Текст книги "Буря на Волге"

Автор книги: Алексей Салмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

Савин ставит пароходы на зимовку и на последнем провожает до ближней пристани уволенных рабочих:

– Спасибо, молодчики! Хорошо поработали! A вот это на дорожку, – подает он по стакану водки.

Рабочие целыми командами сходят на берег, а Савин кричит:

– Степка! Нажми прощальный! – капитан дает прощальные гудки, а хозяин стоит на мостике, машет шапкой:

– Спасибо, братцы! Весной жду! Не забывайте Ваньку Савина!

Как выветрится из головы хмель, спохватятся рабочие, что несут домой жалкие гроши.

– Опять, сволочь, подкузьмил...

Зимой под свист и завывание ветров соберутся волгари в занесенные выше окон снегом избенки и обсудят прошлую и наступающую навигацию; переберут в памяти всех хозяев и придут к такому заключению, что не миновать снова того же Савина.

Проводив масленицу под заунывный звон великопостного колокола, взвалят на плечи котомки с пожитками и снова плетутся по обледенелой дороге в Услон.

А Иван Кондратьевич, подсчитав выручку после удачно проведенной навигации, отслужит благодарственный молебен в собственной церкви, а затем снова кричит:

– Эх, Онуфрий! Закладывай рысака! Вези на станцию! В Сормово еду!

– Зачем, батюшка Иван Контратьич? – спрашивает кучер.

– Пароходишко надо заказать, чего деньгам зря лежать.

Савин чувствовал себя полным хозяином большого участка Волги, где много пассажиров и груза. Но тут неожиданно на Волгу выплыл Димитрий Илларионович Пронин на собственном пароходе «Теньки». И как назло, занял тот же участок. Вот с этого все и началось.

Однажды Савин явился на «Услонский» проверить, как идут дела. На пароходе чистота и порядок...

Обойдя весь пароход, он поднялся на верхнюю палубу и заметил в тени штурвальной рубки капитана, пьющего чай вприкуску с яблоком.

– Степан! – крикнул Савин.

– Чего изволите, Иван Кондратьич?

– Почему судно не полным грузом?

– Несчастье, Иван Кондратьич, нас объехали...

– Как? Кто мог?

– Опередили, увезли весь груз и пассажиров.

– Эта что еще за новость? Наверное, та толстуха, Камнева?

– Нет, Пронин.

– Ах, черт сухой, куда оп лезет, проклятый. Ну, это мы еще поглядим, кто кого перевозит... – сверкнув глазами из-под густых нависших бровей, сказал Савин. Вот чего, Степан, – он помолчал, как бы что-то придумывая, – объяви-ка сегодня же по всем пристаням, что цены на билеты снижены на десять копеек. Понял?

– А будет ли это хорошо? – возразил капитан.

– Если я говорю, значит, хорошо... Мы с него спустим штаны. Пусть знает Ваньку Савина.

– Слушаюсь! – сказал капитан.

На следующие сутки к конечной пристани местной линии подошли еще два савинских парохода. Пронин как ни торопился опередить, но успеха не имел, приходил всегда к пустому берегу: пи грузов, ни пассажиров на пристани пе было. Он приуныл, когда его судно начало попусту мутить воду колесами. А Савин просто начал издеваться над Прониным. Однажды пассажиров скопилось на пристанях очень много по случаю встречи иконы смоленской божьей матери в Казани. Савин, будучи под хмельком, объявил пассажирам: цена за проезд три копейки, а пьяницы могут выпить стакан водки бесплатно, в буфете у него, мол, хватит... Этот маневр удался, пароходы были битком набиты пассажирами, и пьяниц нашлось очень много, они беспощадно осаждали савинский буфет. Пронин все же решил не сдаваться: «Шалишь, малыш, нас голой рукой не возьмешь...»

Акулина Петровна прижилась в доме у Пронина, привыкла и отлично вела хозяйство. Нанял он ей прислужницу, чтобы полегче было и веселее, когда он уезжал.

Однажды Пронин, проводив пароход, вернулся домой и за ужином сказал жене:

– Ты, Петровна, кажется, в город собиралась? Можешь поехать, пароход утром зайдет сюда и пойдет в Казань.

– Одна я не поеду, соберемся как-нибудь вместе, – заявила она.

Ей давно хотелось поехать на собственном пароходе, да, впервые увидев Волгу в таком широком разливе, она побаивалась.

– Ну, что ж, вместе, так вместе, – сказал Пронин. – Завтра у нас какой день?

– А ты разве забыл? Видишь, готовимся к празднику, завтра вознесенье.

– Н-да, – протянул Пронин. – Завтра по закону и работать-то грешно, говорят, праздничная работа на огне горит... Ну, мы сделаем вот так: утром сниму всю команду в церковь, пусть у ранней обедни помолятся, а после обеда начнут работу, убыток невелик.

– Гляди, как лучше, – сказала жена.

– Да и мы к этому времени управимся, вместе и поедем, – решил Пронин.

По случаю большого разлива пронинская конторка была временно установлена в канаве около амбаров, куда пароход заходил под погрузку.

После сытного обеда с выпивкой супруги Пронины в праздничной одежде шли на пароход. Пронин был в длинной суконной поддевке с трепавшимися на заду фалдами, которые в шутку называли «сорока мучениками», в лакированных сапогах и картузе со светлым козырьком. Акулина Петровна – в сарафане заграничного полотна и в атласном платке под булавочку; «А ведь недурна, когда принарядится...» – подумал Пронин, взглянув на жену. Она шла гордой походкой, широко откидывая левую руку, а правой держалась за костлявые пальцы мужа. Шли они важно и молча. Пронин временами вскидывал взор к небу, посвистывая сквозь щербину зубов. Погода в этот день с самого утра как-то заигрывала: то горыч тянул, то злая низовка яростно вздымала крутые волны на широком разливе,

– Грузят, что ли? – не глядя на жену, сказал Пронин.

– Чего будут грузить? – спросила жена.

– Большой подряд овса взял, перевезли на винокуренный завод.

Пронин еще что-то хотел сказать жене, но чуткое ухо его уловило какой-то шум... Взгляд его невольно скользнул по взгорью, где зашумели только что распустившиеся барские тополя. А па краю обрыва он увидел что-то черное, точно густые клубы дыма переваливались через гору и лес.

– Шевелись, ребята, сам идет! – крикнул Баскаков, помогая Панову наваливать на спины грузчикам тяжелые кули с овсом.

Ветер усиливался, обдавая чету Прониных мелкой, точно песчинки, водяной пылью. Они поспешили на пароход. Молнии огненными стрелами пронзили густую черную массу, прогремел раскатывающийся гром.

В горах потемнело. Часто, крупно полил дождь. Ветер еще яростнее засвистел, выворачивая с корнями громадные сосны, клонил к земле и ломал барские тополя. Все поле сплошь покрылось слоем воды, а дождь хлестал и хлестал. С гор по долине хлынул с шумом страшный водяной поток, точно громадную плотину прорвало... Вал, доходивший до двух саженей высоты, с разрушающей силой подхватывал все находившееся там: бани, амбары с пудовыми замками и хлебом; все перевертывало, крошило, мешало с глиной, и вся эта грозная лавина стремительно неслась на пароход.

Пронин стоял в первом классе и, глядя в окно, молился:

– Господи, батюшка, не погуби...

Но бог, видимо, был глух к пронинской молитве. Закрытые временно мертвяки начало выворачивать, пароход вместе с конторкой оторвало от берега и быстро понесло в стрежень разлива. Пронин выскочил на палубу, истерично завизжал:

– Черти, сволочи! Почему не спасаете пароход. Баскаков! Я тебя выгоню! Остановить пароход!

– А чего вы раскричались? – подбежал весь мокрый и злой лоцман. – Все сделано, якорь отдан, не держит, видишь – стихия...

– Молчать! Сволочь! – визжал Пронин.

В это время подбежал вахтенный матрос.

– Митрий Ларионыч! С вашей супругой нехорошо, они как выбежали из класса, так и упали на палубу.

– Убрать в класс! Где Базыкин! Почему нет пару?

– Они после ночной отдыхают, – сказал подбежавший штурвальный.

– Разбудите, живо!

– В чем дело? – с заспанными глазами подошел капитан.

– Дрыхнете, батенька! – визжал Пронин.– А с пароходом что творится – не видите?

– Митрий Ларионыч, – спокойно продолжал капитан, – сами советовали почистить котел, пар стравлен, а пока шла погрузка, он был не нужен. – Гаранька, живо, шуруй – крикнул он кочегару.

Этим временем пароход выкинуло на середину и гнало к луговой стороне. Но к счастью Пронина, буря стала стихать, только разыгравшиеся на середине волны все еще яростно налетали и с шумом переваливали через барьер обноса. Раздались тревожные свистки, послышалась команда капитана, Матросы забегали вокруг шпиленка, заскрежетала якорная цепь.

Пароход медленно пошел к берегу. Когда Пронин вернулся в класс, жена лежала на диване, зажимая руками грудь.

– Что с тобой? – спросил Пронин, пытливо сверля ее маленькими глазками.

– Ничего, теперь вроде лучше, – тихо простонала она.

– Зря изволили беспокоиться, – сказал вошедший капитан. – Все обошлось благополучно. Эх, и сильна же была буря.

– Буря-то прошла хорошо, да вот с женой чегой-то случилось. Ты пошли-ка поскорее нанять подводу, да пусть проводят до дома. А пароход прикажи догрузить.

Пароход вечером ушел по назначению. Когда Пронин вернулся домой, он увидел у порога толпившихся старух, а над лежавшей в переднем углу Акулиной голосила, обливаясь слезами, Матрена.

– Что такое? Что случилось? – расталкивая старух, вбежал Пронин.

– Батюшка, Митрий Ларионыч! Преставилась наша Акулина Петровна! Как приехала, так и душу богу отдала...

– Скорее за попом, за доктором! – кричал Пронин.

«Это что еще тут собрались старые чертовки, наверное, с ложками, жрать на поминки?» – думал он.

– Ну, хватит реветь, беги скорее! – прикрикнул Пронин на Матрену.

Пришедший первым врач осмотрел покойницу и. услышав о случившемся на пароходе, заключил, что смерть последовала от разрыва сердца.

Нельзя сказать, чтобы пышные поминки устроил Пронин, но и не бедные. За пятью столами целый день кормились бездомные старики, старухи и ребятишки, набежавшие с Базарной площади.

– А вы поешьте, матушки, поешьте, – смиренно потчевал Пронин поминающих.

– Спасибо, батюшка, кушаем, – кланяясь, бубнили старухи. – Хорошая была, дай бог ей хорошее местечко на том свете...

– Вот так бы каждый день... – перешептывались старухи, долизывая яблочный компот из глиняных мисок. – У Скворцова, бают, тоже супруга-то, скоро тово...

Пронин после похорон жены задумался о своем хозяйстве. Но жениться больше не решился. Дела, требовавшие женской руки, возложены были на прислугу Матрену.

У Пронина было ощущение тоскливого одиночества, да и дела его пошатнулись. Сразу как-то не повезло... Хоть он и считал себя увертливым во всяком деле, но Савин оказался увертливее его...

В последнее время Пронин совсем с толку сбился. Куда бы ни сунулся насчет грузов, везде натыкался на Савина, слышал один и тот же ответ: «Нет уж, опоздал, Савину все сдали».

«Вот чертов заколдованный круг... И нет никакого выхода», – думал он. После долгих и тяжелых раздумий выход был найден: пока пароход не сожрал сам себя, надо избавиться от него. И дотянув кое-как до первых заморозков, посудину поставил на зимовку в Соляную Воложку, команду рассчитал, а зимой и пароход продал. Только не этому ненавистному Савину, а свияжской купчихе Камневой, у которой было еще два пассажирских судна.

Но Камневу постигла та же участь, «Нет, теперь не совладать с Савиным, он задушит...» – думала она, и против ожиданий Савина, готовившегося вступить в бой с этой вдовушкой, сама предложила ему купить пароходы. Он и тут немножко поартачился для приличия, а главное, чтобы сбить цену. На ее предложение ответил так:

– Куда мне их, солить, что ли? У меня и без твоих шесть пароходов. Разве только тебе помочь, облегчить положение. Не бабье это дело заниматься пароходами... Сколько цена-то будет?

– Да уж в убытки продаю, семьдесят пять хотела взять.

– Ой, нет, ты и не думай. Вот хочешь по полусотке, красная цена... Другой никто не возьмет.

Так на полусотке и сошлись. И в савинской флотилии появились новые названия: «Крестьянка», «Кондратий», «Игоревич» и «Князь Игорь».

Став хозяином десяти пароходов, Савин не забыл увеличить цену на билеты.

«Вот теперь-то меня никакой пилой не свалишь...» – думал он, подсчитывая капитал.

Глава четвертая

Чилим, проводив Наденьку, все так же продолжал работать и рыбачить. Дни становились короче и серее. Под ногами шумел опавший с яблонь желтый лист. Ночи стали темные и холодные. По утрам протяжно орали пароходы, плутая в молоке тумана. Стаи уток непрерывно кричали в заводях и затонах, улетая, громко курлыкали журавли, нагоняя тоску... У берегов начали появляться закрайницы льда.

«Пролетело лето красное», – думал Чилим. Однажды утром, проснувшись, он увидел, как мороз вышивал на стеклах окон затейливые узоры. Посмотрел на Волгу, а она, точно саваном, покрылась белым льдом.

На второй день Чилим натянул на ватник свой старый азям. С пешней и блесной направился он в луговые озера за Волгу. Долго вечером ждала его мать, часто выходя на задворки, смотрела на Волгу, не идет ли где Вася. Он вернулся уже ночью, в одном ватнике, неся на плече завязанный узлом полный азям красноперых окуней.

– Ты что это, батюшка, так ходишь, – покачала головой мать, – простудишься...

– Жарко еще было. Гляди, сколько рыбы принес... – радовался удачному лову Чилим.

– Куда теперь мы ее? – спросила мать.

– Найдем куда, иди-ка сейчас неси попу, он любит студень из окуней для закуски. Прошлый раз наказывал. – И Чилим начал откладывать в сторонку самых крупных.

– А это куда? – спросила мать.

– Да заморозим...– сказал Чилим, завертывая отложенных окуней в фартук.

Спустя несколько дней Чилим вечером услышал стук в окно.

– Хозяин дома? – крикнул подошедший сотский, скрипя валенками по снегу.

– Дома, – ответил Чилим.

– К старосте иди! – и снова сапоги заскрипели в потемках.

– Вот чего, Василий, – сказал староста вошедшему в избу Чилиму, – я посылаю Митрия в город, на двух подводах, одному не управиться, съезди-ка с ним.

– Можно! Все равно делать нечего, – сказал Чилим, а сам подумал: «Все хорошо, может быть, и ее повидаю...»

Выехали на следующее утро. Одни сани были нагружены замороженными тушами свинины, другие – мешками овса. Все везли на продажу в город. На передней подводе ехал сын старосты. Закутавшись в овчинный тулуп, он посвистывал и чмокал губами, погоняя рыжего рослого мерина. А сзади, стоя на запятках саней и закутывая лицо воротником ветхого азяма, ехал Чилим. Лошади бойко позвякивали новенькими подковами и рубили острыми шипами ледяную гладкую дорогу. Чилим, пришпориваемый крепким никольским морозцем, иногда соскакивал с запяток саней и припускался рысью, обгоняя обеих лошадей.

Ему было весело мечтать в потемках этого морозного утра. Мысли, одна приятнее другой, такой же быстрой рысью, пролетали в его голове: «Как-то она встретит меня в этом рваном азяме...»

День прошел в пути быстро. Вечером въехали в город. Свет электрических фонарей ослепил с непривычки Чилима.

– Эй, Вася! Гляди в оба! – крикнул хозяин, поворачивая на Дегтярную к постоялому двору.

На постоялом, у старого знакомого старосты, сложили товар в лабаз, а лошадей поставили под навес. Хозяин повел Чилима на Вознесенскую к Манашину – поить чаем. По пути взял в казенке полбутылочку.

– Хряпнем с морозу, – разливая в стаканы, сказал он. – Ну-ка, вальни всю!

Чилим вальнуть был не промах: в два глотка опорожнил стакан и начал наливать чай.

Манашин для привлечения посетителей вечерком показывал туманные картины – домашнее кино, потом фокусник выделывал разные фигуры. Одну из них запомнил Чилим: «Вот эполет Стесселя! – кричал фокусник, прикладывая к плечу сморщенную бумагу. – В Порт-Артуре воевали – нас за сотни тысячами продавали...» – смеялся фокусник.

У Чилима зарябило в глазах. «Не захочет принять, может быть, и во двор не пустит», – подумал он, возвращаясь на постоялый. Но получилось иначе... Когда Чилим вошел в людскую, его позвали к хозяйке. Переступив порог, он так и обмер: там сидела Наденька. Хоть Чилим и был навеселе, но при свидетелях разговор не клеился. Лицо его пылало с морозной дороги и от выпитой водки, а еще больше от неожиданной встречи.

«Как же это вдруг получилось?» – думал он.

Наденька помогла ему распутать этот загадочный узел.

– Пойдем к нам, тут недалеко, только в гору подняться, – сказала она, крепко сжимая руку Чилима.

– Сейчас, – очнулся он, – только узелок возьму.

– Я раньше хозяйке сказала, чтоб известили меня, кто приедет из вашей деревни. Хотела спросить, как ты живешь. Какой ты белый стал, снегом, что ли, умылся? – заглядывая Чилиму в лицо, шутила Надя, – А это что у тебя? – пощупала узелок.

– Гостинцы привез.

– Кому?

У меня здесь никого нет, кроме тебя, – улыбаясь, сказал Чилим.

Хозяин уже ворчал, накладывая на сани свиные туши, проданные в мясную лавку, когда Чилим торопливо вбежал на постоялый двор.

– Пришел. Вот хорошо! Давай, грузи овес! Продав по дорогой цене овес и свинину, хозяин повеселел и на радостях купил еще полбутылочку – подогреть в дорогу себя и Чилима. Порожняком лошади бежали быстро. Чилим был бесконечно рад. Он часто засовывал руку под азям и ватник, щупая рубашку – подарок Наденьки. «Как она пополнела и как хорошо ей идет этот цветистый капот. А окуни ловко пришлись к делу... «Милый Вася, – сказала она, – как я тебя долго ждала...» «Счастливые минуты...» – думал Чилим, похлестывая Карька. Гулко в ночной тишине раздавался цокот подков, визжали на все лады полозьями сани, холодным ветром обдавало горевшее лицо Чилима.

Дорога свернула через лесок в луга. Подъехали к деревне. Чилим оставил лошадь во дворе старосты и, весь заиндевевший, вернулся в свою лачугу.

Потекли дни. Солнце начало подниматься все выше. С крыш свисали длинные светлые сосульки. Скоро весна. Все это радовало Чилима, и вместе с тем он чувствовал тоску.

С юга потянулись вереницы гусей, журавлей, наполняя своими криками весенний прозрачный воздух. На крыше Чилимовой избенки радостно щелкал скворец. Вскоре вода прибыла, лед зашевелился, загрохотал на Волге, строя утесы у берегов. Волга рано очистилась от льда в эту весну.

В конце апреля пошли пароходы, а в начале мая приехала Наденька в деревню, поселилась на той же квартире и частенько начала захаживать к матери Чилима, когда он уезжал на рыбалку. Ильинична с первой встречи заметила в Наденьке перемену, хотела спросить, да все стеснялась, а в голове вертелась думка: «Видимо, замуж вышла?! Похоже тяжелая...» А тут приехала и тетя Дуся. Наденьке нездоровилось, она слегла. И Чилимовой матери докладывали длинные языки кумушек:

– Ильинишна! С внуком тебя...

– Мало ли что говорят, на каждый роток не накинешь платок, – отвечала Ильинична.

Сердце болело у ней об Васе: «Закрутит ему голову, да и бросит», – но другая мысль подсказывала: «А почему же ко мне-то она такая ласковая, как родная дочь?..» Как дальше дело пойдет, она и предполагать не могла. Ей было ясно одно, что осенью ее Васю забреют в солдаты, вот и все, что складывалось в голове Ильиничны.

Однажды в начале июня Чилим возвращался утром с рыбалки. Мать встретила его еще у горы и, шагая рядом зашептала.

– Ты потише уторь, когда во двор войдешь, не разбудить бы?

– Кого это? – спросил Чилим.

– Да как кого. Бог дал квартирантку, – скривила в кислую улыбку сморщенные губы Ильинична. – Мать к Наденьке приехала, а там ребенок пищит, спать не дает, в сенцах у них комары, вот Наденька ее и привела к нам. Такая раскупчиха, шарф белый из чистого газа, прямо страсть, а идет – точно лебедь плывет... Ты вот отдохни немножко да сходи-ка к ним, устрой кровать, да и полог на шестик привяжи, вон сколько у тебя багров.

– Нет уж, я ждать не буду, лучше сейчас пойду...

– Что ты, милый, куда в такую рань, разбудишь всех.

– Ничего, я потихоньку, – и, собрав инструменты, отправился на квартиру к Наденьке. Встретив Чилима, она поцеловала его в щеку. Чилим принялся за работу.

– Ты потише, Вася, грохай, ребенка не разбуди. Только заснул, всю ночь плакал.

Времени прошло уже много, а Чилим еще ни разу не видал ребенка. Ему хотелось повидать его, но он не мог сказать об этом Наде. Она заговорила сама:

– Ты, оказывается, мастер на все руки, все умеешь делать. А рыбы наловил?

– Как же, – ответил Чилим.

– Угостить надо маму, сердитая приехала, не отколотила бы нас с тобой... – а сама снова прижалась к Чилиму. – Пойдем-ка, посмотри, какой молодец растет...

Откинула полог на люльке, а там, аппетитно посапывая, спал ребенок и причмокивал во сне губами, точно сосал соску.

Чилим вернулся домой. Складывая инструменты на полку, услышал такой разговор в сенях:

– У тебя, Ильинишна, один сынок?

– Один, Екатерина Матвеевна.

– Говорят, хороший. Надька хвалила, да и Авдотья говорит: парень неплохой, только бедны вы...

– Уж так, видимо, богу угодно.

– Бог-то, бог, да сам-то не будь плох, – пробасила квартирантка. – Ты вот чего, Ильинишна, скажи ему, чтобы наладил кровать, да и положишко пусть подвесит, я еще ночки четыре здесь отдохну.

– Он давно ушел, устраивает, – сказала Ильинична.

– Вставать, видимо, пора. Как я хорошо у вас отдохнула, сеном приятно пахнет и воздух чистый, а в городе теперь жара нестерпимая и пыль одна.

– Надо сматываться, пока не поздно... И в самом деле, не отдула бы... – ворчал Чилим, спрятавшись в курятнике и выглядывая в щелку на приехавшую «грозу».

Когда Чилим вышел из засады, у ворот столкнулся он с запыхавшейся тетей Дусей.

– Куда?

– Рыбы надо! – прошипела она.

Чилим молча и быстро кидал рыбу в сумку Петровне.

– Хватит! Куда валишь? – вырвав сумку, она понеслась обратно.

– Хоть всю возьми, только не шипи... Видно, матушка шутить не любит, забегали, – ворчал, уже направляясь к двери, Чилим, но с крылечка увидел Надю, бегущую с сияющей улыбкой.

– Вася, пойдем к нам! – весело крикнула она. – Рыбу получше вычистишь, тетя Дуся не умеет, у нее всегда уха горькая получается.

– Хитришь, чай... Наверное, мать хочет трепку за дать...

– Да идем же скорей! Чего ты боишься, она больше не сердится...

Не очень приятной встречи ждал Чилим с матерью. Склонив голову, шел вслед за Наденькой и, переступив порог, поклонился, будто рассматривая чисто выскобленные половицы.

Екатерина Матвеевна сидела около стола, держала на руках ребенка, который теребил ручонками белый газ бабушкиного шарфа. Ответив на приветствие, окинув взглядом Чилима, она снова занялась ребенком. Подумала: «Наденька права...»

– На его! Все платье обдул постреленок! – она отдала Наденьке ребенка, отряхивая подол.

– Так ее, так молодчина! – громко чмокая губами, целовала Надя сына в щеку.

Чилим улыбнулся. Мать снова взглянула на него.

– Вот чего, Василий. Свари-ка нам рыбацкую уху! Чилим быстро принялся чистить рыбу, складывая ее в медную, горевшую как жар, кастрюлю. И как-то неожиданно сорвалось у него с языка:

– Мамаша! Для рыбацкой-то рыбы маловато. Мы ведь варим под-дугу, ложка стоит... Да и варить надо не в печи, а на воздухе.

– Ты-то знаешь как! – заметила мать Наденьки. – Она вон всю зиму трещала про твою уху. А вот этого цыганенка куда денете?

Чилим прикусил язык и еще больше покраснел. Незаметно он вышел и направился в сад – варить уху. Прибежала и Надя к нему, принесла ложку и приправу.

Уха вышла на славу. Екатерина Матвеевна раскупорила бутылку с наливкой; подали и Чилиму, но он, проглотив ее в два глотка, ничего не разобрал: ел уху, тоже не понимая вкуса, только краснел, боясь взглянуть на строгую мамашу... Когда кончился обед, Чилим поблагодарил и поскорее убрался. Войдя к себе в сенцы, облегченно вздохнул и завалился спать. Наденька с ребенком вышла в сад, села на траву под яблоней и стала его укачивать.

Екатерина Матвеевна, оставшись с тетей Дусей, долго ее в чем-то убеждала... Когда вошла Наденька, чтобы уложить ребенка в люльку, они замолчали и доканчивали разговор только глазами.

Время шло быстро. Мать от Наденьки уехала, ребеночек окреп и стал очень спокойным. Вскоре Наденьке передали письмо от матери, в котором она просила скорее приехать в город по очень важному делу. Наденька, оставив ребенка на попечение тети Дуси, выехала. Мать задержала ее на четыре дня. Наденька рвалась скорее в деревню, беспокоясь о ребенке, мать же и слышать не хотела:

– Ничего не будет, такие болеют.

Но когда Наденька, вернувшись в деревню, вбежала в комнату, тетя Дуся сидела, пригорюнившись, и тихонько плакала. Надя кинулась к люльке – она была пуста...

– Где он? – спросила Надя, озираясь по комнате.

Петровна молчала и только плакала.

– Что такое? Почему ты плачешь?

– Умер твой малыш, – заголосила Петровна.

Наденька упала на кровать и зарыдала.

– Успокойся, милая, для тебя же лучше, теперь ты свободна. А чего хорошего? Связал бы он тебя с этих пор. Простудила ты его, таскала в сад, крупозное получил, на второй же день и задохнулся в больнице. Ничего не могли сделать...

– Где схоронили? Пойдем, покажи, – обливаясь слезами, твердила Надя.

На кладбище, отыскав свежую могилку, они долго голосили, припав к земле.

Воротившись с кладбища, Наденька зашла к Чилиму. Тот перепугался.

– Что с тобой, Надюша? Кто тебя обидел? – Тревожно спросил он.

– Умер ребеночек, – еле переводя дух, выговорила она.

– Как умер, когда умер? Постой! Как же так? А я-то... Я-то и не знал...

Василий вдруг почувствовал, что это неожиданно нахлынувшее горе, их общее горе, сильнее первой радости связало его с Наденькой. Но что-то внутреннее, подсознательное говорило ему, что вслед за сыном он теряет и Надю. Чилим тяжело опустился на скамейку. Она ласково прижалась к нему, словно ища поддержки.

– Ничего не сделаешь, милая, знать такое наше счастье...

Наденька после смерти ребенка не могла больше оставаться в этом домишке. Ей было жутко ночами: слышала плач ребенка. Вскоре она решила уехать из деревни. Как-то вечером подошла она к дому, где жил Чилим:

– Вася, я уезжаю. Проводил бы меня.

Сумерки уже сгустились, когда Чилим с Надей шли на пристань. Молчали. Чилим нес чемодан, а Наденька держалась за его руку. Шли уже вдоль берега, когда Надя сказала:

– Вот здесь я тебя заприметила первый раз, – в голосе ее чувствовалась тоска. – Когда мы с тобой теперь встретимся?

Что мог ответить ей Чилим, когда ему в эту осень идти в солдаты?! Он сказал:

– Не знаю, может быть, и увидимся, а может быть...

Он не договорил: подступили слезы.

Пароход уже подходил к пристани. Ярко зажглись бортовые огни, освещая конторку. Наденька крепко расцеловала Васю и быстро прошла к трапу. Когда отходил пароход, она стояла около борта, не вытирая слез, и махала платочком.

Пароход, сделав оборот, ушел в черноту ночи...

Чилим, точно пьяный, толкаясь между грузчиками на пристани, одиноко побрел домой.

Глава пятая

Продав пароход, Пронин приуныл: «Чем же теперь я буду промышлять?» – думал он, сидя в подвале и пересчитывая деньги. «Тех денег, которые получаю с мужиков за землю, пожалуй, не хватит. Что же теперь делать? А если в рост все брякну в банк Печенкина? Сколько будет годовых? Ого, сумма!» – воскликнул он и снова подумал: «Нет, так не выйдет, народ мошенник стал...» И решил положить в банк Печенкина только пятьдесят тысяч рублей. Еще рассудил он, что можно купить земли – тысяч на пятьдесят. Но как назло, поблизости к Тенькам земля не продавалась. «Как жаль, что эта старая чертовка, Гагарина, не продает. Ведь сдохнет скоро, а все еще цепляется...» – думал он, направляясь к Фокину. Но и здесь Пронин опоздал: красновидовские богачи всю откупили.

Наконец, дошел до него слух, что в земельной управе, около Богородского, продастся большой участок земли.

На следующий день, чуть свет, он, поскрипывая новыми лаптями, быстро шагал по проселочной дороге с длинной палкой в руке, только пещер подпрыгивал на спине. Будь это в праздник, каждый встречный, глядя на его наряд, подал бы ему семишник...

К великому сожалению Пронина, и земельной управе главного воротилы не оказалось. В канцелярии он увидел писаря со сторожем, игравших в носы. Сторожу, видимо, подвезло на сей раз. Отложив в сторону свою колотушку, он хлестко стегал тремя листиками карт по сморщенному, покрасневшему, курносому носу писаря, отсчитывая третий десяток. Недовольный приходом Пронина, он крикнул:

– Бог подаст! Не прогневайся, дедушка, ей-богу, самим жрать нечего...

– Значит, дожили – ни хлеба, ни табаку, – хихикая, произнес Пронин. – А я вот зачем пришел: слыхал, что здесь земля продается?

– Нет, дедок, хозяин уехал, – улыбаясь, отвечал писарь. – А зачем она тебе, эта самая земля-то? Три аршина, чай, и так дадут.

– Что же, если у меня деньги...

– Вот чего, дедок, на днях хозяин приедет, просим пожаловать, продадим, сколько угодно, – сказал писарь и начал сдавать карты.

– Видимо, придется в обратный, – вздохнул Пронин.

– Да уж, надо полагать, так, валяй засветло, все равно почивать не оставим. Наверное, в лоскутках порядком «бекасов» наплодил...

– Ах ты, незадача какая, – вздыхая, ворчал Пронин, направляясь обратно.

Путь-то был далекий. Вначале он хотел зайти в соседнюю деревню к другу Малинкину переночевать, да передумал – решил идти прямиком в Теньки. Зашел попутно к родничку в овражек, попил холодной воды, размочил кусок черствого хлеба и проворно зашагал дальше.

Медленно надвигался июльский вечер. Солнце одним краем полезло за гору, на западе появилась черная туча; она быстро двигалась и росла, закрывая край неба. А вокруг – ржаное поле шумит густым колосом от ветра, переливаясь волнами. Пестреет черными полосками поле. Дорога свернула к стрелке оврага, заросшего орешником. А туча все росла, быстро закрывая красную полоску заката, точно черным пологом. Пронин вздохнул: «Что это, как сердце заболело? Разве воды лишнего хватил... И зачем пошел в ночь, дождем теперь нахлюпает, укрыться негде..» Молния осветила поле, раскатисто загрохотал гром. Пронин перекрестился и, читая молитву, взошел на заросший полынью бугор межника. Гром грянул еще сильнее. Пронин вздрогнул – оттого ли, что сильно грянул гром, или оттого, что из густой полыни с обеих сторон дороги поднялись два человека:

– Стой! – прошипел голос, и сильный удар чем-то тупым обрушился на голову Пронина. Он очнулся, почувствовав резкую боль в боку.

– Чего развалился поперек дороги? – кричал над ним Ларька Стручков, торговец коровами, держа в руке пистолет. Ему было все нипочем после пирушки в Теньках на базаре.

Пронин застонал:

– Ой, батюшки! – а сам шарил костлявыми руками в пещере.

– Нет, все очистили, мерзавцы...

– Чего очистили, кто очистил? – допытывался заплетавшимся языком Стручков.

– Да вот тут, из травы, какие-то стервецы выскочили, да по башке крепко свистанули, – причитал Пронин, ползая по дороге.

– Постой-ка, мил человек! Голос-то будто знакомый? Ты, Митрий?

– Он самый, – нехотя ответил Пронин.

– Здорово, друг любезный! Как же это ты, батенька, при деньгах и без оружия? Так в дороге нельзя. За мной тоже двое здесь гнались, да вовремя выстрельнул. Вот он, батюшка, спас! – потряс поднятым пистолетом Стручков. – Ну как себя чувствуешь? Идти сможешь? А и вот все пью и буду пить! Ну-ка, Анисим, тащи флягу! – крикнул он кучеру. – Подкрепить надо Митрия. На, пей! Легче будет. Хочешь – поедем ко мне в дом, напою и еще изобью, – шутил Стручков. – Да, положим тут тебе и до дому недалече осталось... Да и грабить-то у тебя больше нечего. Говоришь, все обобрали.. А порядком было?