Текст книги "Буря на Волге"

Автор книги: Алексей Салмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

– Иди, и мы придем погреться...

Скоро затрещал хворост, и вспыхнуло пламя, освещая заиндевевшие кустарники. Оно ласково манило к себе продрогших рыбаков.

– Помнится, ага было в шестьдесят третьем или шестьдесят четвертом году, – задумчиво начал Тарас, – когда мужик взял разводную с барином... Ну, думали, полегчает... Ан нет, снова барин заклинил мужика, никуда не вывернуться. Вот тогда еще плыл плот какого-то князя – сказывали тогда фамилию, да я уж забыл. – Тарас провел ладонью по широкой лысине, как бы что-то припоминая. – Плот-то шел в Астрахань, для постройки какого-то важного дома...

– Наверно, тюрьмы, – заметил Долбачев.

– Тоже нашелся. дура неповитая... Где ты видел, чтоб деревянную тюрьму делали? На нее камень идет, рассердился Тарас. – Ну так вот, – продолжал он, – плот и занесло на этот островок, а вода убывает. Доверенный человек трухнул и скорее – в ближнюю деревню. Прибегает к тетевцам, а те и руками и ногами: «Да вы что, барин, это с какой радости пойдем мы бревна ворочать? Нам и неколи, и надо лук полоть. Вы уж лучше ступайте в Буртасы, они там лук не сеют». Он в Буртасы, а там ему то же: «Эх, барин, барин, мы еще и своих дров не убрали, хоша и рубили зимой, а весенней водой их в Красновидово унесло, спасибо, они для себя прибрали. Вы уж валяйте к ним, там народ простой, работу любит...» Когда приехало казенное лицо в Красновидово, мужики сидели на пригорке, около церкви, и любовались Волгой. «Погляди-ка, Сема, у тебя глаз посвежее, чего это на перекате дымит, может, пожар?» – спросил один другого. «Да это пароход». – «Разве? А я думал, баржа горит. Хоть бы днище разобрать, немножко бы подработали». В это время подошел к ним сотский. «Чего тут глазеете? Идите на сходку! Барин приехал, зовет на работу». – «Вряд ли. Чай, оброк с недоимкой выколачивать...» – почесывались мужики, «Говорят вам – нет. Насчет работы...» – вразумил сотский. «Слава богу, – крестились мужики. – Видно, баржа утопла...» Староста и приезжий сидели на бревнах около въезжей и тихо о чем-то беседовали. Мужики не спеша подходили к ним, снимали картузы и шапки, кланялись и присаживались кто на бревна, кто на землю.

Староста расправил бороду и вместе с доверенным лицом взошел на высокое крыльцо въезжей. «Вот чего, старички! – сказал он, потоптавшись, как бы разминая ноги, на крыльце. – Дошла-таки и до нас княжеская просьба. Вот барин вам скажет...» Доверенный негромко крякнул, поклонившись мужикам. «Вот чего, родные. Выручайте, Плот занесло на ваш остров, сделайте такую милость, помогите его стащить...» – «А где наш остров? Кто его дал нам? – удивились мужики. – Мы третий год бьемся, чтоб нам его прирезали...» – Отныне будет ваш, – пообещал доверенный. – Вот крест святой! На что нам хрест! Ты, чай, грамотный, бумагу напиши, чтоб нам его прирезали», – требовали мужики. «Если в этом году не прирежут, тогда мы его сами прирежем!» – погрозил кто-то в задних рядах. Не прошло и часу, как на берег повалил народ: мужики, ребятишки, бабы – одним словом, все Красновидово с баграми, топорами, канатами. Заняли все паромы и лодки, какие на пристани были, высадились на остров. «Давай, робя! Расчаливай! Навались! Эх, мать его курицу! Это ли мы видали...» – громким басом кричал перевозчик Кочкин. Силен был он, росту саженного, руки как весла, да что и говорить, бывало, погрузит двенадцать лошадей в паром и один везет через Волгу. «Запевай!» – крикнул Кочкин. И вот заиграла «Дубинушка», сотни голосов ее запели: «Раззеленая, сама пойдет! Идет, идет! Ори! Пойдет!» – раздавалось по широкому волжскому плесу, только эхо поддакивало в горах. В три дня как не бывало плота на берегу, пошел он вниз но матушке... Вот, братцы, как артелью работать, один задор... Скорее этой работы нет. Если бы дана была воля, что бы люди сделали!.. – глубоко вздохнул Тарас.

– Да-а, народ большая сила, только повернуть ее на верный путь, – сказал Трофим, кося глаз на Чилима, согревавшегося у жарника.

До глубокой ночи слушали рыбаки интересный рассказ Тараса.

Глава шестая

...Красновидовские богачи всех больше обрадовались этому островку, они загоняли туда целые табуны лошадей. Когда карташинцы увидели этих лошадей на острове, то пришли в недоумение. Староста выслал разведчиков, которые, вернувшись, доложили ему, что на острове орудуют красновидовцы, все луга поделили на пай, а самый лучший и большой из них достался попу.

– Как же так! – кричали на сходке карташинские тузы. – Остров испокон веков считался нашим, а тут нате, приехали черт-ти откуда, из-за Волги, и хозяйничают в наших лугах. Мы этого не потерпим...

Тетевцы тоже пронюхали, что остров больше не казенный, а красновидовский, и, не теряя времени на разговоры, приступили сразу к делу. Живо построили мост через живое урочище и начали все прибирать к своим рукам... Красновидовцы учуяли, что «враг» с чужой земли перешел на их луга, напали на тетевцев. Сражение было жаркое. Пятерых убили на лугах да десятка два оставили калеками. После окружного закрытого суда десятка полтора тетевцев и столько же красновидовцев, гремя цепями, зашагали по широким сибирским просторам... Карташинцы, услыша об этой схватке и закрытом суде, притихли, решили предъявить законные требования и сделать это скромнее, чем тетевцы.

– Ну, старички, кого пошлем отхлопатывать наши участки? – спросил староста карташинцев.– Я думаю, лучше Камалю, он жил в городе, артист, знает все входы и выходы...

– Камалю! – закричали карташинцы, поддержав предложение старосты.

Камаля, действительно, служил плясуном в балагане на толкучке, но, будучи очень неравнодушным к водочным изделиям, частенько закладывал перед выступлениями и однажды, выделывая коленца из камаринского, пошатнулся и, упав, захрапел на весь цирк... Правда, публика смеялась от души, но хозяину этот номер был не по нутру, и он выдворил Камалю из балагана. И теперь Камаля, скрепя сердце, постом и молитвой, жил на птичьих правах в своей родной Карташихе.

После долгих напутствий старосты Камаля зашагал с узелком на палочке по гладкой проселочной дороге в Казань. Гордясь порученным делом и не желая изменять дедовских законов, он, придя в город, первым долгом заглянул в кабак. Выпил косушку, затем другую, свернул цигарку и начал курить ее в глубоком раздумье: «Ограничиться ли на этом или еще одну пропустить?» Но в это время дверь кабака распахнулась, и с песней ввалился балаганный кутила, друг и собутыльник Камали...

– Ты ли это, Камаль?

– Да, это я, настоящий.

И на радостях Камаля немножко прошелся вприсядку под прибаутки Дрючкова. А потом уж взялись за руки, крепко облобызались и дружно сели за стол.

Утром Камаля проснулся в людской постоялого двора на Песках. Голова у него трещала, точно по ней пудовым молотом били... «Нешто сходить обхмураться чуточку? Ах, какой же сукин сын. И зачем меня черт затащил под красный фонарь на Песках! Все Дрючков, негодяй, сбил с панталыку... Ничего себе – отхлопотал луга... Что же я теперь скажу своим землякам?» – думал он, глядя на клопов и тараканов, сновавших по стене ночлежки. – «Эх, хоть бы на мерзавчика наскрести»,– выворачивал он карманы. Но все, что было так старательно выжато из мужицких карманов строгим старостой для подмазки судебного аппарата, осталось в макашинском кабачке да в заведении на Песках.

Всю обратную дорогу шел Камаля, поникнув головой, составляя планы, как бы ему из воды сухим выбраться. Наконец, он устал думать об этом, да и ноги уже отказывались передвигаться, – сел он на завалинку у одного дома в селе Никольском, на сердце так грустно стало, что застонал на всю улицу. Услышала его хозяйка, высунулась из окна:

«Что с тобой, добрый человек?»

«Катар, хозяюшка. Вот когда выхожу в дорогу, есть не хочется, а пройду немножко – душа трещит. Нет ли кусочка хлеба? Да и кваску не плохо бы...»

Когда он подкрепился, на душе полегчало. А мысли опять закружились, как пчелы около улья, в поисках выхода из положения. В голове его чуточку прояснилось, и, уцепившись за одну приятную выдумку, он улыбнулся: «Авось, как-нибудь вывернусь...» И смело зашагал в Карташиху.

«Хоть убейте, мужички! – докладывал на сходке Камаля. – Скажу по чистой совести, ничего из нашей затеи не вышло. Все деньги я рассовал: и писарю, как советовали, дал, и заседателю дал, а прокурор не взял, говорит – деньгами не принимаю. А надо было ему совсем другое... Стою у его двери, а с правой стороны жандарм, усищи крутит, выворачивает на меня глазищи. Вдруг, вижу, швейцар бежит, банку с творогом несет.

«Ты куда?» – спрашивает жандарм.

«Главный приказал».

– Значит, любит? – спросили мужики.

– Очень много потребляет. Говорит, это вместо лекарства, для омоложения крови. Вот, мужики, я шел и всю дорогу думал: «Если бы творожку ему корчажку подсунуть, тут ить пойдет для крупной личности... Тогда, определенно, дело выгорит».

Карташинцы поверили, но отстранили Камалю от почетной должности и тут же снарядили новых ходоков: Матвея Косова, Стрельцова и Перцева. «Если так, то теперь уж можно считать – луга наши...» – думал староста, нагружая ходоков корчагой творога и потирая руки, он уже намеревался отхватить себе самый лучший и большой пай в новых лугах.

Долго пришлось ждать ходокам приемного часа к главному прокурору. Наконец, он настал. Все трое ввалились в кабинет, печатая паркет лаптем. Матвей подал бумагу:

– Ваше благородие, ты нас извини, творожку принесли.

Матвей поклонился. А Стрельцов с Перцевым, прикрякнув, водрузили на прокурорский стол громадную корчагу. Тут прокурор посинел, нижняя губа его отвисла и задрожала, как у дряхлой лошади.

– Да как вы смели! – закричал он, топая ногами. Да я, вы знаете... В кандалы! В Сибирь!..

Как запустит свою благородную руку в корчагу и начал швырять в мужиков творогом. Матвей не успевал свое безбородое лицо отворачивать от сыпавшихся на него комьев. А Стрельцов с Перцевым, прячась за широкую спину Матвея, шептали:

– Попали, молодчики...

– Вон отсюда, мерзавцы! – стуча лакированными башмаками, визжал прокурор.

– К черту, с вашими законами, – ворча, торопливо бежали по лестнице ходоки, соря на мраморные ступени творогом с кафтанов.

Потерпев неудачу в законном иске, карташинцы еще больше озлобились, и если попадал им в лапы красновидовский мужик, то уж выколачивали из него все, что можно. Когда же лошадь привезла с острова убитого Антона Черногускина, богатого красновидовского мужика, дело приняло серьезный оборот. На карташинские улицы въехало войско с ружьями и саблями. Немного поодаль две клячи тянули пушку. За пушкой, важно свесив ноги в шпорах, сидел на возу мелкой лозы офицер-усач, главный экзекутор, как называли его солдаты. Пройдя два дома, без спроса заходили в третий, раскладывали на скамье мужика или бабу, кто подвернулся под руку, и пороли лозой, сколько влезет. Целый месяц хозяйничало войско в Карташихе.

Перед отъездом офицер собрал сходку около взъезжей:

– Если еще вздумаете бунтовать – в Сибирь! Слышите? В Сибирь все! – погрозил он плеткой мужикам и уехал.

А карташинцы, почесываясь, рассуждали:

– Ну как, Матвей? В штанах, аль без оных?

– Не бай, головынька, по голой драли... Теперичка на брюхе сплю и стоя обедаю.

– Я тоже,– проворчал Перцев. – И староста не отвертелся, и ему ввалили сотню. Это Камаля проклятый натравил их, он, говорят, первый зачинщик...

Ho, видимо, ни мелкая лоза, ни Сибирь не испугали карташинцев. Они, поотдохнув немного, снова принялись за свое...

Однажды в лозу приехал красновидовский мигун, тощий, сгорбленный мужик и на такой же захудалой клячонке. Ну, тюкает топоришком, выбирает посуше дрова и не заметил, как его окружили карташинцы. Один подходит к его кляче, а двое с топорами к нему, Мигун кинулся наутек, да не к своей лошади, а к оставленной карташинцами рослой, упитанной матке. Вскочил на сани, – фью! – и ременная плеть засвистала в воздухе. Стоя на санях, он катил по насту к широкой дороге. Один сгоряча кинул топор в мигуна – промазал. А тот уже махал шапкой и кричал пискливым голоском:

– Бывайте здоровы! Кланяйтесь творожникам...

Глава седьмая

На Волге лед прошел. Дни установились ясные, тихие. Кустарники начали сбрасывать скорлупу, на ветках появились клейкие листочки.

Расщепин только бородку поглаживает и чувствует сёбя князьком на плесе. «Воруют у меня, должно быть, рыбу. Везде нужен свой глаз», – думает он, отправляясь проверять очередной улов.

– С верхней начнем? – спросил его Трофим.

– Начинай с верхней.

– Ну-ка, Васятка, ударь посильнее левым,– приказал Трофим, поворачивая лодку к верхней кладке. – Что такое, Петрович? Кладки-то нет?! Ты, Васька, видно, плохо ее причалил.

– Нет, я хорошо привязывал.

– А ну-ка, выпрыгни, взгляни!

– Отрублена! – крикнул с берега Чилим...

Кладку подготовили, Чилим помогает Трофиму поднимать.

– Гляди, гляди, дядя Трофим, телега выплыла.

– Осподи Сусе, – перекрестился хозяин. – Отродясь не помню, чтобы телеги попадали...

– Ничего, – весело успокаивал Трофим, рыба вам, телега нам на водку. Не возражаешь, Петрович?

– Ладно уж, глохчите... – маханул рукой Расщепин.

Вдруг он побелел, глядя за борт... Трофим тоже напугался, увидя перемену в лице хозяина.

– Тащи, тащи! – закричал хозяин дрожащим голосом.

Трофим быстро выдернул ванду, из которой на слань лодки выпала стерлядь, она не могла пролез в ванду и застряла головой в горловине.

– Вот это, действительно, божья благодать, – хватая обеими руками рыбу, произнес Расщепин. – Михайлов за нее по рублику отвалит. У него все духовенство рыбой кормится, а они стерлядку во как любят... Да и губернатор иногда присылает лакея. Какой же это шайтан телегу привязал? – рассуждал вслух Расщепин.– Разве бакенщики озоруют?

Трофим раскатисто засмеялся.

– Тоже, скажет Петрович... У кого вы из бакенщиков видели телегу? У Кислова? Или у братьев Соловых? Вечные бобыли, всю жизнь перекат караулят...

Кладку восстановили, телегу вытащил на берег. На обратном пути заехали к Кислову.

– На ваших вандах, Петрович, вчера порыбачили карташовцы, – доложил бакенщик. – Иду утром, когда загасил сигнальную веху, вижу – к полуцепку телегу прилаживают. «Что вы делаете, мошенники!» – кричу им с яру. «А хотим вот рыбки на уху достать. Причалим за эту жичину и лошадью выдернем, вся рыба наша. Ты подожди, не уходи, и тебе достанется». Один торопится, привязывает, а другой топор наготове держит. Гони!» – кричит первый. Тот закружил вожжами, да не тут-то было, лошадь потащило вместе с телегой в воду...

Руби!» – кричит второй, хватая лошадь за поводья...

– Ишь, подлецы, лезут к воде, а не знают законов, – ворчал Расщепин. – На-ка тебе, – подал он пяток самых мелких, как подпилки, стерлядей. – Да коли что – поглядывай, гони их с берега...

– Хорошо, Петрович, будем поглядывать.

– Ну, Васька, давай на сакму, здесь хоть и недалеко, да вода быстрая.

Чилим выскочил с бечевкой и потащил лодку. Подобрал на заплестке электрическую лампочку, показывая Трофиму, закричал:

– Гляди, дядя Трофим!

А вечером, когда высадили рыбу в прорезь, Чилим вычистил лодку, все прибрал и начал пристраивать в шалаше лампочку. Но, привязанная на веревочке, она не светила. Чилим видел такую же лампочку на конторке, когда приходил савинский пароход – она висела в пролете. «А все-таки я добуду ее, только бы Рябинин не увидел... Он больно дерется, когда лезут ребята на конторку...» – думал он, доедая из котелка похлебку.

– Ну, скорее, – крикнул хозяин Чилиму. – На пристань меня свезешь. Иди, Трофим, складывай рыбу в корзины...

У Чилима учащенно билось сердце от быстрой езды через Волгу и больше от того, что он задумал.

– Шабаш! – крикнул Расщелин, поворачивая лодку и шалман, между пароходом и конторкой.

– Ближе, ближе! Сюда! – кричал с конторки урядник.

– Может, отделить на ушку свеженькой-то? – приветливо кланяясь, спросил Расщепин.

– Оно бы, конечно... Да куда я положу ее, сам знаешь, времена запретные... Пусть малыш твой снесет на квартиру, тут недалеко, – ответил урядник.

– Я знаю, – завертывая в фартук десяток стерлядей, сказал Расщепин. – Ну-ка, Васька, топай!

Чилим помчался по пыльной дороге, кляня и хозяина и урядника. «Вот протаскаюсь с этой проклятой рыбой, а пароход уйдет, опять останемся без лампочки...»

Пока пароход разгружался, урядник напутствовал Расщепина.

– Вот чего, Петрович, как приедешь на Устье, встретит тебя водяной, скажи, от Василия Лукича, дай ему рыбы на уху и деньгами двугривенный, хватит ему, он и так разжирел на этом месте... Скажи, Лукич, мол, тебе кланяется. Пусть проводит до рыбной лавки, я, мол, просил.

– Спасибо, Василий Лукич! – кланяясь, Расщепин тряс длинной бородой.

Выгрузка закончилась, пароход дал первый свисток.

Чилим во весь дух мчался с горы, вздыхая: «Уйдет, проклятый, не успею...» Озираясь, взбежал он на конторку, Лампочка висела там же, на старом месте. На пароход грузили последние корзины с расщепинской рыбой. Урядник о чем-то говорил с хозяином. Чилим раза три прошелся мимо лампочки, попробовал пальцами шнур: мягкий.

– Ты чего, паршивец, не едешь? – крикнул Расщепин.

– Сейчас, дядя Яким, только воду вычерпаю из лодки.

Василий Лукич взял под руку Расщепина и что-то стал ему нашептывать на ухо...

– Как же, как же, обязательно! – кивнул Расщепин. И оба повернули к буфету.

«Вот обжиралы проклятые, рыбы отослал и денег дал, а все мало ему в кадык... Обмыть, говорит, надо хороший улов...» – думал Расщепин.

Чилим этим временем выхватил из-под рубашки пожарницы и резанул шнур. Что потом случилось на конторке – он не помнил... Очнулся, когда Рябинин тряс его за волосы. И в заключение наградил подзатыльником,

Чилим быстро вытолкнулся веслом из шалмана, и лодка скрылась в вечерней мгле. Ехал он на ватагу обиженный. И в барак бакенщика вошел, как побитый.

– Ты что, Васятка, так раскис? – спросил его Трофим, прихлебывая из глиняного блюдца чай. – Побили, что ли?

– Да нет.

– Отчего же ты вареный?

– Да лампочку хотел привезти...

– Какую?

– Ну такую, как в шалаше...

– Где же ты хотел взять ее?

– На пристани. Да вот ножницы там оставил, мать узнает – беда.

– Чего ты городишь? Какие ножницы?

– А шнурок-то срезать. Я хотел ее со светом привезти...

– Ай да, Васька! Молодец! Хотел, значит, осветить нам шалаш... – хохотали Трофим с Кисловым. – Нет, милый, для нашей темноты нужна другая лампочка...

Когда хозяина вторично повезли на пристань, Трофим спросил:

– Ну, как Васька, ножницы взял?

– На что их! – обиделся Чилим. – Еще и от прошлого раза руки болят...

К полудню пришли из Карташихи Петухов с Ананьевым.

Ананьев, сухой, высокий старик, с рыжей реденькой бородкой и крупными веснушками на лице, сказал:

– Здравствуйте, рыбачки почтенные! Как поживаете?

– Потихоньку, – ответил Трофим, – лямку тянем.

– Ну, с богом, тяни ее... А я вот картошенки принес мальчишке, вы, я чай, уху не варите? А мальчишку жаль, парень он хороший, вырастет – солдатом будет. Вот, парень, побалуешься, когда взгрустнется... – высыпал на траву картошку. – А где ваш хозяин?

– В городе, рыбой торгует, – светил Трофим. – А ты, Петушок, по каким делам?

– Да вот насчет телеги...

– За телегу придется калым платить, так не отдадим, – сказал Трофим, оттачивая нож на кирпиче.

– Если уха будет, четвертуху ставлю, – согласился Петухов.

– Ну, кажись, наточил, – пробуя лезвие пальцем, сказал Трофим. – Васятка! Иди чистить рыбу!

Пока варилась уха из ворованной у хозяина рыбы, Трофим, помешивая и снимая пену ложкой, все время глядел на дорогу, скоро ли вернется Петухов, заранее расстелил рогожу на траве, положил хлеб и ложки.

– А вот и я, – появился Петухов, вытаскивая из мешка четвертную водки.

Пили ее чайным стаканом. Чилим выпил половину стакана, сморщился и закашлялся.

– Эх, парень, – пожалел старик Ананьев, – такое добро, а ты его пить не умеешь.

– Ничего, научится, – пообещал Трофим, вытаскивая из котла голову самой большой рыбы.

Ели молча.

– Вот так-то, батенька, – нарушил молчание Петухов. – Хотели рыбки на ушку достать, да животину чуть не утопили... Ваш хозяин, наверное, обиделся?

– Немножко было... Да ему-то что, наши мозоли больше были недовольны. Ну-ка, налей еще по единой.

– Не лишку?

– Ничего, здесь полиции нет.

– А ты, поди-ка, боишься ее?

– Терпеть их не могу, этих стражников.

– Видимо, насолили крепко...

– Да пачпорта-то у меня нет... – Трофим выпил, крякнул и вытер губы рукавом.

– Однажды вот, в Самаре, у овчинника работал, черную дубку делали. Ну так вот, вечером после получки прихлебнули немножко... И спать на овчины там же в мастерской завалились. Ночью пить захотел, а днем – видал, кувшин с водой стоял на верстаке, ну, нашарил его в потемках, да и хлобыснул целый ковшик. Потом чувствую, что за ерунда – хромпиком в нос шибануло. Ну, целый день провалялся, а вечером опять отправился в кабачок, сижу, выпиваю понемножку, прополаскиваю кишки. Слышу за спиной голос нашего мастера! «Сегодня ночью, – говорит, – я Трошку ловко опохмелил дубильной краской, целый ковшик выдул и не сдох, кишки теперь у него черней дубки...» Я не вытерпел, вскочил и давай ему совать под ребра. Тут тамаша пошла, буфетчик за свисток, и набежали «фараоны». Один цоп меня за шиворот да на улицу. «Куда?»– спрашиваю. «В часть!» – «А я, – говорю, – не пойду в эту часть, дай лучше половину...» Он пальцы мне ломать, а держит по привычке за правую руку, а я ведь люпша. Ка-ак махну с левой по сапе, он и с копыт долой... Фыр, фыр – в свисток, а и через ограду и – в садик. Сижу в кустиках, слышу, подбегают двое. «Это ты, Мужланов?» – «А-яй, каково засветил...» Потом все утихло. «Ну, думаю, откупились анафемы, ушли». Только перевалился через ограду обратно, цоп меня молодчики, двое за руки, а один в шею поддает... Когда привели в участок, дали мне эту половину... – Трофим замолчал.

– А дальше? – спросил Ананьев.

– Швырнули меня в вонючую яму, под боками плиты, совсем задрог, начал шарить в потемках, наткнулся на русскую печь, она чуть теплая, думаю: «Хоть в печи, может бить, немножко согреюсь». Залез в нее и уснул. Проснулся, слышу – сапогами стучат по плитам. Один кричит: «Ты, Мужланов, кого привел?» – «Человека», – отвечает он. «Ну где же он, твой человек?» – «Видимо, нечистый был...» – ворчал полицейский. «Э... Вот он где, милой!» – нащупал мои лапти на шестке печки. Выдернули меня за ноги и как был в золе да в саже, так и и мировому представили. Ну, два года арестантских приварили. Водочка-тварь подкузьмила... – заключил Трофим.

– А ты поменьше ее глотай, – сказал Петухов, наливая еще стакан Трофиму.

– Как ж это я буду меньше глотать, если доктор сказал: «Коли, – говорит, – Трофим, бросишь водку пить, то по твоей натуре ты непременно должен с ума свихнуться. Водка, – говорит, – очищает мозги от всякой скверны... Попы-то, думаешь, зря пьют?.. А вот был у нас дьякон, отец Поликарп, тот водку не пил, а потом залез на колокольню и давай жарить во все колокола в будничный день... Значит, того. А если бы водку пил, так и теперь бы еще человеком был».

Чилим в это время протянул руку к налитому водкой стакану..

– Стоп, стоп, Васятка, – ласково сказал Трофим. – Тебе хватит, милый, у тебя мозги еще чистые.

– Раненько он к вам сюда попал, – заметил Ананьев.

– Сирота он, нужда-матушка его сюда загнала, – заплетающимся языком сказал Трофим.

С ухой покончили, водку с помощью бакенщиков допили, Петухов впрягся в телегу и повез ее в Карташиху.

Наступала тихая темная ночь. Чилиму в такие ночи было не по себе, его тянуло в деревню поиграть с ребятами в бабки, в городки, рассказать, что услышал от взрослых бывалых людей... Особенно скучал он, когда хозяин отправлял работников тянуть отдаленные тони, а сам уезжал за Волгу к своей Дуняхе, полногрудой, светловолосой соломенной вдове. Тогда он оставлял все хозяйство под охрану Чилима.

Однажды вечером Чилим увидел недалеко от берега плывущего утопленника. Высоко поднялось распухшее тело какого-то горемыки... Красную рубашку трепало волнами и завертывало к плечам, а ветер подносил удушливый запах мертвечины. Чилим вспомнил, как ночью поймал их с отцом Пронин, вспомнил отца в гробу, слезы матери и, чуя впереди одинокую ночь, заплакал. Собрался было бросить расщепинское хозяйство и отправиться к бакенщикам, но в это время из-за песчаной косы показалась хозяйская лодка. Повезло Чилиму.

А Расщепина в этот вечер постигла неудача. Два часа тому назад, когда он причалил лодку, где всегда оставлял ее на ночь, встретилась ему старушка, полоскавшая белье. Она косила глаза на Расщепина, который, озираясь, торопливо нанизывал стерлядей на ивовый прутик и улыбался, предвкушая жирную уху и пирушку с Дуняхой.

Новенький дом Расщепина, точно вощеный, из свежесмолистой сосны, под железной зеленой крышей, стоял на пригорке недалеко от берега. Жена Расщепина, крепкого телосложения с суровым веснушчатым лицом и расплывшимся толстым носом, стоя возле дома, часто поглядывала то на Волгу, то на дорогу в поле, откуда ждала своих работниц. «Когда же они придут, паршивки, солнышко уже закатывается, а их все нет и нет, дрыхнут, наверное, на полосе... Везде нужен свой глаз... Видимо, самой придется ополоснуть», – думала она, складывая мокрое белье в корзину.

– Здравствуйте, матушка Анастасия Панкратьевна! – издали поклонилась ей старушка. – Встречать, наверное, идешь?

– Кого? – не поняла Расщепина.

– Супруга-то. Он приехавши, сейчас вот насаживал стерлядок на хворостинку. Да крупные такие, матушка! У меня слюнки потекли, Вот, мол, думаю, Анастасия Панкратьевна покушает на здоровье...

«поди-ка, на уху метишь напроситься? Много вас тут шляется, всех не накормишь», – подумала Расщепина, подходя к берегу, и, не поверив старухе, сама пошла взглянуть  – на месте ли лодка. Она нахмурилась, увидев в гуслях живую стерлядь. Видимо, Яким куда-то торопился, если забыл такую крупную рыбину...

Расщепина шла домой грозная и все думала: «Вот я ему, разгильдяю, задам... Рыбина-то на полтину тянет, а он ее оставил; так не наживешь копеечку...» Она еще не знала, что десятки стерлядей и покрупнее уходили мимо ее дома к Дуняхе... Одна старушка еще раньше докладывала, будто видела, как Яким со связкой стерлядей крался к Дуняхе. Но Расщепина этому слушку не верила. «Мало ли чего наплетут эти старухи с голоду, стараясь вывертеть кусок хлеба». Теперь же, когда она вернулась в свои просторные, пахнущие краской и свежей сосной покои, видит – мужа нет. «Куда это он запропастился? Разве до ветру вышел?»

– Петрович! А, Петрович! – крикнула она, выйдя на крыльцо.

Но в ответ промычала только Пеструшка да свинья захрюкала.

– Где же он, в самом деле? – всполошилась хозяйка, и вот тут-то вспомнились ей слова келейницы: «Ты все-таки, матушка, пригляди за ним, бают, к этой кудрявой ходит...»

Супружеские чувства в ней заговорили. Подоткнув повыше сарафан, чтоб ногам было свободнее, она пожаловала с заднего крыльца к Дуняхе.

Что произошло там, в домике у вдовы – никто не знает, но Расщепин приехал чернее тучи и к Кислову рассказывать о своих похождениях не пошел, а, кряхтя и вздыхал, улегся в шалаше.

Утром, когда вернулись рабочие с тони, они заметили что-то неладное с хозяином.

– Ты зачем это, Васька, хозяину бороду обрезал? – шутил Долбачев.

– Когда? – удивился Чилим. – Я не резал. Он вчера в горы ездил...

– Значит, накрыла, – улыбаясь, сказал Трофим.

Глава восьмая

На корме парохода купца Тырышкина ехал теньковский мужичок Дмитрий Илларионович Пронин. На нем был самотканый кафтан, изрядно поношенный. Из смушковой шапки торчала клочьями вата.

– Э, святая душа, – обратился к Пронину высокий, давно небритый человек в лоцманском кителе, приняв Пронина за богомольца, – нет ли ножичка?

– Для хорошего человека почему же нет.

Пронин пошарил за пазухой и подал ему нож из обломка старой косы.

Отрезав несколько ломтей от каравая, человек достал из мешка сухую воблу, отмягчил ее несколькими ударами о кормовой кнехт и принялся неторопливо жевать, крепко стискивая челюсти.

– Может, голодный? – спросил он, отрезав еще ломоть и возвращая нож.

Пронин смиренно улыбнулся, брезгливо покосился на черствый, необычайно черный хлеб и, перекрестившись сказал:

– Благодарствую. Слава богу, сыты.

Пароход дрожал, машина стучала, охая, из тонкой длинной трубы валил густой черный дым, обволакивая копотью пассажиров.

Пронин был молчалив и на вид казался угрюмым. Но в душе он смеялся над окружающими его людьми. Правда, он пока ничем не отличался от пассажиров, которым суждено ездить на грязной палубе кормы, разве только тем, что пещер свой – сумку – берег пуще других...

– Ты вот, батенька, едешь. Так?

– Еду, – согласился человек в кителе.

– А куда и зачем? Разве здесь работы нет?

– Вот то-то, что нет.

– Руки приложить – найдешь.

– Сам-то что же не прикладываешь?

– Наше дело служба божья, мы по его закону живем.

– А у нас, дядя, свои законы... Вот у Галанова работал на его «Находке» лоцманом, все ему делал по совести, а день пришел – вытряхнул.

– За дело, стало быть?

– За какое там дело! Нашел дешевого – вот и выгнал. А я даром свой труд не продам, потому что Волгу знаю, как свои пять пальцев.

– А ты не туда едешь. Вернись к Пронину. Знаешь такого? Митрием звать.

– Это плотогон, что ли? слыхал.

– Был плотогоном, а теперь – пароходчик, добрейшей души человек. Он очень просил присылать всех, знающих дело. Только сейчас он в Нижний уехал – пароход заказывать. платить хорошо обещался.

– Знаем мы их, они все обещаются. – Лоцман лег на палубу, подложив руки под голову, и уставился глазами и голубое безоблачное небо.

В Нижний Новгород Пронин приехал рано утрам. Долго он плутал по незнакомому городу, сжимая под мышкой свой пещер, спрашивал горожан, где находится судостроительная контора.

На пороге конторы встретила его сторожиха. Она трясла веником и ворчала:

– Куда, нечистый дух, прешься? Ослеп, что ли, в контору лезешь. Здесь не подают.

– Ах, батюшки! Тебя-то я забыл спросить. Уж больно ты востра, – визгливо произнес он, кривя топкие губы и тряся жиденькой бородкой. – Твое дело пол подметать да навоз убирать, а нос совать в чужое дело не приставлена.

– Я те вот приставлю! – замахиваясь веником, кричала сторожиха.

Пронин сунул руку в карман, звонко встряхнул медяками.

– На вот, да захлопни скворешник, – сунул сторожихе пятак.

– Извини, батюшка, я глупая баба, ей-богу перепутала. Проходи, голубчик, проходи... Спасибо, дай бог здоровья. Знамо, как не перепутать, нищей братии развелось, что собак голодных, если не подашь, так норовят чего-нибудь стянуть.

– А все от лени, – сказал Пронин, поглаживая бородку.

И сняв шапку, он вошел в приемную. Там, перекрестившись на макет двухтрубного парохода, торопливо стал ходить от стены к стене, где стояли на узеньких столиках макеты буксирных и пассажирских одноэтажных и двухэтажных пароходов.