Текст книги "Буря на Волге"

Автор книги: Алексей Салмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

Осмотрев машину, он залил горючее в рабочий бак. Чихнула машина раз, два, пыхнула, и завертелось большое маховое колесо, и из трубы так же, как и раньше, полетели вверх синие колечки.

– Ах ты, едрена корень, и в сам деле, оказывается, умеешь,– несказанно обрадовался Пронин.

– А ну-ка, Макар Иваныч, запускай камни! – крикнул он за перегородку мельнику.

Пряслов, кряхтя и отдуваясь, уже таскал мешки с пшеницей наверх, где работник готовился засыпать ее в большую конусную воронку, открывая задвижки к жерновам. Максим то подбегал к ларю, куда сыпалась теплая, пахучая пшеничная мука, то снова бежал в машинное отделение и регулировал ход машины.

– Вот теперь я вижу, что ты можешь управлять машиной! – произнес Пронин, входя в машинное отделение и поглаживая бородку от удовольствия. «Слава тебе, господи, – думал Пронин, – сам наскочил. А с тестем я сквитаюсь». И подходя пилотную к делу, он спросил Пряслова:

– Ты давно работаешь у Синичкина?

– Третий год!

– Сколько получаешь?

– Двадцать пять целковых, на его харчах.

– Переходи ко мне, я прибавлю пятерочку. Харч у меня хороший, а пятерка годится, да и работа полегче, мешки таскать не заставлю, знай только машину.

– Ладно, подумаю... Только вот хозяин, пожалуй, не отпустит, сам видишь, времена-то какие: война, народу нет, ребятишки да старики с бабами, а у него большое хозяйство.

– Ну, это не твоя забота, я сам за тебя похлопочу, Согласен? – наступал Пронин.

– Пожалуй, соглашусь, если красненькую прибавишь.

– Эх, где наше не страдало... Красненькую, так красненькую. Ну, по рукам что ли?

– Ладно, хлопочи, – согласился Пряслов.

– Когда же ты ко мне перейдешь?

– А когда тебе надо?

– Да по мне хоть сегодня оставайся. Видишь – еще едут. Ты подожди, не уезжай, пусть мельница поработает, а вечером уедешь. Синичкину скажешь, что очередь была, задержался. Понял?

– Да понять-то понял, только вот хлеба у меня нет, а натощак работать неинтересно.

– Эй! Лексей! Поди сюда! – крикнул Пронин. – Хлеб у тебя есть?

– Есть немного, – ответил засыпка, спускаясь по скрипучей лестнице.

– Принеси кусок, вот он есть хочет, – кивнул головой в сторону Пряслова.

– Хорошо, Митрий Ларионыч, сейчас сбегаю...

Когда хлеб был принесен, Пряслов проворчал:

– Ну, уж и принес, хоть посолил бы что ли, или квасу дал прихлебнуть!

– Еще не укис квас-то, – хитро подмигнул засыпка.

Пряслов устроился было завтракать, сев на мешки, но в машине послышались перебои, и он снова побежал в машинное отделение.

Только поздним вечером Пряслов выехал со двора пронинской мельницы. А на следующее утро, чуть свет, Пронин уже катил в Криковку к бывшему своему тестю, который был всего года на три старше зятя.

– Ба, ба, ба! Каким попутным ветром занесло? – воскликнул удивленный Синичкин, встречая Пронина.

– К тебе с докукой, – сказал Пронин, помолившись у порога и садясь на лавку. – Дело зашло, папаша. Выручай из беды. Война все мои дела спутала... Я вот чего, папаша, пришел: отпусти ко мне работника!

– Какого работника?

– Вот который и вчера приезжал на мельницу, Для тебя-то какой он работник? На одной ноге, ни жать, ни косить, ни мешки таскать, а у меня на мельнице сидел бы...

– А что у тебя на мельнице сидеть некому?

– Да нет. Он машину знает, а я своего машиниста на войну проводил. Уж ты того, папаша, уважь мою просьбу.

– Отпустил бы я тебе его, да не совсем надежный он...

– Что, пьяница?

– Не пьющий, а хуже...

«Ну, это ты, положим, врешь, просто не хочешь отпустить, цепляешься за свою собственность...» – думал Пронин, вытаскивая из кармана полштофа с водкой.

– Ну-ка, давай пропустим по маленькой, мы ведь не чужие... «Небось, меня пьяного опутали, подсунули кривую да рябую девку, посмотрим, как ты заговоришь после этой чепарухи...» – наливая полный стакан, улыбался в душе Пронин.

На второй же день Пряслов был уже на пронинской мельнице. Машина пыхала синими колечками из длинной тонкой трубы, жернова крутились, дробили и размалывали зерно. Пронин ожил, повеселел, когда посыпалась в широкие лари по светлым желобам теплая, чуточку пахнущая пригарью мука. Он потирал руки от удовольствия и думал: «Вот тесть говорил, что Пряслов ненадежный, значит, точно он все врал, чтобы не отпустить работника».

Однажды темной осенней ночью Пронину пригрезился сон, будто его мельницей завладел кто-то другой и его, Пронина, гонит метлой с собственного двора... Проснулся он, весь дрожа от страха и гнева, долго лежал с открытыми глазами, вглядываясь в потемки, припоминая все подробности сна и прислушиваясь, как возилась за дощатой перегородкой и скрипела старой деревянной кроватью Матрена. «А что, если пойти на мельницу проверить, не спят ли все работники? Там ведь машина, горючее. Чего доброго вспыхнет, вот тебе и другой...» – и с этими мыслями он начал одеваться.

Предположения Пронина не оправдались. Мельница работала полным ходом. Входя во двор, он увидел помольцев, приехавших из других деревень, Они столпились около двери в машинное отделение, окружив Пряслова, сидевшего на пороге и частенько поглядывавшего на машину. Пронин насторожился, спрятавшись за возы, начал прислушиваться. Пряслов, чуть освещенный коптилкой, рассказывал:

– На днях приехал к нам на мельницу солдат. Только что прибыл с фронта по ранению. Так вот он говорит, что на фронте дело дрянь... Немцы здорово лупят снарядами, а у наших винтовок и то не хватает на всех, а о снарядах и говорить нечего. Наше начальство заставляет больше молиться: «Враг-де, мол, сам сдастся...» Он, хрен, сдастся. Как жвахнет, жвахнет, из шестидюймовки, так и лапти кверху! А бьют, слышь, дерзко, сволочи. Увидит двоих-троих в поле, черт-те где, и лупит из маленькой пушки.

– А все-таки наши далеко ушли. Здорово жмут австрияков.

– Ушли-то далеко, да толку что, прорвет где-нибудь сбоку и отрезаны, вот тебе и далеко, да будет близко, – продолжал старый вояка Пряслов. – Вот в японскую тоже дела были, японцы русский флот утопили, Порт-Артур отняли...

– Как отняли? Его Стессель продал, – снова возразил тот же помолец. – Кабы наших не продавали, никакие японцы перед нашими бы не устояли. Наши как возьмут в штыки да на ура, так и летят японцы обратно, только пыль в стороны. А бегать они ловкачи.

– Известно, – раздался глухой голос.

– Ну, ты как думаешь, Максим, чья возьмет в этой войне? – спросил один из рабочих с мельницы, обращаясь к Пряслову.

– Думаю, что ничья.

– Как то есть ничья? – спросило несколько голосов.

– Да очень просто. Повоюют, повоюют, солдат перебьют да и пойдут на мировую.

– Эх, недорога кровь людская, – как вздох, вырвалось из темноты.

– Доколе ж терпеть-то будем?..

– Натерпятся да повернут штыки против таких вот, как наш хозяин... Ясно, как день, – заключил Пряслов.

Пронин, стоя за возами, затрясся от злости. Значит, тесть был прав, когда сказал, что Пряслов ненадежный. «Ты погляди, что выдумал. Ух, одноногий дьявол, штыки повернуть против хозяев, которые их кормят! Сколь я отвалил хлеба казне. А для кого он пошел? Солдатам! – думал Пронин. – Если сейчас к уряднику? Да только мне-то какая польза? Заберут его и – в кутузку, а мельница опять будет стоять. Нет, лучше я с ним сам поговорю...»

Пронин тут же ушел обратно.

На утро, как ни в чем пе бывало, Пронин явился на мельницу. Машинист в это время отдыхал, остановив машину, Помольцы тоже зоревали: кто на возу, укрывшись дерюгой, кто под телегой, завернувшись в зипун, и храпели на весь двор.

Пронин, растолкав машиниста, сказал.

– Пора начинать, солнышко всходит.

– Как, уже? А я нот только что заснул.

– Поменьше надо было трепать языком, а побольше глядеть за делом, – внушительно проговорил хозяин, кося исподлобья глаза на Пряслова.

– Кто болтал? – спросил озадаченный машинист.

– А вот ты болтал, что солдаты повернут штыки против вот таких, как я.

– А разве не правда? Дело к тому идет, – ничуть не смутившись, ответил Пряслов.

– Откуда у тебя эти новости? – строго спросил Пронин.

– Все оттуда. Солдаты приезжают, думаешь, они ничего не видят...

– Ты вот чего, Максим: если хочешь у меня работать, так брось поскорее свои бредни и людей в грех не вводи... Не то урядник до тебя доберется, тогда хорошего не жди...

– Хо! Урядник! Он на мельницу не ездит, готовеньким все получает. Была ему нужда подслушивать, что говорят на твоей мельнице.

С этого дня у Пронина с Прясловым пошел раскол.

Пронин не однажды собирался зайти к уряднику поговорить насчет Пряслова, но побаивался высунуть язык, да и времени все не было, заботился скорее отправить хлеб в Рыбинск. А когда вернулся с порядочной суммой денег от проданного хлеба, то утешал себя так: «Черт с ним, пусть болтает, а по-ихнему все равно не выйдет. Батюшка-царь этого не допустит».

Глава четырнадцатая

Приехав из Рыбинска, Пронин запрятал деньги в потайной несгораемый шкаф, а сам отправился на мельницу проведать, как идут дела.

– Ну как, Макар Иваныч? – спросил он мельника.

– Слава богу, работаем без остановки, помольцев много.

– Ну, а Пряслов все по-старому ведет разговоры?

– Будто не слышно теперь, – сказал мельник.

«Ох, врет, заодно с ним, скрывает...» – подумал Пронин.

Вернувшись вечером домой, он увидел на божнице конверт.

– Что это, от кого?

– А больно я знаю, еще третьего дня принесли, забыла давеча тебе сказать, – певуче ответила Матрена.

– Наконец-то, прислал бродяга, – проворчал он.

Пронин еще до отъезда в Рыбинск послал письмо Стрижову.

«Вот чего, Андрюша, – писал он племяннику, – брось-ка ты это несчастное капитанство да приезжай в деревню, хоть немного послужи родному дяде. А если не хочешь сам приехать, так, по крайней мере, прислал бы мне порядочного, надежного человека, знающего машину. Положиться не на кого, кругом мошенники...»

По приезде из Рыбинска Пронин сильно заболел – от того ли, что плохо питался в дороге, или продрог, сидя целыми ночами на палубе баржи в ветхом кафтанишке, охраняя свое зерно от ненадежного водолива. Когда Пронин почувствовал сильное недомогание, он тут же написал второе письмо Стрижову, в котором просил, чтоб племянник срочно приехал и занялся хозяйством. Но Стрижов не приехал, Пронин крепко обиделся на племянника.

– Вот, бродяга, галах, и в ус не дует, что его дядюшка лежит при смерти, – охая, ворчал он. – Если так, тогда не пеняй... Я вот гляжу, гляжу, да и махну весь капитал под Матрену... Тогда посвистит с пустым карманом... – Но как только становилось ему полегче, мысль поворачивала снова в другую сторону: «Как бы это получилось? – прикидывал он. – Кто мне Матрена? Чужая баба. И вдруг завладеет всем моим нажитым добром! Не бывать этому. Ей моего имущества и на один год не хватит. Какой там год! Да она в один месяц по простоте своей души все размайданит... Только умри, тут сразу набежит полный двор ее подружек да всяких кумушек... Нет! Я не для этого наживал, чтоб, как пыль, все ветром раздуло... А этого мошенника, гордеца, я заставлю приехать и взяться за дело...» – думал Пронин, ворочаясь с боку на бок в скрипучей кровати. После тяжелых раздумий он крикнул:

– Матрена! Сходи-ка за попом, да и нотариуса пригласи.

Завещание гласило: «Все движимое и недвижимое имущество после смерти Пронина переходит в наследство племяннику, Андрею Петровичу Стрижову. В чем собственноручно расписуюсь при духовном отце и свидетелях».

Но к великому огорчению Стрижова, благодаря заботе Матрены Севастьяновны, которая старательно взялась за излечение Пронина – сажала его на пары и давала пить медовый спуск со свиным салом и какими-то лечебными кореньями, – Пронину стало полегче. Он начал выходить с палочкой. Идет по двору и все думает: «Как же это я все подписал на Стрижова, а Матрене ничего не оставил. Ну ничего, я ее деньгами ублаготворю...» Вскоре прибыл с письмом от Стрижова надежный человек, знающий дело машиниста. Пронин обрадовался, что теперь он может убрать ненавистного ему Пряслова. «Вот, поди-ка теперь, сунься с пятерыми-то детьми, кто тебя возьмет?..»

Новый машинист, Федор Федорович Лучинкин, оказался очень услужливым.

– Ну как, Макар Иваныч, ничего машинист? Не занимается ли вредными разговорами с помольцами и рабочими? Не замечаешь? – выпытывал Пронин.

– Нет, Митрий Ларионыч, не замечал, – отвечал Песков. – А что работник, видать, хороший, способный и старательный.

После этих разговоров Пронин совсем успокоился и реже стал заглядывать на мельницу.

Однажды утром, в конце октября, Пронин был на мельнице. Мельник услышал какое-то неровное хлопанье приводного ремня.

– Митрий Ларионыч, чего-то ремень стучит. Может, остановить машину да перешить? – спросил Макар Иванович.

– Нет, подожди, я сам погляжу,– сказал Пронин, торопливо направляясь в машинное отделение.

Около двери стояли помольщики. Он протискался между ними и торопливо подошел к маховику, заглядывая на ремень. Но с полу нельзя было ничего определить. Он поднялся на третью ступеньку подставки и нагнулся над быстро пролетавшим ремнем. Вдруг ступенька подвернулась, и Пронин полетел вниз. Через мгновенье он уже лежал окровавленный на грязном полу. Подбежали машинист, мельник. Но Пронин уже не дышал. Послали за врачом, дали знать уряднику и приставу. Вскоре на мельнице появилась целая комиссия, отправили телеграмму Стрижову. Он ответил: «Выехать не могу, хороните».

Приставу не удалось заняться пронинским делом, ему был доставлен пакет от помещика Серпуховского. Тот извещал: «Прошу прибыть немедленно. Деревня бунтует, охрана побита, мужики отломали у амбаров двери и увозят хлеб».

Пристав собрал стражников и покатил в соседнюю деревню, а дело по проверке пронинского капитала возложил на урядника Чекмарева. Урядник призвал старосту, двоих понятых из сотских и отправился с ними проверить пронинское имущество, чтобы составить акт. На небольшом, заросшем травой пронинском дворе встретила их Матрена. Слезливый взгляд ее наводил тоску на всю комиссию.

– Хватит глаза мочить! – прикрикнул Лукич. – Веди, показывай, где хранишь сокровища?

– Это какие, батюшка, сокровища? – спросила Матрена, все еще всхлипывая.

– Где бумаги? Где деньги?

– Не знаю, батюшка городовой, а денег-то поди-ка, чай, и пе осталось ничего... Право, не знаю.

– Я те покажу! У меня узнаешь! – грозно крикнул Лукич.

– Да вы что, батюшки! – заголосила Матрена.

– Где же это деньги-то? Надо быть, в подвале... Ты скоро вспомнишь! – кричал урядник.

– Сейчас, сейчас, батюшка!

– Ну, ну! – прошипел Лукич, поглаживая усы.

– Сейчас, сейчас, батюшка, сейчас родимые, – доставая ключи, проговорила она.

Лукич трясущимися руками вырвал ключи и заорал:

– Где ход в подвал?

– Из спальни, батюшка городовой.

– А ну-ка, веди!

Спустившись в подвал, Лукич шарил выпуклыми глазами по стенам, сплошь затянутым серым паутинником. Неожиданно его опытный глаз наткнулся на замочную скважину в каменной стене.

– Ага, вот где! – радостно произнес он.– Сюда свети, Прохорыч.

Подобрав ключ, который легко вошел в скважину, Лукич открыл тяжелую дверку. На железных полочках лежали в аккуратных стопах кредитки. На одной из полок Лукич увидел порядочный мешочек. Оказалось, что он набит до краев золотыми. Руки урядника задрожали и полезли в мешочек. Прохорыч прерывисто дышал, загораживая рукой свечу.

– Ты чего?

– Я? Ничего...

– Ну, то-то!

Вдруг Прохорыча прорвало:

– Василий Л-лукич! Для разживы горстку возьму? – Урядник оглянулся на лестницу. Палка выпала из руки Прохорыча, а рука уже была в мешке. Золотые сыпались со звоном па плиточный пол, проскальзывая меж толстых пальцев старосты. Он лез уже за новой горстью.

– Куда! Куда! Цыц! Хватит! Убери лапу! – прошипел Лукич.

Громкий стук тяжелой дверцы, точно ножом, кольнул сердце старосты.

Лукич вырвал свечку у старосты и, еле попадая, начал совать палочку сургуча в пламя свечи. A староста ползал по плитам пола, подбирая упавшие монеты. В это время Матрена, скрючившись над люком, точно над могилой своего хозяина, часто смахивала крупную слезу, не видя, что делают с пронинским добром два строгих представителя деревенской власти.

Протокол и акт были написаны по установленным формам, как приказал пристав. Все бумаги, какие нашлись в несгораемом шкафу, вместе с завещанием на имя Стрижова были запечатаны в огромный пакет и отправлены с нарочным приставу.

Схоронили Пронина на том же кладбище, где покоилось тело его благоверной супруги Акулины, рядышком. Плакальщиков было немного. Матрена помочила глаза, склонясь над свежей могилой.

Вскоре заморосили осенние дожди, засвистали и завыли бури, кидая охапками желтые листья со старых скрипучих берез. В начале суровой зимы укрепился на Волге лед, присыпанный первыми порошами. Установилась зимняя дорога. В один из зимних дней по ее ровному, гладкому полотну пронеслась лихая тройка с двумя звонкими колокольчиками под дугой и бубенцами на уздечках пристяжных. На облучке сидел ямщик – широкоплечий детина, в овчинном тулупе и барашковой шапке. Ясное морозное утро веселило сердце седока, молодого человека. Каракулевая шапка ухарски заломлена набекрень. Аккуратно подогнанный по фигуре енотовый тулуп. Маленькие черные усики старательно закручены в скобки. Молодой человек улыбается: «Эх, вот приложу этот капиталец к тому, который удалось получить прошлой зимой от выгодной и счастливой женитьбы...»

Это едет Андрей Петрович Стрижов, племянник Пронина. Ему двадцать семь лет, но он уже владелец большого буксирного парохода и пяти громадных деревянных барж, которые он в конце навигации установил на зимовку в Соляную Воложку. В прошлом году он женился на Машеньке Черных, дочери крупного владельца пароходского и баржевого хозяйства на Волге.

Андрей Петрович служил капитаном на большом буксирном пароходе «Архип», названном по имени его владельца. Потому ли, что Андрей Петрович уже хорошо успел изучить псе плесы и перекаты от Рыбинска и до Acтрахани, или по другим причинам, но хозяева питали большое уважение к этому молодому капитану. Правда, старый лоцман Баскаков лучше знал и то, и другое, но таким уважением не пользовался. Хозяева говорили о Стрижове так:

– Парень он дельный и к жизни способный...

Архип решил выдать за него дочку Машу. Машенька и сама частенько приглядывалась к Стрижову, когда ездила на пароходе по своим личным или отцовским делам. Карие искрящиеся глаза Стрижова притягивали девушку. Машенька любила бывать на верхней палубе в вечерние часы, когда берега Волги красились в яркие цвета, разливаемые закатом. Да и капитану Машенька казалась привлекательной, особенно когда ее пышные волосы шевелил легкий ветерок, а зеленоватые глаза посматривали на него из-под длинных ресниц. Андрей, конечно, и в мыслях не держал жениться на хозяйской дочери. Хотя иногда и подумывал: чем черт не шутит, когда бог спит, закрыв глаза, на перине седьмого неба!..

Однажды вечером, сидя на реечном диване около штурвальной рубки, Андрей Петрович советовался Баскаковым, как удобнее и с наименьшим риском пройти перекат с изломанной линией фарватера. В это время Маша, накинув на плечи пуховый платок, вышла из каюты, и присела рядом с капитаном.

– Что, Андрюша, так задумался? – ласково спросила она, дотронувшись мягкими, теплыми пальцами до руки капитана.

– Да вот, Марья Архиповна, впереди мелкий перекат, а время к ночи...

– А если часть баржей оставить на якорях и потом зайти? – посоветовала хозяйка.

– Это-то оно хорошо, да времени много уйдет, если членить караван...

– Ну смотрите, вы – капитан! – улыбнулась девушка.

И улыбка эта показалась Андрею какой-то особенной, робкой и зовущей...

Машеньке шел двадцатый год, и Архип Васильевич задумывался: «Маша у меня расцвела, как маковый цветок, а свахи пороги не обивают...» Он решил действовать сам. Однажды вместе с дочерью явился на пароход, шедший порожняком на Каму за баржами. Кругом чистота и порядок. Капитан был на своем месте. Это очень нравилось хозяину. Архип Васильевич и Маша поднялись на верхнюю палубу, встали поближе к обносу, смотрят, как меняются виды гористых берегов, сплошь заросших дремучими лесами.

Архип как-то неожиданно перекинул свой взгляд на капитана.

– Маша, смотри! А ведь капитан-то у нас молодец! Как ты находишь?

– Это я и сама давно заметила, – улыбнувшись, тихо проговорила она.

– Ну! Ах ты, кукла гуттаперчевая, – весело рассмеялся отец. – A я думал, ты не замечаешь.

– Ты думал, у меня глаз нет? Посмотри, какие большие... – смеясь, ласкалась к отцу Машенька.

Стрижова было решено приписать к семье Черных, Когда поздней осенью все пароходы и баржи были поставлены на зимовку в затон, «Архипа» с пятью баржами Стрижов оставил в Соляной Воложке.

Хозяева, чтобы не откладывать дело в дальний ящик, с окончанием навигации решили сыграть свадьбу. В день богатой свадьбы съехалось много гостей. Кричали «горько!» Андрей с Машей подслащивали им вино. С налитым до краев бокалом поднялся сам Архип. Гости тоже встали.

– Дорогие гости! – крикнул Архип.– Поздравим новобрачных, заключивших союз в божьей церкви перед святым евангелием для будущей совместной, счастливой жизни... И я думаю, что наша марка как отца, так и моих деток будет всегда высока на Волге, – Архип сделал паузу.

Гости закричали:

– Ура!

– Так вот, – продолжал Архип, – в дар моим любимым деткам я отдаю тот самый пароход, на котором Андрюша честно, как отцу родному, служил капитаном. И в придачу к нему пять баржей в полной исправности! Пользуйтесь благами, дети мои!

– Браво! Ура! – кричали гости.

И вот Андрей Петрович, оставив свою Машу, едет в Шелангу к приставу, по делу своего дяди – Пронина. Тройка быстро проскочила через Волгу, к горному берегу.

– Куда прикажете? – оглянувшись, спросил ямщик.

– В Шелангу! – крикнул Стрижов. – В Шелангу, родной! Дельце есть такое... «Ах, мать честная, как это его так ловко шлепнуло ремешком, что и не дыхнул ни разу...» – думал Стрижов, вспоминая своего дядюшку,

Тройка остановилась у подъезда, где жил пристав.

Андрей Петрович быстро, почти по-детски, вскочил на ступеньки крыльца, стряхнул снег с кукморских, с красными мушками, валенок и быстро вошел в открытую дверь. Пристав только что допил утренний чай и с папироской в зубах шарил выпуклыми глазами, ища спички.

– К вам, Иван Яковлич! – доложила прислуга. – Молодой человек, приехавши на тройке.

Пристав, немножко смущенный таким ранним визитом, встретил Стрижова подозрительным взглядом.

– Что вам угодно, молодой человек? – произнес он, оглядев с ног до головы вошедшего.

Андрей Петрович немножко смутился, но скоро выправился и промолвил:

– Ваше благородие, – тихо начал он, – извините за такое раннее беспокойство... Приехал я к вам, ваше благородие, по делу печально и, можно сказать, трагически погибшего моего родного дядюшки Пронина.

Стрижов низко поклонился.

– Очень и очень рад вас встретить... – с льстивой улыбкой произнес пристав. – Так вот, оказывается, ты какой... А я ведь полагал, просто вахлак-бурлак, смолена ширинка... Садись, садись, вот сюда, поближе к печке. Хочешь чаю? Замечательный чай? Покушай-ка! – пристав топтался около Стрижова, угощал и потирал руки от удовольствия. – Как это ты так неожиданно пожаловал! Хоть бы сообщил письмишком, телеграммкой, что, мол, еду. А тут вот и принять нечем такого дорогого гостя... А сам думал: «Сколько же все-таки поддудит?» – Весьма сожалею вам, молодой человек, ей-богу, сожалею... – с печальной ноткой в голосе произнес пристав. Ваш дядюшка был честнейшей души человек. Сколько он вложил труда и терпенья, чтобы сколотить такой капиталец!.. А под старость лет не пришлось порадовать свою душу нажитым добром. Ушел на тот свет самым праведным человеком... Царство ему небесное... – пристав прослезился и трижды перекрестил свою опухшую физиономию. – Капиталец, который остался после вашего дядюшки, завещанный вам по родству в наследство, хранится в надежных руках... А вот это завещание вашего дядюшки, – пристав подал пакет Стрижову, подчеркнуто кланяясь.

– Благодарю вас, ваше благородие, за оказанную заботу, – Стрижов тоже поклонился. – Ваше благородие! Может быть, вам желательно прокатиться в дядюшкино гнездышко? Прошу не отказать в любезности. Тройка у крыльца, а погодка чудная...

– От души рад составить компанию, только вот что, молодой человек, придется версты три дать крюку. У меня сегодня намечены делишки на одном заводе...

– Что ж, я готов хоть куда...

– Ульяна! – крикнул пристав. – Подай-ка что-нибудь потеплее одеть!

– Что ж вам, Иван Яковлевич? Может быть, медвежий тулуп?

– Нет. Что ты, тяжел. Подай-ка там шубу с бобром! – пристав снял со стены шашку, револьвер и начал все пристегивать. – Время, брат, такое... Все таскать приходится, неспокойное время... Буря после пятого совсем было стихла, а в двенадцатом опять колыхнулась, правда, далеко, в Сибири, но однако ж и здесь, на Волге, отдалась... Мужик, брат, неспокоен... Ты, чай, и сам видишь пожары, когда едешь ночью по Волге. Это все отрубщиков подпаливают... А кто занимается этим делом, ты понимаешь. Пусть бы такие галахи, пропойцы... А то ведь самые настоящие деревенские мужики, старики, старухи. Прямо беда, брат, Дышать нечем, весь народ развинтился... Сколько за этот год сослали в Сибирь, я уж совсем и со счету сбился. А вот совсем недавно, как раз в тот день, когда с вашим дядюшкой произошел несчастный случай, у помещика Серпуховского всех охранников побили и весь хлеб разграбили. Ну, ладно, хватит, об этом и в будни наговоримся, а сегодня у меня большой праздник... А как у вас, на баржах, на пароходах?

– Все так же, приходится крепче держать..

– Так-так, правильно, а теперь поехали.

Ямщик уже был на козлах и распутывал вожжи. Пристав ввалился в сани, рядом сел Стрижов.

Тройка катила мелкой рысцой. Свежий воздух, колокольчики под дугой – все это создавало приятную обстановку для дружеской беседы. Пристав заговорил прямо в лицо Стрижову:

– Неважно обстоит дело и на заводе. Вот у меня под самым носом завелась гадина... Мутит и мутит рабочих. Ты понимаешь, осенью на четверо суток остановили завод... Теперь уж поставил своего человечка, а результатов пока никаких, не могу изловить главного закоперщика. – Неожиданно громко пристав продолжал: – Значит того, Петрович, выпьем по чепарухе! Эх, и спиртик там выделывают, как божья слезинка! Управляющий – мой друг, свой человек.

Тройка быстро обогнала обоз, везший на завод мерзлую картошку, и влетела на заводской двор. Пристава встретил управляющий.

– Здравия желаем вашему благородию!

– Здравствуй, Сысойкин! – пожимая руку управляющему, крикнул пристав.

Управляющий с любопытством посмотрел на Стрижова.

– Очень рад, очень рад видеть вас, ваше благородие! Давненько не заглядывали! Заходите, откушайте по стаканчику последнего выпуска... С морозца-то очень приятно...

– А на закуску? – осведомился пристав.

– Не извольте беспокоиться, найдем: грибочки какие угодно, из собственного лесу.

– Что ж, Петрович, идем?

Когда пошли к Сысойкину, стол уже был накрыт. Несмотря на филипповки, на столе лежала добрая половина свиного окорока, приятно щекотал в носу острый запах жаркого.

на тарелках, расставленных на столе, громоздились грибы и грибочки.

– Видал! – крикнул пристав, ткнув в бок Стрижова.

– Вам как? Может быть, совсем чистенького? – спросил Сысойкин, наливая стаканы.

– Нет, что ты, что ты, – улыбался пристав, поднимая пучки густых бровей. И старательно отрезая порядочный ломоть ветчины, приговаривал: – Ну-ка, мы вот этих попробуем грибков из собственного лесу. – И все толкал локтем Стрижова. – Следуй, брат, следуй...

Сысойкин налил себе слабенького.

– Ваше здоровьице!..

– Кушайте во здравие! – пристав потянул к себе тарелку самых мелких грибков.

– По казенной части изволите служить? – обратился Сысойкин к Стрижову.

Тот не успел еще рот открыть, а проворный пристав ответил:

– Сам хозяин! Вправе нанимать и прогонять служащих.

– Вот как... – протянул управляющий.

– Да вот, знаете, – начал деликатно Стрижов, – занимаюсь перевозкой грузов на собственных баржах и своими пароходами.

– Как! – воскликнул управляющий. – Правда? Ах ты, батенька, да как это вас бог принес?..

– Мне скажи спасибо, мне! – вставил пристав.

– А я, знаете, завтра собрался ехать – договора заключать на поставку заводских грузов. Мне необходимо перебросить большой груз овса и ячменя из Слудки да пшеницы из Самарской губернии.

– Из Самары я могу, а что из Слудки – невозможно, посудины по Вятке не пройдут.

– Ну как на заводе? – спросил пристав.

– Пока спокойно, не знаю, что будет дальше.

– Ничего, – успокаивал пристав. – Скоро всех выдергаем да отправим...

– Спасибо, ваше благородие! Налью еще?

– Как, Петрович? Пропустим еще по единой?

– Да, пожалуй, – согласился Стрижов.

После всех разговоров и угощений управляющий написал договор на перевозку грузов. А пристав сходил повидать своего негласного осведомителя. Вернулся он в веселом настроении – от удачных ли сведений, или от «божьей слезинки» с плотной закуской...

– Ну, Петрович! Нам пора! – крикнул оп. – Дорога дальняя.

– Едем, ваше благородие, едем, – свертывая бумаги, направился к выходу Стрижов.

– Ваше благородие! Ваше благородие! Селедочку-то забыли! – кричал управляющий, догоняя пристава с саблей в руке.

– Ах, черт, как это я? – пыхтел пристав.

Быстро мчались кони, скрипел снег под полозьями.

«А сколько поддудит...» – думал Плодущев. Он закурил, предложил и Стрижову.

– Не употребляю, – сказал Стрижов.

– Вот это замечательно! Такой прекрасный молодой человек и не избалован. А мы уж коптим небушко, по должности, по службе позволительно.

Ехали быстро, дорога свернула в лесок, пристав насторожился.

– Знаете что, Петрович, не будучи на фронте, чуть было не погиб при исполнении своих служебных обязанностей, – он отвернул бобровый воротник, и Стрижов увидел красный шрам на толстой шее пристава.

– Грузчики на пристани забунтовали, перепалка крепкая была...

Но подробности рассказывать уже не было времени. Тройка подскочила к пронинскому дому. Встречая гостей, голосила, обливаясь слезами, Матрена.

– Ну, ну! Хватит! – крикнул пристав. – Молодой человек не любит. Что ж, Петрович, посмотрим, как оно там дела... Старуха, ключи!

– Нету, родненький, у меня ключиков-то, батюшка городовой намедни унес.

– А ну-ка, марш за городовым!

Блюститель порядка, гроза всей волости, Василий Лукич предстал перед своим начальником, лихо рапортуя, что в его участке происшествий никаких не произошло.

В присутствии представителей власти пронинский капитал был проверен, упакован и передан в новые надежные руки.

– Как думаешь, Петрович, не опасно одному ехать?

– Кто знает? – улыбнулся Стрижов.

– Сам-то я поеду, – вызвался пристав. – А, может быть, пару стражников прихватить? Лукич, отряди двоих конных.