Текст книги "Буря на Волге"

Автор книги: Алексей Салмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)

Левая рука, повыше локтя, болталась у него как на веревочке. Когда разорвали мокрый от крови рукав, то увидели торчащий наружу обломок кости. Чилим потерял сознание. Так и отправили его на лечебный пункт, где фельдшер сделал перевязку, а потом перевезли в иркутскую тюремную больницу.

Месяца через три, когда тюремное начальство в присутствии врача проверяло больных и снимало с довольствия умерших, увидели в списке фамилию Чилима.

– Что с ним делать? – спросил надзиратель.

– Хорошо, если на своих ногах доберется домой, – ответил врач, – а то и в дороге может...

– Почему же? – не понял надзиратель. – Рука затянулась.

– Собственно, это уже не рука...

– Ну пусть и одной работает.

– Нет, – не соглашался врач. И, наклонившись к надзирателю, шепнул ему: – Легкие-то у него...

– Понятно, – сказал надзиратель и вычеркнул фамилию Чилима из списка, сняв его с тюремного довольствия.

Начало августа 19О5 года. Федора Ильинична вышла из своей лачуги и присела на край завалинки в ожидании Васи. Он с утра еще ушел в затон удить окуней, Поглядывая вдоль улицы, она услышала свисток савинского парохода, подходившего к пристани. Этот заунывный гудок напоминал ей далекое прошлое. Когда она была еще девушкой, то, услыхав гудок, бежала встречать пароход, на котором служил ее отец лоцманом и всегда что-нибудь привозил – или гостинцы, или обновку. Позднее, когда была молодушкой, бегала встречать мужа, шли они домой всегда веселые и счастливые. А теперь – одна-одинешенька, и некуда голову приклонить...

Тяжело вздохнула Ильинична, вытирая ладонью слезы на впалых щеках.

Громкий кашель невдалеке вывел ее из задумчивости. Она увидела подходившего человека в серой со множеством заплат рубахе, с заправленным под веревочный поясок левым пустым рукавом.

– Здравствуй, старуха! Вот и я, – хрипло произнес он, силясь выдавить улыбку, – Чего же плачешь? Али не рада?

– Милый ты мой! – всплеснула руками Ильинична. – Да разве это ты пришел?! – заголосила она и припала к нему головой. – Тень от тебя осталась.

– Ну хватит, Федынька, слезой горю не поможешь... – утешал он жену.

В конце улицы мелькнула пунцовая рубашка, это бежал его Вася со связкой окуней на кукане.

– Тятька! – подбежал он к отцу.

У Чилима задрожали плечи. Он, сидя на завалинке, зажал сына в коленях. Широкой ладонью молча гладил его черные вьющиеся волосы.

– Мамка! Иди вари уху!

Вошли в избу, Вася втащил отцовскую котомку, в которой болтались запасные лапти, жестяная кружка и кусок черствого хлеба.

– Вот и все, что заработал за три года, – сказал Чилим, вытаскивая из мешка свои пожитки.

– А рука где? – спросил Вася, пощупав пустой рукав.

– Оторвало, сынок.

– А больно было?

– Не помню, милый... Как я рад, что, наконец, добрался... – сказал Чилим и закашлялся.

– Настыл, что ли? – спросила Ильинична.

– Ничего, ерунда, пройдет...

Но Федора Ильинична горестно качала головой – она знала, чем может кончиться эта ерунда...

И, действительно, после приезда Иван Петрович весь как-то размяк и все больше лежал на холодной печке.

Тюремный врач в своих предположениях ненамного ошибся.

Спустя полтора месяца, как-то вечером, залезая на печку, Чилим пожаловался:

– Ну, старуха, видно, я оставлю вас вдвоем с Васей...

Утром Чилим умер.

Глава четвертая

Ветер завывал, крутил воронкой давно опавшие желтые листья и рассыпал их по грязной улице. На деревню наплывала густой тяжелой тучей осенняя ночь.

Уныло смотрели темные окна в низеньких почерневших избенках. В крайней к обрыву над Волгой мерцает тусклый огонек тоненькой свечки, прилепленной к гробовой доске у изголовья. Ветер прорывается в щели и тихо шевелит суровый саван. Правая рука покойного лежит на груди, а левый пустой рукав прихлестнут черной тесемочкой. В переднем углу, перед медным распятием, теплится лампадка, и чтица перед ней гнусаво произносит непонятные слова. У порога, сгорбившись, стоят три старухи, изредка нехотя крестятся и часто перешептываются, видимо, осуждают бедность, оставленную покойным. Из чулана слышны одинокие вздохи и тихое рыдание Ильиничны. У самого окна сидит на скамейке мальчик. Он смотрит в заплаканное стекло на улицу – и что-то тяжелое, как эта непроглядная туча, давит ему сердце. Но мальчик не плачет, он только вздыхает.

– Сходил бы ты, Васенька, за водицей, – тихо сказала вышедшая из чулана мать, вытирая синим фартуком мокрые от слез глаза.

Он так же молча встал и тихо вышел, точно боясь потревожить покой.

– Ах, Чилим, Чилим, – вслед ему произнесла одна из старух, перекрестившись. – Сколько же ему годков, Ильинишна?

– Тринадцатый, – ответила сквозь слезы мать.

– Хоть бы еще немного протянул, – обратилась старуха в сторону покойного. – Пристроил бы куда мальчишку... А теперь куда же ему, осиротевшему? Эх, Иван Петрович, как ты оплошал...

– Куда ж я теперь определю своего Васю? – голосила жена, обливая теплыми слезами могильный бугор.

– А ты, матушка, не реви, бог милостив, – утешали мать Чилима соседки. – Сходи-ка к старому хозяину, покалякай с ним, да в ноги поклонись, откажет – не убьет, а может попадешь ему под хороший раз, и, гляди, возьмет еще в работники.

«Не миновать, видно, поклонов хозяину, – думала она, собираясь к Расщепину.

Нельзя сказать, чтоб плохо принял ее хозяин. Потужил вместе с ней об Иване Петровиче, которого помнил как исполнительного работника. Но сына его Васю все же не взял.

– Куда его, молод еще, пусть немножко подрастет, тогда поглядим,– сказал он, прощаясь. – А все-таки заходи понаведаться, может, что-нибудь и придумаем...

Прошло с того времени много месяцев, а Чилим все еще бегал в затон удить ершей. Федора Ильинична снова отправилась к хозяину, на этот раз Расщепин смилостивился...

– Ну полно слезы-то лить. Сказал, возьму, – значит, возьму, присылай-ка в марте, – утешал он, выпроваживая ее из дома.

Наступала весна, и на волжском полотне все ярче обозначалась, темнея, зимняя дорога. Пески с обеих сторон Волги раньше сбросили снеговую одежду.

Рыбаки готовили к весенней путине лодки. Дымил костер, пахло смолой и начинавшей разогреваться луговой землей. Все это радовало рыбаков, напоминало им что-то родное и близкое...

– Шевелись! – неожиданно крикнул Расщепин. – Весна торопится. Вот оно, батюшка, как припекает, – кивнул он в сторону солнца. – Васька, гляди у меня в оба, смолу не спали. Слышишь, что я говорю?!

– Слышу, – нехотя отвечает Чилим хозяину, выкидывая длинной хворостиной пылающие головни из-под котла.

Работники тоже поглядывали на припекавшее солнце, но думали о другом...

– Не пора ли, – сказал Трофим, стоя на коленях у разостланного невода. – В брюхе что-то уже урчит, – добавил он, скосив единственный глаз на хозяина.

– Работать надо! – ответил хозяин. – Сам не работаешь и других сбиваешь.

– Как не работаю? Свою половину давно закончил, а теперь помогаю Сонину. Невод уже готов... Я говорю, не пора ли обедать?

Хозяин махнул рукой и пошел к берегу.

– А ты, Петрович, не уходи, поел бы с нами бурлацкой... – пригласил Трофим.

– Не буду, некогда. Надо готовиться.

– А ведь сегодня, пожалуй, лед сломает, жарко стало, да и воды ночью прибавилось. Вот уже и «ледоколы» появились: чайка летает, и трясогузка бежит по заплеску. Приметы верные, – заключил Трофим.

Между лодок, на обсохшем бугорке, положена слань, вынутая из рыбницы и служившая теперь столом для рабочих.

– Бурлацкую что ли? – спросил Чилим, поставив котел с кипящей похлебкой около слани.

– Вали, Васька, бурлацкую, – крикнул Сонин, тяжело поднимаясь с разостланной мотни и подбирая иглицы с нитками. – Вот он, батюшка, как дубовый... И где только хозяин добывает такой хлеб? – ворчал Совин.

– Ничего, это для беззубых хорошо, экономия будет, – сказал Коротков, присаживаясь к столу.

– Самого бы заставить такой хлеб жевать... – проворчал Совин.

– А что, и будет!.. До чужого он жадный. Я знал одного такого, в Казани жил. Владелец трех домов и магазина, в котором торговали мебелью и всякими деревяшками, – рассказывал Трофим. – Тот, бывало, все время жил на хлебах у квартирантов. Утром завтракать идет к слесарю-водопроводчику, обедать к портному, а ужинать к дворнику. И вот один раз не пришел. «Ну, был у тебя Кузьма Захарыч?» – спросил портной слесаря. «Нет, не было». – «У меня тоже. Не случилось ли чего с ним?» – забеспокоились квартиранты. Пришел дворник и сказал им: «Вчера вечером он, как поужинали, от меня в подвал отправился». Пошли втроем к подвалу. Постучались – не открывает и не откликается, Позвали полицию, взломали дверь, глядь, он лежит совсем окоченелый на куче денег, одну пачку, что побольше и поновей, обнял, да так с ней душу отдал...

Чилим накрошил хлеба в деревянную чашку, облил кипящей жижей, а сам старательно принялся толочь в котле картошку. К столу сели еще двое – молодой парень Долбачев и старик Тарас Плешивый.

– Молодец, Васька! Из одного супа сделал два блюда... – похвалил Трофим. – Учись, пока я жив.

– Да,– протянул Коротков, – у тебя, пожалуй, есть, чему поучиться, ты ведь много шлялся на чужбине... Наверное, кое-что повидал?

– Да, было дело... – улыбнулся Трофим.

– Ну и как она в других-то местах жизнь устроена? – спросил Коротков.

– Не слаще этого. Какой хозяин... А хозяева, сам видишь, все на одну колодку... Каждый норовит одно, чтоб ты больше работал, да поменьше денег просил.

– Такой уж порядок, – вставил старый рыбак. – Сколько бы ты ни работал, а цена тебе одна: как состарился, так и околевай под забором... А правда что ли, Трофим, будто в Астрахани рыбаки придумали это дело сообща, артелью тянуть? Так, говорят, оно легче, сподручнее, вроде как бы сами хозяева...

– От кого слыхал? – спросил Трофим, пристально глядя на Совина.

– Говорили, – замялся Совин. – Прошлый год мы ездили в Казань за делью для невода, на  устье встретился рыбак – астраханец, спрашивал, хорошо ли рыбу ловим, много ли хозяин платит, – одним словом, мужик был разговорчивый... «Дить, говорю, как сказать про нашего хозяина, с голоду не уморит и досыта не накормит, а платит он сорок копеек на день». – «К черту, говорит, всех хозяев! Сами скоро будем управлять заведением...» – «А не слыхал, – спрашиваю,– когда их к черту-то? Чай, был в Астрахани, знаешь». – «Был, отвечает, и сам было потыкался в эти артели... да ничего не вышло. Жандармы пронюхали, как борзые, набросились: «Это вы чего тут выдумали? А знаете ли, сучьи сыны, что эта самая штука вредна царю-батюшке!..» – и всех разогнали, но это еще бы не беда, что разогнали, а которых в кандалы да прямо в Сибирь... И снова рыбаки разошлись в работники так же, как мы».

– Вот он закон-то каков! Кому он нужен?

– Известно, не нам, – ответил Трофим. – Сами посудите, если одной бабенке дали тысячу десятин земли, да столько же лесу и лугов...

– Ого, сколько сцапала! У нас и на всю деревню такого нет, – заметил Долбачев.

– А кто она? – спросил Коротков, глядя на Трофима.

– Гагарыня, что в Теньках живет, и ног-то у нее нет, говорят, на тележке ее возят, а она знай скрипит: «Моя земля, мой лес». Обидно! Такая дохлятина, а ты не можешь даже кустик сломить на ее земле. А вот, скажем, ты, Совин, тянул Расщепину лямку до седого волоса, умирать скоро будешь, завещание сыну напишешь, скажешь – тяни, сынок, такой уж закон.

– Быть может, к тому времени царь-батюшка изменит закон? – возразил Совин.

– Жди-ка вот, изменит он тебе и на блюде принесет: «На-ко вот тебе, Совин, закон, да и валяй им пользуйся...» В пятом году хорошо изменил? А мы сдуру все еще чего-то ждем...

– В пятом,  наверное, много народу полегло? – спросил Коротков.

– Немало... Я и сам было попал в переплет, да легко отделался, только одним глазом поплатился. Ведь как легко резанул меня, сволочь. Потом уже разбирались, у них-то в нагайках свинцовые шарики заплетены.

– Солдаты били? – спроси Тарас Плешивый.

– Нет. Казаки. Солдаты было перешли на нашу сторону, три батальона, то есть не перешли, а только стрелять в нас отказались. Ну их тут же казаки разоружили, в кандалы да в Сибирь на каторгу... Они почесали затылки после, да уж поздно, в руках-то ничего уже не было...

– Как же и ты попал? – спросил Совин.

– Случайно. С намерением... – улыбнулся Трофим. – Дворником я работал у канатчика Пушкарева, в Адмиралтейской слободе. Познакомился с Зарубиным с Алафузовского завода, они пеньку нам доставляли, которая не шла в их производство, а на веревки-то ладно, всякую дрянь закручивали... А тут вышло так: в конце июня или в начале июля, точно не помню, ждет хозяин день, другой, все не везут. Гонит меня на завод: «Иди-ка, говорит, узнай, почему не едут». Иду на завод, вижу – народу полно на берегу Казанки, около плотов, рабочие с Алафузовского завода собрались обсудить свои дела... На бревнах стоит невысокий человек в очках, с черной бородкой клинышком и такими же черными густыми волосами. И говорит густым басом. После уже, когда нашел Зарубина, спрашиваю: «Кто это так здорово говорил?» – «Это, отвечает, дядя Андрей из комитета». Когда познакомился ближе с Зарубиным, он сказал: «Вот чего, Трофим, ты не можешь ли заняться одним делом?»  – «Каким?» – спрашиваю. «Ты ведь все равно утром рано выходишь улицу подметать, а тут уж недолго бумажек с десяток расклеить...» – «Что ж, отвечаю, можно, если для хорошего дела». – «Дело-то, говорит, хорошее, только нужно его суметь провести в жизнь... Ты, наверное, знаешь, где городовые под утро бывают». – «А где они бывают? Дрыхнут на лавочке возле нашего дома, наверное, хозяин им приплачивает за это...» – «Ну вот и хорошо, а ты этим временем обежишь улицы две и налепишь». В тот же самый год, зимой, ночью я с полсотни расклеил этих самых бумажек. А днем улицу подметаю, снег убираю. Глядь однажды – из Ягодной слободы с Алафузовского завода ткачи, кожевенники, как на праздник идут, а впереди – мой знакомый Максим. Он кивнул мне, дескать, пора, давай, Трофим, с нами. Ну, я тоже вклинился в передние ряды, поближе к Зарубину. Подходим к фабрике «Локке», и оттуда тоже народ валит с криками: «Давай к Ушкову, на кислотный!» Перешли Казанку, остановились. Зарубин встал на высокий сугроб. Толпа росла. «Товарищи!» – раздался над толпой громкий голос Зарубина. Ах, как он ловко говорил, слов только теперь не припомню. Красное полотно у нас над головой. Двинулись дальше, подходим уже к кислотному, передние даже запели: «Отречемся от старого мира...» Вот уже и рыжий дым из трубы кислотного. А тут вдруг в задних рядах какой-то шум. «Казаки!» – слышу крик. Не успел оглянуться, как кашки заблестели... Если бы оружие... – можно бы помериться силами, а голой рукой его не сшибешь с лошади. Ну и пошли нас месить лошадьми, жарить кого нагайкой, а кого шашкой. Многих насмерть побили, а еще больше покалечили... Максима после уже вечером нашли с проломленной головой, но он был жив... Это только а Адмиралтейской и Игумновой слободах, – продолжал Трофим, – а что в самом городе-то было, тут, брат, всего, пожалуй, и не расскажешь. Там сгрудились суконщики, мыловарщики с завода Крестовниковых, студенты. Всей громадной толпой пошли к городской управе, по этой самой, как ее, по Воскресенской улице. Впереди всех, говорят, шла гимназистка с красным флагом. Уже подходили к зданию городской управы, как с гостиного двора выбежали солдаты Ветлужского батальона и заняли всю площадь, преградив путь. А сзади эскадрон казаков. Батальоном командовал капитан Злыбин. Из кожи лез, выслуживаясь, прапорщик Плодущев...

Выстрелы, стоны, проклятия слились в общий гул. Народ ринулся вперед, оставляя на снегу убитых. А красное полотнище все развевалось на высокой палке. Солдаты продолжали стрелять, казаки загоняли рабочих во дворы и там расправлялись с ними.

Рабочим удалось занять городскую управу, но в помещениях уже было пусто. Злыбин подал команду – стрелять в окна. Рабочие прятались от пуль за стены. Некоторые, имевшие оружие, отстреливались. Но на помощь войскам примчались мясники черной сотни. Ими командовал какой-то верзила в поповском подряснике. Он, размахивая широкими рукавами, кричал: «Во имя церкви и храма! Руби головы антихристам!» Разъяренные черносотенцы пустили в ход топоры. Притоптанный снег во дворах и на улицах был густо облит кровью рабочих. Три дня продолжалась расправа. Вот так-то батюшка-царь показал нам новый закон...

Чилим все время молчал и внимательно слушал Трофима.

Вдруг зашумело где-то рядом, раздался глухой треск, Васька вскрикнул:

– Пошла-а!

Волжское ледяное полотно разделилось на две половины. Коричневая полоса воды между ними расширялась. Уносимые быстрым течением льдины начали с грохотом лезть на крутой каменистый берег. Льдины громоздились одна на другую, с шумом разламывались и рассыпались в мелкие длинные иглы.

– Эх, и силища агромадная! Гляди, как начала ворочать... – сказал, любуясь ледоходом, Тарас.

– Пожалуй, пора и за работу, а то хозяин опять начнет рычать, – ответил Трофим, прикручивая к длинной палке тряпку. – Эй, Васятка! Хватит глядеть, тащи смолу!

Смола дымила, шипела, разнося вокруг приятный запах сосны.

– Вот она, матушка, пошла!.. – крикнул торопливо подбежавший Расщепин. – Ну как, Трофим, у вас все готово?

– Все, – ответил Трофим, быстро окуная в смолу самодельную кисть.

– Смолу только испортили, – точно простонал хозяин. – Лодка не высохнет до утра, а завтра надо выезжать...

Утро было ясное, морозное. Вода ночью убыла, ледяные утесы на меляке в утреннем тумане казались еще выше и радужно искрились в лучах утреннего солнца. Рыбаки грузили в лодки снасти и свои пожитки. По Волге плыли мелкие льдины, они с шумом ударялись, разламывались, будто звонко разговаривая.

Неводник доверху наполнен сетями, все готово к отплытию.

– По местам! – крикнул хозяин. – Помолимся богу. – Он свесил за борт руку, окунул пальцы в холодную воду и трижды размашисто перекрестился.

Рабочие дружно ударили веслами. Неводник закачался и тихо поплыл широкой волжской дорогой, лавируя между льдинами.

Трофим с Чилимом ехали в рыбнице, нагруженной мелкими снастями.

– Нажми, Васька, нажми! – ободрял Трофим, работая кормовым веслом.

– Шабаш! – объявил хозяин, поворачивая длинной нависью к песчаному берегу.

– Ну, теперь каждый за свое, – командовал он. – Ты, Васька, дрова готовь, остальные за сеном – шалаш надо поправить, гляди, как за зиму его растрепало...

Под высоким песчаным бугром Чилим складывал в кучу хворост.

– Толстые выбирай! – крикнул ему Трофим, проходя мимо с громадной охапкой сена.

За Трофимом шли остальные, тоже нагруженные сеном.

– Году нет, а ночлежка уже готова, – сказал Трофим, поправляя сено у входа в шалаш.

– И скоро, и хорошо, – осматривая шалаш хозяйским глазом, сказал Расщепин. – А теперь вот чего: Трофим, валяйте с Васькой, выставьте пяток сетей вон в эту прогалину, – показал рукой хозяин в направлении затопленных кустов.

– Что ж, Васятка, пошли засветло. Волоки снасти.

После ужина рыбаки жгли костер. Вечерняя заря утонула за высокими кустами тихого плеса; медленно надвигалась ночь. Чилим часто подкидывал в огонь охапки хвороста, отчего пламя замирало, и костер, шипя, испускал густые клубы едкого дыма. Пламя вспыхивало, облизывая красными языками побуревшую прошлогоднюю траву и ярко освещая обветренные лица рыбаков. А за песчаным бугром, заросшим густой гривой вербача, грохотал полный во всю ширину Волги ледоход.

Трофим задумчиво смотрел на Чилима, приготовившегося бросить в костер новую охапку хвороста.

– Гляжу я на тебя, Васятка, парень ты неплохой, а судьба над тобой насмеялась... Отца Пронин в могилу загнал, мать тоже с горя зачахла... Видимо, самому тебе придется вылезать в люди... Ну ничего, главное не робей, а остальное приложится... Я встречал одного паренька, у того совсем не было никого, один, как отрубленный палец. А ведь выбрался на дорогу... Работал я тогда матросом на бугровской «Линде». Пароход был сильный, наверное, видали? – спросил он рыбаков.

– Знаем, – сказал Тарас.

– А я и хозяина знаю, тоже не хуже нашего. – Трофим покосился на шалаш, куда ушел Расщепин. – Так вот, пароход надо было поставить па зимовку в Звенигу, а хозяин снова гонит за баржами в Астрахань. Идем обратно, здесь уже заморозки начались, а с машиной не заладилось, притулились мы за песчаную косу, в затончик, ремонтироваться начали. Северный ветерок потянул, да такой востренький, что из каюты и носа не высунешь... Качал трое суток. Наш командир говорит: «Зимовать придется, как затихнет, так сало пойдет». Так и получилось: ночь вызвездила; ветер стих, и тут же лед пошел. Мы было сунулись идти, на колесах мерзнет, плицы мочалятся, как старые лапти, еле дотянули до Аракчинского – и на якорь. Командир – телеграмму хозяину: «В пути замерзли, Как прикажете?» Он отвечает: «Зимуй, где встал, вышлю приказчика, производи ремонт». Ну, лоцман, штурвальный, нижняя команда рассчитались – и по домам. Я тоже было наладился к расчету, а когда подсчитали, вижу, получать-то нечего, еще должен остался. Думаю: «Если катануть, как водолив с семнадцатой баржи...»

– А он-то как? – спросил Долбачев.

Трофим улыбнулся:

– У водолива на всякий случай хранились салазки на барже; складывает он свои пожитки и дует до дому, в пути христовым именем кормится. Ну, к рождеству домой явится, к своей старухе, отпразднует рождество, крещенье прихватит, престольный праздник, побалагурит с мужиками в своей деревне и снова впрягается в свои санки. Правда, до Астрахани от его деревни не так далеко было, всего-то верст восемьсот. Но он аккуратный был, всегда вместе со скворцами на баржу приходил, Бывало, еще издали кричит: «Здорово, зимогоры! Как зиму горевали? Тут ить, говорит, две выгоды: хлеб дома не ешь, и людей увидишь...» Подумал было и я таким способом, да без привычки не решился. Так и остался па пароходе зимогорить. Приехал приказчик, Константин Федорыч, гладенький такой, глаза навыкате, с приличным брюшком, перетянутым серебряной цепочкой...

– Сказки рассказываете? – недовольно обронил появившийся Расщепин.

Но вскоре он ушел, и Трофим продолжал:

– Так вот и прошла зима. С крыш начала падать капель, «скворцы» снова летят на пароход. Хозяин шлет телеграмму: «Как «Линда», готова ли к навигации?» Вот тут-то и вышла канитель. Надо было старые цилиндры заменить, новые давно были привезены, валялись в лачужке на берегу. Когда же сунулись заменять их, а цилиндрики-то оказались того... не подходят. Диаметр мал. Заказ ли перепутали, или что другое, только не подходят, да и ace. А Бугров снова депешу: «Какого черта молчите! Как «Линда»?» – Тут наш Костюшка засопел, забегал... «Ax ты, батюшки, вот беда. Как же отвечать хозяину?»

– Значит, тупик, – сказал Коротков.

– То-то и оно. А весна того... не ждет. Вода подпирает. Туда, сюда соваться – нигде не берут, завод отказался переделывать. И верно, кому нужда заботиться о бугровском пароходе? Другие-то хозяева только радуются, что у Бугрова с пароходом нелады. Им же больше грузов перепадет... Костюшка наш задумался, стоит около лачужки, перебирает пальцами цепочку на животе. Видит – молодой паренек идет, такой же вот, – кивнул Трофим на Чилима.– «Эй, ты! Федотка! Зайди-ка сюда!» – позвал его Костюшка. – «Ты чего шляешься в такую пору>... «А так, прохлаждаюсь», – отвечает Стрежнев. «Без работы?» – спрашивает Костюшка парни. «Выгнали». – «За что?» – «Вот», – показал он кончик языка. «Хочешь подработать?» – «Неплохо бы», – «Идем со мной! Сумеешь расточить вот эти штуки?» – сунул он цилиндры. «Могу», – сказал Федот. Он раньше токарем работал у Четвергова по ремонту судовых машин, а Костюшка у того же хозяина приказчиком служил, парень он был находчивый, расторопливый, поэтому Бугров его к себе сманил.

«Ну, как?» – спросил Костюшка.

«Сделаю».

«Скоро надо. Сам видишь, что кругом творится... Хорошо уплачу».

«Знаю ваше хорошо, – пробурчал Федот, – А срок?»

«Чем скорее, тем лучше...»

<Ну, брат, скоро хорошо не сделаешь, Тут надо все обмозговать...»

«А сколько за работу?»

«Одну бумажку».

«Ты что, батенька, ряхнулся?»

«Тогда везите на завод...»

«Знаю без тебя. Половину хочешь?»

«Нет», – и Федот пошел к двери.

<Постой, постой. Куда ты, черт тебя дери! За семь красных идет?»

«Ладно», – махнул Федот.

«Когда начнешь?»

«Можно сегодня ночью, только задаточек нужен».

«Да ты что, ей-богу, как будто не знаешь меня».

«Вот именно знаю...» – смеется Федот.

«Хорошо, на, держи!»

«Человечка мне надо на помощь».

«Вон, Трошку возьми!» А мне крикнул: «Дороднов, пойдешь с ним работать!»

Вошел я ночью в лачужку, где свалены цилиндры, а он уже там ходит, как лунатик, сопит и что-то соображает... Я тоже думаю: «Как же он, чертушка, сделает? Заводы отказались, а он берется».

«Эх, если бы токарный станок, живо бы их свернул...»

«Как же, – говорю, – на станок-то взвалишь такие махины?»

«В том-то и дело, что на станок их ставить нельзя, тут требуется специальная машинка, а ее только на станке можно сделать».

Ну, думаю, я не мастер на такие штуки, делай, как знаешь.

«Придется, видно, в слободу качать. Теперь, наверно, третья смена работает, начальства на заводе нет», – как бы сам с собой рассуждал он.

На заводе, вижу, парень он свой... Все идут к нему, здороваются, спрашивают, как дела. Ну, думаю, тут дело хорошо слажено. Живо подыскали ему стальную болванку, проточили на станке.

«Сейчас, дядя Трофим, – кричит он, – только перышки заправлю да закалю...»

Под утро вернулись к своему зимовью. На следующую ночь я вышел из каюты, вижу – и он тащится.

«Теперь начнем», – говорит он, а сам вытаскивает из кармана бутылку водки, из другого – закуску, кладет ее на ящик. Сперва выпил половину стаканчика, потом налил и мне: «На-ка зыбни, для начала...»

Думаю, это и дурак сумеет зыбнуть, а ты вот взятую работу сделай...

«Ну как, устал? – спрашивает он. – Выпей-ка еще, на душе будет веселее...»

«А что же сам?»

«Я ведь не пью. Это только для тебя принес, работа тяжелая, а жизнь еще тяжелее... Ну, ничего, потерпи, жизнь все равно полегчает... Ну, упирай-ка в стену домкрат, да полегонечку нажимай». Вижу, болванка хоть и туго, а все же лезет в цилиндр.

Вон, думаю, что ты за птица... «Ты где работать выучился?» – спрашиваю «А где работал там и учился, в Сормове, у одного токаря, да жаль, скоро выслали его с волчьим билетом...»

«За что?»

«Шумиха на заводе вышла, а его обвинили как зачинщика. И мне пришлось оттуда выехать».

«А теперь он где?»

«Вернулся. Только в Сормово больше не поехал. Остался в Казани, на Алафузовском работает... Ну, давай, еще покрутим».

На третью ночь мы закончили свою работу. Утром пришли машинист, два слесаря и сам Костюшка.

«Так скоро? – удивился Костюшка. – Чем же ты?»

«Русской смекалкой...»

Трофим закончил свой рассказ:

– А вот, скажи ты, был такой же, как Васька.

Он торопливо стал спахивать веслом угли и головни с раскаленного песка.

– Это зачем, дядя Трофим? – спросил его Чилим.

– Тащи котел, сейчас узнаешь.

Высыпанный под сено в шалаше раскаленный песок обдавал Чилима приятным теплом.

Глава пятая

Ночью лед зашумел еще сильнее, потянула злая низовка, и льдины стало грудить в тихий плес. Хозяин проснулся раньше всех и уже стоял на коленях у входа в шалаш. Он тряс длинной рыжей бородой, читая утреннюю молитву, клал земные поклоны в направлении высоких кустов, из-за вершин которых, точно улыбаясь утренней прохладе, выглянуло огненное солнце. Рассеянный взгляд Расщепина скользнул в сторону плеса: в прогалине выставлены сети. Не донесши поклона до земли, он вскочил, как ужаленный.

– Вставай! Будет вам дрыхнуть!

– Что случилось, Петрович? – спросил Трофим, -вылезая на четвереньках из шалаша.

– Беда! Сети пропали...

– Как пропали? – не понял Трофим и тоже заглянул в прогалину между кустами.

Воды на плесе не было видно – все кругом забито серыми глыбами льда.

Почти весь день разбивали и разводили баграми лед, но сетей так и не удалось достать.

К вечеру низовку сменил горыч, и льдины зашевелились, зашумели и пошли, погоняемые ветром, к луговой стороне.

Плес очистился и морщился теперь под ветром в солнечной приветливой улыбке.

– Ну, ребята, отдыха не жди, – сказал Трофим, глядя в спину уходившему к берегу Расщепину. – Как сыч, вертит головой – добычу ищет...

– А ну-ка, все на неводник, поехали – заложим вечернюю! – властно скомандовал вернувшийся хозяин.

– Не поздно? – глянув на солнце, спросил Тарас.

– По-твоему, спать сюда приехали?

– Я ничего, только люди сегодня работали много, чай, устали.

– Ночь-то – год, выспитесь.

Неводник вскоре обогнал громадную дугу по тихому плесу и причалил к берегу.

– А ну-ка, навались,– скомандовал Трофим, глубоко упираясь ногами в сырой пасек.

Чилим и Совин, краснея от натуги, кряхтели, а невод не поддавался.

– Логом при! Чего вы не тянете! – гремел хозяин.

– Поди-ка сам, попри, он те вывернет кишки... Это тебе не с Дуняхой крутить, – ворчал Совин, перехлестывая лямку.

– Навались на бежно!

– Промывай! Ил загребли, не идет, – кричал Тарас.

– Своди! – снова раздавался голос хозяина.

– Ну, теперь легко пойдет, когда вразбег тянешь, он тяжелее, – говорил Совин.

– Вот тебе сколько илу... Гляди, полна мотня рыбы! – сказал Коротков. – Пудов на двадцать!

– Нет, пожалуй, и в сорок не уложишь,– возразил Тарас, подбегая к мотне и вытряхивая рыбу в лодку.

Хозяин, сдвинув шапку на затылок, улыбался. Разбирая рыбу, Он крупную откладывал в корзины.

– Вот до чего ловко поддели! – заметил Трофим, – Ради такого улова не мешало бы хорошую уху и четвертуху за бока. С холоду да с устатку оно бы хорошо – косточки пообмякли.

– Тебе бы только глохтить, – косо поглядел на него Расщепин.

– Есть за что, Петрович, сам видишь, наша работа лошадиная... Все жилы трещат, когда его, проклятого, тянешь... Людей маловато, Петрович. надо бы еще два-три человечка...

– Не дуди мне в ухо, сам знаю,– сердито оборвал хозяин.

Поздним вечером в тихом плесе замаслило, а в небе высыпали яркие звезды. Луна взошла, покрывая серебром туманные дали. А за густой гривой вербача продолжался все тот же звонкий, точно стеклянный, разговор уносимых быстрым течением льдин. Ночь становилась морозной, кустарники покрывались белым саваном. Хозяин натянул валенки, завернулся в овчинный тулуп и, шепотом поговорив с богом, захрапел в углу шалаша. Тарас кряхтел, поворачиваясь с боку на бок, и старался натянуть на голову рваный кафтан. Чилим тоже дрожал от мороза и, кутаясь, тыкался локтями в бок Трофима.

– Ты чего тут, суслик, возишься?

– Озяб, – выбивая зубами дробь, ответил из-под зипуна Чилим.

– Знамо, как же не озябнуть. Я вот тоже места не найду под «енотовой», – ворчал Тарас. – Дрова-то есть у нас?

– Хватит на ночь.

– Пойти огонек разложить.