Текст книги "Буря на Волге"

Автор книги: Алексей Салмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

– Ну, как, Ефим, насовали? – спросил Чилим, присаживаясь на нижние нары и пряча в угол котомку с пожитками.

– Видать, и тебя потчевали... – сказал Ефим, зло плюнув па стену.

– Да не без этого, – улыбнулся Чилим и начал смотреть в щель неплотно прикрытой двери на пролетавшие мимо телеграфные столбы.

– А ты не порть стену-то! – крикнул унтер Бабкину и начал набивать трубку махоркой. Затем неторопливо разжег ее и принялся усердно посасывать, важно покручивая рыжие прокопченные усы. – Тут вам не дом родной, а служба царская, – продолжал как бы про себя унтер. – Тут, брат, считай, что головы у тебя нет, хотя она и есть. Заметь, что ты размышлять не должен. Есть начальство, которое за тебя размыслит... На вопрос ты должен отвечать быстро, отчетливо: Так точно! Никак нет! Слушаюсь! Вот, весь твой разговор.

Чилим молча слушал напутствие старого дядьки, а тот продолжал:

– Вас научат всякие проходимцы и сами не знаете, чему... На что это похоже? Не хотим ехать... Нет, брат, коли штык наставят в грудь, поедешь. А вот присягу, примешь под святым крестом, тогда гляди... Там тебе и карцер, и губвахта, и всякая штука...

– Сами узнаем, чего нам рассказывать бабушкины сны, – бросил Бабкин.

– Ты молчи да слушай, когда начальство говорит, строго заметил дядька.

Сизый дым махорки, острый запах прелых ног и онуч, первача заполняет тесно набитую теплушку.

На станциях звонко выкрикивают торговки:

– Дешевые каленые орехи, кедровые!

Новобранцы заняты кто чем: тот щелкает орехи, тот спит, иные сражаются в карты, а другие ведут тихую беседу, мешая с былью небылицу. И так проходит весь длинный путь. Лязгнули буфера, последняя остановка. Раздались крики команды:

– Вылезай!

Выгрузились и нестройной толпой с котомками и ящиками явились в казармы. Унтер, сдавая команду, не забыл отметить в списке жирной скобкой фамилии Чилима и Бабкина. Он собственноручно вывел рядом с их фамилиями: «Эти личности темные и весьма ненадежные. Старший унтер Ведрин».

Обмундировали, как положено было новобранцам, во все старое. Сквозь дыры в шинелях видны были мундиры.

– Хорош! – улыбнулся Бабкин, глядя на Чилима, примерявшего бескозырку.

– На себя-то погляди, тоже на каторжника смахиваешь, – заметил Чилим.

– Чего тут рассуждаете! – подскочил взводный, сжимая кулаки. – Марш за углем, печки топить! Полы мыть!

С первого дня Чилим не выходит из наряда.

С брусьев спрыгнул не так, как умеет дядька Чубаров, – наряд заработал. Честь отдал не по форме – опять в наряд, а на словесности совсем беда.

– Чилим! – кричит дядька. – Как величают царицу?

– Кажись, Александра Федровна.

– Отставить! Бабкин, как величают?

– Ефим Ильич, господин унтер! – проворно вскакивает Бабкин.

– Дубина! Тебя что ли!..

Все засмеялись. Дядька сжимает кулак, пробирается ближе к Бабкину, но вмешивается подошедший взводный.

– Чубаров! Передай этих чурбанов ефрейтору Мякишину, он вразумят их...

– Слушаюсь, господин взводный! – козыряет дядька.

Чилим с Бабкиным останавливаются перед ефрейтором, оба отдают честь и докладывают:

– В ваше распоряжение прибыли!

– А что нужно добавить? – раздувая широкие ноздри, прогнусавил Мякишин.

– Чай, и этого хватит, – заметил Чилим.

– Не рассуждать! Смирно! На руку! К бою готовьсь! Вперед коли! Назад коли! Отбей верх! От кавалерии закройсь! Коли!

Чилим с Бабкиным вяло тычут винтовками, путают приемы.

– Отставить! – кричит ефрейтор. – Как стоите? Ку-да глядит у вас штык. Штык должен быть против левого глазу, ноги как пружины, глаз на штыку! Шесть шагов вперед арш!

Остальные отдыхают, подсмеиваются над новичками, а Чилим с Бабкиным пыхтят, потеют, колют и бьют прикладом воздух. И так от утренней до вечерней зари обламывают Чилима. Наконец, он уже владеет винтовкой, как портной иголкой. Ему тискают в голову всякие величества да высочества, от прабабушки и до последней маленькой внучки царского рода, заставляют выучить, как их зовут и величают, – Мякишин просто дышать пе дает.

– Ты у меня как бельмо на глазу... Я должен младшего унтера получить, а вот из-за таких остолопов не видать мне лычек, как своих ушей, – говорит он.

– Ладно, получишь, – улыбается Чилим.

Утром под барабанный бой вскакивают молодые солдаты, спросонок протирают глаза и в удивлении пялят их на мякишинские погоны, на которых светят серебром нашивки фельдфебеля.

– Батюшки! Когда это? – восклицает Бабкин. – Поздравить надо с чином фельдфебеля вас, господин Мякишин! – проходя мимо, козыряет он.

Мякишин еще не соображает, в чем дело.

– Встать, смирно! – крикнул от двери дневальный.

Четко позвякивая шпорами, вбежал ротный. Лицо его сосредоточенное и злое, глаза впиваются в Мякишина.

– Это что такое? Что, я вас спрашиваю! – и ротный считает зубы вновь произведенному фельдфебелю. А Чилим смотрит через головы других, думает: «Попробуй-ка офицерского, как он ловко приходится по скуле. Я недаром уплатил последние десять копеек за эти белые тряпочки». Но и Чилиму эта штука тоже не проходит даром. Барабанщик выдал Васю.

«Поутюжили» его в казарме для порядка, поясок долой и – в карцер.

– Куда, Васятка? – спросил подметавший пол Ефим.

– На губвахту! – крикнул, улыбаясь, Чилим. – «Десять суток – хлеб да холодная вода. Ну, это мне не в диковину, я и дома когда жил, тоже не жирнее ел...»

После гауптвахты Вася еще усерднее служит царю-батюшке: день в муштре, а вечером и утром – в наряде. Ему некогда рассуждать. Мякишин в поте лица трудится над Чилимом, используя самые разнообразные средства.

– Чилим! – кричит Мякишин. – Быстрей надо поднимать курдюк... Сколько звездочек у прапорщика?

– Две, господин ефрейтор!

– А не врешь?

– Никак нет! – съедает глазами начальника Чилим.

– Встать! – командует отделению Мякишин.

Подходит прапорщик.

– Продолжайте! – махнул он рукой.

– Сами поглядите, господин ефрейтор, на правом одна и на левом тоже. Сколько ж теперь будет? – спросил Чилим.

Мякишин сопит и скрипит зубами, сжимая кулак, но в присутствии начальника вопрос остается нерешенным. Вечером все отдыхают, а Чилим, как правило, подметает полы в казарме.

Однажды бежит фельдфебель:

– Ты у меня смотри! Чище убирай! Замечу грязь, зубы чистить буду...

– Без тебя каждый день чистят, – ворчит Чилим, старательно складывая мусор в лоток.

Бежит ротный, кричит:

– Беркутов!

– Я, вашбродь!

– Чтобы в казарме все блестело! Нищенко едет.

– Слушаюсь! – козыряет фельдфебель.

На следующее утро идет ожесточенная муштра... Все начальство на ногах. Солдаты строятся, перестраиваются, размыкаются, смыкаются. И с самого утра скулы и уши трещат у солдат.

«Ишь, какой почет здесь нищенкам...» – думает Чилим.

– Чего это начальство сегодня так икру мечет? – спросил он унтера. – Чуть не языком заставляли вылизывать грязь. Нищенка, слышь, какая-то едет. Нищих и в нашей деревне сколько угодно, а если на майдан пойти, там нищими хоть пруд пруди...

– Дурак ты, соломой крытый... Это генерал едет, командующий всем округом.

– Ах, вот какую побирушку ждут...

– Сам ты побирушка! Молчи уж, если бог сюда ничего не дал, – и ткнул пальцем в лоб Чилима.

На следующее утро после приличного задатка муштры полк выстроился на площадке между казармами. Выровняли ряды.

– Смирно! Р-р-р-авнение напр-раво! Господа офицеры!

Полковник Гудзенко, выпячивая жирный живот, сверкая поднятой шашкой, бежит навстречу генералу.

Генерал – полный, высокий, широкоплечий, грудь колесом.

– Гляди-ка, Ефишка, как наш теньковский пожарник.

– И верно, похож, – улыбнулся Ефим.

– Чего бубните! – не поворачиваясь, процедил Приказчиков.

Генерал, поравнявшись с правофланговым, зычно крикнул:

– Здорово, братцы-ы!

– Здравия желаем! Ваш-ди-тель-ство! – дробно прогремел весь полк.

Генерал проходит мимо строя... Проверяет, ладно ли обучены, крепки ли здоровьем. Выровнялись на этот раз по всем правилам устава.

Чилим, как повернул голову направо, как прижал штык к плечу, так и застыл...

Генерал уже прошел Чилима, да снова повернул назад, как будто что-то забыл... А за ним и все офицеры вильнули, как хвост. Остановился против Чилима, видимо, любуясь его широкоплечей фигурой и выправкой. Чилим держит голову, строго соблюдая поданную команду, глаз не отрывает от штыка.

– Где, братец, глаза-то у тебя? – хлопнул генерал белой перчаткой по плечу Чилима.

– Здесь! Ваш-ди-тель-ство! – крикнул Чилим.

– Сколько служишь?

– Четыре месяца! Ваш-ди-тель-ство!

– Молодец! – крикнул генерал, но на его лице промелькнула еле уловимая кислая улыбка.

А ротный уже показывал кулак Чилиму из-за спины генерала. «Ах, мать честная, как это я втюрился... спохватился Чилим. – Ведь ровным счетом на три месяца обманул генерала...» Пока Чилим был в строю, ничего, не ругали, не били. Но как только генеральская коляска скрылась за углом последней казармы, все пошло по-старому: и наряды, и зуботычины еще ожесточеннее посыпались на Чилима.

После отъезда командующего рота, в которой служил Чилим, пошла на стрельбище. На склоне горы выстроены в ряд белые мишени с черными фигурами.

– Повзводно становись! – звучит команда.

Взводные раздают патроны. Чилим ловко сажает мишень на мушку, толчок в плечо – и пуля в фигуре. Идет отмашка.

– Вашбродь! Одна в щит, три мимо! – докладывает правофланговый.

– Плохо, братец, – отмечает в списке карандашом ротный.

Быстро подходит Чилим:

– Вашбродь! Все четыре в фигуру! Две у меня украли.

– Опять у тебя, братец, несчастье... – с сочувствен-ной иронией говорит ротный. – А кто украл?

– Вон эфти, махалы.

– Бросьте врать! – злобно ворчит ротный.

– Ей-богу, правду говорю!

– Молчи! – тычет кулаком в спину взводный. Два наряда.

– Слушаюсь! – встает на свое место Чилим. «Вот дьявольщина, ты думаешь сделать как лучше, а выходит все наоборот...» – вздохнул он, и сердце снова сжалось в тоске.

После стрельбы по мишеням начальство затеяло полковые маневры. Наступали побатальонно, завязалась перестрелка. Хлопали холостые выстрелы, трещали пулеметы. И в самый разгар боя, когда батальоны закричали «ура!» и кинулись врукопашную, горнист заиграл отбой.

Офицеры столпились около командира полка. Он стоял, побелев, как снег, с выпученными глазами, показывая дырку на фуражке. Ввалившись в седло, с дрожью в голосе крикнул:

– Дать отдых солдатам! И найти виновника.

Полковник тут же написал рапорт о случившемся бригадному командиру, генерал-майору фон Бергу. После происшествия караул из этого полка больше не посылали для охраны дворца генерала. У ворот и дверей его теперь стояли старые солдаты другой части. Из роты же, где служил Чилим, жандармы ночью взяли взводного Харитонова. Куда его водили, что с ним делали, солдатам так и не удалось узнать. Известно стало только одно, что после возвращения в казарму на третий день он умер. Схоронили его утром следующего дня. Водовозная кляча, мотая обвислыми ушами, тащила рыдван, где, вместо бочки, подпрыгивал на рытвинах и ухабах наспех сколоченный гроб, а за рыдваном, опустив низко головы, шел четвертый взвод с винтовками на плече. Над бугром свежей глины, в кустиках на берегу залива, протрещал холостой залп. Так же молча с угрюмыми лицами солдаты вернулись в казарму. И Чилим заметил, что отставной солдат на деревянной ноге, инвалид японской войны, больше не появлялся около казармы, куда раньше частенько приносил продавать яблоки.

Через три дня после похорон Харитонова праздновали пасху. С утра всех погнали в церковь. Седенький батюшка немножко поворчал на молодых солдат, не умеющих вести себя, как положено в божьей церкви. Старые солдаты его знали и боялись пуще всякого начальства. Он пользовался большими правами в полку. Были такие случаи: полевой суд присудит солдата к расстрелу, а батюшка запротивится, замашет широки-ми рукавами: «Не буду отпевать, и кончено!» А неотпетого хоронить не положено было. Правда, такие случаи были редки, больше отпевал, чем капризничал. В это праздничное утро он особенно был не в духе и сердито швырял кадилом.

После обеда некоторые взяли увольнительные и ушли в город, некоторые дулись в картишки – за казармой, в кустах. А Чилим с Бабкиным отправились к заливу, их, как гусей, тянуло к воде.

Весна вступала в свои права. Птичий гомон стоял кругом. Кустарники сбрасывали шелуху почек, лезла трава зеленой щетинкой сквозь прошлогоднюю бурую листву. В дали залива, точно пушинка, уносимая ветерком, белел парус.

Опустившись на раскинутые шинели, Чилим с Бабкиным молча смотрели на широкие просторы. Низко над водой с криком пролетела чайка. Вспомнилась Волга... Перед глазами Чилима встала улыбающаяся Надя. Все казалось сейчас безвозвратно далеким.

– Здравствуйте, землячки! – крикнул подошедший Кукошкин, старый, уже обстрелянный солдат. – Ну как житьишко?

– Ничего, живем, с каждым днем все лучшего ждем ... – улыбнулся Чилим.

– Это хорошо, если человек лучшего ждет. А я сейчас книжечку в кустах нашел, – вытаскивая что-то из-за голенища, сказал Кукошкин.

– Прочитай-ка, може, интересная? – сказал Бабкин.

Но в это время за спинами зашуршали листья, подошел прапорщик Гонулков. Кукошкин быстро сунул книжку под Чилимову шинель. Все встали.

– Вольно! – сказал он. – Что вы тут делаете?

– Сидим, глядим, вашбродь! – откозырнул Кукошкин.

– Так, хорошо. Пойдем-ка со мной.

Кукошкин покосился на шинель, куда засунул книжку, и ушел. Чилим сообразил, что это за книжка, и, проводив взглядом прапорщика с Кукошкиным, выдернул ее из-под шинели. Прочел: Ленин, «Что делать?»

– Ее нужно сохранить, но чтобы никто не видал. Понял? А Кукошкин врет, что нашел. Знаешь, уж не солдат ли на деревянной ноге эту книжечку доставил, когда покойный Харитонов жив был. Жаль, нет Кукошкина, он сумел бы объяснить, а нам с тобой всего не понять.

Чилим с Бабкиным вернулись в казарму только к ужину. Утром следующего дня все были на строевых занятиях. А в казарме в это время собралась целая комиссия: ротный, дежурный по части и по роте в присутствии фельдфебеля все переворачивали, вещевые мешки перетряхнули, под постель к каждому заглянули, даже письма перечитывали, какие попадались в руки. И книжку, которую Чилим спрятал под дощечку у изголовья, тоже нашли. Только взвод вернулся в казарму, Чилима позвали к ротному.

– Твоя книжка? – подняв со стола, показал ротный.

– Никак нет, вашскородие!

– Врешь, мерзавец! – брызгая слюной, шипел ротный. – Двадцать суток!

«Жаль книжки, теперь такой не найдешь», – думал Чилим, вздыхая и ворочаясь на голых нарах кутузки.

Как-то днем загремел запор, и на пороге появился Ефим без пояса и с расстегнутым воротом.

– И ты сюда, друг любезный! – воскликнул Чилим, вскакивая с нар.

Дверь захлопнулась.

– Ну, рассказывай, тебя-то за что?

– Душа не вытерпела, Васька, – вздохнул Бабкин. – Взводного стукнул.

– Как же ты?

– После, как тебя посадили, он все время на меня косился, а позавчера вечером сует две копейки мне в руку: «Иди-ка, принеси бутылку водки!» – «Тут,– говорю, – и на пустую бутылку не хватит». – «Подумаешь, велика важность, добавишь!» – «А кто их, – говорю, – мне даст?» – «Ладно, – говорит, – узнаешь, где взять...» На следующий день, что ни делаю, все не так, все не этак: и смыкаюсь не ладно, и размыкаюсь тоже. За уши подтаскивает, по зубам бьет.

– Он и меня за это немало гонял, – вставил Чилим.

– А утром, чем свет, заставил печку топить, сырость, говорит, около моей кровати, – продолжал Бабкин. – Затопил печку, все еще спали, он вскочил в одном белье и прямо ко мне: «Почему сапоги не вычистил?» И тут же кулак в зубы. Думаю: «Попался ты мне без формы – измолочу и ничего не будет». Оказывается, ошибся, он сразу рапорт ротному, тот сюда отправил.

– Ну, как в роте, чего нового? – спросил Чилим.

– Ты вот лежишь тут, как байбак, а в полку такая катавасия идет!..

После ареста Чилима Кукошкин долго ходил пасмурный и думал: «Наверное, выдаст». Но как ни старались всякими путями выведать у Чилима, кто дал книжку – дисциплинарным батальоном пугали, били, – но Чилим был упрям и стоял на своем. На вопросы отвечал одно и то же: «В кустах нашел, около залива».

Пока Чилим с Бабкиным сидели на гауптвахте, полк уже готовился к отправке на фронт. Бригадный командир генерал-майор фон Берг, сидя в своем кабинете, перечитывал в десятый раз только что полученное анонимное письмо, стараясь угадать, чья рука посмела написать. «Уж не этот ли сухощавый капитан Подэрн? Но как же так? Он англичанин, а от письма так и несет русской свиньей...» – думал он, мелкими глотками отпивая давно остывший кофе из стакана с серебряным подстаканником, на котором была выгравирована голова кайзера в каске со шпилем.

В дверь вежливо постучали.

– Войдите, – негромко произнес он, не отводя взгляда от письма.

– Ваше превосходительство! Секретный пакет! – вытянувшись, сказал худой, низенький, с сильной проседью полковник.

– Подайте!

– Можно идти?

– Идите!

– Что там такое секретное? – оставшись один, проворчал фон Берг, ломая сургуч. – Так и знал... «Сводный полк отправить на фронт», – пишет Нищенко. – Хорошо! Давно пора выслать из моей бригады этот русский скот. Только уж, извините, господин Нищенко, своих людей я не пошлю. Все низшие чины, унтер-офицеры, младшие офицеры – пожалуйста, а что касается обер– и штаб-офицеров, мы будем разбираться.

Оторвав взгляд от бумаги, он крикнул:

– Барон Штокфиш! Подайте послужной список и анкеты всех офицеров сводного полка.

Тот же тщедушный полковник подал пачку бумаг и снова вышел.

Фон Берг задумался, глядя на список, где пестрели коротенькие строки. Не торопясь, взял он толстый цветной карандаш.

– Итак, начнем, – произнес он, ставя синюю галку против фамилии полковника Гудзенко, – свой человек; полковник Ванаг – родственник, – и снова раскрылилась синяя галка. – Капитан Косых. Ну что ж, крепкий кулак имеет. Капитан Дернов. Какой ты есть птиц? – перебирая анкеты, проворчал генерал. – Как так? – густые брови поднялись над светлыми квадратиками пенсне. – Почему такой низкий сословье? Ага, переведен из N-ского полка... Не знаю... Вот и пусть пойдет на фронт командиром полка, – и две жирные красные галки украсили фамилию капитана Дернова.

– Барон Штокфиш! – крикнул он, улыбаясь, довольный неожиданной находкой.

Торопливо вбежал полковник.

– Пишите приказ! Командиром сводного полка потом скажу нумер – назначаю пехотного капитана Дернова Тихона Кузьмича! Срочно полк принять, весь личный состав обмундировать и отправить на Западный фронт. Немедленно! Подпись.

Окончив неприятное дело, фон Берг закурил толстую сигару и откинулся па мягкую спинку кресла, пуская к потолку синие колечки. От удовольствия он закрыл глаза...

«Русскую землю всю заберем, весь русский скот на работу пошлем... И наша Германия, действительно, будет самой великой страной в мире».

Мысли его были прерваны полковником, вошедшим с бумагами на подпись.

Получив приказ, полковое начальство забегало, заторопилось. Солдатам раздавали обмундирование. Артельщики вели заготовку продуктов на дорогу. Писаря строчили приказы по ротам.

Чилим с Бабкиным вернулись в роту. Новый командир полка пригласил взводного и обоих вернувшихся арестантов.

– Вольно! Тебя-то, Каленов, я не буду задерживать, иди в роту, готовь все, – сказал он, взглянув на взводного.

– Слушаюсь!

Взводный вышел. Капитан встал из-за стола, закрыл дверь на задвижку.

«Ну, теперь начнет», – подумал Чилим.

Дернов вытащил портсигар, взял папиросу, громко хлопнул крышкой, постучал об нее мундштуком и снова открыл, протянув солдатам:

– Закуривайте!

Чилим с Бабкиным покраснели и переглянулись.

– Берите, берите! – ободрял капитан. – Наверное, на гауптвахте изголодались по куреву?

– Никак нет, вашскородие! Ребята угощали махоркой, – осмелившись, сказал Чилим и неуклюже вытащил папироску. Подумал: «Ловко умеет выпытывать...»

– Ну как, хорошо отдохнули?

Так точно! – ответил Чилим.

– А как кормили?

– Хорошо, вашскородие! Хлеб каждый день давали, вода тоже была.

– Который из вас Чилим?

– Я, вашскородие!

– Ну как, теперь книжечки в кустах не будешь искать?

– Никак нет, вашскородие! – сконфуженно ответил Чилим.

– Значит, интересуешься такими книжками?

– Так точно! Люблю читать, да нечего, вот и подобрал.

– А устав внутренней службы читаешь?

– Так точно!

– Ну, а в этой книжке что написано, сумеешь рассказать?

– Никак нет, не успел прочитать!

– Так,– протянул Дернов. – А до службы чем занимался?

– Весельником работал у рыбака на Волге.

– Садитесь, – капитан показал на стулья около стола.

Чилим с Бабкиным раскраснелись, как в парной.

– Долго батрачил?

– Шесть лет!

– А сколько хозяин платил?

– Пятнадцать рублей в лето.

– He жирно... – сказал капитан, стуча мундштуком папиросы о край пепельницы и пристально глядя на Чилима. – Ну, а потом что делал?

– А потом самостоятельно рыбачил.

– Много рыбы было?

– Ничего, ловил. Только хозяин дешево платил за рыбу.

– Вот как, значит, опять хозяин?

– Так точно! Опять!

– А если бы хозяина не было? Тогда как?

– Тогда было бы хорошо! – вздохнул взмокший Чилим.

– Ну, а в книжечке-то что все-таки написано, которую ты читал?

– Ей-богу, вашскородие, не читал, – намереваясь вскочить, произнес Чилим.

– Не прикидывайся, и серьезно спрашиваю.

– А я правду говорю.

– Значит, не успел?

– Так точно.

– А хочешь почитать?

– Нет, благодарю, теперь уж не хочу, да и читать мне времени нет.

– Почему?

– Я все время в наряде: пол мою да подметаю.

– Вот и плохо, надо честно служить, – и капитан о чем-то задумался, наморщив выпуклый лоб, а в темных его глазах Чилим заметил озорной огонек. – Ну, а твоя как фамилия? – перевел он взгляд на Бабкина.

– Бабкин, вашскородие! – вскочил Ефим.

– Сидите! – сказал капитан. – Как же это ты... Ударил господина Каленова?

– Вашскородие! Он бил меня накануне и за уши драл на занятии, вот и сейчас еще болят, а утром вскочил в одном белье, кричит, почему сапоги не вычистил, и опять в зубы. Тут и я не вытерпел...

– Легко ты отделался гауптвахтой, могло быть хуже... Чем до службы занимался?

– На Волге был, работал на землечерпалке.

– Ну, что ж, идите в роту.

– Я весь мокрый, – сказал Ефим, когда вышли из полковой канцелярии.– Это еще хуже, чем бьет...

– А знаешь что? – Чилим вопросительно посмотрел на Бабкина.

– Что?

– Он не из благородных.

– Откуда ты узнал?

– Видел, какая широкая у него рука? А пальцы все побиты, видать, из рабочих. Мне Трофим еще до службы говорил, как определять людей: «Ты, говорит, на его одежду не гляди, а гляди на руки~.

Когда Чилим с Бабкиным вернулись в казарму, там было настоящее столпотворение. Все смешалось, все бегали, торопились, складывая свои пожитки, вытряхивали из матрацев сено; за стеной казармы его подхватывал ветер, крутил и рассыпал по кустам. Солнце уже скользило по склону высокой сопки к заливу, кидая косые красные лучи на крыши казармы.

– Матвеев! – крикнул кто-то громко. – Играй вышибальный!

Матвеев присел на доски нар, ударил по струнам балалайки и забренчал камаринского, Кто-то подсвистывал, кто-то подпевал, вытанцовывая на цементном полу. Лопнув, жалобно заныла струна. Все смолкло...

– Выходи строиться!

На станции толпилось все начальство. Трещали барабаны. Играл оркестр. Паровоз дал свисток, буфера лязгнули... Все осталось позади, в вечерней дымке.

Глава одиннадцатая

Поезд быстро проскочил Маньчжурию. Последняя и самая продолжительная остановка – Харбин. Пока таможенные чиновники шарили по вагонам, заглядывая во все темные углы, искали запретный груз контрабанды, новый командир полка, он же начальник эшелона, собрал все подчиненное ему офицерство. Гурьбой они отправились в ресторацию, устраивать прощальную попойку. Солдаты, почувствовав волю, высыпали из вагонов.

– Ребята! Водка дарма! – кричал Артюшка Попов, влезая в вагон с четвертной бутылью в руке.

Другие тоже не зевали, кто тащил водку, кто закуску. Начали пробовать, угощаться. Завизжала гармошка, раздалась песня, затрещал пол под солдатскими каблуками. В это время на глаза Чилиму попался взводный Каленов.

– Убью, тварь! – кричал Чилим и, выкатив посоловелые глаза, давал под бока взводному.

– Прибавь, Васька! – кричали пьяные одновзводцы.

Подскочили фельдфебель и два ефрейтора, растащили дерущихся. Скрутили руки Чилиму и затолкнули в пустой вагон для арестованных.

Раннее утро. Солнце скользит по серым от пыли теплушкам, заглядывая сквозь щели в темные углы, радужно искрясь на обломках стекла разбитых бутылок. Набушевавшись, сваленные хмелем китайской кумышки, все спят, сбившись в кучу. А поезд катит, окутываясь облаком дыма, пробегая сибирские степные просторы и бескрайние леса.

Чилим, с трудом открыв глаза, озирался в пустом вагоне:

– Батюшки, где это я?

Понемногу, точно смутный сон, начинает всплывать в памяти вчерашний день.

– Эх, дурак я, дурак! Вот теперь изволь отвечать за эту гадину, как за порядочного начальника. Проклятая кумышка, что ты наделала!..

Заскрипели тормоза, поезд остановился. Звякнул на двери запор, и в вагон вскочил капитан, начальник эшелона. Чилим встал смирно, не смея поднять глаз.

– Вольно!

Капитан, окинув взглядом вагон, тихо опустился на деревянный ящик, спиной к железной печке.

– Дьявольски башка болит, – проворчал он, сжимая ладонями виски и опуская голову.

«Поменьше закладывать надо, вчера тоже, видно, нарезался. Нам-то уж что, с горя выпьешь...» – думал Чилим, глядя на широкие ладони капитана.

– Что ж мы с вами будем делать, Чилим? Опять у вас история... – глухо выдавил капитан, не отнимая ладоней от висков и еще ниже склонив голову. – А человек-то вы еще молодой, здоровый, сильный! Если бы приложить все это на полезное... Что вы можете заслужить вашими выходками? Дисциплинарный батальон, тюрьму, виселицу. Вот какие прелести ждут вас впереди, – капитан замолчал.

– Виноват, вашскородие! Китайская водка подгадила, – вытянувшись, сказал Чилим.

– Вот что, Чилим, расскажи-ка мне все по порядку...

– Вашскородие! – громко начал Чилим.

– Да потише ты, я не глухой... Ну, дальше.

– Так вот, когда я поехал из Вязовых, где призывался, деньжат у меня немного было. Да разошлись то дядьке, то писарю... А остальные сдуру в карты просадил. Еще и до Рузаевки не успели доехать, а я уже был чище воды. Этот Чуркин, сволочь косая, когда банк мечет, часто курит, а серебряный портсигар всегда под рукой держит, ему каждая карта видна, как в зеркале, и перетаскивать он мастер. Потом я это и сам смекнул, да уж денег-то ни гроша... А тут вша вместе с нуждой жрали меня всю дорогу больше месяца. Другие-то ветчинку на станциях покупают, гусятину кушают, а я только облизываюсь да слюнки глотаю, Вот в это время взводный и подвернулся. «Тащи-ка водки, да икры захвати на закуску». Вот, думаю, чертов порядок, без магарыча у нас совсем жить нельзя.

– Чего вы плетете, Чилим!

– Истинную правду, вашскородие!

– Ах, как голова трещит, – снова понизив голос, проворчал капитан.

– Вашскородие, – почти шепотом произнес Чилим. – Лекарство есть, вчера, пока я был в памяти, припрятал бутылочку. Она в нашем вагоне припрятана. Ребята не видали, должна сохраниться. Хорошо бы вам опохмелиться?

– Ты, пожалуй, прав, – в раздумье заметил капитан.

– Разрешите? Я сию минуту!

«Видать, не промах», – подумал капитан, когда Чилим быстро выскочил из вагона.

Поезд стоит. Через равные промежутки времени раздается дребезжащий звон молотка по колесам.

– Есть, вашскородие! – сказал, вернувшись, Чилим и вытащил из кармана бутылку, а из другого достал кусок хлеба, щепотку соли в бумажке и две луковицы.

Паровоз дал свисток. Загрохотали колеса, и снова – сибирские версты. Чилим, ударив ладонью в донышко бутылки, опахнул рукавом горлышко, налил в кружку и поднес капитану. Тот посмотрел на Чилима и на кружку, передернулся, выхватил кружку и крупными глотками выпил.

Чилим снова налил:

– Вашскобродь, выпейте еще!

Капитан выпил, пожевал перышко луковицы. Глаза его засветились веселее.

– Замечательно лечит твоя кумышка... У самого-то тоже, наверное, голова трещит?

– Так точно! Гудит, как на колокольне..

– Ну-ка, налей себе!

– Не могу, тошнит!

– Пей! – капитан вскочил и, выхватив револьвер из кобуры, нацепил луковицу на мушку.

– Слушаюсь! – мигом опрокинул кружку Чилим и, сдернув луковицу, сунул в рот.

– Ну, и черт! Хлещет, как воду, – захохотал капитан, заталкивая в кобуру наган. – Где выучился?

– На Волге, у Трофима кривого, – спокойно ответил Чилим.

– Трофима кривого? Он еще жив?

– Не могу знать, вашскородие, прошлый год был жив.

– Ну-с, давай-ка о деле будем говорить... Кто у тебя дома остался?

– Мать одна, вашскородие!

– А отец где?

– На каторгу был сослан, вернулся и через месяц умер от чахотки.

– За что был осужден?

– Стражника убил, – и Чилим рассказал историю отца.

Капитан слушал молча, густые черные брови сошлись на переносье.

– Так, – тихо сказал он, когда Чилим закончил рассказ.

– Вашскородие! разрешите заехать повидать мать?

Капитан не ответил, о чем-то задумался...

– Вот что, рядовой Чилим... Ты, кстати, мне земляк; чтоб повидать мать, я тебя отпущу, но помни одно – увольнительных никаких. В Москве встретишь нас; получишь письмо, храни его пуще своей головы. Понял?

– Так точно! Слушаю!

– А теперь – марш в свой вагон! И никому ни звука.

Многое Чилим передумал и пережил, пока поезд дотащился до Волги. Чилим ждал случая, как бы отстать незамеченным.

– Далеко, Васька? – спросил Ефим, глядя на уходящего Чилима.

– Рубашку продать.

– А если я с тобой?

– Идем, веселее будет...

Поезд в это время стоял в Сызрани. Темнело.

– Ефимка! Иди-ка узнай, куда санитарный идет?

– На Рузаевку, Васька! Айда на буфер! – сказал подбежавший Ефим.

– Ты что, очумел? На буфере трепаться?.. Иди к врачу, скажи, что, мол, так вот и так, от поезда отстали, свой эшелон догнать надо.

– А эшелон-то наш тут, – улыбнулся Ефим.

– Вот чудак, ему-то что... Иди!

– Вашскородие! – держа руку под козырек, обратился к главному врачу Бабкин, – От поезда отстали, за кипяточком простояли, а эшелон ушел. Разрешите догнать на вашем?

– Можно, – махнул рукой врач, не глядя на Ефима.

Совсем уже стемнело. Повеяло прохладой августовской ночи. Огромная луна выплыла из-за горы.

– Идем скорее, Васька! Разрешил, – торопливо заговорил подбежавший Ефим.

Забрались в хвостовой вагон и на боковую.

– Эй, земляки! Приготовьтесь, Рузаевка!

Чилим с Бабкиным выскочили из вагона.

– Стой! Пошли в комендатуру! – строго крикнул патрульный, скидывая винтовку с плеча.

Путники молча переглянулись.

– Вчера ваших много в комендатуру насажали, сказал патрульный, подходя вплотную к Чилиму.

Чилим, не торопясь, вынул кисет и стал свертывать цигарку. Патрульный снова закинул за плечо винтовку и тоже протянул руку к кисету.

– Есть еще?

– Есть немного, – сказал Чилим, насыпая махорку на ладонь патрульному.