Текст книги "Буря на Волге"

Автор книги: Алексей Салмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

– Чего,отец, так пристально разглядываешь? Не пароход ли хочешь заказать? – шутя спросил вышедший из кабинета управляющий, попыхивая синим дымком сигары.

– Была такая думка. Да не знай, ценой сойдемся ли.

– Больно великий облюбовал. Многовато, пожалуй, кусочков придется продать.

Управляющий, видимо, принял накануне выгодный заказ, поэтому был навеселе, даже с нищим пошутить приятно была ему в это на редкость теплое солнечное утро.

– Как-нибудь без кусков обойдемся, – смиренно поклонился Пронин. – Ближе к делу, голубчик, и тебя не обижу...

– Да мне хоть сам черт в лаптях, только денежки плати – сделаем, – сказал управляющий, выпячивая большой живот и потирая пухлые руки.

– Так сколько же за такую посудину? – подступил Пронин.

– Сто двадцать, – сказал управляющий, недоверчиво глядя на Пронина.

– Чего это? Небось, тысяч?

– Так точно. Савину такой же строили, удачный получился.

– Ну, а как он, по-вашему, крепкий? – Спросил Пронин, присматриваясь к макету.

– Насчет крепости не сомневайтесь, на ваш век хватит.

– Видите ли, я человек в этом деле новый, разрешите на вас положиться. Право, в долгу не останусь. А деньги, чай, не все сразу?

– Извольте внести задаточек – процентов сорок.

– Расписку, поди, какую дадите?

– Как же обязательно все будет по закону договор напишем, неустойку тоже укажем.

«Впервые такой экземпляр вижу...» – думал управляющий, глядя на множество заплат пронинского кафтана.

– Михайло Семеныч! – крикнул он, открыв дверь соседней с кабинетом комнаты. – Составьте-ка договор с этим господином!

– Садитесь, господин, – указав на стул, пригласил его главный инженер, – разрешите узнать вашу фамилию?

– Пронин, Митрий Ларионыч, – сказал господин, приглаживая пальцами спутанные волосы на голове.

– Слыхал, – улыбнулся Баринов. – Пароходик изволите заказывать?

– Давно собирался, да все недостатки были,– вздохнул Пронин.

– Мне помнится, вы раньше лесом торговали?

– Бросил.

– Отчего ж изменили своему прежнему долгу? – учтиво спросил главный инженер, заполняя бланк до-говора.

– Все участки строительного леса крупные торговцы расхватали, а с дровяным возиться нет выгоды.

– Так, – сказал Баринов. – Сколько намерены платить?

– Он сказал сорок, – Пронин показал головой на дверь.

– Чего сорок?

– Процентов.

– Хорошо... Приятно иметь свой пароходик, но могут встретиться и неприятности.

– Ничего, я привык.

– Распишитесь, вот здесь... И еще вот здесь, – показав пальцем на бумаге, подал ручку Баринов.

Пронин старательно вывел кривобокие знаки своей фамилии.

– Вот и все. Деньги сдадите в кассу, не забудьте взять квитанцию и копию договора.

– А поглядеть можно, как делают?

– Отчего ж, пожалуйста. Я вас провожу, идите сперва сдавайте деньги!

«Погляжу, где стряпают такие махины», – думал Пронин, вытаскивая трясущимися руками толстые пачки кредиток.

– Виноват-с. Здесь только сорок девять тысяч пятьсот, а в договоре указано пятьдесят, – проворно пересчитывая деньги, сказал кассир.

– Прости, вот еще одна в пещере завалилась.

– Получите! – кассир, выбросив квитанцию и копию договора, захлопнул оконце.

– Идем, господин Пронин! – позвал его из коридора Баринов, направляясь к двери.

– Сию минуточку, – на ходу завязывая пещер, спешил Пронин.

– Этот с вами? – спросил сторож у заводских ворот.

– Да, пропустите.

– Михайло Семеныч! Постой-ка, – крикнул Пронин задевая лаптями за обрезки котельного железа на заводском дворе. – Это кому же такой мастерят.

– Филиппу Булычеву! – остановился инженер у железного корпуса, который клепали котельщики.

– А... вятскому, знаю. Не велик же сам, да и речушка у него мелководная.

Вокруг Пронина и главного инженера, бросив работ, собрались котельщики. В порыжевшей от ржавчины одежде, с желтыми угрюмыми лицами они пристально смотрели на будущего пароходчика. А тот беспокоился:

– Вы уж постарайтесь, чтобы мой пароход того..

– Обязательно сделаем, – пообещали рабочие.

– Чего собрались? По местам! – бросил в сторону рабочих главный инженер.

Рабочие разошлись, и грохот котельного железа еще ожесточеннее разнесся по заводскому двору, отчего Пронин вздрогнул и нахлобучил глубже на уши свою дырявую шапку. Главный инженер, увлекая Пронина в глубь двора за мастерские котельного цеха любезно говорил, что все уладит и построит ему пароход небывалой прочности.

Пронин улыбался и шарил в кармане штанов, вытаскивая одну за другой синенькие бумажки. Четыре из них сунул Баринову. «Не подмажешь, не поедешь», – успокаивал он себя.

– Да! Вот чего забыл – нельзя ли укоротить срок постройки?

– С удовольствием бы, но это невозможно. В порядке очереди. Очень уж заказав много... Хозяйство бурно растет на Волге.

– Ну что ж, ладно. В таком случае, до свиданья, – Пронин крепко пожал руку Баринова и бодро зашагал к пристани. Пустой пещер подпрыгивал на спине.

Глава девятая

Жаркий полдень. По небу плывут белые облака, отражаясь в зеркальной Волге. Из голубой прогалины между редкими облаками светит яркое солнце, обжигая лучами на крутояре теньковской пристани увядающие травы. На савинской конторке густой запах сосновой смолы от раскалившейся черной палубы. Ниже конторки, в тихой заводи, укрепленная двумя якорями, мерно покачивается на тихих волнах пронинская рыбница. На рыбнице – сколоченная из неструганых досок маленькая будка с дощатой кроватью и небольшим столиком, приткнутым к стене. Около столика сидит пронинский компаньон – Сергей Данилович Куренев. Широко раздвинув колени и свесив живот, он аппетитно пьет чай из блюдечка, часто вытирает рукавом рубахи выступающий крупными каплями пот на толстой шее и одутловатом безбородом лице с маленькими поросячьими глазами.

К рыбнице быстро подплыла и беззвучно приткнулась маленькая рыбачья лодка; из нее ловко выпрыгнул на палубу рыбак-черноснастник Тарашка; он накинул причал на деревянную стойку и направился к будке.

– Приятного аппетита вашей милости! – крикнул Торошин, заглядывая в дверцу.

– Спасибо, – крикнул Куренев. – Не хочешь ли стаканчик?

– Благодарю, не избалован чаями, мне бы чего покрепче, с устатку...

– Ну, как нынче улов?

– Ничего, привез немножко.

– Посмотрим, что ты привез? – читая молитву и крестясь, поднялся Куренев.

– Одна штучка хороша! Остальные не очень важные, мелочи много нацепилось, мало становится крупной рыбы в Волге, – вздохнул Торошин. – Вот она! Тютелька в тютельку, аршин, – поднял он за плавники большую стерлядь.

– Хорошо... – сквозь зубы процедил Куренев – Аршина-то, пожалуй, не будет.

– Прикинь.

– Чего прикидывать, я и так вижу, – ответил Куренев, облапив стерлядь толстыми пальцами и примеряя к аршину.

– Стоп! Куда махалку гнешь? – закричал Тарашка.

– Куда я гну? Никуда не гну! Сам гляди, аршин-то не выходит. За тройника уплачу.

– Как бы не так, жирно будет! – кричит возмущенный Тарашка.

Показался Пронин.

– Что за шум? – вмешался он в разговор.

– Видишь ли, Митрий Ларионыч! Рыбина трехчетвертная, а он утверждает – аршин.

– Ну да, аршин! – настаивает Тарашка.

– Побойся бога-то, где ж аршин?

– Надо по совести принимать, а он ее гнет сикось-накось, так никогда в меру не выйдет. Коли так – я сдавать не буду.

– Ну и ловить не будешь, – строго заметил Пронин.

– Ловить буду, а сдавать не привезу.

– Судом заставим...

– Чихал я на ваш суд...

Получив за тройника, Тарашка клянет все на свете и быстро бежит в трактир Чуркова – выпить с горя.

А хозяева, оставшись вдвоем, ведут приятную беседу:

– Ну как дела, Данилыч?

– Ничего, Митрий Ларионыч, слава богу, десятка два набрал... Хочу сегодня отправить, народ больно подлый стал. Все хитрят. Знаете, что я заметил: которая рыбина в меру не выходит, они ее вытягивают, а тянутая, она засыпает, хранить нельзя.

A ты не принимай такую.

– Как. ее узнаешь? Когда сдают, она жива, а пустишь в прорезь – извернется вверх брюхом.

– Да, трудновато стало работать, народ мошенник пошел, – заключил Пронин.

– Ты вот чего, Данилыч, когда закроешь всю эту лавочку, загляни вечерком ко мне, дело есть...

– Хорошо, зайду.

«О чем же он толковать хочет с мной?» – подумал Куренев, отправив рыбу на вечернем пароходе, Он запер свою лачугу и направился к Пронину.

– Добрый вечер, Митрий Ларионыч! – произнес Куренев, усаживаясь к столу на скамейку.

– Ну как, все в порядке? Рыбу отправил? – спросил Пронин, садясь к другому концу стола.

– Вот зачем я пригласил, Данилыч, – помолчав, сказал он. – Видишь ли, какое дело, я заказал пароход, но это между нами, без выносу, понял?

– Понятно, – мотнул головой Куренев.

– Теперь вот чего – мне нужны деньги. Если б я отказался от плеса, передан его тебе, сумел бы ты выплатить арендную плату за пять лет, которые мной уже оплачены, по триста рублей в год? И, кроме того, половину прибыли, которую ты получишь за пять лет?

– Аренду я уплачу, а насчет прибылей не знаю, – Куренев задумался.

– А это очень просто, сколько мы выручали в год?

– Года-то, Митрий Ларионыч, разные, прошлый год получили двенадцать тысяч, а позапрошлый – десять, нынешнее же лето неизвестно, может быть, выйдет на восемь.

– Вот и хорошо, в среднем – по десять получается. Из этого расчета и будем расквитываться: пять по пять, двадцать пять, да пять по триста – полторы, всего двадцать шесть с половиной, ну, половинку отбросим на всякий случай. Согласен?

– Да ведь, что ж, придется согласиться. Деньги-то, наверное, не в один срок? Если сразу, пожалуй, у меня сейчас не хватит.

Но Куренев врал Пронину, деньги у него были. Его собственная мера на прорези помогала ему сколачивать изрядный капитал.

Под конец осенней путины, когда Куренев окончательно рассчитался с Прониным, он получил на хозяйствование участок Волги, который оба считали золотым дном. Пронин же купил у княгини Гагариной землю, по которой протекала маленькая речка.

Зиму Дмитрий Илларионович провел в разъездах по каким-то хозяйственным делам.

Наступила весна. Первые предвестники ее – грачи, громко горланя в вершинах голых ветел, хлопотали около своих растрепанных зимними вьюгами гнезд. В это время на участок вновь приобретенной Прониным земли потянулись подводы с толстыми бревнами соснового накатника и другими строительными материалами. А когда земля начала покрываться зеленым ковром, на бугорке около самой речушки появились плотники из «Кукарки» – зазвенели пилы, застучали топоры, зашаркали рубанки, и не успели опериться молоденькие, зевластые грачата, как дом уже был готов. Наскоро красилась железная крыша, достраивались кладовые и надворные постройки.

Вечерело. Плотники, окончив работу, складывали инструмент, а Пронин заботливо сгребал в кучу щепы и следил за плотниками, чтобы те не утаскивали крупных чурбашек.

Когда плотники ушли, он сел на скамейку и, опершись на черенок лопатки узеньким подбородком, задумался. Рядом на ветле пищали грачата, хлопотливо кормила и охорашивала их в гнездышке грачиха.

Внизу, под крутояром, текла тихая речушка, на ее гладкую поверхность выплыла из мелких кустарников, покрякивая, утка с выводком утят. Они попискивали, игриво ныряли и хлопали куцыми крылышками, рассыпая на гладкую поверхность крупинки водяного бисера. Солнце выкатилось из-за серой тучи, тепло и ласково заиграли его лучи на стеклах нового пронинского дома.

И все это чуточку отогрело черствое окаменелое в жадности пронинское сердце.

– Эх, жизнь... Как ты хороша! – вздохнул он.

«Теперь у меня все есть: и новый дом, и много денег, скоро даже собственный пароход будет, а я одинок. Пожалуй, пора обзавестись семейством», – думал он, и тонкие хитрые губы его искривились в улыбке. Однако эти сладкие мысли были прерваны подошедшим человеком в поповском подряснике, в татарских лаптях и в смятом засаленном картузе:

– Здравствуй, Митька! – крикнул подошедший, окинув пытливым взором дом и хозяина.

Пронин вздрогнул.

– А, Трофим, здравствуй! – протянул костлявую руку Пронин, оглядываясь по сторонам и так же пытливо осматривая наряд подошедшего.

– Где это ты пропадал, мил человек? Куда подался от меня? Али в святые подрядился? Поди-ка, правду ищешь...

– Ой, нет! Кривым путем больше выгоды... – отшутился Трофим.

– Оно, пожалуй, так, – согласился Пронин. – Пословица гласит: «Не пустишь душу в ад, не будешь богат». А где эту хламиду подцепил? Да почти новая... Может, продашь?

– Дом-то построил новый, а ремесло осталось старое...

– Какое старое? – с обидой спросил Пронин.

– Барахольное, – пояснил Трофим. – Нет, Митря, подрясник я тебе не продам, себе нужен, да и дорого мне обошелся, чуть было собственной жизни не лишился из-за этой поповской хламиды. Ты вот чего, купи у меня холсты.

– Холсты? Какие?

– Известно, не деревянные.

– Да не об этом. Может, они краденые?

– Ишь ты, – улыбнулся Трофим. – Давно таким стал? Наверное, как разбогател.

– Я всегда такой! – гордо выпрямился Пронин.

– Ну, уж нет, – осадил его Трофим. – А помнишь, канаты у Пушкарева покупал, да иконы с золотыми ризами прихватил из кладовой? Чай, с них и в гору полез... Молиться я не особенно любитель, думаю: «Берет добрый человек, ну и пусть на них молится...» А после спохватился, когда хозяин меня пропыжил: «Дурак, – говорит, – ты Трофим, как же иконки-то проворонил? Они ведь по пять тысяч каждая. Ты не знаешь, сколько на них золота...» Шибко я промахнулся, что тебя скрыл. Да уж поздно было, пришлось бы и самому за соучастие в каменный мешок с тобой лезть, поэтому и язык прикусил...

– Брось, Трофим, старое вспоминать. Об деле говори, – прервал его Пронин. – Сколько у тебя холста?

– Леший его мерял, да аршин сломал, так без меры и отдал.

– А сколько хотел взять?

– Полсотку. Только с тебя. По старой дружбе.

– Нет, много. Возьми сороковку.

– Ну-ка что, и сороковка деньги, водка будет, и девка найдется... – весело подмигнул единственным глазом Трофим.

– Это тебе, кривому-то?

– Ничего, что кривой... Ты сам-то какой?

– А у меня деньги...

– Ну, для бабы это еще не все... Ты вот чего, зубы мне поздно заговаривать, я это и сам хорошо умею... Выкладывай сороковку-то, коли возьмешь.

Пронин снял шапку, порылся пальцами за подкладкой тульи и подал Трофиму четыре красненьких.

– Давно бы так! Вот за это люблю!

– Ну, как жизнь тянешь? – спросил Пронин, подсаживаясь поближе к Трофиму.

– Превосходно! День ем, три голодный... Видишь, во имя Христа собираю куски холста...

– А ты бы нанялся да работал.

– Поди-ка сам наймись. Да разве ты можешь понять, ты ведь вот, – Трофим показал туго сжатый кулак.

– Ну ладно, Трофим, не сердись, – сказал Пронин, желая повернуть разговор в другую сторону. – Ты мне так и не сказал, где холсты эти достал?

– Мало интересного, – тихо, как бы про себя сказал Трофим.– Моим ремеслом хочешь воспользоваться?

– Нет, зачем, просто так...

А тебе бы это шло, даже лучше, чем мне... Фигура у тебя самая подходящая для этого дела, ты бы, гляди, больше разжалобил... Оно хоть для совести и не совсем приятно, а главное выгодно. Да положим, есть ли она у тебя?.. Hy, слушай. В Тетюшах у кожевника я работал. Хозяину моя сила нравилась. Сыромятину он выделывал. Бывало, нажимаю, когда кожи мну, только беляк трещит. Да недолго пришлось поработать, вижу – урядник начал похаживать к хозяину, думаю: «Чего-то нюхают». – «Вот чего, Трофим, валяй-ка восвояси, тобой интересуются», – сказал хозяин. «И в самом деле, думаю, надо сматываться». – «A как же за работу?» спрашиваю хозяина. А он как взревет дурным голосом: «Это тебе, беспачпортному-то, за работу? Молись богу, что уряднику в зубы не отдал...» – Так и выгнал без гроша. Иду и думаю: «Чем же теперь буду промышлять, чтоб не подохнуть с голоду?» – Ну, придумалась одна штука... Кое-как дотянул до Салтык, завернул ночевать к знакомому татарину. Он принял, как родного брата. Вечером сели чай пить, слышу – под окнами гнусавил «Подайте на погорело место!» Закир, мой приятель, ругается: «Какой ява черт, горела места, майданский он, всегда горела места клянчам: давай хлеб, давай мука! Мы сам мука с базара тащим». Я говорю ему «Ты думаешь, Закир, они спроста, по привычке, на побирку идут? Нет, брат, тут совсем другое... Майданский мужик все лето проработал, хлеб обмолотил, оброк отдал, а пришла зима – самому жрать нечего. Хорошо, если ремесло в руках держит, а нет ничего – куда ему? Окромя как на побирку и некуда». – «Ай-яй, Трофимка, оброк-та крепка жимает: стражник, урядник, старшина, все из дом тащит, а как дерется каянный...» – жалуется Закир. Утром будит он меня: «Вставай, Трофим-ка, горячий картошка ашайт, наверно, дорога пойдешь!» Заправился я горячей картошкой, поблагодарил Закира и – в дорогу. A думку все держу в голове... Как и где начать применять мой новый способ? Тут, брат, нужна смекалка.

– Во всяком деле,– подтвердил Пронин.

– Вошел в село Шонгуты, вижу – старуха стоит у крайней покосившейся избенки, колотит хворостинкой по земле. «Здравствуй, бабуся! Чего это вас пуста, нее окна заколочены?» – «Уехали сыночек, все!» – «Куда уехал?» – «Бают в Грозный, да в Баку, нефту качать Вот Гладковы – Коська и Мотька, да и Подгусловы все, да и Ивана Маркелыча, так того стражники кудай-то посадили... Ну, и мало народу в нашей улице осталось». Вот, думаю, тут и попробую свой способ... «Бабуся!» – «Горе у меня большое...» – «Какое батюшка?» – «С богомолья мы шли с другом, а он дошел до вашей деревни да помер». – «Как это он, батюшка, в дороге-то?» – «Вот так, бабуся, захворал горячкой, да не говоря ни слова, взял да и умер>, – «Далеко ходили-то?» – «На Афон, бабуся». – «И с чего это на вас прихоть такая нашла, здесь разве бога нет?» – рассердилась старуха. «Да ведь как же, бабуся каждому охота душу в рай проводить». – «Эх, родной, да разве нам достанется рай, чай богачи давным-давно все райские пачпорта расхватали». Вот думаю: «Здорово, а я и здесь без пачпорта околачиваюсь».

– Узнает урядник, он тебе покажет райские пачпорта... – не вытерпев, сказал Пронин.

– Ты что ли донесешь?

– Нет. Зачем? Я к примеру сказал.

– Ну, тогда слушай. «Как же хоронить-то будешь?» – спросила старуха. «Не знай, – говорю – бабуся, вот и сам думаю, может быть, миром помогут». – «Вряд ли, батюшка», – безнадежно покачала головой она. – «А хороший-то какой земляк, да и такой добрый, что и слов сказать не найдешь...» – «Есть ли у тебя деньги-то?» – «Какие, бабушка, деньги, вот грошика ломаного нет». – «Чем же тебе помочь?» – «Да хоша бы холста дала на саван, да опять и рубаха вся худая, если схоронить в чем есть, бог-то, наверное, обидится, он не любит рваных-то принимать». – «Ой, батюшка, как же быть? – забеспокоилась старушка. – Все, батюшка, будем там, все!» – «Правильно, бабуся, все туда уйдем»  – «Ты подожди-ка тут», – старуха, скрючившись, полезла в лачугу. «Как звать земляка-то?» – вылезая из лачуги, спросила она. «Митрофаном, бабуся! Шапкин фамилия». – «Упокой душу раба Митрофана, – крестилась старуха, подавая сверток холста. – Да вот, батюшка, зайди-ка тут, – показала хворостинкой на большой кирпичный дом. – Лавочник живет, он, може, деньгами даст? Наш батюшка, окромя денег, ничего не берет». – «Значит, говорю, денежку любит?» – «Ну и любит, ой, как любит»,– качала седой головой старуха, «Ну, спасибо, бабуси, твоя молитва дойдет до самого бога, и моему земляку будет полегче на том свете».

Поблагодарил я старуху, иду дальше, думаю: «Ничего дело пошло...» К богачу в кирпичный дом я не зашел, знаю, что ни богач, то и скряга, выжиrа...

Пронин покосился на Трофима, поерзал на скамейке, но смолчал. А Трофим продолжал:

– С радости ли, что мое дело пошло хорошо, и на заметил, как затесался на поповский двор. Только успел захлопнуть за собой воротцы, как, оскалив длинные клыки и рыча, вцепилась в меня поповская собака. Я ее утюжу, а она меня рвет, только клочья летят. Из-за двери выскочил поп, с сеновала спрыгнул работник, растащили нас. Я кричу: «Что вы, отец духовный. Такую свободу собаке дали? Она человека жрет, а вам и горя мало... Нет на вас божьего-то благословленья... У меня вот одна эта хламида, а погляди, как ее твоя стерва исполысонила? Да и половину пупка оттяпала. А я по глазам вижу, что она бешеная... Сейчас пойду к дохтуру да к уряднику, они найдут управу на ваших собак...» Тут поп оторопел, видит – моя берет. «За укус пупа я, говорит, уплачу тебе красненькую. Хватит? А что твои облачения порвала эта тварь, так ведь она глупая. Я тебе подарю старый подрясник. Он еще довольно крепкий. Ну, идет что ль?»

Думаю: «Черт с ним, с пупком, а десять рублей все-таки деньги подходящие, к тому же и подрясник». Согласился. Когда поп расплатился со мной, напялил я подрясник на свою рванину, тут он и взял меня в оборот: «Зачем ты во двор залез?» Я говорю: «Насчет покойника хотел поговорить». – «Какого -покойника?» – строго спросил он. «Да вот, говорю, с другом мы шли с заработков, а он дошел до вашего прихода да и умер». – «Как это вдруг умер? – еще строже закричал поп. – Значит, в одночасье, не исповедан, не причащен? Это дело нешуточное с грехами-то хоронить... Да и грехов-то, наверное, целую копну набрал...» – «Все мы, говорю, грешны, батюшка». – «То-то грешны, а в церковь вас палкой не загонишь, рожи не перекрестите в христов день. Четвертной билет за такого покойника, и ни гроша меньше, а если с панихидой да с выносом, так и полсотня». – «Куда уж нам, батюшка, с панихидой, нельзя ли как попроще...» – «Нет, нет! И не думай! Да ты что, смеяться пришел надо мной со своим покойником?» – А тут, на наш шум, народ начал у двора собираться, на забор лезут, заглядывают. Поп видит – дело неладное, начал выпроваживать меня: «Иди, иди с миром».

– Вот так, Митря! – Трофим хлопнул широкой ладонью по коленке Пронина. – Теперь помянем раба Митрофана. А ты говоришь – украл. Нет, брат, я все честно...

– Ну, а где схоронил? – спросил Пронин.

– Кого это?

– А Митрофана.

Трофим задумался.

– Вот теперь я и не пойму, дурак ты, что ли? Ну, да ладно, прощавай! Идти надо, поминки налаживать. Пойдем, если хочешь, и тебе стакан поднесу.

Трофим, размахивая широкими рукавами, неторопливой походкой пошел в кабак.

Глава десятая

Пронин, проводив Трофима, поскорее спрятал холсты и вернулся на скамейку. Солнце зашло за гору, на пронинский дом и речку легла тень. Трофим своим рассказом расстроил Пронина. «Райские пачпорта» не давали ему покоя. «Дойти бы к уряднику. Да больно зубастый черт, как бы и в самом деле не выболтал про иконы...»

В это время подошел Припеков.

– Добрый вечер, Митьша! – сказал он и, присаживаясь рядом с Прониным, положил на скамейку утюг, железный аршин и большие портновские ножницы. Скучаешь?

– Да нет, сижу отдыхаю.

– Устал, ничего не делан? – улыбнулся Припеков.

– Как ничего? Вон щепы сгребал.

– Все что ли закончили плотники? – полюбопытствовал Припеков.

– В избе-то все, только в сарае крышу осталось покрыть.

– Когда ж думаем обзаводиться бабенкой?

– Да надо бы.

– Я и сам вижу, что надо... Только вот больно ты неповоротливый.

– Как? Я сказал, что женюсь, но теньковскую не возьму.

– Что так? – выпучил глаза Припеков.

– Не люблю. Здесь все бездомовки, вот и трясут косами до седого волоса. А у меня хозяйство.

– Бо-ольшое у тебя хозяйство, – согласился Припеков, А сам подумал: «Подожди ж ты, все равно окручу, я и не таких видывал, отца родного женю, а тебя – тьфу, и не почувствуешь».

Припеков был в этих краях ходячим портным, все деревни по окружности знал наперечет: где жених, где невеста, сколько приданого заготовлено, – все было ему известно. Отец так о нем говаривал: «Вот у меня Андрюшенька – это сынок, соберется в отходный, говорит: «Дай, тятя, рубль на дорогу». Ну как не дашь, родной ведь. Проходит все лето и рубль не израсходует, несет обратно: «На-ка, тятя, рубль-то, не довелось истратить». Золото, а не сынок».

– Ну, как же теперь, Митрий, куда идти невесту тебе промышлять? – не отстает Припеков.

– Да сходи, пошарь где-нибудь поблизости. Ты ведь много ходишь по деревням, знаешь. Можно в Переведенцы, в Криковку съездить.

– А если в Буртасы? – вопросительно посмотрел тот на Пронина, намереваясь втереть ему свояченицу.

– В Буртасы не надо, они тоже как теньковские...

– Ну, тогда завтра утречком я в Криковку тряхну. Хорошо?

– Ладно, – нехотя мотнул головой жених.

Через два дня Припеков сидел за столом у Пронина. На столе стояла бутылка водки под белой головкой, глиняная плошка соленых огурцов.

– Ну, за успешное дело! – стукнув донышком стакана о край пронинского, сказал Припеков.

Выпили. Припеков крякнул и, похрустывая огурцом, стал докладывать.

– Нашлась ведь, едят ее мухи! В Криковке! Да такая девка, что и во всей округе одна только. Наши теньковские перед ней просто тряпичные матрешки... Звезда, а не девка! Вот сам увидишь. Косы, брат ты мой, такие черные да длинные, что твои смоленые кнуты. И это все в порядке... – растопырив пальцы около груди, показал Припеков. – А взглянет да глазом поведет, так прямо оторопь берет...

– Разве один глаз-от? – насторожился Пронин.

– Нет, зачем, два.

– А как зовут, спросил?

– Акулина Петровна Синичкина! Богачи на всю округу... Ну и девка! Царица!..

– А не спрашивал насчет хозяйства. Как она?

– Все узнал: и хозяйство ведет, и делать все умеет, лучше ее нигде не найдешь.

– Мне бы только по хозяйству...

– Вот, вот, самая хозяйственная... Ну, когда ж мы с тобой сватанем? Эх, запируем на славу... – И подвыпивший Припеков пошел отчеканивать чечетку на новом пронинском полу, припевая:

Поп кадит кадилою,

Сам глядит на милую.

Господи помилуй,

Акулину милую!

Ну, когда же, наконец? Ноги так и просятся плясать на твоей свадьбе..

– Да, помолясь богу, и надо начинать.

– Не промолить бы нам, как тетевский мужик тушу свинины...

– Как же он промахнулся? – посмотрел на него сузившимися от водки глазами Пронин.

– Вот так, Митьша, привез этот мужик свинину в Казань с постоялого да прямо на мясной. Видит – церковь «Четыре евангелиста» на углу Кабана. Поставил тушу к стене на тротуар и стоит молится на божью церковь. Оглянулся, а туши нет. Рядом стоит мужик, тоже молится и тушу держит на горбу. Мужик закричал: «Караул! Ограбили...» А рядом стоящий говорит ему:

– Ты чего орешь, как зарезанный? Видишь, городовой оглянулся? Сразу в часть попадешь... Здесь, мил человек, город, всякого народу полно, разве можно бросать. Я вот молюсь, а тушу с себя не снимаю...» Покосился мужик на тушу, утер нос варежкой, да и поехал к своей старухе. Так и нам с тобой, Митьша, нос бы не утерли. Я там подслушал кое-что, вроде другой нацеливается ее отхватить.

–  А как все-таки, ничего девка-то?

– Да говорю тебе – хороша! – крикнул Припеков.

– Ну что ж, давай завтра двинемся.

Когда Пронин увидел черные брови да длинные косы невесты, глаза его замаслились.

– Н-да, – шепнул он свату на ухо, – вот это, действительно девка ...

– А я тебе хвастать буду? Я, брат, плохую не выберу, ты больно глаза-то на нее не пяль, сглазить можно... – ткнул жениха в бок Припеков. – Пей по всей, губи только мочишь, подумают брезгуешь.

И от радости так наклюкались, что сватья еле втащили их на телегу, Сложили рядышком, а брата невесты провожатым отправили.

– Ты, Кузька, гляди! Тише гони на колдобинах, багаж не вытряхни. Поедешь мимо Глушихи – в овраг не свали, – кричали вдогонку подвыпившие сватья.

– Ну как, хороша? – спросил проснувшийся Припеков.

– Будто ничего, только налакались мы с тобой так, что я не разглядел.

«Хорошо, что не разглядел, – подумал Припеков.– Теперь сойдет, как по маслу...».

– Давай-ка тяпнем по маленькой, оправить надо головы, – вставая, сказал сват.

Пронин радовался, что усватали хорошую девку, и шумно готовился к свадьбе. А Припеков торопился, как бы поскорее до свадьбы вытянуть у Пронина за труды.

Когда приехали в церковь дружка с женихом, там уже было все подготовлено.

Подвели невесту и остановили перед аналоем рядом с женихом. Поп заголосил: «И ныне, и присно, и во веки веков!» – «Аминь!» – откликнулись певчие. «Венчается раб божий Дмитрий на рабе божией Акулине!» – читал поп, крестя перед носом венцами и надевая их на головы.

Пронин все время молился и кланялся, ни разу не взглянув на невесту. Венец на его клинообразной голове плохо держался, все время съезжал на правое ухо. Дружка подсунул ему свой платочек. В церкви было шумно, набежало много народу, особенно лезли вперед теньковские старые девы и разные кумушки, чтоб взглянуть, какую красавицу отхватил этот брезгун, старый холостяк. Они заглядывали и, шушукаясь между собой, отворачивались и тоненько хихикали в пригоршни. Поп, заканчивая чтение, вспомянул Исаака, Резекну и, взяв каждого за правую руку, повел вокруг аналоя. Певчие дружно гаркнули: «Исайя, ликуй!» Венец снова съехал Пронину на ухо, И это не ускользнуло от любопытных глаз кумушек.

– Как гусар, и шапку набекрень, – прошипела одна, а в задних рядах кто-то захихикал.

Поп снимает венцы: «Во имя отца и сына и святого духа, целуйтесь, дети, три раза».

– A больше нельзя? – пошутил обрадованный жених, вытирая рукавом губы и поворачиваясь к невесте. Вот тут его и оторопь взяла...

– Как?! – вскрикнул было он, да спохватился...

Поп завертывает свои принадлежности в епитрахиль, а Пронин тащит его в темный угол.

– Пойдем-ка, батюшка!

– Чего еще, свет?

– Не та девка-то...

– Как то есть не та? – удивился поп. – Какую привез, с той и обвенчал.

– На-ка вот четвертную, да раскрути в обратную...

– И полсотню дашь – не буду. Такой и молитвы нет, – смеясь ответил поп.

– Как же быть? – испугался Пронин.

– Вот так. Все кончено, целуй знай!

– Да ведь корявая – прошипел на всю церковь Пронин.

– Помилуй бог, я тут ни при чем,– оправдывался поп.

Да и Пронину не было времени выяснить создавшееся положение. Невеста ждала его, улыбаясь, и вытирала губы батистовым платочком.

– Батюшка, а батюшка! Чего это Митрий-то с тобой шептался? – спросила мать-крестная, выходя из церкви.

– В гости приглашал,– улыбнулся батюшка.

«Ну куда я теперь пойду жаловаться и на кого? На самого себя... Эх, жизнь, как ты устроена... Кто хитрее обманет, тот и прав. Думаешь, идет к тебе человек и полные карманы добра несет. Ничуть не бывало, он идет для собственной выгоды. Иначе бы никогда к тебе не пришел. Вот ведь, как оно всегда бывает», – думал Пронин, выходи из церкви под ручку с молодой, законной супругой.

Свадьба прошла благополучно, почти без драки. только два гостя с пронинской стороны долго спорили из-за какого-то прихваченного куска чужой земли... В самый разгар спора подали блюдо с горячей пшенной кашей.

– Тебе много надо? – кричал Ситников, хватая со стола плошку с кашей. – Ha! жри! – сунул ее в зубы Твердохлебову.

Тот быстро запустил пятерню в кашу и начал мазать физиономию Ситникову.

Но скоро их растащили, а кашу съели, обезоружив противников. Они еще немножко поворчали, вытираясь и облизываясь, потом успокоились и снова приступили к выпивке.