой же тропинке ходила с Васей на рыбалку. Радостные мысли кружили ей голову: осталось несколько минут до встречи с любимым.

Вот уже и дом знакомый. Сердце ее радостно забилось, когда увидела сквозь заиндевевшие стекла тусклый огонек.

– «Видимо, еще не спят», – подумала Надя и, подойдя к избенке, тихо постучала в окно.

Встретив ее, Ильинична всплеснула руками:

– Милая, да как это ты ночью?! Мороз-то какой, наверное, вся ознобилась?

– Вася-то дома ли?

– Спят оба на лежанке, и Вася, и Сережа, – ответила Ильинична, помогая снохе сиять мешок с плеч.

Надя сбросила шинель и валенки и быстро залезла на печку.

– Бабушка, чего ты меня прижала! – запищал спросонок Сережа.

А Чилим, протирая кулаками глаза, не сразу сообразил, что все это он видит наяву.

После, когда Ильинична позвала к столу, Василий с Надей сели рядом, обнявшись, улыбающиеся, счастливые.

Ильинична отворачивалась, вытирая фартуком набегавшие слезы:

– Слава тебе, господи, все устроилось, теперь все вместе.

После того, как поделились всеми своими новостями, Надя неожиданно спросила:

– Скажи, Вася, как ты сумел разорить своего бывшего хозяина?

– Какого хозяина? – в недоумении спросил Чилим.

– Да, видимо, того самого, у которого работал.

– В жизни никогда не думал никого разорять. А почему ты меня спрашиваешь? – взглянул он пристально в лицо Наде.

– А вот почему. Из города я ехала с одним мужиком. Он подвез меня от Больших Отар до Ташевки и всю дорогу проклинал все на свете, а вместе с тем и тебя.

– Видишь ли, как получилось, Надюша. Когда я приехал домой, пришел ко мне Трофим, мой старый друг. Рассказал мне, как идут у них рыболовные дела и что они хотят организовать рыболовную артель. Пригласил и меня вступить в эту артель. Я согласился и на первом же собрании, действительно, говорил, что теперь, пожалуй, мы и одни, без хозяина, справимся. Вот об этом-то он, по-видимому, и говорил тебе.

– Значит, ты снова хочешь заняться рыболовными делами. Вот это хорошо! А мы с Сережкой будем ходить к тебе на Волгу. Наверное, уху сваришь. Помнишь, какую тогда варил? – улыбнулась Надя.

Чилим, качнув головой, прижал к себе Надю.

– Все помню, моя дорогая, только вот замуж-то как ты выходила, я не знаю.

– А ты наслушался бабьих сплетен и дулся три года, молчал, пока сама не написала, – с обидой в голосе проговорила Надя и тихонько дернула Чилима за ухо, вот тебе за это!

– Ах, Надя, Надя, право, зря ты на меня обижаешься. Я тебе уже говорил, почему не хотел писать. Думал, и в самом деле вышла замуж. Думал, узнает об этом письме муж, заест из ревности. Жаль было, Как ни говори, а я ведь любил тебя.

– А теперь?

– Ну что теперь? Теперь я еще больше люблю, да к тому же у нас и Сережка.

Надя прижалась пылающей щекой к Васиной щеке:

– Ну, хватит, милый, пойдем-ка спать, – уже светает.

Надя осталась жить у Чилима. Он сам каждое утро уходил в артель. Там работали, чинили старый расщепинский невод, готовили для подледного лова весенней путины. Надя то помогала по хозяйству Ильиничне, то играла с Сережкой. Приближалась весна. С каждым днем становилось теплее. Однажды Чилим вернулся вечером усталый и за ужином сказал:

– Досталось нам сегодня порядком, проруби били в затоне, завтра пойдем тянуть.

– Наверное, принесешь на уху? – спросила Надя. – Сколько времени у тебя живу, а ты еще рыбой ни разу не накормил.

– Если завтра наловим, обязательно самой хорошей принесу. Завтра у нас будет настоящий экзамен, впервые без хозяина. Попробуем. Расщепин все ждет, что мы к нему кланяться придем. Вряд ли. Пожалуй, не дождется. Мы тоже не лыком шиты, кое-что соображаем...

На следующее утро рыболовная артель неводчиков во главе с Трофимом Кривым уже была на льду затона с привезенным на санях неводом. Двое рыбаков с лопатами пошли расчищать проруби, остальные занялись своим привычным делом по запуску невода под лед. Чилим наводкой гнал под льдом от проруби к проруби длинный шест с привязанной бечевой. Другие вынимали урез из проруби и тянули по льду. Третьи в широкую майну запускали невод. Работа шла хорошо, но ближе к притонку невод застрял, за что-то задел. Стали брать все двенадцать человек за одно крыло, но невод не двигался.

– Что за черт! Ведь осенью тянули тут, и ни единого задева не было. Как же под лед-то коряга попала? – в раздумье ворчал Трофим.– Ага, понятно. Эй, вы. Сюда! С пешнями, с лопатками! – крикнул он рыбакам.

Отмеряя шагами длину невода, он показал, где расчищать снег. Пятеро рыбаков принялись за расчистку снега,

– Хватит! – снова крикнул Трофим. – Вот он! Видали, ишь, как ловко подстроили... Аккурат на самой середине.

Сбежавшиеся рыбаки увидели вмороженный дубовый кол.

– Кто бы это мог сделать? – в недоумении развел руками Трофим. – Это мог сделать только тот, кто хорошо знает тони.

– А кто, кроме бывшего хозяина? – подсказал Трофиму подошедший Чилим.

– Да, ты, пожалуй, прав, что он нам по злости насолил.

Двое рыбаков выбили пешнями лед, вытащили кол, и невод дальше пошел легко.

– Ну, как теперь? – спросил Трофим.

– Идет! – кричали рыбаки, подтягивая к притонку.

– Рыба пошла!

– Грузи лучше, грузи! – подбадривал Трофим.

– Ого, здорово задели! – кричали рыбаки, хватая саки и вычерпывая из мотни рыбу на лед.

– Трофим! Беги скорее к Расщепину, пусть придет поучиться, как надо ловить рыбу, – шутили рыбаки, повеселев от хорошего улова.

– К Расщепину-то, положим, я не пойду, а в деревню-то все-таки идти придется, надо лошадей доставать да рыбу отправлять в город. Подвод пять, пожалуй, хватит? – спросил он рыбаков.

– Пудов сто будет, на пять возов, чай, уложим, – определили улов рыбаки.

Так началась весенняя путина подледного лова.

Чилим вернулся веселый и счастливый – артельное дело пошло хорошо.

– А мы с Сережкой все время с горы глядели, как вы рыбачите, – сказала Надя, встречая Чилима.

– А чего ты, рыбак, не пришел нам помогать? – подняв на руки малыша, спросил Чилим.

– У меня удочки нет. Ты, папка, удочку мне сделаешь?

– Еще какую, самую хорошую!

– А рыбачить вместе пойдем?

– Обязательно.

Надя сама сварила уху из судака, нажарила полную сковородку рыбы. Эта рыба всем им показалась особенно вкусной.

Глава тринадцатая

После сдачи большого количества рыбы в «Загот-сельдь» рыбаки артели повеселели и решили обзавестись снастями на весенний и летний лов. Однажды вечером, возвращаясь с тяги, Трофим сказал Чилиму:

– Вот чего, Василий, тебе надо бы съездить в город, получить на складе управления снасти. Получишь невод, сетей плавных и ставных подберешь десятка полтора-два, ты ведь знаешь, какие подобрать.

– Да уж сумею, не впервой мне заниматься сетями. А когда ехать?

– Надо торопиться, пока дорога не испортилась. Езжай завтра.

– Ладно, – сказал Чилим и подумал: «Кстати, и Надю с Сережкой отвезу».

Надя, прожив у Чилима больше месяца, решила вернуться в город, успокоить свою мамашу, да и Сережка одолел с вопросом: «Когда, мама, поедем в Казань?».

Утром следующего мартовского дня по натертой полозьями волжской дороге бойкой рысью бежал артельный Буланка, запряженный в розвальни, набитые душистым луговым сеном. В передке саней сидел Сережа, закутанный в ватник, повязанный материнским пуховым платком поверх шапочки. Он, как галчонок в гнезде, высовывал голову из ватника, поглядывал по сторонам то на обрыв горы с нависшими снежными увалами, то на широкое волжское полотно с торчащими из-под снега глыбами льда. Надя сидела рядом с Чилимом.

– Вот и опять пролетели наши счастливые денечки, – вздохнув, сказал он.

– Чего ты вздыхаешь? – спросила Надя, ласково взглянув в лицо Чилиму.

– Сама знаешь чего. Когда теперь встретимся?

– Как сады зацветут, я приеду. Да и сам заходи, когда в город поедешь.

– Твоя мать с тетей Дусей все время на меня косо глядят.

Так, разговаривая, добрались до города. На постоялом дворе Чилим распростился с Надей и Сережей, которые пошли домой, а сам он отправился разузнать о снастях.

– Ты что это, милая, заехала не знай куда, да и торчишь там, – укоризненно ворчала мать, встретив Надю.

– Все холодно было, куда бы я с ним поехала, – оправдывалась Надя.

– Ишь, какой большой вырос, постреленок, – потрепав по спине Сережу, проговорила Белицина.