Текст книги "Буря на Волге"

Автор книги: Алексей Салмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

– Как же это произошло? – допрашивали обе хозяйки.

– Видите ли, какая неприятная вышла история. Владимир Петрович в тот день был дежурным по части, а сдававший ему смену офицер напомнил, что, дескать, часовые иногда спят на постах. Так вот, значит, поздней ночью он отправился проверять посты и не обнаружил часового у фуражного склада. Он отыскал часового спящим между двумя тюками сена. Думал было вначале забрать у него винтовку, а потом безоружного и поучить немножко... А солдат-то, видимо, уж не такой олух был, чтобы зря бросать оружие; он ее ремнем к руке прикрутил. Но все же Подшивалову удалось вынуть затвор из его винтовки. Вот так, значит, затвор в карман он спрятал и пошел проверять другие посты. Но там спящих не обнаружил. Он вернулся обратно к этому часовому. «Кто идет?!» – громко окликнул часовой. А Подшивалов придвигался все ближе. «Кто идет?! Стреляю!» – снова крикнул часовой. А Володя только рассмеялся и спросил: «Чем ты будешь стрелять?! Затвор-то в моем кармане». Грохнул выстрел, и пуля вошла вот сюда, – ткнул пальцем в грудь капитан, – а там вышла, – показал большим пальцем через плечо.

– Господи Исусе, да неужто без затвора стреляет?

– А солдат, стервец, давно зуб на Владимира Петровича имел и, видимо, выпросил затвор на часок у дружка, соседнего часового. Вот так и погиб наш дорогой друг Владимир Петрович. Четвертого дня, в два часа пополудни похоронили его на Арском кладбище, – закончил капитан.

– Судили того солдата? – спросила Петровна.

– Судили, только ничего не присудили.

– Почему же?

– Да уж так. Свидетелей он сумел выставить. Часовые на соседних постах слыхали, как он кричал, и под присягой подтвердили.

– Жаль, жаль, – вздохнула Петровна.

– Да, да, очень, жаль, хороший был человек, – подтвердил Новошлыков.

– Я говорю, жаль, что солдат-то остался не наказанным. А это для других была бы большая острастка... Теперь, вы понимаете, что вышло? Так они могут стрелять не только в офицеров, а и в генералов, да чего доброго и в царя, – заключила Петровна.

– Ну, до царя-то, положим, не дострельнут, он далеко. Тут совсем другое дело, хозяюшка. На суде председательствовал полковник Костров. Сам он тщедушненький старикашка. И опять не в этом дело, а главное – у полковника жена молоденькая и, надо сказать, очень хорошенькая, такая цыпочка, прямо антик... – улыбнулся Новошлыков, разглаживая усы.

– Эх вы, блудник! Вам только бы цыпочку да антик, а о государственном деле совсем не хотите подумать, – сердито проворчала Петровна. – Причем тут полковникова жена?

– Вот именно, хозяюшка, из-за этого и весь сыр-бор разгорелся... Володя, говорят, похаживал к ней. Ну, а этот хрипун, старикашка полковник, все прошохал. И, между нами говоря, прошел слушок, будто сам полковник все и подстроил... Только я этим слухам очень мало верю. Оно, правда, на суде полковник вел себя непристойно, вместо того, чтобы осудить преступника на казнь, он, как председательствующий, предложил суду вынести благодарность солдату и выписать наградных десять рублей из полковой кассы за бдительность часового на посту. Так все и заглохло.

Екатерина Матвеевна подумала: «Так вот какого зятька хотели мы огоревать...» Новошлыков, распростившись с хозяйками, ушел.

Глава седьмая

– Штабс-капитан Казаков был прав, – говорили солдаты, – противник ведет непрерывную охоту за нашими и наблюдателями.

Теперь они и сами начали частенько замечать: как поднимается в воздух «колбаса», тут же появляется неприятельский самолет, и наблюдатель летит камнем вниз. Начальство задумалось над этим вопросом: как же быть? Так ведь уничтожат всю наблюдательную технику, да с каждым разом погибают люди. Наконец кто-то додумался снабдить летающих на аэростате парашютом. Раздобыли несколько парашютов. Нужно было их испытать. Но охотников из солдат не находилось. Для опыта насыпали в мешок земли, – примерный вес человека, – подняли его на аэростате и выбросили; парашют раскрылся и мешок приземлился благополучно. Опыт был произведен, но охотников прыгнуть с парашютом все же не было.

Тогда было объявлено, что прыгнувший с парашютом в виде поощрения получит месячный отпуск повышение в чине до старшего унтер-офицера и двадцать пять рублей наградных.

– Заманчиво, заманчиво, главное – отпуск, – толкуют меж собой солдаты, но прыгать никто не собирается.

– Высоко ведь. А если шлепнешься? Тогда тебе вечный отпуск.

Проходил мимо испытателей конюх нестроевой команды Савкин. Он возвращался к своему обозу из деревни и, видимо, сумел там что-то спустить на самогон.

– Чего это? – спросил он столпившихся солдат.

– Прыгни вот с зонтом – старшего унтера нашьют, двадцать пять рублей и отпуск, – пояснили солдаты.

– Это только прыгнуть и все? О! Я сейчас! Давайте и прыгну, – разгорячился Савкин.

– Ваше благородие! Вот он хочет! – крикнул один из солдат офицеру, руководившему испытанием.

– А правда нашьете старшего? – спросил Савкин.

– Обязательно,– пообещал офицер.

– А не обманете?

– Ну, чертова перечница, идти, так иди! Нализался до чертиков да еще торгуется! – прикрикнул офицер.

– Что будет, то и будет, иду! – крикнул Савкин.

Затянули его в ремни, прицепили целый тюк полотна и погрузили в корзину. Пока аэростат поднимался на тысячу с лишком метров, веселый заряд в голове Савкина, видимо, начал выветриваться. Глянул он вниз, и в пятках начало покалывать, а по спине мурашки поползли. Он было на попятную, да уже поздно. Обслуживающий персонал «помог» ему выбраться из корзины.

– Ну, пропал! – ахнули наблюдающие с земли.

Наконец полотно хлопнуло и раскрылось громадным зонтом. Савкин повис, как удавленник, не двигая ни одним суставом.

– Капут, умер, – закричали столпившиеся.

Но по мере приближения к земле, Савкин начал дрыгать ногами.

– Жив, жив! Везет черту...– завидуя успеху Савкина, кричали солдаты.

Ветром отнесло его далеко в сторону от наблюдающих. К месту падения Савкина мчится санитарная машина с врачом и сестрой. Савкин падает, немножко тянется за парашютом, потом свертывает его и, усевшись на куче полотна, озирается вокруг и завертывает папироску. Испытание закончено. Начальство, довольное достигнутым успехом, слово свое сдержало. Савкин с тремя белыми ленточками на погоне и двадцатью пятью рублями в кармане прощается с Чилимом и Бабкиным, гордясь повышением и совершенным подвигом, и отправляется в отпуск. Провожая Савкина, на прощанье Бабкин кричит:

– Ты смотри, Лаврушка, обратно поедешь, самогонки не забудь захватить! Твое повышение надо обмыть!

– Слушаюсь! – улыбаясь, отвечает Савкин и цепляет к поясу штык, а за плечи закидывает мешок.

– Свиней, что ли, колоть? – замечает Чилим.

– Так, на всякий случай. Ну, прощайте, друзья, через месяц ждите.

Проводив Савкина, Чалим с Бабкиным снова лезут в ход сообщения, пробираясь к своим окопам.

– Да, я рад за него, что удалось ему еще на месяц продлить жизнь, – говорит вполголоса Чилим присаживаясь на земляную заснеженную лавочку в окопе.

– Судьба играет человеком, – замечает Бабкин.

– Куда к черту судьба, люди играют нами, как пешками, – возражает Чилим. – Ты вот тут зарылся в землю, как крот, дрогнешь, как собака, на холоде, гниешь под дождем. А там, в далеком тылу, в городской теплой, уютной квартирке сидит какой-нибудь господин, который заинтересован более нас с тобой в движении этих пешек. Он сидит после сытного завтрака и слушает рассказ о доблестных войсках, одерживающих победу на фронтах, или читает только что полученную газету. Улыбаясь, он восхищается победой какого-нибудь полководца и, насупив брови, возмущается отступлениями. Он не знает фронта, не видал по-нищенски одетого в рваную шинель его защитника – солдата. Он не видел грязи, которой залеплен по самые уши солдат. А ты здесь знаешь одно: каждая минута твоей жизни висит на ниточке и вот-вот оборвется... А если придешь искалеченным, будешь стоять где-нибудь на углу или на мосту с протянутой рукой, выпрашивая копеечку на пропитание, как стояли калеки после японской войны... И этот же господин, который так восхищался твоими победами, пройдет мимо и не подаст тебе семишника. Он с презрением отвернется или обойдет сторонкой, чтобы твои лохмотья и увечья не испортили ему настроение и аппетит. Вот, брат, что нас ждет...

– Да, уж от этой войны лучшего не дождешься, а говорят еще, что где-то на небесах есть бог. А чего тогда он глядит оттуда? Почему не прекратит наши страдания? – с горечью говорит Бабкин.

– Видимо, забрался слишком далеко и не видит, что творится на его святой земле... – откликается Чилим.

Но вот грохнул выстрел, за ним второй, и пошла пальба. Друзья зорко вглядываются в ту сторону, откуда со свистом, визгом и треском разрываются, ударяясь в мерзлую землю, бруствера, пули «дум-дум».

– Вот, сволочь, опять разрывными лупит, – ворчит, приседая, Чилим.

Погода как назло опять начинает хмуриться. Хлопьями повалил мокрый снег. Стрельба стихает. По ходу сообщения пробирается рассыльный из ротного блиндажа.

Приседая в окопах, раздает он письма солдатам. Получает письмо и Чилим.

– Что за чертовщина! – восклицает он, разглядывая конверт, на котором не кривобокие каракули, какие он привык видеть на письмах матери. Да и пакет более объемистый.

Письмо было от Нади. Правда, оно пришло с большим опозданием, но все же пришло. Прочитав его, Чилим долго сидел в задумчивости, глядя в одну точку. Перед его глазами на бруствере во весь рост стояла улыбающаяся Надя. И так же, как в день их первой встречи, ветер шевелил ее черные локоны. За полчаса до письма в голове Чилима бродили мысли о смерти. Теперь ему так захотелось жить, так захотелось прийти обратно здоровым и все таким же сильным!

«Так и пишет: «Навсегда твоя». А та старая ведьма сказала, что Надя вышла замуж за этого щеголя-офицера. Ребенок нашелся. Что за чудеса? И понять ничего нельзя. Ага, вот оно что, – новая догадка мелькнула в голове Чилима. – Наверное, когда нашла ребенка, тот офицерик бросил ее, или на фронт его угнали. Вот она и вспомнила старинку...» – думал Чилим. На душе у него от этих догадок стало пасмурно.

Небо хмурилось толстыми серыми тучами, медленно кружился и падал крупными хлопьями снег. На правом фланге изредка громыхала полковая батарея. Левее, где лесок редел и окопы опускались к трясине, то и дело трещали винтовочные выстрелы. Наконец выстрелы смолкли. Жуткая тишина водворилась в окопах, а пухлые снежинки падали и падали без конца...

Чилим прокрался в крытую траншею хода сообщения и, прижавшись к стенке, торопливо начал писать карандашом:

«Надюша, друг ты мой сердечный!

Только что получил твое письмо. Так обрадовался, что не могу сообразить, что тебе и ответить. Ты пишешь, дорогая, что я забыл тебя. Это было бы больше, чем бессовестно. Забыть тебя, твое доброе, горячее сердце и улыбку твою нельзя. Надя, голубушка моя, тяжело мне и горько было слышать от твоей тетушки, что ты вышла замуж за того офицера, которого встретил я в вашем дворе. Вот почему писал я матери и просил ее узнать правда ли это. Если тетя Дуся сказала правду, то я ничего не могу тебе написать, кроме пожелания большого счастья в твоей новой жизни...

Надюша, дорогая моя, еще в прошлом году я писал тебе два письма, но ты почему-то не ответила? Это тоже кое-что мне подсказало... может быть, они не дошли или тебе не передали их? Я не знаю. Надюша, милая, ты пишешь, что наш малыш Сереженька жив и нашелся. Я очень был удивлен и обрадован такой неожиданностью. Как же это получилось? Как было бы радостно прижать вас обоих с Сережкой к своей солдатской груди. Еще кое-что хотел написать, да уж некогда, опять начинают стрелять. Желаю тебе, моя дорогая, здоровья и счастья.

Твой Вася».

Пока Савкин был в отпуске, в полку произошли кое-какие перемены. Полк не отступал и в наступление не ходил, но санитары каждый день и каждую ночь вытаскивали по ходу сообщения убитых и раненых, а также умерших по неизвестной причине. Высланная командованием комиссия определила, что солдаты умирают от эпидемии. Была ли тут замешана злая рука неприятеля или просто болезнь развивалась от холода и недостаточного питания – солдаты не знали.

Вскоре командование дало приказ: полк снять с окопов и изолировать, отправив в тыл.

Февральской темной ночью 1917 года полк отправили в тыловое местечко Пидгайцы где и расквартировали на самой окраине в заброшенном панском поместье. Придя на новое местожительство под крышу панских хором, солдаты почувствовали себя вольготно. Пули здесь не свистели, снег хлопьями за ворот не валился. Ломая заборы панской усадьбы,солдаты могли обогреваться. А когда огляделись да совсем отаборились, разнюхали и насчет съестного.

– Вы ничего не знаете, господин ефрейтор, – докладывали вернувшиеся из разведки Чилим с Бабкиным. – Мы нашли громадные склады продуктов. Вот сволочи, нас в окопах голодом морили, а на станции склады ломятся от продуктов. И чего только там нет: сухарей,галет целые штабели лежат, покрытые брезентом. Все зашито в мешках, а ящиков с консервами и глазом не окинешь. Полно и обмундирования, а мы в окопах почти всю зиму босые сидели. Почему так получается?

– А вы разве не слыхали, что «Окопная правда» писала? – спросил Кукошкин, оглядываясь, нет ли поблизости начальства. – Вот чего, дорогие друзья, за все мы должны благодарить военного министра Сухомлинскова. Это он, сволочь, старается морить нас голодом. Теперь уж раскрыто, что он продался немцам.

– Ну тогда мы сами будем действовать, – заявил Чилим.

– Только осторожнее, ребята, там, наверное, есть охрана, – предостерег Кукошкин.

– Ничего, не беспокойся. Мы нашли такую лазейку – сам черт не догадается... – успокоил Чилим. – А вы в свою очередь, как наш начальник, все-таки поговорите с ротным командиром или с фельдфебелем об этом. Что же на самом деле получается; люди с голоду дохнут, а тут кучами все гниет.

На следующую ночь первый взвод третьей роты был обеспечен на целую неделю сухарями. А после начали появляться и ящики с консервами. Вскоре вся рота зажила на широкую ногу, и «эпидемия» сама со бой начала проходить.

Шел уже март. Вернулся из отпуска Савкин. Отыскав Чилима с Бабкиным, он весело крикнул:

– Здорово, землячки! С новосельем вас!

– Здравия желаем, господин старший унтер! – ответили оба, иронически улыбаясь.

– Ну, как погулял в деревне? Камней, что ли, понабрал? Мешок-то больно тяжелый, – помогая Савкину снять мешок, полюбопытствовал Чилим.

– И не говори, подорожники...

– О! Тогда угощай!

– Давайте кружки, – заторопился Савкин, развязывая мешок.

– Видимо, дома еще справно живут? – спросил Бабкин, подставляя кружку.

– Не знаю, – смущенно ответил Савкин, наливая ему в кружку вонючий самогон.

– Вот так здорово! – заметил Чилим. – Был дома и не знаешь, как живут.

– Вот именно не довелось побывать дома, – сокрушенно вздохнул Савкин.

– Что так? – вопросительно вскинул глаза Бабкин. – Где ж ты проторчал целый месяц?

– Не повезло мне... – как-то хитро улыбнулся Савкин.

– В дороге, что ли, задержали? – спросил Чилим.

– Несчастье случилось, а может быть, и счастье... Не знаю, как вам и сказать. Вот здесь все кружился, недалеко от границы, – начал рассказывать Савкин. – Иду я, значит, на станцию, чтобы сесть на поезд. Совсем уж близко был к станции. Дорога тянет через лесок, а впереди на бугорке деревня маячит белыми хатами. Только вышел из леса, вижу, впереди идет женщина, вязанку хвороста тащит. Я догнал ее, говорю: «Давай помогу тащить». Она молча покосилась на меня, бросила вязанку на землю: «На, неси, что ли». Я взвалил на плечи, несу вязанку, она – мой мешочек с пожитками. И так, слово за слово, разговорились. Донес дрова до ее хаты. Время уже вечер. «Зайди до хаты, видпочинь трохи, – говорит она, – у мене вареники з маслом, повечеряй». «Ладно, – говорю, – тогда придется зайти». Когда она сняла полушалок с головы, сбросила верхнюю одежду, я так и ахнул, думаю: вот это да... Светлые волосы густые-густые, немножко курчавятся около ушей, а глаза, ну что за глаза, такие голубые, как само украинское небо... Ну, думаю, не иначе, как солдатка. Разделся, умываюсь, а сам изредка поглядываю на нее. Она сняла полотенце с гвоздика, подает мне и спрашивает: «Вечерять будем, чи що?» А сама тоже глядит за каждым моим движением, точно кошка за мышью.

Повечеряли мы варениками, поблагодарил я и закидываю мешок за плечо, направляюсь к дверям. А она говорит: «Куда торопишься, отдыхай трохи, хиба дома жинка жде?» – «Да нет, – говорю, – у меня жинки еще и не было». – «Ну, що ж, мабудь, заночуешь ночку?» – «Ладно», – говорю. Так и остался. А на утро снова пошли в лес за дровами. Тут уж забыл и про свою деревню. Так и прожил у нее весь месяц. Теперь договорились: если останусь жив, то после войны обязательно ее заберу с собой. Обещалась ждать. Эх, и славная бабочка... – вздохнул в заключение Савкин.

– А если муж вернется? – спросил Чилим.

– Ну, вот еще, зачем он вернется, когда у нее похоронная? Сам читал.

Савкин еще налил самогона в кружки.

– Ну, за ее голубые глаза! Вот, черт побери, если бы не прыгнул с этим зонтом, где бы я нашел такую добрую бабку, – закончил Савкин.

В это время открылась дверь и на пороге появился рыжеватый прапорщик Малинин, как всегда чисто выбритый и подтянутый.

– Добрый вечер, ребята! Чего это вы потягиваете?

– Болтушку, вашбродь! – весело отозвался Чилим.

– Ну?! Ах, черти, налейте попробовать!

– Сколько угодно! – воскликнул Савкин, подавая кружку прапорщику. – Кушайте на здоровье.

– Это просто замечательно, да, главное хлебная, – крякнув, сказал Малинин.

– Вот, вот, болтушка самая настоящая, – пояснил Бабкин.

– Консервой закусите, – поднес откупоренную банку Чилим.

– Ну, ребята, вы тут совсем хорошо обжились, даже и консервы где-то раздобыли.

– Ничего, не жалуемся. А консервы на завод ходим добывать, – в шутку сказал Чилим.

После второй кружки прапорщик совсем повеселел.

– Вы, ребята, ничего не слыхали? Говорят, в столице что-то упало и прямо вдрызг, вдребезги...

– Может, Петропавловку подмыло, да она в Неву грохнулась? – спросил Чилим.

– А вот и не догадаетесь, – поддразнивал любопытных прапорщик. – Хотите расскажу?

– Савкин! – крикнул Чилим. – Налей промочить горлышко их благородию!

– Есть налить! – весело отозвался Савкин, хватая бутыль.

Прапорщик сел на ящик, из которого только что извлекли последнюю банку для его угощения.

– Так нот что, ребята, пока между нами говоря. Полковник наш получил приказ, или, как его там называют, манифест, который он держит у себя под сукном. Солдатам читать не хочет. Видимо, все еще думает: «Авось да перемелется и снова все пойдет по-старому...» – И зря, конечно, ждет. Все кончено, царский строй прогнил насквозь и глубже и окончательно свалился. И как бы ни старались господа гучковы и милюковы, все равно им ни на какой фундамент его не восстановить...

– А попроще нельзя? – спросил Бабкин.

– Пояснее? В манифесте говорится, что царь отрекся от трона. Ну, а там собралась шайка-лейка, вроде тех же гучковых и милюковых. Теперь хотят затащить на трон его братца Мишку, как он им ближе и больше с руки. Но он тоже откажется, если уж не отказался. Хотя в манифесте об этом и не говорится. Там сказано, что на престол поставлен царь Михаил. Офицеры все, конечно, об этом знают, но солдатам говорить заказано под строгим запретом. А знаете, ребята, почему? Они хотят обрадовать солдат прочтением этого манифеста с трибуны, а она еще не готова, вот они и ждут... Но все равно, вы скоро услышите из уст нашего уважаемого полковника Ушнова. А пока молчок, – заключил адъютант и, покачиваясь, вышел из халупы.

Но этот рассказ Малинина на солдат эффекта не произвел, так как они уже знали о событиях в столице и теперь только возмущались поведением Ушнова. Одновременно сожалели о старом командире, полковнике Дернове, которого срочно сняли с командования полком и куда-то откомандировали. Принявший командование полком Ушнов за короткий срок сумел уже нескольких унтер-офицеров разжаловать в рядовые, троих отдал под суд, а многих солдат потряс за воротник. Но у солдат и унтер-офицеров все его грозные приказы вызывали только усмешку.

– Видимо, перед смертью так отчаянно бушует наш новый командир, – сказал разжалованный унтер-офицер Крицкий.

– Посмотрим, как на передовой он запляшет, – ответил Чилим.

Наконец, настало утро. Полк вывели в поле, где была наспех сколочена дощатая трибуна. Спустя некоторое время туда же подъехал командир корпуса, генерал, дряхлый, изъеденный морщинами, с седыми пожелтевшими от курева усами и сивыми бровями. Он, не слезая с коня, поздоровался с солдатами. Затем спешился и бросил поводья ординарцу. Хриплым голосом он крикнул:

– Господа офицеры! Выйдите из строя!

Офицеры нехотя покинули строй.

– Дальше, дальше! – снова крикнул он, махнув рукой.

Когда офицеры удалились на достаточное расстояние, генерал выпрямился, выпятив живот, и замахал обеими руками, крича:

– Ко мне, братцы! Ко мне!

Солдаты сгрудились вокруг генерала плотной стеной.

Но он молчал, видимо, боролся с какой-то тяжелой мыслью... Вдруг плечи его затряслись, он склонился и горько заплакал. Но это продолжалось недолго.

Он, овладев собой, выпрямился и, не вытирая слез, крикнул:

– Скажите, братцы, чем вы недовольны? Может быть, вас плохо кормят? Или офицеры бьют? Все мне рассказывайте!

Но солдаты, бесправные, забитые армейской дисциплиной, по старой привычке молчали и думали:«Только высунуться с языком, а завтра и зубов не соберешь>.

– Что же вы, братцы, молчите? Значит, жалоб нет, – он снова принял свой строгий генеральский вид.

– Ну и артист, – проворчал кто-то в строю.

– Господа офицеры! Займите свои места! – скомандовал он. – Полковник, читайте манифест!

Круглый, как шар, с красным лицом, полковник быстро влетел на трибуну и торопливо начал читать. Из прочитанного манифеста солдаты поняли одно: царь Николай Второй отрекся от престола, а на его место поставлен великий князь Михаил.

– За царя Михаила! Ур-ра! – побагровев от натуги, закричал Ушнов.

Но у солдат на этот раз вышла заминка, правда, крикнули, но очень немногие. Полковник снова громко заговорил:

– А о революции чтобы ни звука! Слышите?! Замеченных будет судить полевой суд! – грозно сверкнул глазами полковник. – И еще предупреждаю: бросьте пить водку!

– Где ее, взять, водку-то?! – громко крикнул кто-то в строю.

– Нам ладно и самогонку! – добавил второй голос.

Но полковник, видимо, пропустив мимо ушей солдатские возражения, поторопился отдать приказ разойтись.

На этом и кончилось чтение долгожданного манифеста. Генерал уехал, солдаты, ругаясь, расходились по своим местам. Начались однообразные» дни тыловой службы,

Глава восьмая

Надев на Сережку новенький костюмчик, Надя залюбовалась своим сыном. Целуя малыша, она приговаривала сквозь слезы:

– Милый ты мой, да какой хорошенький! И весь в отца, настоящий волгарь.

Ей тяжело было расставаться с сыном, которого она только нашла и которого теперь должна была покинуть из-за нелюбимого ею Подшивалова. Правда, малыш, живший почти с самого рожденья по чужим людям, еще не успел горячо привязаться к ней. Но от этого Надя страдала вдвойне. А Сережу занимал больше новенький синий матросский костюмчик, чем материнские поцелуи. И вот тут-то в Наде еще сильнее вспыхнула ненависть к матери с тетей Дусей и Подшивалову.

«Ждите там, так я и приеду на свадьбу к вам», – по-думала она, вытаскивая из чемоданчика коробку с кольцами, браслетками и разными брошками, и сказала Ильиничне:

– Мамаша, вот эту коробочку припрячь и сохрани до прихода Васи или меня.

Теперь ей казались мелкими и ничтожными проповеди отца Панкратия и разговоры домашних. Она поделилась своими планами с Ильиничной и, простившись, уехала.

Приехав на Устье, она наняла извозчика и прикатила к вокзалу. За несколько минут до отхода поезда ей удалось через носильщика достать билет на Москву.

Поезд плавно отошел от станции и, перейдя мост через Казанку, стал набирать скорость. Надя все время смотрела в окно. Мелькали осенние луга с серыми стогами сена. А за гривой оголенного осенью кустарника блестела светло-голубой лентой Волга. Вскоре поезд загремел через высокий волжский мост. Надя посмотрела на Волгу сквозь переплет железных балок, но родная река в эту пору осени показалась ей холодной и скучной. Надю стало клонить ко сну. Она расположилась на средней полке и заснула с мыслью о близкой встрече с Васей.

Уже приближались сумерки. Надю разбудили громкие голоса подвыпивших офицеров.

– Сколько вы были в Казани? – спросил поручик штабс-капитана.

– Ерунда, всего три дня, но зато уж в эти дни попировали с поручиком Подшиваловым.

– Что у него за праздник был?

– Женился он, да так удачно, черт побери, прямо ему повезло.

– Значит, вы на свадьбе были?

– Нет, свадьба будет еще через три дня, да оставаться-то мне было нельзя, я и так просрочил. Мы просто так, заранее отпраздновали. Да ему черту курносому, очень повезло: женится на купеческой дочке и, говорят, очень богатой. У нее только одна мать, капиталец, брат, больше миллиона, – причмокнул от зависти штабс-капитан.

– Да, действительно, можно позавидовать. Таким везет, а все потому, что дядя генерал, – проговорил поручик. – А девка-то, наверное, какая-нибудь уродина.

– Ну, брат, нынче на это не смотрят, были бы денежки, а там будут и девушки.

В сердце Нади закипала злость к друзьям Подшивалова. Закутав лицо пуховым платком, она притворилась спящей и, утомленная, вскоре действительно заснула.

Приехав в Москву, Надя совсем приуныла, почувствовала себя одинокой в этом огромном городе. она долго бродила по городу, но пока что ей не удалось узнать,с какого вокзала нужно ехать на Северный фронт. Уставшая и голодная, она завернула в чайную. Столовая была полна: там были и солдаты, и гражданские. Наде казалось, что все на нее смотрят. Она увидела молодую женщину, примерно ее лет, в военной форме. Она сидела смирно в уголке за маленьким столиком.

– К вам можно присесть? – робко спросила Надя.

– Пожалуйста. Стул свободный, – любезно пригласила та.

Надя заказала обед из двух блюд и на третье стакан какао. Женщина, видимо, очень торопилась. Она нервничала, часто оглядывалась в ту сторону, откуда появлялись с тарелками и подносами торопливые официанты.

– Вы не здешняя? – спросила Надю соседка.

– Из провинции.

– Вы беженка? Ваша местность занята?

– Нет. Я из далекого тыла сама еду на фронт... Ну, как вам сказать, не на самый фронт, а в прифронтовой госпиталь. Да вот не знаю, как туда добраться, – вздохнула Надя.

– Не скажете, где находится этот госпиталь?

– В Риге.

– Так... А номер госпиталя знаете?

– Баусское шоссе, дом три, а номер госпиталя не указан.

Женщина улыбнулась:

– О! Я этот госпиталь знаю, он в Бенегофе, за Двиной. А зачем туда едете?

– Муж там лежит раненый, – вздохнула Надя.

– И вы решили навестить?

– Да, вынуждена...

– Наверное, ваш муж офицер?

– Нет, – покачала головой Надя.

– Он тяжело ранен?

– Не знаю.

– Так... А ведь нам с вами по пути. Я тоже туда еду.

– В этот город?

– Не только в этот город, но и в этот госпиталь.

– Неужели? Вот совпадение! – радостно воскликнула Надя. – А проехать туда свободно?

– Да уж вместе как-нибудь проедем.

– Вы там работаете?

– Да, сестрой. Кстати, нам вдвоем будет удобнее и веселее. Я медикаменты везу. Поможете мне возиться с чемоданами. У вас свой-то багаж есть какой?

– У меня все тут, – Надя показала на маленький чемоданчик.

– Ну, хорошо, значит, едем.

– Я вам закажу стаканчик какао? – спросила Надя, желая задобрить свою приятельницу.

– Спасибо, не нужно, я сыта, – ласково произнесла сестра и подумала: «Сразу видно, что провинциалка, они всегда на угощение щедры».

После обеда они отправились на Виндавский вокзал, а через некоторое время сидели уже в вагоне поезда, мчавшегося в Ригу. Надя часто выбегала на остановках – то приносила кипяток, то покупала чего-нибудь закусить – и все время угощала свою новую приятельницу. Она уже знала, что ее знакомая родилась в крестьянской семье, в Тверской губернии, до войны жила в Москве, но по сложившимся обстоятельствам пришлось ей уехать на фронт, а зовут ее Валентиной Викентьевной.

– Скажите, Валентина Викентьевна, далеко ли от фронта госпиталь?

– Далеко ли, говоришь? Так значит, до Фламенгофа двенадцать верст, да там до леса версты три, а за лесом уже окопы. Все время слышно, как из пушек стреляют. Аэропланы то и дело летают над городом. А однажды ночью налетел цеппелин. Так он нас перепугал, когда начал кидать бомбы на мост через Двину! На самый-то мост не угадал, а караульное помещение все расщепал, весь караул побил, остался в живых лишь один часовой, который стоял на другом конце моста. Мы тогда крепко трухнули, думали, на наш госпиталь сбросит, но на счастье угадал посреди улицы. Стекла все у нас повылетали, и не только у нас, но и в соседних домах.

Так, беседуя, Надя с сестрой приехали в город и благополучно добрались до госпиталя. Но здесь Надю постигло полное разочарование. Чилима в госпитале уже не оказалось. За неделю до приезда Нади его выписали, и где он находится сейчас, установить было очень трудно.

«Нет уж, что будет, то и будет, а обратно в Казань пока не поеду», – решила Надя, направляясь к Валентине Викентьевне, которой рассказала о себе и о том, что ее погнало на фронт.

– Ну, плакать нечего, это все исправимо. Останешься в госпитале и будешь работать. Пойдем сейчас к Петру Васильевичу.

Главный врач госпиталя – капитан медицинской службы – тепло встретил Надю и объяснил условия больничной жизни службы.

– Вот чего, голубушка. Служба у нас нелегкая, спать приходится мало, все время в работе. С непривычки вам будет тяжело, – по-отечески говорил он, глядя в упор добрыми глазами, окруженными красными от бессонных ночей веками.

– Привыкну, – опустив глаза, сказала Надя Итак, Надя принялась за работу, Она была здоровой, сильной, и всякая работа была ей по плечу. К раненым она относилась с сестринской заботой, всегда старалась помочь им чем-нибудь, утешить. Но к госпитальной обстановке она привыкла не сразу. Ее тошнило от запахов крепких лекарств и гниющих ран. Пугали гипсовые футляры, снимаемые с человеческих рук и ног, которые приходилось ей вытаскивать в мусорный ящик вместе с окровавленными, пропитанными гноем бинтами. Но она решила выдержать все испытания, только бы не вернуться в Казань. Проработав примерно месяц, она понемножку начала привыкать. Солдаты, чувствуя заботливое отношение, стали относиться к ней с уважением.

– Сестрица! – кричал раненый. – Ты умеешь писать? Может быть, написала бы домой письмишко...

Надя писала под диктовку и спрашивала: