Текст книги "Буря на Волге"

Автор книги: Алексей Салмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

– А дальше? – нетерпеливо спросил Чилим.

– Приплелись мы в эти самые Вершины вечером. Он нанялся к старому хозяину, а я к его соседу. На следующее утро поехали с хозяином в поле снопы возить. Вот так я начал работать. Работаю, стараюсь, хозяину моя сила нравится, он говорит: «Хорошо, Прохор, работаешь, может быль, и на зиму останешься?» «Что ж, говорю, мне все равно, останусь и на зиму». Когда весь хлеб с поля свезли, часть обмолотили, часть в клади сложили, началась другая работа – в мастерской, шкуры бараньи выделывали. Мастером сын хозяйский был. Ну, стоим в мастерской, я на крюку отминаю, а мастер на колоде отделывает, наводит лоск. Как-то приходит хозяин: «Ну, как дела?» «Идут», – отвечает сын. «Гляди, сынок, как Прохор старается». Действительно, я работал со всем усердием. Стою без рубашки, в одних подштанниках, пот с меня льет в три ручья. Говорю хозяину: «Может, прибавишь жалованье за хорошую работу?» «Денег нет, денег нет», – ворчит хозяин и уходит.

«Что за черт, думаю, сколько ни работал, а все только на кусок хлеба. Ладно, – решил, – только бы дотянуть до весны, больше я тебе не работник». Так и сделал. Как зазеленела степь, взял расчет и подался искать другой работы. Иду по степи, над головой жаворонки вьются, поют, славят весну и тихий ясный день. Степной воздух чист, душист и так приятен, что сердце радуется. Иду и думаю о своей жизни, такой трудной и бестолковой. Сколько я прошел – не знаю, только уже вечер наступил. Впереди – небольшой бугорок, через который проходит дорога, а за бугром какие-то деревца выглядывают зелеными ветками. Когда взошел на бугор, вижу: по низине течет маленькая речка среди кустарников и осоки, а за речкой луга зеленеют с голубыми озерами. Около этой речки и расположился на отдых. Решил ночевать.

– Около речки всегда приятный ночлег, – заметил Чилим.

– А утром уже не стал выходить на дорогу, а просто спускался по берегу этой речушки. Вижу – впереди каменная ограда преградила мне путь. Думаю: «Какой-нибудь завод... Пойду-ка попытаюсь, может быть, возьмут на работу». Подошел к железным воротам с черными массивными крестами. Встретила меня женщина, вся в черном одеянии. «Вам что угодно, отец?» – спросила она. «Да вот, говорю, хотел было на работу наняться». – «Пойдем к матери игуменье».

Оказывается, в монастырь залетел, да еще в женский. Ну, привела меня в келью. Там сидит старушка, тоже в черном, и на голове наверчена черная хламида. Вошедшая со мной женщина низко поклонилась старушке и, скрестив руки на груди, доложила, зачем я пришел. Старушка поглядела на меня сквозь очки в серебряной оправе и, сощурив близорукие глаза, сказала: «Садись, отец, – указала на скамейку около стола. А ты, Фетинья, выйди». Женщина ушла, я сел на скамейку, пригладил волосы на голове, расправил бороду. Она сняла очки, протерла их своей хламидой и снова нацепила на толстый нос. Спросила: «Как тебя звать-то, отец?» Я сказал. «Так, значит, отец Прохор... Что ж, старче, добро...» Хотел было обидеться, возразить, какой, мол, старик: сорок два года. Но смолчал. Она перекрестилась и говорит: «Слава те, господи, вот такой нам работник и надобен. Коров пасти сумеешь?» «Это дело, говорю, мне знакомое, я лет пять коров пас, хороших, холмогорских». «Где вы их пасли?» «Да вот тут, недалеко, в Дамаскинских Вершинах».

«Знаю, у них хорошие коровушки, породистые. Ну вот и слава Gory, – снова перекрестилась она. – Значит останешься?» «За тем, говорю, и пришел». А игуменья продолжала: «Теперь вот что, отец Прохор, слушай да не забывай. После того как пригонишь коровушек, потрапезуешь на сон грядущий – и спать отправляйся на сеновал. Там будет твоя опочивальня. Только помни одно: дверь обязательно запирай на засов. Понял?» – строго посмотрела она на меня. «Слушаюсь», – ответил я.

«Мать Фетинья, войди!» – проскрипел ее старческий голос. Вошла женщина, что меня привела, и снова отвесила низкий поклон. «Кликни ко мне Феню, что коров пасет». Вскоре вошла молодая монашенка с кнутом и посохом в руке. Кинула на меня быстрый взгляд и, низко кланяясь игуменье, спросила: «Что угодно, матушка Агриппина?» «Простила я тебя, Фенюшка. Перейдешь на другую работу. Сдай кнут и посох отцу Прохору, пересчитайте всех коровушек, да покажи наши владения, где пасти». «Спасет тебя истинный Христос, матушка Агриппина». «Идите с богом», – махнула старческой рукой игуменья. Поклонились мы и вышли. Сосчитал я коров, получил пастушьи доспехи и приступил к делу. В полдень пригнал коровушек к озерку, которое указала Феня, лег на траву под кустик, отдыхаю. Вижу, спускаются с горки с ведрами и подойниками. Две прошли и коровушкам, а третья свернула ко мне. Та самая прощенная Феня. Черные глаза из-под длинных ресниц так и жгут меня улыбкой. <Вот тебе обед, пастырь божий», – прозвенел ее серебряный голосок. Вынула из подойника кринку молока, накрытую пирогом с зеленым луком, поклонилась и тихой походкой пошла к коровушкам, начала доить. Я сижу, обедаю и на Фенюшку поглядываю. Она тоже, нет-нет, да и метнет свой быстрый взгляд на меня. Ну, думаю, плутовка, ты что-то задумала... Наелся я пирога с молоком, сижу отдыхаю, а сам все думаю о Фенюшке. «Как черт затащил тебя сюда? Наверное, так же, как и меня, нужда-матушка загнала». И другие мысли потекли в моей голове... Монашенки ушли, коровушки мои отдохнули, выкупались в озерке, да и солнышко свалило с полдня. Я кнут на плечо, посох в руку, шагаю тихонько впереди своей паствы, точно игумен в длинной хламиде. Обопрусь па посох, стою и думаю. «Если так дело пойдет, работать можно». Вечером отмерял свою тень лаптями, выходит – пора гнать на покой. Пригнал стадо, поужинал и отправился в свою «опочивальню» на сеновал, как приказала мать игуменья. Да что-то задумался, размечтался и в первый же раз забыл заповедь игуменьи: дверь не запер на засов. Стемнело. Я уже заснул, и приснилось что-то приятное... Вдруг сквозь сон слышу: ступенька на лестнице скрип-скрип... «Что за черт, и в самом деле не воры ли?» – подумал.

«Кто там?» – заорал спросонья.

«Потише, не пужайся, это я, Феня, что обед к озерку приносила», – прозвенел ее голосок. «А чего тебе надобно?» – спросил я уже потише. Она на мой голос подвигается все ближе и говорит: «Жарко у нас в келье, а клопы спать не дают. Пришла маленечко прохолодиться...»

«Ну что ж, говорю, валяй прохолаживайся. Думал, мол, воры».

«Знаю, чай одному-то боязно, вишь, как у тебя тут темно». А сама на мой голос подвигается все ближе. «Если мать игуменья узнает?» говорю ей. «Как она узнает, ты, чай, не скажешь?»

Провалялась она с час времени на сене и говорит: «Вот теперь хорошо, маленечко прохолодилась, теперь пойду». Только она ушла, я снова задремал, как услышал: опять ступеньки скрипят. «Кто идет?» «Это я, Ефросинья, что коров приходила доить». «Hy, знаю, а чего тебе?» «Лежу я и думаю, не холодно ли нашему пастырю одному-то на сеновале? Давай-ка отнесу одеяло. На вот, прикройся». «Спасибо, говорю, за заботу». «На здоровье», – захихикала она.

Проводил мать Ефросинью, лежу и думаю: «Вот оно что! Мать игуменья не зря наказывала, чтоб запирал дверь на засов. А я в первую же ночь сплошал, заповедь ее не сдержал – вот и согрешил...» Только так подумал, слышу: опять ступеньки скрипят. Нет, думаю, к черту вас с клопами-то, мне нужен отдых, завтра чем свет коров гнать. Вскочил с постели и скорее дверь на засов. На следующий день Фенюшка пришла пораньше к озерку и опять принесла кринку молока с пирогом. Ну, поговорили о том о сем, я спрашиваю: «Как ты, милочка, такая молодая, попала в это святое место!» «Как и все попадают. Ты вот попал же», – сказала она и, точно огнем, опалила взглядом черных глаз. «Я-то что, я на работу пришел». «А я плясать, что ли? Видишь, коров доить хожу, а до твоего прихода пасла их. И считаю это самой лучшей работой, а пришел ты – отнял у меня ее». «Это я знаю, что ты коров пасла, а вот как сюда попала, меня интересует?» «Ничего интересного, – ответила она, – кроме печального и смешного... В Казани я жила со своей тетушкой. Она пенсию получала, я ходила работала, шерсть промывала на Казанке для валяльной фабрики. Вот тут-то меня и постигла беда. Хозяйский сын начал ко мне приставать, с любовью напрашиваться, наобещал златые горы, а я с дуру-то и поверила. И вот прошлым летом, когда шерсть промыли, просушили, упаковали в тюки и начали грузить на баржу, он говорит: «Жаль мне тебя оставлять, поедем со мной в Самару. Как приедем, так я на тебе женюсь». Я согласилась. Пришла, рассказала своей тетушке, что выхожу замуж за самого хозяина. Она перекрестилась и говорит: «С богом, милая. Значит, тебе счастье такое выпало». Поплакали мы вместе с тетушкой, распростились, и я поехала на пристань. А когда оказалась вдвоем только с ним в каюте, он начал клясться, божиться, что как приедем, обязательно женится. Тут уж ничего не сделаешь, поверила я и согрешила... А когда приехали в Самару, он говорит: «Вот мы и приехали. Ты, миленькая, подожди тут на пристани, а я сбегаю извозчика кликну, и поедем в город». Ушел и больше не вернулся. До полдня я ждала на пристани, а его нет и нет. Обливаясь слезами, пошла в город одна, может быть, найду его, но где найдешь!.. Проходила до самого вечера и, конечно, не встретила. Ночь, не смыкая глаз, провела на постоялом, а как стало рассветать, снова принялась за поиски. Пришла на базар, сижу, плачу. А рядом одна старушка цветами торгует. Она меня спрашивает: «О чем ты, голубушка? Деньги, что ли, вытащили жулики?» Я рассказала, что со мной случилось. «Эх ты, глупая девчонка! Да разве можно доверяться этим мужикам. Кто он, твой ухажер-то?» Рассказала, что он хозяйский сын. «Ах, какой мерзавец! Знаю я их, все они, купеческие сынки – распутники!» «Что теперь я буду делать? – еще горше залилась слезами... – Посоветуй, бабушка, куда мне теперь деваться? Обратно ехать у меня денег нет, а что тетушка-то скажет, когда у знает!» Вот и устроила меня старуха в монастырь.

Выслушал я ее и говорю: «Если тебе нравится коров пасти, так я могу уйти...» «Что, видно, напужался? Еще только одну ночь провел на сеновале, подожди, еще не это увидишь", – говорит. «Ничего, я не из робких», – отвечаю. «Тогда и тужить нечего, – засмеялась она.– Только теперь ты один не уйдешь». «А кто меня задержит? – спрашиваю. – Я человек вольный, хочу – здесь, в монастыре, работаю, захочу – на другое место уйду». Она отвечает: «И я с тобой пойду».

«Я, говорю, в Казань поеду, там у меня есть знакомый хозяин постоялого, Яков Тарасыч. Наймусь к нему дворником, там и квартира готовая». «И я тоже поеду в Казань, там у меня родная тетушка» – твердит она. Покинули монастырь и на третий день были уже в Казани, у Фениной тетушки, Марфы Тимофеевны. Славная была старушка. Пенсию она получала за раздавленного на пристани мужа. Вот у нее-то мы и приютились. Я начал искать работу, кое-как устроился угольщиком на электростанцию, а Фенюшка стала работать в прачечной. Зажили мы с ней хорошо, душа в душу. Тетушка ее уже состарилась, стала прихварывать и вскорости умерла.

На этом закончил свой рассказ Маслихин.

– Да, Прохор Федорович, всякое бывает на свете, – вздохнул Чилим.

– А теперь знаешь чего, Вася, давай-ка приляжем, отдохнем, пока дотащит нас до Камы.

Чилим подложил под голову мешок со своими пожитками, растянулся вдоль лодки и тут же захрапел, Маслихин последовал его примеру.

Глава четвертая

Баржи проходили уже мимо горы Лобач. Солнце ярким лучом ударило в нос Маслихину, он чихнул и, проснувшись, закричал:

– Васятка! Отчаливай! Устье Камы проезжаем. Вот беда-то какая, чуть было не увезли нас в Самару.

– Боишься, как бы опять не попасть в зубы монашенкам, – рассмеялся Чилим, откидывая причал.

Лодка медленно начала отставать от каравана, тихо покачиваясь на волнах.

– Давай, жми покрепче на весла, – сказал Маслихин, направляя лодку в устье Камы. – Ночью не поедем, выберем местечко на песке, где побольше дров, там и заночуем.

Подкрепившись ужином, нагрели песок и расположились на ночлег, как дома на печке.

Когда забрезжил рассвет и потянул свежий утренний ветерок, разгоняя туман, Маслихин был уже на ногах, готовил завтрак.

– Вставай, Васятка! Надо двигаться дальше, Нам осталось еще верст двести.

– Это чепуха, – отозвался Чилим, протирая глаза.

– Ну-ну, хватит растягаться, иди умывайся, у меня чай скипел, – сказал Маслихин, вытаскивая из мешка припасы на завтрак.

Подзакусили, сложили свои пожитки в лодку и двинулись дальше.

– А ты гляди-ка, Васятка, ветер-то потянул нам попутный, поднимай парус да сиди покуривай.

Лодка заводями бежала быстро. Чилим перебрался ближе к Маслихину, свернув цигарку из самосада, прикурил и подал попутчику.

– Знаешь что, Прохор Федорыч, меня очень интересует, за что ты на каторгу попал? – спросил Чилим.

– Эх, братец мой, Васенька, оттуда выбраться очень трудно, а туда дорога-то ай-ай широка... Зло меня тогда взяло, молод еще был. Жил в деревне, хозяйства никакого. Я батрачу, жена батрачит, вот она и купила маленькую козочку, Машкой ее звали. Ну, лето она паслась с овцами в мирском стаде, а на зиму, думаю, надо запасти ей сенца. Вот и отправился в барские луга. Своей-то земли не было... Ну, собираю в кустиках траву по клочочку, жну да сушить на полянку раскладываю, Увидел охранник, цоп меня и тащит к барыне.

«Вора, говорит, поймал». Вышла барыня на крыльцо, такая разнаряженная, духами несет от нее на весь барский двор. «Спасибо, говорит, тебе, Савельич, за усердную службу, а тебя, мошенника, я прикажу выпороть». Вывернула на меня большие глаза и крикнула: «Эй, люди! Возьми его на конюшню».

Прибежали три здоровенных лоботряса, схватили меня под руки и волокут. Отбиваюсь, кричу: «Не имеете права! Я не барский холоп!» «Мы приказание выполняем, снимай штаны, а потом разберемся», – отвечают.

С троими-то не совладаешь, так и отодрали за мое почтенье. Зажал я в горсть свои портки, бегу и думаю: «Подожди, тварь двуногая, я тебе удружу...» На следующий день на работу не пошел, а как опала роса, отправился опять в барские луга. Облюбовал самый большой омет и подпустил под него «красного петушка». Сам в кусты, да не тут-то было, конные объездчики сгрудили меня и на аркане снова к барыне привели. Прибежал урядник со стражником – и сразу в тюрьму. А судили-то вместе с твоим отцом. Да я не унывал, утешал себя тем, что все-таки отплатил за побои. Вот так, Васенька...

Лодка шла быстро, миновали пристань Лаишево. Но вскоре ветер начал стихать, парус повис. Чилим потащил по-бурлацки бечевой. Еще одну ночь провели на песке. На следующий день подул встречный ветер, волны начали захлестывать лодку. Повернули к берегу, лодку вытащили и, приютясь за густыми кустарниками, начали готовить обед. Вдруг послышался треск хвороста; раздвигая кустарники, к костру подошел человек.

– Можно прикурить or вашего огонька? – спросил он, рассматривая путников. – Ну и ветрище, – проговорил он, прикуривая.

– Затихнет, нам торопиться некуда, – сказал Маслихин, загребая хворостиной угли на положенные в золу картофелины.

– Далеко путь держите?

– Знамо куда, побираться едем.

– Теперь много едут, – заметил незнакомец и полез в кусты.

Через некоторое время еще один подошел с той же стороны. Спросил:

– Долго намерены ждать?

– А вот как стихнет ветер, так дальше поедем, – ответил Маслихин.

Незнакомец промолчал и скрылся в тех же кустах, что и первый.

– Прохор Федорыч, вы ничего не заметили? – спросил Чилим.

– Нет, а что?

– Мне кажется, это разведчики. Видал, у последнего что-то спрятано под курткой, не иначе как обрез.

– Это и я заметил, – сказал Маслихин.

– Вы подождите тут, а я добегу на минутку.

Чилим осторожно начал пробираться сквозь шумящие листвой кусты. Не успел ступить и двадцати шагов, как увидел такую картину. Те двое, что приходили прикуривать, сидели у догоравшего костра и о чем-то беседовали, а пятеро спали на сене, разостланном под густым нависшим вязом. К кусту были приставлены три винтовки и две кавалерийские шашки. Ни дороги, ни тропинки к этому месту не было. Чилим смекнул: здесь дело не чистое и, выбравшись из кустов, шепнул:

– Поехали, Федорыч.

– Что такое?

– Потом, потом, айда гоним, – заторопился Чилим. Быстро спустились к лодке, столкнули и сразу – наперерез, к другому берегу. Не успели добраться до середины Камы, как на крутояре появились все семеро. Они кричали и махали шапками.

– Куда же вы? Утонете! Вернитесь!

Чилим все сильнее нажимал на весла. С берега затрещали выстрелы, в воздухе засвистали пули. Лодка быстро удалялась. С каждой минутой расстояние от стрелявших увеличивалось, лодка скрылась в вечерней мгле: Кама в этом месте давала извилину, да и ветер изменил направление.

– Ставь парус! – крикнул Маслихин.

Чилим быстро вздернул парус. Лодка заскользила вдоль реки против течения. Опасность миновала. На левом берегу замерцали тусклые огоньки раскинутой по бугру деревушки.

– Что это за огни? – спросил Чилим.

– Село Кубасы. Давай перевалим, да переждем там ночь, а утром отправимся дальше, – сказал Маслихин, поворачивая лодку.

Ниже Кубасской пристани пылал громадный костер. Приткнув лодку к берегу, Чилим с Маслихиным подошли к костру, у которого грелись рыбаки. Маслихин рассказал о бандитах.

– Это здесь не новость, – отозвался один из рыбаков. – Тут их целая шайка. Они не только на Каме грабят, а частенько и в деревни заглядывают.

– А что за народ-то? – спросил Маслихин.

– Там собрался всякий сброд, всех сортов и званий: и белогвардейцы, и дезертиры из Красной Армии, и кулацкие сынки.

– А почему их не переловят?

– Ловить-то их выезжали из Казани и из Чистополя. Перестрелка здоровая была, бандитов каких уложили, которых живьем захватили, а остальные скрылись. Было притихли малость, а теперь опять пошли гулять. Правда, сейчас действуют больше ночью.

– Какой черт ночью, нас засветло было накрыли, – сказал Маслихин. – Разве в сельсовет пойти заявить?

– Ну, брат, там на Каме, где нет близко жилья, они и днем орудуют, не только вечером. А в сельсовет идти вам незачем, Они за сельсоветчиками всех пуще охотятся. На прошлой неделе нашего председателя шлепнули. Только выехал посмотреть луга, бац из-за куста и наповал.

Рыбаки ушли, а Чилим с Маслихиным остались у костра. Подложили под головы свои котомки и вздремнули. А утром отправились в путь. Проехали Чистополь, снова встретилась деревня недалеко от берега.

– Ну, ты оставайся, Я добегу, узнаю, – сказал Маслихин, выпрыгивая из лодки.

– Есть, что ли? – спросил Чилим, спускавшегося с бугра друга.

– Нет, опоздали, все уже распродали, давай, едем дальше, все равно найдем.

Подъезжали уже к Соколкам, а хлеба ни фунта выменять не удалось. Ветер совсем стих. Стало проясняться. Но небу поплыли редкие белые облака, кидая серые тени на Каму и прибрежные пески.

Вдруг Маслихин воскликнул:

– Ага, вот он, где наш хлеб!

На кpутояре сидел человек.

– А вы почему знаете, что у него есть хлеб? – спросил Чилим.

– А иначе зачем ему быть тут в это время?!

Повернув лодку к берегу, Маслихин крикнул;

– Здорово, отец!

– Здрасьте, – качнул лохматой головой старик и снова, опершись на толстую суковатую палку, начал смотреть, как мимо проносились быстрые струи Камы.

Маслихин вылез из лодки, сел рядом со стариком, стал свертывать цигарку.

– Ну как, отец, хлебцем мы тут не можем разжиться?

– А сколько вам? – Приподнял густые рыжие брови старик.

– Да так примерно пудиков двадцать.

– На деньги вряд ли найдете. Вот если бы обменять на что, пожалуй, нашлось бы. А деньги... Что деньги? Все равно на них купить нечего.

– У пас барахлишко кое-какое есть.

– А ну-ко, покажите, – сказал старик, озираясь по сторонам.

Чилим с Маслихиным развязали свои узлы, начали вытаскивать привезенный товар. У старика глаза заблестели, забегали с предмета на предмет. А когда Чилим

вынул из мешка и раскинул па руках голубое платье, старик радостно воскликнул:

– Эх, вот это да! Моей Нюрке будет в самый раз. Рослая она у меня да здоровая. Прямо как царица будет в этом платье! Да тут у вас три семьи хватит одеть. А штанов нет?

– Как нет! Есть, и штаны, отец, только защитного цвета, – сказал Чилим, вытаскивая из мешка.

– Тоже хороши, – сказал старик, примеривая на себя, – Ничего, что защитные, теперь и бабы все в таких юбках щеголяют. Сколько за все чохом?

– Да так примерно пудиков двадцать надо бы, – сказал Маслихин.

– Нет, много, что ты, мил человек... Я торговаться не люблю, вот хотите за все пятнадцать?

– Маловато, отец.

– Ну, как же, делом-то говори?

– Вот так отец. Мы сбросим два, а ты накинешь три. Идет?

Долго молчал старик, видимо, подсчитывал в уме, как бы не промахнуться, и, наконец, согласился:

– Идет. Только придется подождать ночи, днем не вывезти, свои следят. Припасите мешки, чтоб после не путаться.

Посидел он еще немного на берегу, все оглядываясь по сторонам.

– Ну, я коль пойду. Ждите ночью, только не обманывайте.

– Вот еще! Да разве мы обманывать приехали за три-то сотни верст, – с обидой в голосе произнес Маслихин.

Старик ушел. Вечерело, Налетели черные тучи, заморосил дождь.

– Измочит нас, Васек, давай придумывать ночлег. Ты пробеги-ка по берегу, нет ли шалаша или землянки, – сказал Маслихин.

Чилим осмотрел поблизости берег и ничего не нашел.

– Давай вытащим на берег лодку, опрокинем вверх дном, вот нам и дом, – предложил Чилим.

Разостлали мешки и свой товар под бока, но заснуть так и не удалось, Дробно барабанил в дно лодки дождь, тихо шептались с берегом волны. А мысли кружились около одного вопроса: «Привезет ли старик хлеба?»

– Тпру! – раздалось па крутояре.

– Вставай, Васек, дедок приехал, – толкнул в бок задремавшего Чилима Маслихин.

– Эй, вы! Подлодочники! – крикнул с крутояра старик, – Живы ли?

I – Дышим, отец, дышим! – весело отозвался из-под лодки Чилим.

– Тащите барахлишко-то, да будем рассчитываться! Всю ночь лил. Наверное, вас до нитки измочило. Ну-ко, давайте одежонку-то пересчитаем.

– Да все тут, ничего не украли.

- Ну, нет, брат, без счету только дурак берет, – ворчал старик, считая вещи и проворно суя в свою котомку. – Теперь давайте свои мешки, прямо с телеги и пересыплем. Ровно восемнадцать пудов привез.

Пересыпав муку в свои мешки, Чилим с Маслихиным стали грузить их в лодку.

– Я поехал! – крикнул старик. – Желаю вам удачи! Но-о! – и телега затарахтела по луговой влажной земле.

...По волнам быстро скользила груженая лодка, уносимая течением. Мимо бандитского лагеря ехали ночью и по самой середине реки. Вдруг окрик:

– Эй, на лодке! Подворачивай к берегу!

– На-ка вот, – погрозил кулаком в темноту Маслихин, сильнее налегая на кормовое весло.

– А, сволочи, догадались! – долетали ругательства с берега.

Разбойничий лагерь остался далеко позади. Утром проехали Рыбную Слободу. Чилим радовался, что так удачно съездили. «Теперь семья будет надолго обеспечена», – думал он. Но встретившийся рыбак Мансур омрачил его радужное настроение, сказав, что вряд ли они проедут мимо Мурзихи:

– Там все лодки останавливают, хлеб отбирают и деньги не платят.

– Что будем делать? – в задумчивости спросил Чилим.

– Не тужи, ночью все равно проскочим, – успокоил Маслихин.

Завернули в заливину на островок, затащили лодку в густую чащу, стали дожидаться темноты.

– Ну-ка, айда, благословясь, – сказал Маслихин, когда окончательно стемнело.

Темной ночью действительно Мурзиху проплыли незамеченными. На рассвете уже подъезжали к лаишевской пристани. Держались левого берега. Но только путники поравнялись с пристанью – грохнул с берега винтовочный выстрел. В утреннем сумраке они увидели легкую лодку, пересекавшую им путь.

– Какого черта заставляете гнаться за вами! Оглохли, что ли? – ругался в лодке человек, держа винтовку наперевес, – Поворачивай к пристани!

– Ну, брат, попали, – ворчал Маслихин, поворачивая лодку.

– Выгружайте все! – скомандовал начальник караула. – Кто такие? Куда пробираетесь?

– Голодающие, едем в Казань...

– Ваши документы?

Начальник прочел поданные удостоверения и крикнул:

– Липа!.. Оставляйте здесь все и можете идти!

– Никуда я не пойду, пока обратно все не получу! По какому такому праву вы отбираете хлеб? У нас дома семьи подыхают с голоду, – заспорил было Чилим.

– Не ерепенься, вот комиссар приедет, покажет тебе право, – предупредил строгий начальник караула.

Солнце уже поднялось высоко и нещадно припекало луговую влажную землю. Чилим с Маслихиным легли на траву и печально смотрели на дорогу, вилявшую по лугам к Лаишеву. Ни еды, ни курева у них не было.

– Огоревали хлебушка... – тоскливо выдавил Маслихин.

– Все равно привезем, – утвердительно заявил Чилим.

– Вон комиссар едет! – крикнул один из отрядников.

Чилим с Маслихиным тоже увидели пролетку, катившую к пристани. У Чилима промелькнула на лице радостная улыбка:

– Мульков, черт его подери!

Комиссар тоже, видимо, узнал Чилима. Сойдя с пролетки, он направился к нему.

– А, Василий, здорово! Ты как сюда попал? – спросил он, пожимая руку Чилиму.

– По несчастью. Ваши ребята задержали.

– Эх ты, вояка! – весело рассмеялся Мульков.

– Вот они, голые, – показал мозолистые руки Чилим.

– Ну, ничего, сейчас все уладим, – пообещал комиссар. – Фролов! – крикнул он начальника караула.

– Я, товарищ комиссар! – отозвался тот, вылезая из будки, где хранился отобранный хлеб.

– Чего вы у этих молодчиков отобрали?

– Четыре мешка с мукой и лодку.

– Верните все обратно.

– Есть вернуть обратно! Пошли! Забирайте! – крикнул Фролов.

– Подождите, мы вам поможем и лодку сгрузить, – выскочили из лачуги два молодых парня из отрядников.

– Спасибо, товарищ Мульков, – растроганно сказал Чилим.

– Садитесь, закуривайте, – ответил комиссар, присаживаясь около будки. – Ну как, Василий, поживаешь после ухода из армии? На работу устроился?

– То-то, пока нет.

– А почему?

– Потому что не берут, на бирже народу полно. Вот собрал все свое и женино барахло, променял на хлеб, и тот было отобрали. Не будь здесь вас, что бы я стал делать?..

– Ничего, не обижайся, отрядники не виноваты, им дан такой приказ – все лодки останавливать и хлеб отбирать. Правда, вы везете по девять пудов на брата, а вчерашней ночью задержали пять лодок, так в некоторых было по сто пудов и более. Это уже спекулянты, а мы ведем с ними борьбу. Понял?

– Все понятно, только вот у нас табачку нет на дорогу, да и хлеба ни крошки, – заметил Чилим.

– На вот, отсыпь, – подал ему кисет Мульков и крикнул: – Ребята! У кого есть хлеб? Поделитесь с товарищами.

Молодой парень, что помогал Маслихину грузить в лодку мешки, вынес из будки краюху и передал ее Чилиму.

– Вот спасибо, теперь мы до Казани живем... Спасибо вам всем, – благодарил Чилим, пожимая на прощанье руку Мулькову. – Может быть, вы нам бумажку напишете, чтоб в другом месте не задержали? – спросил Василий.

– И так доедете, на Волге отрядов нет.

– Пятнадцатый день сегодня, а Васи все нет. Обещал вернуться дней через десять, – вздыхала Надя.

– Далеко, видимо, заехали, – попыталась успокоить Ильинична.

Накануне Наде удалось достать фунт сахару, и сегодня у них с Ильиничной был праздник: пили малиновый чай с сахаром. Свекровь сбросила клетчатый платок, Надин подарок, поправила чепчик на седой голове и торжественно разливала чай из начищенного самовара.

– Домик-то тот цел, в котором мы жили на даче?– спросила Надя.

– А куда он денется? Стоит с заколоченными окнами. Нынче много в нашей слободке заколоченных домов. Почитай, все уехали: кто в Сибирь, кто в Вятскую губернию. Лошадей меняли за пуд хлеба.

– Кому меняли-то? – спросила Надя.

– Как кому? Богатые-то остались, у них запасы хлеба, а скотины всякой набрали задарма. Они такому случаю радуются да подсмеиваются над бедными: «Что, наработались при Советской власти? Теперь с голоду подыхаете». А что Советская власть сделает, если во всю весну ни единого дождичка не выпало?! И молебствовать ходили на родник к поповскому саду, и утопленников отливали. А нет, ничего не помогло, земля вся истрескалась, выгорела, как зола.

– Глупости, – сказала Надя, – кости покойников не дадут никакой влаги.

– Знамо, чай, так, а что с попом да с народом сделаешь...

Надя вздохнула и задумалась. Перед се глазами, как во сне, поплыли картины Волги и прошлые дни.

Ильинична чувствовала себя в Надиной квартире как дома, но в голове все время вертелся вопрос: хоть бы повенчались, что ли, или в загсу сходили. Однако спросить Надю стеснялась.

Надя, видимо, догадалась. И решила сама сказать:

– Мамаша, ты, наверное, еще не знаешь, а мы ведь с Васей расписались.

– Слава тебе, господи, – перекрестилась Ильинична. – Дай бог вам счастливой жизни, – и расцеловала невестку.

– Вот они, с чаю-то целоваться вздумали, – смеясь, сказал вошедший Чилим. – Помогите лучше хлеб с телеги сгрузить. Из соседних квартир вышли во двор. Даже нелюдимый старый холостяк бухгалтер и тот высунулся из окна по пояс, кричал:

– Эх, Василий Иваныч, какой ты счастливый! Да если бы я имел столько хлеба, несмотря на мою корявую физиономию, непременно женился бы на самой знатной барыне.

– Съезди на Каму и ты привезешь, – тоже пошутил Чилим.

– А оброс-то, как дикий человек, – заметила Надя.

– На лаишевской пристани чуть было не побрили, спасибо Мулькову – выручил из беды...

Василий рассказал историю своей поездки.

– Больше я тебя никуда не пущу, – сказала Надя. – Да я и сам-то не очень собираюсь.

Увидя привезенный хлеб, Ильинична перекрестилась.

– Слава тебе, господи, – затем обратилась к сыну. – Иди скорее обедай.

– Подожди, мама, вот я побреюсь да умоюсь.

– На вот, переоденься. Весь в муке, как мельник, – сказала Надя, подавая мужу рубашку.

Загорелый, чисто выбритый, в новой рубашке, Чилим, садясь за стол, спросил:

– Чего это вы давеча вздумали целоваться? Меня, что ли, увидели, обрадовались?

Ильинична подошла к Васе и, целуя в щеку, промолвила:

– С законным браком, сынок.

– Ах, вот они что вспомнили, – рассмеялся Василий. – Свадьба-то прошлый год была. Два самовара тогда чаю выпили. Горько, конечно, не кричали, чай-то с сахаром пили. Только один дядя все надоедал, сядет рядом с молодушкой, а меня заставляют выкупать, а я не знаю, что делать, как ее выкупать. Хорошо мой друг напомнил: «Целовать, говорит, надо».

– А кого? – спрашиваю.

– Ну, конечно, говорит, не дядю.

Надя, вспомнив свадьбу, до слез рассмеялась.

Глава пятая

На второй день после приезда с Камы Чилим долго валялся в постели, болтая с сыном. Надя ушла на работу, а Ильинична была все время на кухне.

– Вставайте завтракать, хватит вам нежиться да обниматься, – входя в комнату, проворчала Ильинична. – Бабенка одна работает, а вы, два мужика, лежите.