Текст книги "Буря на Волге"

Автор книги: Алексей Салмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

– Да уж было, – нехотя отозвался Пронин.

– Ну вот было... и сказать не хочешь, – рассердился Стручков. – Тогда черт с тобой! Оставайся, пусть тебя волки сожрут! Айда, Онисим, поехали! – и, ввалившись в телегу, выстрелил куда-то в воздух и запел: «Ехал из ярмарки ухарь-купец!».

Кругом была темная ночь. Зашумел ливень, безжалостно хлеставший Пронина.

Неся воду из речки в баню, чтобы обмыть хозяина, его сожительница Матрена Севастьянова повстречалась со старой знакомой. Завязался разговор о прошлом. Перетряхнув все новости в Теньках, Матрена не упустила случая поведать и о своем хозяине:

– Мой-то старый, пришел на рассвете промокший до ниточки. Как вошел в избу, в грязном кафтане и в лаптищах, так и повалился на пол, как плаха, да так застонал, хоть из дома беги... Знать, с большого перепугу?..

– Да уж, надо полагать, так, ночь-то была – страхи божьи... – покачивая головой, говорила собеседница Матрены.

Вот уж неделю не слезает Дмитрий Илларионович с кровати. Не спит, а главное – не ест и не пьет, только вздыхает да крестится:

– О-хо-хо, матушка, пресвятая богородица, спаси нас грешных.

Матрена, проходя мимо кровати, косит на него глаза, тоже вздыхает и думает: «Чем же его утешить к развеселить?»

– Митрий Ларионыч! – начала она однажды. – И чего это ты больно загрустил? Болесть, что ли, приключилась? Али несчастье какое? Все едут на праздник, встречать смоленскую божью матерь. Съезди-ка и ты, родной, да помолись ей, скорбящей, оно и полегчает

на душе... Да гульни, как бывало... И на сердце станет веселей...

«Матрена, пожалуй, права и в самом деле, чего я кисну, съездить надо ко встрече, да кстати и Андрюшку проведать. Сколько ни убивайся, горю не поможешь. Ведь не последние отобрали. Хватит у меня, у Печенкина лежит пятьдесят тысяч да и в несгораемом сотня слишком. Чего тужить? Бог милостив, авось и опять все поправится, и снова пойдет дело на лад... Бывало, везде тебе удача, а с этого проклятого парохода, как околдовали: все пошло на провал...»

Пронин начал собираться в город. Снова начал вспоминать прошлые свои выгодные дела: «Бывало, купишь плот в лесу в Ветлуге или Упыре, уплатишь по тридцать копеек за бревно, по пятерке плотогонам в зубы, и плот у тебя дома. Ходишь с аршином, продаешь по два-три рубля, а иногда и по пятерке за дерево. Глядишь, от плота две-три тысячи шипит... Или вот, у этой же Гагарыни купил участок лесу и тут удачно, вовремя ухватил. Байков было нацелился, ан нет, шалишь, брат, осечка... Бежит ко мне: «Митрий Ларионыч, Митрий Ларионыч, выручай, брат, – как лиса, завилял хвостом... – Лес позарез нужен, подряд крупный в казне взял на поставку шпал». – «Что же, – говорю, – пожалуйста, рад уважить доброго человека...» И махнул весь лес на разработку. Тут кусочек пожирнее, чем от плотов перевалился...» – думал он, припоминая прошлое.

Уже повеселевшим голосом Пронин крикнул:

– Мотря! Подай-ка праздничное!

– Слава тебе, господи, видимо, очухался... – ворчала Матрена, гремя ключами около сундуков. Пронин, помолившись богу, быстро зашагал на пристань, поскрипывая новыми сапогами. Побрякивала брелком и ключиком серебряная цепочка на поджаром животе. Он устроился в четвертом классе савинского парохода, на скамейке около маленького оконца. Чуть заметная улыбка перекосила его тонкие губы. «Вот она, вода-матушка, а если взяться за нее умеючи да как полагается,то и из нее можно выжать громадную пользу...» – думал он. Встал, направился в буфет. Выпил на скорую руку стакан водки и почувствовал, как по всем жилкам разлилась приятная теплота.

На душе стало веселее, Вернувшись на свое место, он увидел на соседней скамейке мужика. Пассажир, повозившись, подложил себе под голову котомку и тут же захрапел.

«Вот какие счастливые люди. Только успел закинуть ноги на лавку и уже повез, а я целыми ночами верчусь, точно на шиле, на своей кровати, и хоть глаз выколи...» Но после нескольких бессонных ночей и его скрутил крепкий сон.

– Эй, земляк! Вставай, приехали! – тряс Пронина за носок сапога сосед по скамейке.

– Что, город? – вскочил Пронин, ощупывая свои карманы.

Плеснув воды в лицо, он утерся полой поддевки, читая на ходу утреннюю молитву и крестясь, сошел с парохода.

На Устье кипела работа. Грузчики бегали по скрипучим качающимся мосткам, разгружая пароход. Ломовые извозчики грузили на широкие рессорные телеги мешки, корзины, чемоданы и, приглашая пассажиров, торопливо гнали своих кляч к городу.

У мостков звонко выкрикивали торговки:

– Горячие калачи, баранки, бублики!

Инвалид на деревянной ноге, держа на животе обтянутый мешковиной бочонок, кричал хриплым басом:

– Сбитень! Сбитень!

Толпились легковые извозчики, предлагая пассажирам свои услуги. Пронин, очутившись на берегу, не меняя своего обычая, зашел в ресторан к Чугунову подкрепиться перед богомольем. Заказал легкий завтрак и потребовал стакан водки. Половой быстро притащил на подносе пышащую паром яичницу с ветчиной и стопку тонких ломтиков хлеба. Пронин выпил, понюхал корочку и, вооружившись вилкой, поискал глазами на сковородке кусок пожирнее.

Тут вбежал рыжий курносый мальчишка.

– «Казань»! «Копейка»! Интересное сообщение, Печенкин – банкрот! Возьми, дяденька, газетку, – ловко подсунул он под самый нос Пронину.

– Что ты сказал, мошенник! Как Печенкин? – ошеломленный, точно громом, зашипел Пронин, вытаращив глаза на газетчика.

– Не могу знать, дяденька, Вот прочтите сами,– спокойно ответил мальчик.

Пронин жадно впился глазами в квадрат объявления на газетной странице. Руки дрожали, строчки прыгали, точно живые, он еще плохо соображал, что происходит с ним, но уже чувствовал, что из его капитала уносили эти черные прыгающие строки пятьдесят тысяч рублей.

– Так вот оно как! – со слезами на глазах тяжко вздохнул Пронин. – Ах ты, гад ползучий, что сделал... А?

Пронин, озираясь, искал, с кем бы поделиться своим горем, рассказать, как ему не везет в жизни, как грабят кругом... Но в зале ресторации толпились грузчики, которые после ночных работ пришли с устатку подзаправиться.

– Ну и дела... – произнес он и вышел.

Скрюченный горем, он тихо поплелся в Адмиралтейскую слободу, к племяннику Андрюшке, чтоб излить все накипевшее у него на душе.

Встретивший его швейцар объявил, что училище закрыто, ученики все уехали на практику. Итак, все планы рушились. На обратном пути он частенько заглядывал в буфет, но водка лишь выжимала слезы бессилия и злобы.

Матрена, встречая хозяина, так и ахнула, увидя его в таком состоянии. «Разве с племянником что приключилось», – подумала она, складывая его праздничный наряд в сундук.

Вторую ночь после приезда Пронин ворочается на кровати и все вздыхает. Матрена, обеспокоенная стонами, тоже не спит.

Померещилось, что ли? – ворчит она, поднимаясь с постели, прислушиваясь.

Долго смотрит Матрена в окно; кругом ни души, а под окном – будто ребенок плачет. Озираясь, она выходит на улицу, видит сверток на скамейке.

– Митрий Ларионыч! Не спишь? – вбежав, крикнула она. – Счастье нам! Ребенка кто-то подсунул! – торопливо зажигает лампу, осматривает и улыбается: – Какой хорошенький. Ты погляди, и родимое пятнышко на шейке, точно замеченный. Митрий Ларионыч! Может быть, возьмем для счастья?

– С ума ты сошла! К чему он тебе? – прохрипел Пронин.

– Куда ж его теперь, обратно выкинуть?

– Зачем выкидывать, оставь до утра, а там старосте отнесешь, пусть куда хочет... А я и подзаборниках не нуждаюсь! – строго прикрикнул Пронин.

Раннее утро. По небу плывут серые облака, моросит частый мелкий дождь. К пригону идут пастухи, по зеленой лужайке змеятся их длинные черные кнуты, А сзади плетутся сонные свиньи, плотной гурьбой вперегонки бегут овцы, мычат коровы, провожаемые сгорбленными старушками и торопливыми батрачками.

Сотские, задоря собак, стучат в окна мужицких избенок длинными хворостинами, гонят народ на сходку. Мужики идут медленно, тоскливо поглядывая на серое небо. Да и торопиться некуда. Трава на пойме по случаю поздней убыли весеннего паводка была зелена, ржаное поле хоть и поспевало к страде, но дождливая погода мешала начать уборку. Одна дума была у мужиков: «Где достать кусок хлеба на завтрашний день?»

Теньковские богачи – народ ухватистый, дальновидный. Они осенью запасают хлеб, скупают у мужиков, думая: «Небось, весной придете выкупать свой хлеб, а насчет цены – мы тогда поглядим...»

Так тянулось исстари в Теньковской волости, так получилось и в это лето.

– Наверное, опять волостной старшина придумал что-нибудь насчет денег. Платишь, платишь – и все им мало, – говорил Перов, шагая рядом с Алонзовым.

Они работали грузчиками на пристани, а сегодня, как назло, с хозяином поскандалили.

– Северьянычу нижайшее! – крикнул сотский, – Чего воротились? Аль дождя напугались?

– Нет. Ценой не сладились, – ответил Перов,

– Тогда пожалте на сходку!

– Знаем, – сказал Алонзов,

К приходу Перова с Алонзовым сход был почти в полном составе. Ввиду дождя все зашли на въезжую, разместились кто где.

Староста стоял за столом, расправляя толстыми пальцами широкую рыжую бороду. За спиной его висел портрет царя, намалеванный красками. Около стола, поближе к божнице, сидела Матрена, сожительница Пронина. Она держала в руках ребенка, завернутого в цветное одеяло. Пронин тоже пришел; он не лез вперед, а стоял за перегородкой, ближе к двери. Староста долго смотрел на раскрытую дверь, но в нее никто не входил. Он решил приступить к делу.

– Ну как, старички! Я думаю, пора начинать?

– Начинай, Прохорыч!

– Вот чего, старички! – потоптавшись, начал он. – У меня два обчественных дела... Первое – это то, что управляющий имением княгини Гагарыни прислал акт на штраф за потраву яровой пшеницы нашими табунами. В случае неуплаты он грозит судом, а суд, я думаю, вы все знаете, чью держит руку...

– Понимаем, Прохорыч! – кричали мужики.

– Как же будем платить?

– Разложить подушно! – крикнули те, кто был ближе к столу.

– Правильно, – сказал староста. – Такой был раньше заведен порядок, не будем его изменять.

– Как же правильно? – крикнул, протискиваясь вперед, Перов. – Чей скот барский хлеб топтал, пусть тот и платит. Но голос Перова постарались заглушить. Мужики, хоть и смотрели исподлобья на богачей, но выступить и сказать правду перед сходом никто не решался, потому что каждый был либо должен, или собирался просить в долг. А старосте это решение тоже было по душе, у него скота было больше всех. Он и поторопился перейти к следующему вопросу.

– Вот чего, старички! У меня есть еще одно обчественное дело. Нашему уважаемому Митрию Ларионовичу Пронину сегодня ночью какая-то тварь ребенка подсунула под окно. Так вот, мужики, надо кому-то взять на воспитание.

– Пронину подкинули, пусть он и берет! – громче всех кричал Чернов, который давно точил на него зуб. – Хватит, наверное, на воспитание одного ребенка? Прошлой осенью пароход продал Митрий Ларионыч! Это не по-христиански выходит. Вам, можно сказать, счастье идет, а вы отказываетесь... Правильно я говорю?

– Верно! – крикнуло несколько голосов.

«Черт тебя тянет за язык», – подумал Пронин, пролезая ближе к столу.

– Нет уж, старички! Увольте от этой должности. Я для нее не приспособлен... А пароходом корить меня нечего! Не приведи бог каждому иметь такое счастье... На этом проклятом пароходе я в прах разорился! – кричал Пронин, злобно глядя из-под нависших бровей.

– Постой-ка, Митрий Ларионыч! – снова вступился староста. – Я не понимаю, как же ты разорился? Денежки-то получил, вот если бы он у тебя сгорел, или, скажем, утоп, тогда другое дело...

– Правильно, Прохорыч, – кричали мужики. – Отдать ему ребенка, пусть и воспитывает...

– Нет. Благодарю покорно! Кому хотите отдавайте, а я не возьму.

В это время пробрался поближе к столу грузчик Алонзов.

– Разрешите, старички, сказать слово?

– Можно, валяй! – послышались голоса.

– Вот чего, старички! – начал Алонзов. – Я долго батрачил у Митрия Ларионыча и скажу: действительно ему отдавать не надо, и вот почему – заморит голодом... Когда работаешь на него, и то он не хочет накормить, как полагается. А тут какого-то чужого ребенка... Он от родного племянника отказался, загнал его невесть куда... Я вот чего хочу сказать: у меня их четверо, давайте я возьму, пусть будет пятый, в большой семье незаметно вырастет...

– Молодец, Тимоха! Правильно! – крикнул Перов.

Пронин строго посмотрел на Алонзова и подумал: «Вот мошенник, везде старается меня оклеветать да очернить...>

– Ну, как решим, старички? – спросил староста.

– Отдавай, Прохорыч! Чего тянуть! – кричали мужики.

– Запиши, на всякий случай! – посоветовал кто-то из задних рядов.

– Ну-ка, тетка Матрена, разверни, поглядим, сын али дочь? Парнишек-то у меня четыре, а девки ни одной, жена все время ругает... Эх, брат, промазал, опять парнишка! – развертывая одеяла, сказал Алонзов. – А этот угол чего так свесился?

– Тут что-то зашито, – пощупала Матрена угол оде-яла.

– Надо поглядеть, може, метрика? – сказал Алонзов, разрывая нитки.

– Письмо, Прохорыч! – крикнул он, кладя на стол толстый пакет.

– Интересно, чего там написано? – скосил глаза на пакет староста.

– Тише, мужики! – закричал он, доставая свернутую бумагу из пакета.

Все замолчали. Староста, развернув бумагу, начал читать:

«Крещен и миром помазан, звать Сережей. Прошу принять на воспитание. А за труды мое скромное вознаграждение к сему прилагаю в сумме десять тысяч рублей. С приветом остаюсь. Неизвестная...»

– Хо-хо! Вот дык так! – крикнул староста, тараща глаза и заглядывая в пакет: «Так-то и я не прочь взять...»

Но перерешать вопрос было поздно, да и жадность не хотел он выказывать перед сходом. Мужики, толкая локтями друг друга, показывали на пакет. Алонзов взял ребенка и, протягивая руку к пакету, спросил:

– Можно взять, Прохорыч?

– Да уж, что говорить, бери, твое счастье... – нехотя произнес староста, все еще не в силах оторвать взгляда от толстого пакета.

– Баба, чай, ругать не будет, – сказал Алонзов, направляясь к выходу.

– Вот так тебя, упрямый козел! Сколько вчера баяла: возьмем ребенка для счастья! – шипела Матрена, вставая со скамейки. – Дура я, дура, как же это я раньше не поглядела? Видимо, бог глаза отвел...

Пронин не слышал слов Матрены, стоял, точно окаменелый, зажав в кулак свою реденькую бородку. Все вышли на улицу, а он еще стоял, не двигаясь, как деревянный.

– Митрий Ларионыч, – тихо сказал староста, тронув Пронина за рукав рубахи. – Пора, брат, двигаться, Я ухожу, запирать буду канцелярию.

Пронин очнулся и тихо, точно по скользкому льду, пошел к выходу. Староста глядел ему в спину и ворчал:

– Эх, браток, не повезло нам, проворонили десять тысяч. А ребенок что, жив будет – хорошо, умрет – душа в рай пойдет, и помолиться есть за что...

Позже Матрена рассказывала сбежавшимся на ее крики соседям:

– Так вот, милые вы мои, – начала она. – Как вернулся он со сходки-то, так и начал ходить по избе. Ко всему прислушивается, приглядывается, глаза посоловели, помутнели... Думаю, неладно с мужиком. Чего-то ищет? Постоит, побормочет себе под нос, махнет рукой и дальше идет. А я все гляжу за ним. Значит, думаю, дело дрянь, наверное, того-этого – ряхнулся. Вижу, веревочку достает с полатей, я отвернулась, вот, думаю, старый, чего надумал...

Он шасть в сарай, а я гляжу в щелочку. Вижу... Матушка, царица небесная!.. Прилаживает. к перекладине веревочку-то. Я все молчу. Думаю – пусть попробует, как это ловко получится. А он торопится, весь трясется. Я скорее за ножом на кухню. Выскочила, он уж, милые вы мои, в петле. Я раз ножам по веревке, он хлоп, да об корыто головой-то и треснись. Когда очухался, как засветит мне по уху: «Вот, – говорит, – тебе, сучий потрох, в чужое дело не суйся...» Я кричать, ну вот спасибо вам большое, что прибежали, а то, чего доброго, и меня укокошил бы, да и сам-то, наверное бы, то-го... – всхлипнула Матрена, утирая слезы кончиком плат-ка. – Теперь, слава богу, в больнице-то, наверное, наставят его на путь истинный...

Глава шестая

Кругом все зеленеет, сады цветут. Кружатся в воздухе белые лепестки, гонимые ветром с груши и черемухи, точно снежная пороша застилает молодую травку. Воздух наполнен медовым запахом. Кукушка кукует в горах, заросших мелким орешником, соловей выводит трель под трепет молоденькой листвы.

Пестро разряженная молодежь веселыми шумными толпами идет за сады, на поляну. Заплетается хоровод, растет, ширится до самого обрыва над Волгой. Звонкие песни разносятся над рекой.

Здесь же расположились кумушки, – посудачить и с тоской вспомнить уплывшую куда-то свою незавидную молодость. Поодаль, в тени сада, стоит пристав Иван Яковлевич Плодущев, гроза всего вверенного ему участка. Он поднимает густые пучки черных бровей, связанных каким-то загадочным узелком над переносицей, крутит усы и покуривает «Дюшес». На белом, как снег, кителе блестят серебряные погоны. Вместо казенной с кокардой фуражки, пропотевшей, засаленной, сегодня голова его увенчана тропической шляпой, на манер пожарной каски, плетеной из дорогой морской травы. Весь его наряд, как и густые усы и выпученные глаза, придает ему строгий начальственный вид.

Улыбка на миг появляется на его лице, и, снова холодные глаза пристава шарят то вокруг хоровода, то в средине, где молодые пары гуляют под ручку. Вдруг взгляд его скользнул стрелой и замер на одной точке...

– Ага, клюнул сазан, да и есть на что... – самодовольно произнес он, любуясь своей дочерью, идущей в средине хоровода под ручку с молодым человеком. Дочь его Лида – румяная толстушка с закрученными мелкими завитушками рыжих волос, в ярком шелковом платье. Она почти висела на руке молодого человека, по одежде которого было видно, что и он не из простой, соломой крытой избы.

Лида чуть склонивши голову, касается кудрями байковского плеча.

Пристав поглаживает свой пухлый, чисто выбритый подбородок и сияет от счастья. Мечта Ивана Яковлевича начинает сбываться. Он уже второй год намеревается породниться с Байковым и сделать единственную сна<о дочь наследницей крупного состояния. И вот сегодня у Плодущева праздник: ему весело под тенью сада, принадлежащего будущему свату.

После сытного обеда и крепкого чая, который Плодущев очень любит, он шагает в своих просторных покоях, покуривает и мечтает: «Холера его забери, этого самого Байкова, когда же в самом деле пришлет он сватов? Они там лижутся, а сваха все не идет. А тут скоро петровки, поп скажет, венчать грех. Разве самому пройти да пообстоятельнее разведать, как и что думает Байков?» В смысле разведки он был крупный знаток и мастер... «Мне вить раз плюнуть, я с трех слов узнаю, кто что думает и мыслит. По походке могу определить, чего у него в голове... Если, скажем, высоко задрав голову, сильно размахивает руками, да не в меру вертит плечами, это-то уже и есть гордое вольнодумство крамольника... И сейчас же – пожалуйте в участок. Сколько я таких по-следил да сдал в жандармское управление!.. А вернулся ли хотя бы один? Нет, значит мои определения верны...» Плодущев потер ладонью медаль «За усердную службу», висевшую у него на белом кителе. «Да вот совсем недавно отправил туда же Ланцова, он тоже не вернулся. Видимо, порядком раскопали улик... Там, брат, знают, как выуживать подноготную. Да и этот богобоязненный Днищев тоже ловко умеет выведывать. Спасибо, помог выявить преступника. Вот только одно сплошал – надо было и брата Ланцова прибрать в крепкие руки... Ну, ничего, время еще есть, и тобой займусь, милок, от меня не уйдешь. Вот только с девчонкой уладить, а опять возьмусь за дела...» С такими мыслями Плодущев отправился к Байкову.

Никифор Прокофьевич Байков сидел в холодке на скамейке, около своего двухэтажного пятистенника. Он был в кремовой чесучовой рубашке и тонкой белой фетровой шляпе. От нечего делать Байков ковырял землю концом светлой тросточки. Рядом с ним на скамейке сидел верный его помощник, степенный Днищев, с окладистой русой бородой и крупными чертами лица. Поговорив о празднике, о погоде, Байков спросил:

– Какие новости, Петр Ефимыч, привез из города?

Днищев вернулся накануне праздника вечером и пришел доложить своему хозяину о поездке.

– Новостей особенных нет, а дело наше, можно сказать, в порядке! – поглаживая бороду, начал Днищев. – Если это дельце хорошо осмыслить да оформить, так, пожалуй, можно приличную денежку огоревать... Все я узнал. Земельная управа обещает выдать пять тысяч рублей, а с помещиков, у которых омывает луга, можно получить большую деньгу. Ты только погляди, Никифор Прокофьевич, мы в верном выигрыше...

Как знаток своего дела, Днищев продолжал:

– Камень рядом, вон какие горы, кустарник тоже под боком. Материал весь налицо, а насчет рабочих я вот что скажу: мужик зиму с голоду дохнет... Только крикни, тут отбоя не будет от рабочих рук. За грош все сделают да тебе еще и спасибо скажут. Пятерочку сдерем с управы, нам на все и хватит, а пятнадцать с помещиков пойдет чистыми в нашу пользу... Вот тут как! А также насчет кормежки мужика я тоже придумал. Ему нужно с устатку стакан водки, хлеба кусок да какой-нибудь тарашки или плотвы. Вот ему самый лучший харч. Дн он тебе, этот самый мужик, за грош гору свалит...

– Что ж, хорошо,– сказал Байков, а сам подумал: «Ведь как ловко он может все обмозговать и поставить всякое дело на свое место... Не даром деньги ему плачу».

Днищев подумал и уже приготовился было выложить новую мысль перед своим хозяином. Но в это время подошел пристав.

– А! Ваше благородие! Здравия желаем!

Оба привстали со скамейки и поклонились.

– Милости просим в нашу компанию, садитесь вот сюда! – сдвинулись по скамейке – один вправо, другой влево, усадив пристава в середину.

– Ну, как празднуем? – спросил Плодущев, доставая из серебряного портсигара «Дюшес» и пристально глядя на Байкова.

– Да уж, что и говорить, ваше благородие, вы только посмотрите, денек-то, точно на заказ...

Дн, брат, приятная погода! – попыхивая ароматным дымком, подтвердил пристав. – А батюшка давеча какую проповедь сказал! Вот так за сердце и щиплет...

«Черт ущипнет тебя сквозь такие мяса...» – подумал Днищев.

В это время скрипнула калитка, вышел сын Байкова, поклонился приставу, чуть дотронувшись пальцем до шляпы. Пристав отдал честь. Тимофей встал около ворот, в стороне от отца и пристава, наблюдая за проходившими по улице девчатами. В группе девушек он увидел Лиду, она тоже заметила его и улыбнулась.

– Гляжу я на тебя, Никифор Прокофьич, сынок-то у тебя хоть куда... – закинул крючок пристав.

– Да и у вас, ваше благородие, тоже дочка-то звезда... – улыбнувшись, сказал Байков.

«Ишь, старый черт, тоже знает толк в девках...» подумал пристав, – Чай, Тимохе годков-то прилично?

– Да, женить вот хочу, боюсь как бы не избаловался...

– О! Это ты верно, правильно! – воскликнул пристав, а сам подумал: «Не знаю, сваха куда пойдет, вдруг да мимо моего дома?» – Но когда мысль его перекочевала к хороводу, сомнения стали рассеиваться.

Байкова позвали из дома. И извинившись, он ушел.

– Ну как, Петр Ефимыч, чего нового в городе? спросил Плодущев у Днищева.

– В городе порядок. Новостей пока нет.

– Ну, а как в бараки к грузчикам заглядываешь?

– Бываю.

– Там чего слышно?

– Теперь, ваше благородие, в бараках спокойно. Как увели Ланцова, затихли. Не знай, надолго ли...

– Вот, вот! Ты там все-таки поглядывай, прислушивайся, еще человека два выдернем да отошлем, тогда и совсем затихнут.

Получив необходимые для себя сведения, пристав, весело насвистывая, шел обратно.

Плодущев не ошибся: на второй день после праздника вошла сварливая баба, хитрая сплетница Василиса Оленкова. Пристав, как и всегда, насупил густые брови и строго крикнул:

– Что случилось?

– Уж не осуди, родной, кой грех, быть может, словом обмолвлюсь, так ты уж того, не вели в участок тащить, мы ведь деревня, лыком шиты...– низко кланяясь, произнесла Оленкова.

– Хо-хо-хо! – закатился пристав. – Небось трусишь попасть в участок? Держи язык за зубами...

– Как, батюшка, мне его держать? Ведь я им только и кормлюсь.

Пристав решил, что пришла она непременно от Байкова, и весело предложил ей стул.

– Так вот, сударь мой, уважаемый Иван Яковлевич! Пришла по очень сурьезному делу... – садясь, продолжала она. – От Никифора Прокофьевича! Парень-то, бают, с тоски убивается... Да и года, родной. Времечко пришло...

– Про что это ты раскудахталась? – как бы не понимая, спросил пристав.

– Да все про то же, родной! Если, баит, не ее, так другой мне и не надо...

– Не знай, как и быть, Васюха. Девка еще молода...

– Ну, гляди, родной, тебе виднее, что к чему, ты человек ученый, все понимаешь...

Плодущев помолчал и сказал:

– Что ж, ладно, коли так. Действуй, а это вот задаточек. – Он сунул рублевку свахе.

– Спасибочко большое, – поклонилась Василиса.

Свадьба была богатая. Перепившиеся гости валялись на улице, кто куда сумел уползти. Днищев, верный слуга Байкова и негласный помощник пристава, лежал на водовозном рыдване около байковской кладовой и тонким голоском пел «Боже, царя храни...»

Сватья, Байков и Плодущев, водки пили мало, больше угощались чайком с лимоном и строго следили за порядком. Когда гости, насытившись, разбрелись, а молодых уложили спать, сватья вздохнули посвободнее.

– Ну, сваток! Трахнем! За наш родственный союз, за общее дело, – весело произнес Байков, подняв стакан.

– Кушай, сват! – поклонился пристав и, выпив, поискал глазами, чем бы приятнее закусить.

– Севрюжкой, севрюжкой! Али вот паюсной. Эх, икорка славная, ешь, сват! Теперь заживем...

Свадьба отгремела. Кончились шумные горелки, отзвенели песни хороводов. На деревню надвигалась страда. Зубрились серпы, отбивались косы.

Все готовились к уборке урожая. И пристав с Байковым еще старательнее принялись за работу. Обозы подвозили к берегу дубовые шпалы, складывали их в длинные штабеля. Артель грузчиков еле поспевала грузить баржи, арендованные Байковым. А верный слуга Байкова Петр Ефимович Днищев подыскивал новое, еще более выгодное дело...

Раннее утро. Черные стрелки на часах Спасской башни показывали половину третьего. Свисток савинского «Кондратия» возвестил пассажирам о прибытии к Устьинской пристани. Публика спешила в город. На перекрестках улиц мельтешили черные шинели: полицейские кричали на дворников, поднимавших целые облака пыли своими метлами.

Обгоняя пешеходов, еле слышно постукивая резиновыми шипами, по мостовой катила пролетка, запряженная вороной кобыленкой, трусившей иноходью и повиливавшей обтрепанным хвостом. В пролетке сидел пассажир в суконной поддевке и в таком же картузе, напяленном до самых глаз. Окладистая русая борода седока разделялась утренним ветерком на две половины.

Ямщик посвистывал и взмахивал кнутом над головой седока, но тот ничего не замечал; взгляд его был задумчив. Пожалуй, и знаток, пристав, не сумел бы определить, какие думы кружились в голове седока... Это ехал Петр Ефимович Днищев. Может быть, у него была забота получить те пятнадцать тысяч, ассигнованные на укрепления берега Волги? Или что другое сосало сердце Днищева? – Неизвестно. Доехав до перекрестка против Спасской башни, он расплатился с извозчиком. Вынув из-под сиденья туго набитый мешок, отправился пешком к воротам казенного дома. Ждал он недолго; скоро заскрежетал замок, загремел тяжелый засов, и ворота распахнулись. Их заняла стража в черных шинелях и низеньких шапочках. На стальных клинках играло лучами утреннее солнце. В середине конвоя шли арестанты с бледными лицами, в куртках из серой мешковины и таких же колпаках; руки их скручены за спины. В последнем из выходивших Днищев узнал Ланцова. Появившийся впереди начальник конвоя с силой оттолкнул Петра Днищева и пинком отшвырнул котомку с дороги. За конвоем следовал взвод солдат с винтовками на плече.

– Что вам нужно? – строго спросил Днищева вышедший в это время начальник караула.

– Ваше благородие, я принес милостыню подать несчастным, содержащимся в этом доме, – вздохнув, произнес Днищев. Начальник, откозырнув, вернулся обратно. Вскоре вышли два солдата из охраны с корзинкой.

– О господи! – перекрестился Днищев и высыпал булки в корзину из своей котомки.

– Куда направили этих молодчиков? – кивнул головой и сторону конвоя.

– Туда, дедушка, откуда обратно не приходят, так что теперь все отвоевались.

– То есть, как отвоевались? – спросил Днищев.

– Да уж так, нешто можно против царя-батюшки идтить? Все нашли, бумаги и оружие, – продолжал словоохотливый охранник.

– Черта бы два нашли, коли б не моя забота, – свертывая котомку, проворчал Днищев и направился вслед за конвоем,

«Все-таки надо поглядеть, куда поведут», – думал он, идя далеко позади конвоя. Тихо ступая по кирпичам тротуара, он заглядывал в окна магазинов, но не терял из вида идущих впереди солдат.

Часы на Александровском пассаже пробили половину четвертого. Начальник конвоя торопил подчиненных, урочный час, видимо, близился. Проходя по Грузинской улице, Днищев остановился и долго молился на церковь. Сомненья все еще мучили его. Он снова подумал: «Малый-то, видимо, наврал». Любопытство его было скоро удовлетворено, когда конвой повернул за кладбищем влево и начал спускаться по узкой дорожке в овраг. Днищеву дальше следовать не удалось, на спуске в овраг были выставлены два часовых. Гонимый любопытством, он забежал с другой стороны, но опоздал: прогремел залп, и Днищев увидел, как сваливали окровавленные тела в свежевыкопанные ямы на дне оврага.

– О господи, прости мя грешного! – вздохнул он и направился все той же степенной походкой обратно.

Пассажиры вышли с парохода. Вахтенные подметали и мыли палубу, а боцман бегал от штабеля к штабелю, записывая в узенькую книжку принимаемые на пароход грузы. Команда приступила к погрузке.

– Нате, черти! Валите весь штабель! – кричал матрос Мошков, подставляя широкую спину, ловко встряхнул два мешка на заплечье, зацепил верхний крючком и, широко расставляя ноги, побежал по скрипучим мосткам на пароход.

– Ты чего только два, можно было еще пару прихватить, – шутили над Мошковым лоцман и штурвальный, сваливавшие в штабель па палубу мешки.

– А я один за себя, другой за Ланцова, Видишь, сидит он покуривает.

– А что с ним?

– Братца его кокнули сегодня...

– Как?

– Очень просто – на мушку и ваших нет.

– Чего ты мелешь?

– Самого спросите. Он всю ночь там торчал, хотел повидать брата. Не допустили, говорит, денег мало взял...

– Жаль,– вздохнув, сказал лоцман.

Погрузка кончилась, пароход пошел по назначению, Ланцов встал на вахту. Но думал он не о работе. Руки привычно выполняли свое дело, а в голове лихорадочно проносились другие мысли.

«Ладно, трус в карты не играет. Пусть будет, что будет, а пристава все-таки я уважу... Только бы подвернулся случай», – думал Ланцов, протирая и смазывая части машины.